Легионер. Книга вторая

Вячеслав Каликинский, 2022

Вячеслав Александрович Каликинский – журналист и прозаик, автор исторических романов, член Союза писателей России. Широко известен своей серией книг «Агасфер» – пятью увлекательными шпионскими ретродетективами, посвящёнными работе контрразведки в России конца XIX – начала XX века. Представляем очередной большой труд писателя, одно из лучших его произведений, посвящённое судьбе реальной исторической личности. Карл Ландсберг, блестящий офицер, оступился и стал преступником, но в итоге через искупление и многие лишения принёс немало пользы нашей стране. Есть версия, что именно Ландсберг явился прообразом героя знаменитого романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» Родиона Раскольникова, хотя биографии книжного персонажа и его вероятного прототипа, разумеется, сильно различаются. Карл Ландсберг блистал в высшем свете Санкт-Петербурга. Ему прочили стремительную карьеру – вплоть до министерской. Он рухнул с карьерной лестницы, не добравшись и до середины. Сверкающий мир исчез за глухими тюремными стенами. Вслед за вердиктом суда и общества свой приговор вынес Ландсбергу преступный мир – те, кого сегодня называют ворами в законе.

Глава третья

Последняя попытка Судейкина

Вьюжным вечером 2 февраля 1880 года плюющийся дымом и искрами паровоз подтащил к дебаркадеру Псковской станции железной дороги короткий состав литерного поезда из Санкт-Петербурга. Встречающих было немного, и почти половину их составляла группа жандармских офицеров. Когда состав, лязгнув, встал, жандармы застучали сапогами к первому вагону. Точно подгадав к их подходу, кондуктор откинул заиндевевшую подножку и почтительнейше откозырял спрыгнувшему из вагона единственному пассажиру с легким саквояжем в руке.

Короткое приветствие — и вся группа, подгоняемая морозом, поспешила к казенной карете, в которую ради столичного гостя была запряжена лучшая тройка реквизированных на время пожарных лошадей.

Столичным гостем был полковник Георгий Порфирьевич Судейкин, прибывший в Псков с обширными и весьма туманно сформулированными полномочиями. Полковник не отказался от ужина, предложенного ему местным начальником жандармского управления.

Ужинали у него на квартире. Впрочем, старания супруги жандармского начальника и его кухарки пропали почти что даром. Гость позволил себе две больших рюмки перцовой, рассеянно отломил и обглодал гусиное крылышко и тут же предложил доложить обстановку.

Мужчины гуськом перешли в кабинет, расселись, закурили предложенные хозяином довольно скверные сигары, после чего Судейкин вопросительно уставился на местного начальника. Тот откашлялся и начал докладывать.

— Как я уже докладывал, господин полковник, этап каторжников намечается отправить поездом в Одессу не позднее 15–17 марта, откуда морем он отправится в место назначения, на Сахалин. Ввиду того, что Главное тюремное управление придает колонизации сего острова большое значение, неделю назад главный смотритель Псковской пересыльной тюрьмы получил из Петербурга шифрованную телеграмму с приказанием отобрать для этого этапа 40–45 осужденных арестантов, крепких физически, способных перенести длительное морское путешествие и немалые тяготы по освоению новых, практически не обжитых мест. О чем я и докладывал своевременно…

— Милейший! — бесцеремонно перебил хозяина Судейкин. — Милейший, прошу без всей этой вступительной лирики! Я не был бы здесь, если бы не знал всего этого! Как вы предполагаете осуществить э… побег нужного нам арестанта?

— Прошу прощения, господин полковник! В свете поставленной передо мной задачи наиболее целесообразно, на мой взгляд, произвести подмену означенного арестанта после медицинского освидетельствования и направления оного в городскую лечебницу. Освидетельствование начнется уже завтра. В первую очередь доктором будут осмотрены арестанты, заявившие о своих болезнях. Означенный арестант еще вчера получил адресованную ему записку, в которой ему предложено еще до врачебного осмотра заявить тюремному начальству о своей хвори. Доктор Малышев, заранее мною предупрежденный и ознакомленный с фотопортретом означенного арестанта, подтвердит его болезнь и необходимость помещения оного в городскую лечебницу…

— Постойте-ка! А этот доктор — как его? Да, Малышев — не начнет болтать на всех углах о щекотливом поручении?

— Это исключено, господин полковник! Ранее доктор был замешан в неприятности, грозившие ему не только лишением медицинской практики, но и судебным преследованием. Он уже оказывал вверенному мне жандармскому управлению некоторые услуги щепетильного свойства, и никоим образом не заинтересован в предании их гласности. Проверка показала лояльность Малышева, а также полную готовность к оказанию любых требуемых от него услуг.

— Понятно. Но из разумной предосторожности я бы рекомендовал после проведения первого этапа операции отправить этого доктора куда-нибудь подальше. С ревизией в глухой уезд, что ли…

— Слушаюсь! Будет исполнено! Разрешите продолжить?

— Давайте. Тьфу, ну и сигары у вас, милейший! Веником пахнут, дрянью какой-то…

— Извините, но здесь, в провинции…

— Ладно, знаю! Итак?

— По существующим правилам, больные и слабосильные арестанты будут выделены в особую команду и отправлены в больницу. Пешим порядком, под конвоем — ходячие. И в тюремных возках — совсем хворые и немощные. Доктору Малышеву мной даны указания производить осмотр арестантов весьма критически и, по возможности, не увеличивать число пациентов больницы числом свыше 4–5 человек. Это даст возможность поместить всех больных в специально выделенную больничную палату с крепкими решетками на окнах и ограничить надзор над ними больничными сторожами, без привлечения тюремного персонала.

— Что ж, разумно, разумно. А как вы предлагаете произвести подмену?

— Местная пересыльная тюрьма располагает всего двумя возками для перевозки арестантов. Один из них, ввиду поломки, мною же и организованной, сегодня был отправлен для починки в каретный сарай местной пожарной части, где доверенными людьми и была произведена совершенно незаметная реконструкция внутренней части возка.

— Насколько незаметная? — перебил Судейкин. — Милейший, больше внимания мелочам! Именно мелочи губят порой сложные многоходовые операции!

— Не извольте беспокоиться, господин полковник! Изнутри тюремный возок, как известно, разделен надвое глухой продольной стенкой. И арестанты, помещенные каждый в свою половину, не имеют возможности видеть друг друга. Наш арестант будет помещен в правую половину возка, а левая перед самой отправкой будет признана непригодной для другого арестанта ввиду поломки дверного запора с означенной стороны. Таким образом, наш арестант будет отправлен в больницу один. Якобы один — ибо в «непригодной» для перевозки половине будет заранее укрыт его подменщик. В пути следования наш арестант и его подменщик поменяются местами через специально сделанный и тщательно замаскированный лаз. И в больницу будет препровожден, таким образом, подменщик. «Пустой» же возок снова отправится в пожарную часть для починки. Там все следы «реконструкции» будут уничтожены, и возок вернется в прежнее свое состояние. Кучер, разумеется, тоже мой доверенный человек. Приняты меры к тому, чтобы в каретном сарае пожарной части в тот час никого не было — кроме ожидающих нашего беглеца саней с быстрыми лошадьми. На железнодорожной станции под парами будет ждать паровоз с зафрахтованным для вас и нашего беглеца вагоном.

— Что ж… Толково, милейший! Пока я не вижу в этом плане никаких изъянов. Ну, а что с подменщиком? Кто он вообще таков?

— Подмена нашего арестанта, должен признаться, была самый трудной частью этой операции, господин полковник. Во-первых, за столь короткое время нам не удалось найти человека, который по приметам статейного списка был бы похож на нашего арестанта. Чтобы подмена сразу не раскрылась, доктор Малышев согласился объявить привезенного арестанта заразно-больным — что позволит держать его отдельно от прочих. Однако, поскольку вы настаиваете на удалении Малышева из города, существует вероятность того, что другой доктор из больницы может раскрыть обман. У нас есть только два пути сохранения тайны подмены: организация его немедленного побега из больницы, что достаточно сложно и потребует дополнительных усилий и времени, либо…

— Да, милейший! Именно — «либо»! — Судейкин раскрыл свой саквояж и осторожно вынул из него аптекарскую склянку с буроватым порошком на дне. Надписи либо сигнатуры на склянке не было. — Это снадобье, как меня заверили, легко растворяется в любой жидкости. Его тут достаточно для того, чтобы отправить на тот свет двух-трех человек. Ваша задача: как только Малышев исчезнет из города, организовать добавку этого снадобья в пищу подменного лица. И добиться того, чтобы «эпидемиологически опасный» труп был как можно быстрее захоронен. Желательно — без освидетельствования со стороны тюремной администрации. Вы меня поняли? Да что я говорю — вы ни в коем случае не должны допустить подобного освидетельствования!

— Так точно, понял!

— Для всех Ландсберг должен считаться внезапно умершим в больнице и захороненным где-нибудь за оградой кладбища. Еще рюмку коньяка! — неожиданно потребовал Судейкин.

Заметив, что руки у его провинциального коллеги мелко дрожат, а на лбу выступила испарина, гость прикрикнул:

— Не будьте бабой, милейший! Вы давали присягу! В случае точного выполнения плана вас ждет награда и перевод в столицу. Чего вы кукситесь? Я не знаю, да и не желаю знать личности этого самого подменщика, но почему-то убежден, что это никак не почетный гражданин вашего города! Какой-нибудь никчемный бродяжка, не стоящий переживаний! Я прав?

— Так точно, беспаспортный бродяга, которому за выполнение его роли мною обещан чистый паспорт.

— Плюньте на него и на свои обещания, милейший! Этот чистый паспорт можете положить в гроб своему протеже, ежели желаете. И тем самым, хоть и формально, выполнить свое обещание. Выше голову, штабс-капитан!

Полковник успокаивал и ободрял хозяина, как мог, еще минут десять. Наконец, почувствовав, что тот успокоился, Судейкин мягко порекомендовал:

— И вот еще что, милейший. Не исключаю, что некоторое время спустя ваш город может посетить генерал Путилин, начальник Сыскной полиции Санкт-Петербурга. Особенно ежели до него дойдут известия о внезапной кончине столь известного арестанта. Думаю, что Путилин вполне может поинтересоваться этой самой могилкой лже-Ландсберга. И, возможно, даже прикажет ее раскопать и произвести эксгумацию. Так вот: примите, милейший, все меры к тому, чтобы он этой могилки не нашел! И не убедился, что под именем Ландсберга там захоронен совсем другой человек. Это в ваших же интересах, полагаю! Ну-с, на сегодня, пожалуй, у нас все! Устал, господа! Сыщется у вас в Пскове приличная гостиница? Нет-нет, милейший, остаться у вас я никак не могу — извините! Прощайте, милейший! Завтра к вечеру я жду вас с подробным докладом об успешном завершении операции.

* * *

Судейкин оказался прав в одном: даже самые великие и дерзкие замыслы может погубить или свести на нет одна-единственная досадная или мелкая неожиданность. Напрасно начальник местного жандармского управления всю ночь хлестал коньяк, глядя на зловещую склянку с ядом, оставленную столичным гостем, напрасно готовил себя к роли некоего провинциального Цезаря Борджиа…

Судейкин же отлично выспался, заказал в ресторане при гостинице «Европа», где остановился вчера, обильный завтрак и вышел в ожидании оного прогуляться. Крепкий морозец бодрил, а встречные местные барышни застенчиво краснели, поглядывая на господина, одетого по последней столичной моде. Поэтому и возвращаться в гостиницу полковник Судейкин не спешил, полагая, что для интересующих его новостей время далеко не настало.

Оказывается, настало!

В вестибюле гостиницы Судейкин был встречен хозяином заведения, который только сегодня, похоже, узнал — кто его вчерашний гость.

— Вас ожидают, ваше сиятельство! — испуганно шепнул он румяному от прогулки Судейкину — полагая, что никем, кроме сиятельства, его гость, которого с виноватым видом дожидался сам начальник губернского жандармского управления, быть не может. — В нумере-с…

В нумере полковник и узнал, что великолепно разработанный план подмены Ландсберга с целью его дальнейшего использования в столице находится под угрозой срыва.

Оказалось, что доктор Малышев, явившийся в положенный час для осмотра больных в местную пересыльную тюрьму, не нашел в списке больных фамилии Ландсберга. Растерявшийся доктор наскоро осмотрел арестантов, заявивших о своих хворях, объявил их всех симулянтами и побежал к жандармскому начальству за дальнейшими инструкциями. Начальник тоже был изрядно ошеломлен: его накануне уверили, что этот самый Ландсберг является наиболее заинтересованным в побеге лицом.

Еще какое-то время понадобилось на то, чтобы разыскать и под благовидным предлогом вызвать со службы караульного, который должен был передать Ландсбергу записку. Однако тот перед образами поклялся, что передал записку — причем именно Ландсбергу по кличке Барин, которого хорошо знала вся Псковская пересыльная тюрьма.

Надобно было идти с покаянной головой к столичному начальству. Ничего хорошего для себя псковский жандарм от этого визита не ждал, ибо начальство всегда имеет обыкновение делать виноватыми во всем подчиненных. На всякий случай в гостиницу был захвачен и доктор Малышев.

Однако, против ожидания, Судейкин не орал, не бегал по нумеру, не топал ногами и никого ни в чем не обвинял. Не снимая шубы, он сел на диван и надолго задумался, пощипывая подковообразные усы. Единственной внятной фразой было высказанное столичным гостем сожаление о том, что «рано было выводить из игры Захаренко»…

Наконец, полковник вздохнул, скинул шубу и, даже не предложив топтавшимся у дверей жандармам и доктору сесть, принялся за свой завтрак. Прожевывая первый кусок, он спокойно-будничным тоном произнес:

— Господа, мне необходимо самому поговорить с Ландсбергом. Инкогнито, разумеется. Для этого нужно продолжить организованное медицинское освидетельствование. Вы же осмотрели пока только тех, кто заявил о своих болезнях, доктор? Вот и отлично! Я думаю, что на это время мне лучше всего превратиться в помощника доктора. Вы можете это устроить? Прекрасно. Однако есть еще одно «но»: медицинскому осмотру придется подвергнуть всех арестантов, а их слишком много. У меня нет никакого желания проторчать в вашей вонючей тюрьме весь день. Как можно устроить так, чтобы Ландсберг, без всяких подозрений тюремного начальства, оказался хотя бы в первой десятке освидетельствуемых?

К великому облегчению местного жандарма, проблема оказалась легко решаемой. У Судейкина остался только один вопрос — теперь уже к доктору, хорошо знакомому с процедурой освидетельствования арестантов: будет ли у полковника возможность поговорить с Ландсбергом с глазу на глаз, не возбудив подозрений тюремной администрации?

— Н-не знаю, господин полковник! — в раздумье покачал головой Малышев. — Как правило, при освидетельствовании присутствует писарь со статейными списками арестантов и два-три вооруженных надзирателя — для обеспечения безопасности… Ежели вы не хотите раскрывать свое инкогнито перед тюремной администрацией, то я просто теряюсь…

— «Теряетесь!», — фыркнул Судейкин. — Во-первых, вы представите меня доктором-психиатром, чье заключение важно в вопросе отбора колонистов для Сахалина! Ширму там, в смотровом помещении, можно поставить? Прекрасно! Вы, доктор, хлобысните перед визитом коньяку — чтобы дух от вас был соответствующий. И говорить с арестантами будете громче обычного. У вас будет хорошее настроение — понимаете? — поэтому вы захватите с собой и дадите полистать надзирателям французский или немецкий альбом со срамными фотографиями. Это будет превосходным фактором отвлечения. Пока конвойные с писарями будут пускать над фотокарточками слюни, я шепотом за ширмой сделаю то, за чем и явился. Все понятно?

— Но у меня нет такого альбома! — густо покраснел доктор.

— Будет! — уверенно заявил Судейкин и повернулся к местному жандарму. — Вы слышали, господин штабс-капитан? Переверните весь город, но через час такой альбом, а лучше два — должен быть у доктора! Хоть самолично с супругой перед фотографом позируйте, милейший! Если не хотите, конечно, провести остаток службы где-нибудь в Тьмутаракани, помощником письмоводителя. Доктор, прямо сейчас пишите главному смотрителю тюрьмы записку. Так, мол, и так: ввиду полученных телеграфом дополнительных указаний должен приступить к освидетельствованию этапируемых вместе с психиатром доктором… э… Пастером, из Парижа. Фамилию запомнили, любезнейший? Мои медицинские документы тоже должны быть готовы через два часа. С-ступайте, господа!

* * *

Перед началом освидетельствования Судейкин, одетый в белый халат, нацепил круглые синие очки, через которые почти ничего не видел и взлохматил волосы — именно так, по его разумению, должен был выглядеть «профессор психиатрии Пастер» из самого Парижа. Перетасовал стопку статейных списков — дело Ландсберга легло третьим. Поначалу Судейкин хотел с него и начать, однако профессиональная осторожность взяла верх, и полковник решил для начала «набить руку» специальными вопросами на паре других арестантов. Заодно и надзиратели расслабятся, увлекутся альбомами. Да и у доктора Малышева будет время определить — много ли слышно из-за ширмы.

Изрядно помучив первого арестанта вопросами о душевных болезнях всех его родственников, «доктор Пастер» посмотрел на часы и удовлетворенно кивнул: шесть минут. Стало быть, никто не удивится, если на арестанта потратить и больше, минут десять. Не удастся сломать человека за это время — не поможет и час: полковник был реалистом.

— Садитесь, Ландсберг! Ближе, не стесняйтесь! — «профессор» сорвал проклятые очки-заслонки и внимательно оглядел человека перед собой.

Полгода тюрьмы, разумеется, изменили человека. Лицо Ландсберга потеряло юношескую округлость, под глазами цвета стали залегли глубокие тени. Судейкин знал, что после расправы над уголовниками в Литовском замке Ландсбергу еще несколько раз пришлось доказывать арестантскому окружению свою силу, подтверждать авторитет «забуревшего Барина». Иваны теперь почтительно сторонились Ландсберга, глоты наперебой старались услужить, шпанка откровенно заискивала перед ним и боялась Барина. «Это плохо, — подумал Судейкин. — Было бы гораздо лучше, если бы Ландсберг стоял на иерархической арестантской лестнице ниже».

— Ну-с, Ландсберг, не будем терять времени, — вздохнул Судейкин, кладя перед собой на стол часы. — Вы получили записку, но не воспользовались предложением ваших старых друзей…

— Какую записку? Каких друзей, господин хороший? — чуть прищурился арестант.

— Вы меня не узнаете? Понятно. 4 июля, накануне вашего судебного процесса, я навещал вас в Литовском замке, где вы были наказаны карцером за драку с каторжниками. Припоминаете? А Калиостро-Захаренко помните, надеюсь? В этом случае вы не должны были забыть и некоего предложения, сделанного вам в помещении для свиданий. Тогда от вас не требовали немедленного согласия, однако предложения быть готовым к побегу вы не отвергли. Время настало, Ландсберг! Вы колеблетесь? Неужели вам, дворянину из старинного рода, предпочтительнее долгое общение со всем этим арестантским быдлом? Неужели не надоела постоянная необходимость быть начеку с этим человеческим отребьем? Эта вонь, кандалы? Нынче вы вычеркнуты из жизни, Ландсберг! И единственная возможность вернуться в прежнюю жизнь — это то, что я вам предлагаю!

— Возврата к прежнему уже не будет. Это невозможно, господин хороший.

— Ф-фу, вы и говорить уже стали как каторжанин! «Господин хороший»! Называйте меня полковником, Ландсберг. И у нас с вами, повторяю, очень мало времени. Итак — да или нет?

— Я не хочу покупать свободу ценой жизни государя, господин полковник!

— Вы без особых угрызений совести отправили на тот свет Власова с его прислугой. Да и в тюрьме не особо щепетильничаете, насколько я знаю.

— Здесь — другое дело. Убив негодяев, я отомстил за невинно загубленную ими душу, восстановил справедливость.

— Стало быть, здесь вы считаете себя вправе подменять собой высшее правосудие?

— Это мой невольный грех, господин полковник!

— Оставим философские сентенции, Ландсберг! В конце концов, то, что вам предлагают, тоже избавит многих людей от унижений, несчастий, обид. Неужели вы забыли, что оказались здесь по воле того, кто распоряжается чужими судьбами? На чьей совести сотни тысяч жизней — жертв войны, развязанной волею и прихотью этого человека? Вы же сами писали об этом в признании следователю.

— Я не могу принять сего предложения, господин полковник!

— Н-ну, хорошо, хорошо… Но от вас и не требуют немедленных действий! Для начала вам нужно всего лишь согласится на побег, пока еще не поздно! Все подготовлено, и через несколько часов мы с вами окажемся в салон-вагоне курьерского поезда, который доставит нас в Санкт-Петербург. Вы встретитесь с вашими новыми друзьями, которые гораздо красноречивее и убедительнее меня. Вы сможете снова окунуться в прежнюю жизнь. Решайтесь, Ландсберг! В конце концов, если вы не сможете побороть своих нынешних сентиментальных рассуждений, то уж в тюрьму-то всегда сумеете вернуться! И тогда — как знаете! Ну же, Ландсберг! Вы воочию убедитесь в том, какие высокопоставленные люди рассчитывают на ваш верный взгляд и твердую руку. Новое имя, солидный счет в женевском банке — и весь мир к вашим услугам! Вам же всего двадцать пять лет!

— Вполне достаточно, чтобы отдать себе отчет в том, что, соглашаясь на побег, я беру, как говорят в тюрьме, билет в один конец, господин полковник! И я не настолько глуп, уверяю вас. Неужели вы думаете, что я поверю в то, что меня отпустят на все четыре стороны, если я, сбежав, в конце концов откажусь от предлагаемой мне роли цареубийцы? После того, как увижу ваших высокопоставленных друзей, узнаю, так сказать, всю анатомию заговора? Заметьте, что об ужасах моральной стороны дела, предлагаемого вами столь спокойно, я еще не говорю…

— Ландсберг, ваше время на раздумья истекает! Я не могу уговаривать вас целый день! Подумайте о своей семье, Ландсберг! Друзья, о которых я упоминал, слишком много на вас поставили! И они достаточно влиятельны и могущественны, чтобы наказать вас за вашу глупую строптивость, уверяю! Попробуйте отказаться — и уже через самое малое время до вашего сведения станут доходить известия о несчастьях, обрушившихся на вашу семью. Поверьте, разорить и пустить по миру — не самое страшное, что ждет вашего брата, сестер, вашу матушку. Подумайте о них и о себе, Ландсберг! Каково вам будет жить с мыслями о том, что ваш отказ стал причиной несчастья ваших родных? Да и вы сами, наконец! Здесь, в пересыльной тюрьме, вы — Барин. Вас не трогают уголовники, не обижает администрация… Поверьте: здешние иваны — овечки по сравнению с той отпетой сволочью, которая содержится на Сахалине! Да и островные тюремщики не лучше: за гривенник мать родную на живодерню сведут! Одно мое слово, уж поверьте — и нынешнего Барина там ждет такая жизнь, что вы ежедневно, ежечасно будете молить своего лютеранского Христа о смерти! Впрочем, хватит… Я замолкаю, Ландсберг! Поглядите на часы — у вас ровно одна минута!

Судейкин толчком пододвинул к Ландсбергу свои часы-луковицу и, тяжело дыша, откинулся на спинку стула.

Ландсберг тоже дышал тяжело, не отрывая глаз от секундной стрелки, торопливо бегущей по кругу.

— Ну-с? — Судейкин встал, навис над столом. — Ваше время истекло, Ландсберг!

Тот кивнул, тоже встал, и неожиданно взял обеими руками часы. Лицо его исказилось, и Судейкин поспешно шагнул назад, нащупывая под халатом револьвер.

Но Ландсберг и не думал бросаться на него. Послышался треск стекла, скрежет металла, по столу запрыгали пружинки и шестеренки часового механизма.

— Что ж, вы тоже попомните мои слова, полковник! — Ландсберг бросил на стол согнутый корпус часов, пососал порезанные стеклом и острыми деталями пальцы. — Если я узнаю, что хоть один волос упал с головы моих близких — тогда я действительно сбегу с каторги. И найду сначала вас, полковник, а потом и ваших друзей…

Он встал, вышел из-за ширмы и, сняв шапку, поклонился ошарашенному Судейкину — так, чтобы видели все участники медицинской процедуры освидетельствования.

— Премного вам благодарен, господин профессор… Пастер! Смею ли я надеяться, что состояние моего здоровья и отсутствие в роду душевнобольных позволит мне совершить увлекательную поездку на остров Сахалин?

Не дождавшись ответа, Ландсберг поклонился доктору Малышеву и вышел из смотрового помещения.

Изуродованные часы так и лежали на столе. Судейкин провел ладонью по лицу, зачем-то тронул часы и вздрогнул, когда неожиданно высунувшаяся из погнутого корпуса часов пружина тоненько звякнула…

* * *

Спустя двое суток после секретного и оказавшегося бесполезным визита полковника Судейкина в Псков изуродованные Ландсбергом часы легли на стол бывшего главы III-его Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии Дрентельна, днями получившего назначение о переводе в Киев, в кресло тамошнего генерал-губернатора.

Александр Романович, вопреки ожиданию Судейкина, выслушал его довольно эмоциональный доклад спокойно, даже как-то отрешенно. С наибольшим интересом он отнесся к часам — повертел их в руках, попытался выправить погнутый золотой корпус, и, потерпев неудачу, поднял глаза на Судейкина.

— Что, брат Судейкин, жалко часов-то?

— А то, Александр Романович! Именные, из рук графа Бенкендорфа еще получал на заре своей службы-с. С гравировкой. А этот негодяй одним движением из памятной вещицы хлам сотворил!

— Часы — дело наживное. Старайся! — хмыкнул Киевский генерал-губернатор. — Новые получишь, тоже золотые. А эти, дам тебе совет, не выбрасывай! Мне представляется, что в этаком виде часы более памятны будут. М-да… Что ж, может, оно и к лучшему, что ты без Ландсберга вернулся!

— Что-нибудь случилось, Александр Романович? — прервал затянувшуюся паузу Судейкин.

— Случилось? Нет, пока не случилось, брат Судейкин! Но случится — и весьма скоро! Сижу вот и размышляю второй день — то ли лучше было в свое время форсировать события, то ли Бога благодарить, что сам не поспешил и тебе не дал. Не знаю, право…

— Да что случиться-то должно, Александр Романович?

— Через министра Двора Е.И.В. мне стало известно, что не позднее конца сего месяца государь подпишет ряд важных документов, кои уже давно подготовлены и ждут только высочайшей резолюции. Суть документов такова: Петербургское генерал-губернаторство упраздняется, назначается Высшая исполнительная комиссия с обширнейшими полномочиями.

— А… А вас, Александр Романович, стало быть, в Киев?

— А пока — в члены Государственного совета, чтоб не очень обидно было. Ну и в Киев «задвинут» губернаторствовать. Я ж там служил до турецкой кампании, обстановку хорошо знаю. Так-то, брат Судейкин!

— Ну а кого в диктаторы, Александр Романович? — шепотом, перекрестясь, поинтересовался Судейкин. — Есть, по вашему мнению, кандидат на сию должность?

Дрентельн хмыкнул: он вовсе не собирался пересказывать Судейкину свой последний разговор с Победоносцевым. Старый лис, хотя по своему обыкновению и ходил вокруг да около, ясно дал понять собеседнику, что не забыл его бездействие или промедление в известном вопросе. Намекнул и на грядущие вскорости перемены на российском политическом Олимпе, неудержно расхваливая при этом графа Лорис-Меликова. Из той беседы Дрентельн вынес твердое убеждение, что Победоносцев взял какой-то новый курс, и что он, Дрентельн, упустил возможность проявить себя. Несколько позже, от министра Двора графа Адлерберга, он узнал и о подготовленных документах. Имя председателя Высшей исполнительной комиссии в них уже было проставлено: граф Лорис-Меликов.

Но зачем лишний раз показывать подчиненным свою осведомленность? И Дрентельн решил от ответа уклониться:

— Поживем — увидим, брат Судейкин! А пока, как видишь, я дела сдаю. И подчищаю кой-чего, как водится. И тебе настоятельно рекомендую ревизию произвесть…

И зашелестел многочисленными бумагами на столе, всем своим видом показывая, что нынче ему недосуг. Но Судейкин просто так сдаваться не привык! Не замечая занятости вчерашнего начальства, он оперся обеими руками о край стола, наклонился вперед:

— Убрать бы Ландсберга все же надобно, ваше высокопревосходительство. На всякий случай, знаете ли… Вот тогда уж действительно — все концы в воду! И в иносказательном, и в фигуральном смысле. На днях сей Ландсберг вместе с партией ссыльнокаторжных, насколько мне известно, должен быть отправлен пароходом Общества Добровольного флота на остров Сахалин…

— И что с того?

— Поначалу, после его категорического отказа, я планировал посадить пассажиром на «Нижний Новгород», на коем повезут нынешнюю партию арестантов на Сахалин, своего доверенного человечка. Чтобы тот при случае организовал… Ну, скажем так, несчастный случай. Но, поразмыслив, от этой идеи отказался. Рискованно очень, ваше высокопревосходительство! Ну, «шлепнет» он нашего немчика — и, скорее всего, тут же «засветится». С парохода в море не спрыгнешь, знаете ли… Попадет в руки следствия. Начнут копать — почему убил? Почему именно Ландсберга? Нет, это не годится. Тут другое требуется! Более радикальное…

— Радикальное? Ты что, Судейкин?! — перестав ворошить бумаги, Александр Романович перешел на хриплый шепот. — Неужто весь пароход мыслишь потопить? Вместе с Ландсбергом?..

— Боже упаси, ваше высокопревосходительство! Дряни на пароходе том собрано, конечно, порядочно — но все одно: грех! Грех! Хотя, конечно, было бы неплохо, откровенно говоря. Нет, у меня другая задумка имеется. Мой одесский агент сообщил вчера депешей, что погрузка арестантов закончится через два-три дня, не раньше. Пароход, опять-таки, хоть и не слишком старенький, однако даже с парусами его машина больше двенадцати узлов не дает. Так что, ежели не медлить, то вполне можно успеть послать моего человечка другим судном на опережение. В Сингапур, скажем — наверняка будет!

— И что в Сингапуре? — усмешливо осведомился Дрентельн. — И как твой человечек до Сингапура доберется раньше «Нижнего Новгорода»? Яхту наймет за твой счет?

— Дороговато выйдет! — усмехнулся Судейкин. — У меня расчетец другой: из Одессы, почитай, каждый день корабли отправляются в Константинополь. И оттуда на восток тоже, в южные моря, как по расписанию. И англичане, и немцы, и французы с турками. Так что, ежели не медлить, то наш человек успеет обогнать «Нижний Новгород».

— Так что в Сингапуре-то должно произойти? — допытывался Дрентельн.

— Имеется у меня, ваше высокопревосходительство, любопытная информация. Живет там, среди прочего народонаселения, один немец российского происхождения. Вернее, с русскими корнями. Немного не в своем уме немец тот, говорят. Ни одного корабля из России не пропускает, особенно с каторжными. Земляков ищет на каждом, гостинцами одаривает. Наши моряки с регулярных рейсов его уж все знают, привыкли. И не опасаются.

— И ты хочешь сказать, что тот немец — тоже твой агент?

— Нет, ваше высокопревосходительство! Мой человечек, прибывши в Сингапур раньше «Нижнего Новгорода», дружбу с тем немцем сведет, и вместе с ним нужный пароход встречать будет. С гостинцами! — Судейкин многозначительно сделал ударение на последнем слове. — И Ландсбергу, как земляку, особый «гостинец» передаст.

— Понимаю, — вздохнул Дрентельн, барабаня пальцами по подлокотнику кресла. — Страшный ты все же человек, Судейкин. Страшный! Впрочем, ты прав — видно, теперь нам нельзя иначе. Что ж… Действуй! Деньги опять, поди, нужны?

— Точно так, ваше высокопревосходительство! Секретные фонды, если изволите помнить, у меня имеются. Но и контроль за ними в свете грядущей ликвидации 3-го Отделения будет, полагаю, учрежден серьезный. Того, что безотчетно смогу взять, боюсь, на сию операцию не хватит.

— Сколько же тебе надобно? — Дрентельн вынул из бюро чековую книжку. — Кстати: раз ты в Пскове не потратился, что-то остаться должно?

— На подготовку к операции много ушло, — отрапортовал Судейкин. — Осталась малость, конечно. Коли желаете, отчетец вам предоставлю, ваше высокопревосходительство!

— С ума спятил, что ли? Какой отчетец? Не надобен он мне, Судейкин!

— Не надо так не надо. Только чеков я никак не приму, ваше высокопревосходительство! — замотал головой Судейкин. — Любая бумажка в нашем деле — это верный след! Нешто так быстро забыли нашу с вами жандармскую осторожность? Тут только наличные-с годятся…

— С собой столько не ношу! — буркнул Дрентельн. — Придется тебе домой ко мне вечерком попозже подъехать. Но много не дам, так и знай, полковник! От себя отрываю, понимать должен! А ты, братец, давай-ка, живее собирайся в дорогу. Времени терять нам нельзя!

— Сразу видно человека старой закалки, ваше высокопревосходительство. Нашенской закалки! — похвалил Судейкин. — Ежели у вас дел более в присутствии нынче нету, так, может, сразу, благословясь, и тронемся? Надеюсь, не стесню вас в вашем экипаже?

— А вот сие ни к чему, брат Судейкин! Не надо нам нынче на людях вместе показываться. Не те времена, брат! Человечек-то твой где?

— А внизу, в экипаже дожидается, ваше высокопревосходительство! Я его, знаете ли, на всякий случай сразу из Одессы вызвал, да и сюда прихватил — вдруг пожелаете лично взглянуть? Оценить, так сказать. Личность, кстати говоря, вашему высокопревосходительству небезызвестная! И виделись вы недавно, к-хе…

— И это ни к чему. Судейкин! Совсем ни к чему. Новых душегубов знать не желаю, а помнить старых — тем паче! Уволь, брат! Ступай, мне поработать надо.

* * *

Человек, обратившийся в Константинополе к шкиперу Тако, назвался господином Мюллером — собственно, и его бумаги были выправлены на это же имя. Он нашел шкипера Тако в одной из портовых таверн, коротающим время в ожидании окончания погрузки за бутылкой крепкого греческого «озо», смоляной дух которого давал о себе знать с пяти-шести шагов. Наверное, кто-то шепнул господину Мюллеру, что шкипер Тако — тот, кто может помочь ему быстро добраться до Сингапура.

Герр Мюллер остановился возле стола, где сидел Тако, коротко и вопросительно кивнул головой на соседний стул — можно ли присесть? Получив столь же молчаливое согласие, незнакомец подозвал мальчишку-разносчика и спросил у шкипера — чем он может угостить господина капитана? Шкипер отрицательно покачал головой, одновременно указав глазами на «озо». Пью, мол, свое. А вслух предложил изложить дело — если оно у незнакомца, конечно, было.

— Ваше судно направляется через Аден в Сингапур? — спросил незнакомец.

— Да.

— Мне надо попасть туда, шкипер!

— Я не беру пассажиров, — покачал головой киприот. — У меня грузовое судно, и на нем нет кают и всяких удобств. Кроме того, я не люблю посторонних на моей «Клеопатре», уважаемый господин.

— Мне нужно попасть в Сингапур как можно быстрее, — заявил незнакомец. — Я заплачу французским золотом или немецкими марками. И весьма щедро!

Он выложил на своем краю стола два коротеньких столбика французских золотых монет.

Тако едва умел подписываться, но с математикой был дружен с детства. Беглый взгляд на золото — и шкипер понял: отказываться от такой платы просто глупо. А глупцом Тако не был!

— Жить будете в каюте с моим помощником, — заявил шкипер, сгребая монеты. — Кроме того, вы заплатите бакшиш за внеочередной проход Суэцким каналом.

Человек кивнул и выложил на стол еще две монеты:

— Я хочу, чтобы ваш помощник освободил для меня каюту, и перебрался бы куда-нибудь еще. Это возможно, герр шкипер?

Тако подумал, кивнул и забрал последние монеты.

— У вас большой багаж? — поинтересовался он, наливая в стакан «озо» и жестом предлагая незнакомцу.

Тот снова отказался.

— Два чемодана и саквояж. Они тут, в комнате наверху.

— Я рассчитываю выйти в море уже через два-три часа. Сейчас вот допью свою бутылку и пришлю с «Клеопатры» матроса за вашим багажом. Кого он должен спросить?

— Герра Мюллера.

— Мюллера, — повторил шкипер, внимательно глянув на собеседника. Сам он с трудом объяснялся по-немецки, однако чистоту произношения большинства европейским языков мог определять на слух, безошибочно. Его неожиданный пассажир, назвавшийся расхожей немецкой фамилией, вряд ли на самом деле был немцем. Или был — но очень давно не жил в Германии.

— Надеюсь, ваши бумаги в порядке? Здешняя портовая полиция, конечно, обычно закрывает глаза на многое. Но иногда бывает чертовски придирчивой, герр Мюллер.

— Не стоит беспокоиться, шкипер! — Мюллер поднялся. — С вашего позволения, я сам найду носильщика и немедленно отправлюсь на «Клеопатру». Чтобы обо мне в суете вдруг не позабыли.

— Как угодно! — Тако и не вздумал обижаться на столь явно выраженное недоверие.

Он просидел за бутылкой «озо» еще с полчаса, выкурил две трубки крепкого табаку. Наконец, с сожалением отодвинув пустую бутылку, он поднялся с места и направился к хозяину таверны. Тот не спеша протирал стаканы, каждый раз внимательно и подолгу рассматривая на свет их толстые донышки. В этот час таверна была почти пустой, и других занятий у хозяина до вечера не предвиделось.

Тако облокотился на стойку и шлепнул по ней серебряной монетой — не из тех, разумеется, что дал ему пассажир с немецкой фамилией. Как и большинство старых моряков, он знал всех портовых кабатчиков от Китая и Австралии до Нового Света. Его тоже знали и узнавали. От Тако не надо было ждать никаких неприятностей, даже когда он сильно «перебирал». И долгов в кабаках он никогда не делал, а если матросу с его шхуны доводилось в драке поломать или разбить что-то в барах или тавернах, то хозяева всегда получали от Тако компенсацию ущерба.

Хозяин таверны, турок неопределенных лет с вислыми густыми усами, скрывающими не только верхнюю, но и нижнюю губу, словно и не заметил монеты. Продолжая неторопливо протирать стакан и не глядя на Тако, он спросил:

— Уходишь в море, Тако?

— Да, пора уже.

— Нашел щедрого пассажира? — столь же равнодушно поинтересовался хозяин.

— Щедрого! — пренебрежительно хмыкнул Тако. — Хотелось бы! Как сказать… Он жил у тебя?

— Два дня.

— Хотелось бы знать побольше о человеке, который будет торчать на моем корабле перед глазами в ближайшие пару недель, — вздохнул Тако и пододвинул серебряную монету ближе к кабатчику.

— Человек как человек! — пожал тот плечами. — Ко мне приходят за выпивкой, и я утоляю людям жажду. Человеку нужна свободная комната? Почему бы и нет, если свободная есть? У людей свои дела, у меня свои. Моих дел мне хватает, в чужие я не лезу… Но глаза у меня все время открытые, Тако! Так же, как и уши! И твой пассажир — очень интересный человек, между прочим!

— Да? И чем же?

— Очень интересный, — повторил кабатчик и впервые глянул на тускло блестевшую на обшарпанной стойке монету. — Мне показалось, что он расплатился с тобой не этим серебром, Тако?

— Хм! А у тебя и впрямь хорошие глаза! Но настолько ли интересен мой новый пассажир, чтобы я делился с тобой его французским золотом?

Кабатчик пожал плечами и продолжал заниматься стаканами. Подумав, Тако убрал серебряную монету и заменил ее золотой — но пальца с нее не убрал.

— Так что же интересного в моем пассажире? — спросил он тихо, ибо в это время в таверну зашли, пошатываясь, два каких-то подвыпивших моряка.

Сонное оцепенение хозяина таверны сразу пропало — то ли от вида золотого полуимпериала, то ли от визита новых посетителей. Снабдив последних бутылкой рома и отправив их за дальний столик, хозяин вернулся к Тако.

— У него немецкие бумаги, но прибыл он из России, — вполголоса сообщил он шкиперу. — Когда я спросил, на каком судне он приплыл, он назвал немецкую шхуну, первую попавшуюся, я думаю. Ибо эта шхуна протирает здесь кранцы уже неделю. Что ж, может быть и так — какое мое дело? Но мой мальчишка клянется, что этот Мюллер прибыл из России, причем нелегально. Его привезли сюда одесские контрабандисты, которые постоянно заходят в здешний рыбный порт.

— Мальчишка мог ошибиться, — пожал плечами Тако. — Или просто выдумать.

— Вряд ли. У него тоже хорошие глаза. И много друзей среди такого же портового отребья, которое знает все на свете. Кроме того, другой человек видел в городе этого самого Мюллера. У здания Русской миссии.

— Ну и что? Разве немцу возбраняется пользоваться услугами русских контрабандистов и посещать Русскую миссию в Константинополе? Кстати, в России, я слышал, живет очень много немцев…

— Но моему человечку те самые контрабандисты поклялись, что привезли сюда не немца, а своего соотечественника, который бежал из России по религиозным причинам — его единоверцев там якобы преследуют. И потом, в Русской миссии он встречался не с дипломатами или военными чинами, а с человеком, который представляет здесь русскую тайную полицию. Когда я узнал об этом, я спросил у себя — что за дело может быть у русского с тайной полицией? И я не нашел ответа, Тако!

— Действительно любопытно, — Тако все еще придерживал золотую монету заскорузлым пальцем. — Что-нибудь еще?

— Так, всякая мелочь! — пожал плечами хозяин, словно невзначай пододвигая руку к монете. — Когда мой мальчишка-посыльный случайно уронил на лестнице его чемодан, герр Мюллер выругался на каком-то шипящем языке. Мальчишка запомнил одно слово и повторил его мне. Я думаю, это польский язык. Люди предпочитают ругаться на родном языке, Тако, разве ты не знаешь?

— А ты не знаешь случайно, что у герра Мюллера в его чемоданах? — небрежно поинтересовался Тако.

— Я не роюсь в чемоданах своих постояльцев! — оскорбился хозяин. — Почти никогда не роюсь, — поправился он, шевельнув усами. — Но служанка, которая убирает наверху, случайно заглянула в его багаж, когда герр Мюллер уходил в город. Она хотела перевесить его одежду в шкаф, кажется…

— Что же она увидела?

— Несколько комплектов мундиров различных русских ведомств. И еще английский военный мундир. А кроме того, у него в саквояже несколько револьверов — обычных и с очень длинными стволами. Такие револьверы называют охотничьими. Но на кого герр Мюллер собирается охотиться в Сингапуре, спросил я себя. На крабов? И зачем ему целый ящик со старинной посудой из глины, с множеством черепков, поднятых со дна моря?

— У каждого мужчины в наше неспокойное время может быть оружие, — возразил Тако, задумчиво пощипывая подбородок. — Глиняная посуда? Мне доводилось встречать чудаков, которые повсюду скупали старую посуду и прочие древности. Что же в этом дурного, друг мой? Вот разные мундиры — это действительно интересно… Ладно, прощай, друг!

Тако убрал палец с монеты, и она тут же исчезла со стойки.

Неторопливо шагая к причалу, Тако мурлыкал себе под нос греческую песню о девушке, которая ждет любимого. Пение не мешало ему размышлять о том, что он узнал о своем пассажире, и прикидывать различные варианты дальнейшего развития событий.

Шкипер был весьма осторожен, и вместе с тем склонен к авантюризму. Скупость столь же успешно сочеталась в нем с крайним любопытством. Все эти чувства часто боролись в нем, причем здравый смысл и осторожность не всегда одерживали победу.

Он мог бы выставить таинственного пассажира на берег, а если он потребует вернуть ему плату за проезд… Что ж, портовая стража наверняка заинтересуется этим поляком, прибывшим из России с немецкими бумагами и столь необычным багажом. Значит, скандалить пассажир не будет и уберется со шхуны подобру-поздорову.

А с другой стороны… Этот Мюллер даже не пытался торговаться. Значит, может заплатить еще! Разумеется, это не прибавит ему радости, но какое дело шкиперу до настроения пассажира?

Он, Тако, может сыграть свою партию еще более тонко. Если «герр Мюллер» станет возмущаться, можно и отступить — чтобы вернуться к разговору о доплате уже после выхода в море. То, что у лже-немца было оружие, Тако не смущало: кто предупрежден, тот и вооружен! У шкипера тоже была пара револьверов, а у команды — весьма впечатляющая коллекция ножей. Если пассажир попробует отстаивать свои интересы с оружием в руках — что ж, тогда Тако объявит это бунтом на корабле. Это развяжет ему руки, а море умеет хранить тайны. Вряд ли кто будет искать русского беглеца и устраивать официальное следствие по поводу его исчезновения. Тем более что шкипер и не собирался заносить в судовой журнал имя своего нового пассажира. В своей команде он был тоже уверен.