Легионер. Книга третья

Вячеслав Каликинский, 2023

Вячеслав Александрович Каликинский – журналист и прозаик, автор исторических романов, член Союза писателей России. Автор известен своей серией книг «Агасфер» – пятью увлекательными шпионскими ретродетективами, посвященными работе контрразведки в России конца 19 – начала 20 века. В этот раз мы хотим представить еще один большой труд автора, одну из лучших его книг, посвященную судьбе реальной исторической личности – Карла Ландсберга – блестящего офицера, оступившегося и ставшего преступником, но в итоге через искупление и лишения принесшего много пользы нашей стране. Есть версия, что именно Ландсберг был прототипом героя знаменитого романа Достоевского «Преступление и наказание» Родиона Раскольникова, хотя биографии у них конечно значительно отличаются. Он блистал в высшем свете Санкт-Петербурга. Ему прочили стремительную карьеру – вплоть до министерской. Он рухнул с этой лестницы, не добравшись и до ее середины. Сверкающий мир исчез за глухими тюремными стенами. Вслед за приговором общества свой приговор вынес Ландсбергу и преступный мир – те, кого сегодня называют ворами в законе. Ландсберга спасает недостроенный в свое время князем Шаховским тоннель, впрочем новая жизнь не избавляет его от старых врагов.

Глава вторая. Ландсберг обживается

Покидая княжеский кабинет, Ландсберг был донельзя доволен тем, что нашел повод похлопотать за своего «кумпаньона», Михайлу Карпова. Сначала Карл думал было взять его к себе писарем — эту братию в островные канцелярии набирали из грамотных каторжников. Однако свободных писарских вакансий на момент появления Ландсберга в канцелярии архитектора-инженера не оказалось, и чтобы взять Михайлу, новому инженеру пришлось бы кого-то увольнять — то есть с самого начала напрочь испортить отношения с многочисленной писарской братией. Пришлось рискнуть: князю Михайла был представлен чертежником. Впрочем, Карл не сомневался, что смышленый мужичок с «нечаянным» гимназическим образованием под его руководством справится с простейшими чертежами.

Не теряя времени, Ландсберг тут же составил прошение на укомплектование штата инженерно-архитектурной конторы чертежниками. Во втором прошении он указал фамилию Михайлы. Оба прошения князь, не читая, размашисто подписал — лишь через секретаря-порученца напомнил о необходимости завтра же получить перечень самых неотложных работ.

Передав подписанные прошения начальнику канцелярии и, не обращая внимания на насмешливые и озлобленные реплики Чепланова и его команды, Карл покинул контору, и на закрепленной за ним коляске поехал вершить свои дела. Первым делом он завернул на предоставленную ему квартиру, передал все еще перепуганному домохозяину полученную от князя сумму и распорядился насчет столования.

Приняв ассигнации обеими руками, поселенец Фролов преисполнился еще большего ужаса:

— Это куда ж, ваш-бродь, этакую уйму деньжищ мне прятать прикажете?

— А ты не прячь, Фролов! Походи по лавкам, сделай необходимые закупки продуктов, посуды прикупи — чтобы всякий раз за сковородкой к соседу не бегать.

— Сопрут! — пригорюнился Фролов. — Как Бог свят, сопрут! Да еще и башку проломят!

— Не сопрут! — рассмеялся Ландсберг. — Я нынче же компаньона своего к нам поселю, Михайлу Карпова. Он в каторге второй раз, в авторитете у сволоты здешней. Слушок о том, что здесь «свой» для варнаков живет, быстро разлетится — никто больше тебя не ограбит, не обидит. Понял? Я к вечеру вернусь: в Воеводское съездить надобно по строительным делам. Так что насчет ужина расстарайся уж, мил-человек!

— В Воеводское ехать? — переспросил кучер, сдвигая картуз на самый затылок и с сомнением поглядывая на колеса брички. — Сумневаюсь тады, господин анжинер, что к вечеру возвернёмся! Скорее, колесья на первой же версте отлетят. Туды на ломовике ехать сподручнее, господин анжинер. В контору надо вертаться и просить у начальства ломовика.

— Ну, на конюшне я и без начальства телегу вытребовать взять могу, — пожал плечами Карл. — Неужели в Воеводское такая дорога плохая?

— Дорога? Энто тока название одно, что дорога, — сплюнул кучер. — Сам увидишь, господин анжинер. Так что, без записки из конторы на конюшню прикажешь ехать?

— Поехали, поехали, дядя!

* * *

Вопреки планам Ландсберга потратить на недалекую поездку несколько часов, вернуться в поселок пришлось гораздо раньше. И не на взятой с конюшни телеге, а пешком, ведя охромевшую лошадь в поводу. Саму телегу, не выдержавшую противоборства с пнями и мощными корнями, вылезавшими из глинистой заболоченной земли, точно гигантские змеи, пришлось бросить на так называемой дороге.

С этой, самой первой своей поездки по острову, Карл был поражен и состоянием дороги, и крайним невежеством ее строителей. Напрасно кучер, пряча в кудлатой бороденке ехидную улыбку, уверял «господина анжинера» в том, что на острове иных дорог просто нет. Ландсберг недоверчиво качал головой и был убежден, что сия дорога в Воеводскую падь находится в удручающем состоянии по причине своей невостребованности, и что туда существует нормальная дорога; кучер же, желая поиздеваться над сахалинским новичком, просто повез его по какой-то богом забытой первобытной тропе.

Прошло совсем немного времени, и новый инженер окончательно убедился, что кучеру и в голову не пришло издеваться над ним, а на острове словно никогда и не слыхали о несложных, в общем-то, правилах строительства и содержания проезжих путей. Если на Сахалине дорогу били через тайгу, дело ограничивалось вырубкой неширокой просеки, причем пни вырубленных деревьев корчевать никто не удосуживался. Просека засыпалась обрубленными сучьями, и дорога считалась пробитой. Через месяц, много через два «засыпка» из сучьев между пнями размывалась дождями, растаскивалась колесами проезжающих экипажей и телег, пни и корни вылезали наружу так, что переставлять здесь ноги могли лишь привычные местные лошади. Что же до колес и осей телег, то они «летели» здесь на каждом шагу.

Ландсбергу с его не столь давним саперным опытом нетрудно было догадаться, что сырой и дождливый сахалинский климат через самое малое время заболачивал проделанную просеку так, что конному путнику проще и безопаснее было пробираться не по такой «дороге», а рядом с ней.

Водоотводных канав вдоль дорог на Сахалине тоже не делали. Как будто, дивился Ландсберг, местные жители, родившись на острове, сроду не бывали на материке и никогда не видали, как устроены дороги там.

Сдав на конюшне повредившую ногу лошадь и вытребовав новую телегу, Ландсберг приказал кучеру ехать в сторону Тымовского. Но и тут приличная дорога кончилась, едва путники миновали Александровскую ферму: путников встретили те же пни и корни в узкой, петлявшей по тайге просеке.

Вернувшись в Дуэ к концу рабочего дня, Ландсберг, внутренне противясь, все же завернул в свою контору и попробовал расспросить Чепланова о наличии на складах строительного управления песка и щебня, однако просто был поднят на смех.

— Ты что, издеваешься надо мной?! — взъярился под конец настойчивых расспросов Чепланов. — Какой щебень? Какие-такие водоотводные канавы?! Ты что же, сударик, ежели начальству ко двору пришелся, так полагаешь, что и над приличными людьми имеешь право зубы свои каторжанские скалить?!

Поняв, что в конторе единомышленников ему не найти, Ландсберг со всем почтением поспешил откланяться, осведомившись под конец у начальника канцелярии о «движении» подписанных князем бумаг.

Против его ожидания, оборот документов на Сахалине, в отличие от прочего, оказался на высоте. Бумага о перечислении ссыльнокаторжного Карпова для чертежных работ в канцелярию, как его уверили, уже у начальника тюрьмы. И ежели господину инженеру угодно, то он волен поселить означенного Карпова где ему заблагорассудится. Хоть и на своей квартире.

Михайла, уже наслышанный о переменах в своей судьбе, поджидал «кумпаньона» на крылечке карантинного отделения со своим тощим мешком. Хотя приятели не виделись всего-то неделю, встреча вышла искренне-теплой.

— Ну, говорил я тебе на «Нижнем Новгороде», Христофорыч, что в таких людях, как ты, Сакалин оченно нуждается? А? Гляди: не успел приехать, а уже в начальствах пребываешь. И меня, молодец, не забыл, — похвалил Михайла. И, оглянувшись, поинтересовался. — Что в чертежники меня определил, Христофорых, то добре! Только надо было прежде меня спросить: способен я к этому делу или нет? Черкать карандашом по бумаге я умею, конечно, но тебе ж не это мыслю я, требуется?

— Разберемся, Михайла! — махнул рукой Карл. — Дело сие нехитрое. Садись в экипаж, поехали ко мне на квартиру. А то Фролов, боюсь, заждался уже нас с тобой.

Но тут Карпов проявил упорство. На квартиру идти он не отказывался, но садиться в бричку рядом с начальством, хоть и каторжным, но с таким же «бубновым тузом» на спине, категорически не захотел.

— Не по чину мне пока, Христофорыч, ты уж не обижайся! Тебя в тележку энту сам князь посадил, потому как ты человек все ж подневольный, хоть и инженер. А мне рядом с тобой никак нельзя! Не поймет каторга! Так что давай так: ты поезжай потихоньку, а я «пристяжкой» рядом воспоследую. Только прикажи кучеру не гнать во весь опор, как местное начальство разъезжает, а то не поспею. Ноги-то у меня не те, что раньше…

Спорить с Михайлой Ландсберг не стал, вполне доверяя опыту и чутью каторжанина со стажем. Раз говорит, что нельзя — значит, и вправду нельзя. Велел кучеру пустить лошадь небыстрым шагом, а сам, не утерпев, выскочил из брички и пошел рядом с Карповым, не забывая зорко поглядывать по сторонам. Не приведи, Господи, начальство по дороге попадется — за двадцать шагов шапку снимать положено.

Фролов и вправду еле дождался своего квартиранта. Сложив купленные припасы у печки, он сам сидел на крыльце, держа на коленях древнее разбитое ружьецо, ствол которого был «для верности» подвязан к цевью веревочкой. При виде квартиранта Фролов соскочил с места, только что «на караул» не отдал.

— Наконец-то, ваш-бродь, возвернулись! Я наказ ваш выполнил, все купил, что велено было. И у земляка, вишь, ружье одолжил, — потому как варнаки к избенке нашей уже присматриваются, — Фролов покосился на Карпова, оглядывавшего избу в поисках икон и не зная, на какой угол креститься. — А это и будет второй наш квартирант? Сумневаюсь я, что оборону нам укрепит он… Ну да ладно, доброго здоровьичка и вам, господин хороший! Тоже анжинером будете?

Поужинали, поговорили о том о сем. Михайла заверил: хозяину сего дома бродяжек и воришек опасаться более нечего. Каторга наверняка уже все знает, «статус» бродяги тут чтут.

* * *

С утра пораньше Ландсберг с Михайлой отправились на службу. Вопреки сомнениям Карла, его «кумпаньон» зашел в контору без признаков робости, как свой. Убедившись, что никто Михайлу обижать не собирается, Карл пошел с докладом по начальству.

Настроение у князя сегодня было с утра отличное: свояченицу удалось-таки «изжить» из дому и отвезти на разводящий пары «Нижний Новгород». Однако, увидев, что Ландсберг пришел один, его сиятельство нахмурился:

— А где же эти пентюхи? Коллеги ваши, так сказать? Я ж вчера велел всем вместе явиться! — набрав побольше воздуху, Шаховской рявкнул: — Иван Сергеич! Аспид ты мой шепелявый! А ну-ка, духом сюда!

«Аспид» испуганно засунулся в кабинет и получил категоричное указание немедленно собрать всех «бездельников». Немного погодя, с извинениями, начала собираться строительно-архитектурная «головка» Дуйского поста.

— Извинений просим, ваше сиятельство! Не поняли — думали, вы только с новым инженером совет держать будете…

— Заходите, заходите, соколики! — обещающе приглашал князь, выстукивая пальцами по столешнице какой-то марш. — Совет все вместе держать станем, и ответ кое-кто держать будет!

Не дождавшись, пока присядет последний приглашенный, Шаховской повернулся всем корпусом к Ландсбергу:

— Ну-с, господин главный инженер, начинайте! Кстати, не вижу списка первоочередных работ, Ландсберг!

Тот пожал плечами:

— Список сей настолько короток, что нет смысла его записывать: дороги и пристань, ваше сиятельство!

— Ну, с пристанью понятно, — буркнул Шаховской. — На соплях держится, каждый шторм ее разносит. Да и то сказать: своим умом делали, специалистов-мостовиков тут нет. А чем вам дороги не понравились, Ландсберг?

Карл внимательно поглядел на князя: не шутит ли? Да нет, вроде серьезно недоумевает. Сдержавшись от резкого ответа, он ответил:

— Вчера, ваше сиятельство, я попытался добраться до Воеводской пади, причем, по рекомендации кучера, сменил коляску на ломовую телегу. Увы: даже это крепкая повозка не выдержала единоборства с так называемой «дорогой» уже на второй версте. Кучер уверяет, что и дорога на Тымовское немногим лучше — разве что пеньки пониже срезаны и грунтом засыпаны. А грунт — глина сплошная, только по сухому времени и можно кое-как проехать. А после дождя, коих на Сахалине выпадает с избытком, проезда нет!

— Так это тебе не Петербург, любезный! — хмыкнули из угла. — Известное дело — Сахалин! Тут другой земли нетути…

— И Петербург некогда на болотах построен был, господа! — не сдержался Ландсберг. — Само устройство здешних дорог, прошу прощения на грубом слове, бездарное! Извините, господа, но можно подумать, что вы никогда с острова не выезжали и мало-мальских приличных дорог не видали! Здесь не дороги — просеки в лесу!

Собравшиеся обиженно зашумели, и князь пристукнул обеими ладонями по столу, прищурился на Ландсберга.

— А ну, тихо, вы! Та-ак, Ландсберг, стало быть, дороги наши вам не нравятся? И каким же образом вы полагаете возможным их исправить?

— Просеки расширить, пни повыкорчевать. Ямы от пней засыпать, а поверх положить «подушку» из щебня, с уклоном в обе стороны. С обеих сторон выкопать водоотводные канавы глубиной не менее аршина — только тогда дороги станут проезжими во всякое время!

— В теории все правильно, — кивнул Шаховской. — И народу на каторге хватит, чтобы пнями заняться: основные работы по лесозаготовкам у нас ведутся только зимой. Так что нынче даже уроков на всю каторгу не хватает. Только и пней в просеках, полагаю, побольше, чем каторжного контингента. Сколько лет потребуется, чтобы все расчистить, Ландсберг?

— Смотря как корчевать. Если вручную подкапыпать — работа для несколько тысяч рабочих, на много лет. Если химический способ использовать, с применением селитры, то это работа для трех-пяти десятков рабочих, вооруженных бурами. Скорость начинки пней селитрой — верста в сутки. Правда, потом пять-шесть месяцев ждать надо, пока селитра в глубь корневой системы проникнет.

— Ну проникнет — а что потом? — в наступившей тишине поинтересовался князь.

— Потом пни поджигают, и они сгорают, как рождественские свечки, ваше сиятельство. До последнего корешка…

— Слыхали, пентюхи? — развеселился Шаховской. — А вы, небось, и не слыхали о такой методике?

— Но есть еще более быстрый способ корчевки, — не унимался Ландсберг. — Те же ватаги рабочих бурят в каждом пне две-три дыры поглубже, начиняют их динамитом, заделывают верхушку вязким варом и подрывают. Динамита на Сахалине, я слыхал, в избытке запасено для добычи угля, искать не надобно. Скорость такой расчистки — верста в сутки.

В кабинете князя поднялся шум. Люди повскакивали с мест, говорили и кричали все враз — пока Шаховской не рявкнул чисто по-медвежьи:

— А ну, цыц! — Он обвел собрание налитыми кровью глазами и остановил взор на Ландсберге. — Сами придумали, господин инженер?

— Боже упаси, ваше сиятельство, — улыбнулся Карл. — Сей способ в ходу еще во время моей учебы в полку вольноопределяющихся был!

— Та-ак… А вы, господа строители, о сем и не знали?! Ну, конечно откуда! Папеньки вас в университеты поустраивали не для постижения наук, а для пьянства и разгильдяйства! Правильно мне говорили: добрый инженер на Сахалин не попадет! Он в России надобен! А сюда одни бездари едут, пользуются тем, что специалиста сюда никаким жалованьем не заманишь… Ну, погодите у меня, дрянь этакая!

Не обращая внимания на притихших чиновников, князь достал из шкапа пузатый графин, налил полстакана темной жидкости и залпом выпил, отдышался — от чего по кабинету сразу понесло хорошим коньяком. Ноздри у присутствующих, как мимоходом отметил Карл, сразу расширились, а кадыки едва не враз прыгнули вверх и вниз.

— Все это хорошо, — неожиданно миролюбиво продолжил князь. — Светлая голова у тебя, мил-человек, сразу видать. Может, заодно и подскажешь, где потребную для твоих дорожных «подушек» уйму щебенки взять? Морем из России, через два океана возить?

— Помилуйте, ваше сиятельство! — едва не опешил Ландсберг. — Нешто своего камня на Сахалине нет? Я, извините, пока с борта «Нижнего Новгорода» берегами любовался, отметил выходы на поверхность значительных каменных массивов. Камнедробилка нужна, только и всего…

— Камнедробилка! — крякнул князь. — А знаешь ли ты, господин инженер, что Главное тюремное ведомство, чьему управлению доверен наш благословенный остров, финансирует только строительство новых тюрем да острогов? Одна переписка по вопросу приобретения сего механизма год, если не два займет! Да и то без гарантии благоприятного решения… А доставка дробилки из Европейской России еще год!

— Япония гораздо ближе, — не отступал Ландсберг. — Там можно купить.

— На что? На что покупать-то? Ты меня не слышишь, что ли? Сметой не предусмотрено!

— У японцев на юге Сахалина, я слышал, под сотню рыбных промыслов. Предложить им на время с десяток новых — вот вам и дробилка! Не пароход, чай, механизм-то простенький!

— Это с губернатором нашим решать надо! — полез в затылок Шаховской. — А с его высокопревосходительством иной раз труднее договориться, нежели с Петербургом… Ладно, попробую… Показать бы его высокопревосходительству хоть кусок порядочной дороги с твой «подушкой» — глядишь, легче говорить было бы.

— И это решаемо, — пожал плечами Ландсберг. — Рабочих рук на острове предостаточно, на первое время можно послать ватаги по берегу камни нужного размера пособирать и корзинами наносить. Крупняк покамест можно молотами, вручную дробить. А я бы пока, с позволения вашего сиятельства, начал бы пни корчевать динамитом, да полотно дороги готовить. Глядишь, недели через две и показали бы его высокопревосходительству образцово-показательный участок правильной дороги. С полверсты, для начала.

— Дела, дело говорит ведь человек! — Шаховской забегал по кабинету. — А с пристанью что?

— Судя по колебаниям помоста, доски настелены на каменную гряду, отсыпанную вручную? — Ландсберг повернулся к своему предшественнику на инженерной должности Чепланову.

Тот молча кивнул.

— С пристанью вопрос сложнее, ваше сиятельство! — нахмурился Ландсберг. — Тут насыпью не обойтись. Если позволите небольшую, так сказать, просветительскую лекцию, то без ряжей и свай тут не обойтись. Ряж — это вертикальная или наклонная клетка, изготовленная из брусьев или бревен. Она имеет прямоугольную или квадратную форму и заполняется грунтом или камнем. В пристанских сооружениях, где сильно влияние приливов и отливов — о штормах и разговора нет — ряжи ставят обычно на свайное основание. Их водонепроницаемость обеспечивается плотной рубкой лицевых стен и шпунтовыми линиями в основании. Нижний конец сваи заостряют, и на него надевают стальной наконечник-башмак, предохраняющий заостренный конец сваи от разрушения во время его погружения в грунт. На верхний конец сваи надевают стальное кольцо — бугель, предохраняющий древесину от раскалывания во время ударов молота.

— И кто ж молотить по твоей свае станет? Илья Муромец? — захохотал Чепланов.

— Зачем Муромец, ежели люди давно придумали паровую «бабу» системы Лакура либо системы инженера Арциша? — невозмутимо парировал Ландсберг. — Этот механизм представляют собою тяжелый полый цилиндр, который ходит по штоку, снабженному на одном конце поршнем, а на другом — керном. Пар гибким трубопроводом подводится от отдельно стоящего котла к парораспределительному механизму, расположенному в голове «бабы». Для производства попеременного впуска-выпуска пара на головке «бабы» установлено качающееся коромысло, приводящее в действие клапаны. Пар, входя в верхнюю часть цилиндра, давит как на поршень, так и на головку цилиндра, благодаря чему цилиндр начинает скользить по штоку вверх. Это движение продолжается до тех пор, пока рабочий не откроет выпускной клапан. При этом пар выйдет из верхней части, и «баба», скользнув по штоку вниз, ударит о голову сваи…

В наступившей тишине первым опомнился Шаховской:

— А «бабу» твою тоже прикажешь у япошек покупать? — с долей ехидства поинтересовался он.

— И вовсе не обязательно, — покачал головой Ландсберг. — Таковой механизм, насколько я знаю, имеется в Де-Кастри, по ту сторону пролива. Нешто соседи нас не выручат?

* * *

Несмотря на внутреннее сопротивление и ехидные реплики вольных инженеров, его сиятельство весьма быстро понял, что предложения чудом попавшего к нему инженера с саперным образованием дельные. И что практический эффект будут иметь больший, нежели с барабанным боем и литаврами построенный тоннель.

Свернув совещание, в конце которого он строго-настрого предупредил вольных чиновников об уважительном отношении к каторжному инженеру и необходимости без оговорок выполнять все его распоряжения, князь взялся за бумаги. Помимо пояснительной записки и прошения на имя губернатора, надо было сочинить не менее десятка прочих распоряжений, требований, прошений.

Ландсберг, не желая оставаться один на один с чиновниками, которых он только что «уел» своими практическими знаниями, поспешил ретироваться из конторы. Благо предлог был: укрепление сводов тоннеля требовало постоянного присмотра.

С Михайлой, оставшимся в конторе, Ландсберг встретился только вечером. Карпов явился сумрачным, долго и без особой нужды обивал от грязи обувку на крыльце. И лишь за чаем рассказал о причинах своего плохого настроя.

— Слишком яро, Христофорыч, ты за строительные дела взялся. Инженеры и мастера цельный день твоим «прожектам» косточки перемывали. У писарей ушки на макушке — они же все из каторжных. Так что ноне, мыслю я, станут докладывать о твоих задумках каторге. Первым делом — о корчёвке пней! Да ишшо и от себя прибавляют страстей. Так что озлится на тебя каторга с первого дня.

— Чего ж злиться? Чай, понимают, что не к теще на блины сюда приехали, — упрямо покачал головой Карл. — Наделали делов — исправляй грех свой кайлом!

— Так-то оно так, кумпаньон. О конторе сейчас речи нет — ихнее злобствование ожидать стоило. А вот арестанты… Одно дело, когда их на тяжкие работы начальство ставит. И совсем иное — когда свой брат, каторжник, «горбатиться» заставляет.

Не пошло и недели, как сотни каторжников, следуя задумке Ландсберга, покинули тюремные остроги и были поставлены на работы по сооружению «образцово-показательного» участка дороги в Воеводскую падь. На корчевку и засыпку ям были поставлены и не имеющие постоянной работы ссыльпоселенцы. Разумеется, от арестантов и не пытались скрыть, кто именно нашел им тяжкую, несмотря на всю механизацию, работу. Это не прибавило Ландсбергу популярности в каторжной массе. Как и предсказывал Михайла, его проклинала вся каторга. И Шаховской счел необходимой предосторожностью приставить к Ландсбергу вооруженную охрану.

На четвертый день начала расчистки просек вернувшийся из конторы на квартиру Михайла долго кряхтел, шмыгал носом, и, наконец, объявил:

— Ты тока не подумай ничего такого, Христофорыч, а только я от тебя съеду.

— Каторга требует? — понимающе улыбнулся Карл, хотя ему было вовсе не до смеха.

— Требывает не требывает, а только я полезней для тебя буду, ежели в тюрьму переселюсь. Не ндравится кой-кому наше «кумпаньонство». Горлопаны да глоты впрямую людишкам говорят, что вдвоем мы тут перед начальством на задних лапках ходим, чужим горбом лишнюю пайку зарабатываем.

— Значит, бросаешь меня?

— Да не за себя боюсь я, Христофорыч! Мне-то каторга ничего не сделает, потому как бродяга я. Неприкасаемый для обид… Вторая ходка, как-никак! Но против тебя людишки оченно злые! Козни, мыслю, строют против тебя. Ну а ежели я рядом с ними буду, то упрежу тебя, ежели что серьезное удумают. Понял, кумпаньон?

— Понял, Михайла. Только как тебе самому на шконку переселяться после того, как неделю со мной под одной крышей жил? Не опасно ли? Не примут за шпиона?

— Бродягу-то? Христос с тобой, Христофорыч! Да и не в тюрьму я на жительство переселюсь, а на фатеру: жалованье, чай, платит начальство?

— Не платит, а записывает заработок каждого в особую тетрадку, на его лицевой счет. Для меня исключение князюшка обещал сделать, а вот насчет тебя не знаю… Хотя о чем это я? — спохватился Карл. — Если его сиятельство воспротивится выдаче тебе жалованья на руки, я всегда подкинуть смогу, Михайла! Мне ведь и деньги тратить-то, кроме столования, некуда. И не спорь, компаньон. Какие же мы с тобой друзья-приятели, коли помогать друг другу не станем. А разрешение жить на вольной квартире я тебе легко выхлопочу: ты чертежник, на дом работу брать должен. А в казарме у тебя мигом украдут и карандаши, и бумагу.

На том и порешили. Ландсберг провожал «кумпаньона» со смешанным чувством тоски и облегчения. Он опять оставался один на один с каторгой и тюремным начальством. Облегчение же наступило оттого, что теперь можно было не беспокоиться на счет судьбы Михайлы: Карл в последние дни всерьез опасался, что озлобленные его кипучей деятельностью арестанты однажды накинутся на «выскочку». В таком разе мог пострадать и Михайла, предложивший «кумпаньонство» еще во время плавания на «Нижнем Новгороде».

Ретроспектива-2

Имя Пазульского с почтением и страхом повторяли во всех централах Российской империи. Этот человек стал легендой преступного мира еще при жизни.

Его много раз судили, но ни в одном следственном либо судебном документе не было достоверных сведений о его сословном происхождении, месте рождения, его родителях и родственниках. Невероятно, но казалось, что этот человек взялся ниоткуда — сразу двадцатилетним и «в агромадном авторитете» главарем дерзкой шайки, совершавшей серии налетов на богатые поместья и дома Малороссии. Никому и ничего Пазульский не рассказывал о своем детстве и отрочестве, однако многое в его поведении, манерах речи и привычках говорило о том, что он родился и воспитывался отнюдь не в крытой соломой бедной хате. Таинственность рождала легенды о его дворянском, а то и великокняжеском происхождении. Так это или нет — не знал никто. Порой в тюрьмах проскакивали слушки о неразумных арестантах, которые осмелились задать Пазульскому прямые вопросы о его происхождении. Результаты были разными. Иной раз Пазульский, будучи в хорошем настроении, просто отшучивался. Чаще всего отечественный «монтекристо» отмалчивался. Особо назойливые любопытные порой скоропостижно умирали… Однако всей правды не знал никто.

Громкая уголовная слава пришла к Пазульскому во время его второй отсидки в Херсонском централе. Короли преступного мира, иваны, в то время еще не считали его равным себе и держали, несмотря на все его подвиги во главе шайки, от себя на расстоянии. Да и Пазульский, казалось, вовсе не стремился занять высшую воровскую ступень — он жил так, как считал правильным сам.

Старшим надзирателем в Херсонском централе служил тогда некто Назаров — личность также в уголовных кругах довольно известная. Недюжинная физическая сила Назарова всегда была дополнена револьвером и тяжелым кастетом, которые он пускал в ход не задумываясь. И пользовался охраной закона: только за попытку напасть на представителя тюремной власти в те годы полагался суд специального трибунала и петля. К тому же Назаров всегда был настороже, а рядом с ним постоянно находились верные и бдительные помощники.

Назаров был очень тщеславным человеком, обожал демонстрировать силу и свое превосходство, никогда ничего не забывал даже через много лет, в отличие от многих своих сослуживцев относился к иванам так же, как и к мелкой уголовной сошке. Порой доходило до немыслимого: при всяком удобном случае он норовил нарочно унизить главарей уголовного мира и тех, кого тюрьма уважала. Иваны терпели, матерились и разводили руками: ну что тут поделаешь? Сила, она и солому ломит. И петля верная тому, кто попытается отучить Назарова…

Однажды судьба свела Назарова и Пазульского в прогулочном дворе централа: старшему надзирателю показалось, что молодой, но весьма авторитетный в тюрьме бандит недостаточно быстро снял при встрече с ним шапку. Не тратя лишних слов, Назаров жестом подозвал караульных и кивнул на наглеца: поучите-ка…

Пазульского сбили с ног и «учили» ружейными прикладами до тех пор, пока тот не потерял сознание. Потом солдат принес ведро воду и окатил Пазульского. Тот открыл глаза, увидел усмехающееся лицо старшего надзирателя, кое-как поднялся, выплюнул несколько выбитых зубов. Спросил — достаточно вежливо, видимо, искренне не понимая причины наказания:

— За что меня этак-то, ваш-бродь?

— А просто так! — хохотнул Назаров. — Настроение у меня нынче такое. Веселое! Да и шапку ты, ублюдок, в следующий раз проворней сымай — для верности, как говорится!

— Во-первых, я не ублюдок, ваш-бродь. Папенька с маменькой в законном браке меня родили. И шапку я снял по уставу — за десять шагов, коли не больше.

— А хотя бы и так! — еще больше развеселился Назаров. — Мне-то что? Не забывай, щенок, кто тут хозяин — и весь разговор. Ну, пшел отсель, а то еще велю добавить!

Пазульский оглянулся: на них смотрел весь тюремный двор.

— Что ж, ваш-бродь, урок я твой запомню, — Пазульский выплюнул под ноги Назарову еще один зуб. — Только и ты запомни, ваш-бродь, что убить мне тебя придется.

— Ой, испугал, сопляк! — насмехался Назаров. — И как же ты меня убьешь?

— Горло перережу. Вот так! — и Пазульский провел по своему горлу пальцем от уха до уха.

— Сие есть публичная угроза смертью чину тюремной администрации, — кивнул Назаров. — И подлежит рассмотрению суду специального трибунала. Ну, а пока дам-ка я тебе сейчас, морда, месяц карцера. И каждый день тебя там навещать стану. Чтоб не скучал, значится. В «холодную» его!

Еще месяц после «холодной» Пазульский отлеживался на нарах, скрипел зубами от боли и молчал. А когда начал потихоньку вставать, к нему подошел один из авторитетных иванов, напомнил про воровской «кодекс»:

— Ты, паря, молод ишшо, но знать должон. Иваны тя к себе приблизили, а ты языком размахался. Ну, перед Назаровым тогда! Да ты помнишь ли? — Громила всмотрелся в опухшее лицо Пазульского. — Может, ты не в себе был опосля прикладов-то? Тогда ничо, ничо, паря! Тогда люди поймут, и словом нечаянным тя попрекать не станут. Наверное…

— Ты про что, уважаемый? — ровно поинтересовался Пазульский. — Никак про то, что я Назарова убить пообещал? Все помню, уважаемый. И слово мое крепкое. Сказал — сделаю!

— Тебе жить! — пожав плечами, сплюнул громила. — Тока и про законы нашенские не забывай. Не сделаешь, как сказано — тебя иваны на сходняке самого на ножи могут поставить. Чтоб люди, стало быть, знали цену слова варнацкого… Дурак ты, паря! Зачем тебе все это? Тут петля, там нож… сказал бы — не помню, мол — и дело в шляпе.

Пазульский промолчал. А на следующий день Херсонский централ был изумлен его дерзким, почти невозможным побегом. Удаль и фарт Пазульского иваны одобряли, а относительно его будущего сомневались: и так, и так не жилец, Пазульский-то… Поймают ведь все равно, рано или поздно. А тюрьма ничего не забывает.

Гулял на свободе Пазульский, действительно, недолго. И через пару месяцев снова был пойман, судим и отправлен обратно в Херсонский централ. Уже потом ушлые уголовники догадались, что Пазульский дал себя поймать. И на судебном следствии, и во время самого процесса даже взял на себя «лишку» в обмен на негласное соглашение: суд должен был послать его отбывать наказание именно в Херсон…

Причина была вот какая: до Пазульского дошли слухи, что старший надзиратель Херсонского централа Назаров собирается в отставку. Здоровье у него было по-прежнему отменным, но случай поставил крест на его карьере: распарившись как-то в баньке, Назаров выдул целый жбан ледяного пива и в результате напрочь потерял голос. Начальство потерпело безголосого надзирателя сколько возможно, потом развело руками — должность зычного голоса требует, а не шипения.

Со дня на день Назаров должен был уйти в отставку, Пазульский, прослышав про это, поспешил за решетку.

Потом его не раз спрашивали: зачем, мол, в тюрьму-то торопился? Назарова на воле сподручнее было даже зарезать. К тому же за убийство партикулярного лица смертной казни не полагалось… Но Пазульский решил выдержать форс, сдержать свое слово там, где его давал — в Херсонском централе… А петля его, по всей видимости, не пугала.

Но это было потом. А пока весь централ, затаив дыхание, ждал развития событий — либо обещанной расправы лихого Пазульского с Назаровым, либо сходняка с ножами за несдержанное слово молодого атамана. И ждал, надо сказать, недолго: несмотря на постоянные обыски, Пазульский нашел-таки возможность сохранить «заточку» и подобраться к Назарову.

Все случилось как по заказу. Расстроенный скорым концом своей карьеры, Назаров в последние дни службы бдительность подрастерял. Да и к стакану стал прикладываться, объясняя товарищам, что на службе не пьет, а только горячим грогом лечится. Пытается голос прежний, стало быть, вернуть. Товарищи с начальством уж и рукой на бедолагу махнули: пусть его!

В такую-то минуту глубокой задумчивости брел как-то Назаров по тюремному двору в надзирательскую, едва поглядывая по сторонам, и очнулся от невеселых дум только при виде фигуры арестанта, сломавшегося в поклоне чуть не пополам. Была в том поясном поклоне столь явная насмешка, и Назаров остановился, присмотрелся к фигуре. Прошипел:

— А ну, разогнись, морду покажи, сволочь! Кто таков будешь? Чего тут цирк устраиваешь, негодяй?!

Фигура послушно разогнулась, и Назаров немедленно узнал в ней Пазульского.

— А-а, вернулся, брат Пазульский! Как ни бегал, а все одно вернулся, ублюдок польский!

— Дозвольте доложить, вашь-бродь, вернулся! — весело отрапортовал Пазульский. — Все опасался опоздать, так уж спешил, так спешил, ваш-бродь!

— Опоздать боялся? Куда опоздать-то? — Назаров закашлялся, схватился за горло.

— На казнь твою опоздать, ваш-бродь, мною обещанную! — снова сломался в шутовском поклоне арестант. И тут же ерничать перестал, глянул вверх исподлобья, коснулся длинными пальцами разношенной обувки — и стремительно разогнулся, уже с острой как бритва заточкой в руке. Рванулся вперед, мимо опешившего конвоя, длинно взмахнул рукой — и рассек надзирательское горло, как и обещал, от уха до уха.

Тело Назарова еще нелепо махало руками и загребало ногами, когда опомнившийся конвой схватил бунтовщика, кинул на землю, прижал руки сапогами. А Пазульский весело, скороговоркой, предостерегал:

— Только глядите, братцы-солдатики, прикладами не машите! А то ведь и вас такая же смерть лютая дожидаться станет… Тащите меня в карцер!

От неминуемой тогда петли Пазульского спасло вскоре случившееся рождение в монаршей семье великого князя: по этому случаю был издан царский манифест, дарующий прощение всем убийцам. Прощение, правда, было сомнительного свойства: смертная казнь Пазульскому была заменена на бессрочную каторгу без права помилования.

И пошла гулять с тех пор по тюрьмам и острогам, по ближним и самым далеким каторгам Российской империи слава Пазульского. Периодически он в одиночку или с сообщниками совершал дерзкие побеги — порой из тех тюрем, откуда до него никто и никогда не бежал. Особенностью этих побегов было то, что к намеченной цели Пазульский шел напролом, без колебаний убивая тех, кто стоял на его пути или мешал ему — тюремщиков, солдат караульных команд, своих же товарищей, заподозренных в измене или трусости.

Рано или поздно Пазульского ловили, снова судили и сажали, выбирая для него каторги и тюрьмы все более далекие от центра России. В неволе его встречали поистине с королевскими почестями. Матерые иваны дрались за честь услужить Пазульскому, на лету ловили каждое его слово или пожелание. Тюремщики уже не осмеливались не то что окрикнуть или ударить короля преступного мира — даже сделать ему замечание за грубое нарушение считалось смертельно опасным. «Пазульский идет по крови как посуху!» — крестились поседевшие на службе тюремщики.

Шли годы, «гарный хлопец» Пазульский старел. У него рано пробилась плешь, и к пятидесяти годам длинные седые пряди остались только над ушами и на затылке. К этому времени он попал на Сахалинскую каторгу. И тут объявил: «Баста! Больше бегать не стану, устал. Поживу на покое…»

Почти все время «патриарх» проводил в своем «нумере», и лишь по хорошей погоде да под настроение выходил на прогулку. В длинной чистой рубахе почти до колен, плисовых шароварах и неизменных обрезанных валенках-катанках, с распущенными по плечам волосами бело-желтого цвета, с посохом в руках, он необыкновенно походил на благонравного старца из монастыря. С рук кормил крошками воробьев и синичек, добродушно посмеивался, когда птицы устраивали на его ладонях шумную перебранку.

Вечерами к Пазульскому порой шли иваны — советовались перед крупным «делом», докладывали о новостях, спрашивали дозволения наказать нарушивших варнацкие уставы. Во всех подробностях ему было доложено и о Барине и его прегрешениях. Четверых убил и покалечил «уважаемых людей» бывший «охфицерик из благородных» в Литовском тюремном замке, да столько же в Псковском Централе. Держит себя «охфицерик» обособленно, о варнацких уставах отзывается пренебрежительно. Силы, правда, тот Барин просто необыкновенной, даже и не подумать вроде. Правда, в каторге сила одиночки — тьфу! Мешок на голову, да всем обчеством и порешить за загубленные души… Что скажешь, почтеннейший?

— Пусть Барин покуда поживет, ребятушки, — вынес свой приговор Пазульский. — А мы поглядим, что он за птица такая.

— А «спытание каторжанское» ему назначить? — не отступали иваны.

— Всему свое время, ребятушки. Каждому свое. Я сам вам скажу опосля, как пригляжусь к Барину, — подтвердил «приговор» Пазульский и поднял на иванов выцветшие глаза с таким выражением, что те невольно отступили на шаг.

И самовольничать с Барином, если кто и думал, зарекся.

Пазульский жил на покое, но вожжи пока держал в руках крепко. О будущем, видно, думал…