Нация. Апокалипсис. Том третий

Вячеслав Гришанов, 2023

В третьем томе романа «Нация» – «Апокалипсис» – автор показывает, как в результате установления «лучшего социализма» в России российская партийно-государственная элита полностью сдаёт национальные интересы русского народа в пользу западных ценностей, считавшихся до недавнего времени пороками и наихудшими проявлениями свойств человеческой натуры.

Когда я окажусь на свете том…

И встречу там войной убитых братьев:

— Ну, как страна? Как Родина? Как дом?

Впервые им захочется солгать мне.

Как павшим на полях большой войны

Сказать, что больше нетуже страны?..

Расул Гамзатов

Боже, верую! Помоги моему неверию.

Ф. М. Достоевский

Вячеслав Гришанов (род. 02 06. 1954) — поэт, писатель, художник.

© Гришанов В. И., 2023

Часть первая

Глава I

25 апреля 1993 года в России совершилось событие огромной исторической важности: состоялся референдум. Большинством голосов россияне выразили доверие президенту Борису Ельцину. Проще говоря, одобрили его социально-экономическую политику, направленную на сближение с Америкой и Европой.

Дружнее всех за доверие Ельцину ратовала либеральная российская интеллигенция. По-другому и быть не могло: желая насладиться европейскими ценностями, американской свободой и демократией, она готова была поддержать в этот день хоть самого дьявола. В этом вопросе её не останавливало ничто, даже то, что могло пойти во вред всему русскому народу, всей русской цивилизации.

Этого долгожданного триумфа русская интеллигенция добивалась от российского правительства более двухсот лет. И не просто добивалась, а всячески требовала, чтобы Россия повернулась лицом к Европе, принимая за основу многие её достижения, начиная от просветительской философии и заканчивая западной культурой, способной, как им казалось, не только пробуждать свободную общественную жизнь России, но и привести, как писал в своё время Чаадаев, «…к западной цивилизации, — великому семейству человеческого рода».

Особенно ратовали за это «семейство» русские писатели и философы, любившие Россию из «прекрасного далёко», — Германии, Австрии, Италии, Швейцарии, Британии и Парижа, где все как один были подвластны «вихрю удовольствий». «Вот уж пожили, так пожили, — говорили одни в своих письмах московским друзьям, — аж поднимается грудь, не то, что в России». — «В Европе, — говорили другие, — между святыми минутами отдыха, развлечениями с женщинами, водевилями и комедиями с куплетами, нам ничего не остаётся, как поминать Русь… а не то и в картишки перекидываемся».

Наслаждаясь европейской атмосферой, а также новейшей революционной литературой по социально-политическим, экономическим и философским вопросам, они радовались, что освобождаются хоть на время от России, от той тяжести русской истории, что она для них представляет, не только наделяя Россию новыми архетипами и мифами, но и населяя её новыми героями, которым были чужды святость, мораль, любовь, вера и истина. Делали они это не только для того, чтобы сказать, что у русского человека «деланье рук намного опережает понятие ума», но и затем, чтобы творчеством своим отменить в России все параллельные и независимые миры ценностей и понятий: выбирай, примыкай — кого хочешь и к кому хочешь; кто по душе натуре твоей! И никому за этот выбор ничего не будет.

Вот так, выстраивая новый гуманный Пантеон, русские интеллигенты «ради красного словца не жалели родного отца». И всё ради того, чтобы подсказать на примере цивилизованной Европы, как жить русскому человеку в стране, где всё непонятно, где всё не так, как должно быть на самом деле. Им страсть как хотелось применить свой западноевропейский выпестованный ум в России, где, как они говорили, нет ни ценностей, ни цивилизации, одно варварство. И эти слова говорила не «чернь тупая», а мыслящие творцы, которым было уготовано назначение высокое.

Ум творческой интеллигенции, конечно, отличался от ума простых людей, от обычного здравого смысла, но зачем же было так отрываться от Целого (в особость отдельного существования), ведь Истины должны быть дороже всяких соблазнов и прихотей человеческих? Другое дело, знали ли они про эти Истины? Понимали ли они их? Ответ на этот вопрос будет коротким: да, понимали! Как понимали и то, что такое Европа на самом деле, какие методы и орудия она использовала и использует для своих целей, впадая не только в страсти, но и устанавливая свои правила, касающиеся так называемой демократии и свободы, при которых человек приобретает не только болезненное состояние, но и неспособность контролировать своё сознание. Но ничто их в этом не смущало: Россия как была, так и оставалась для них «гасительницей света и свободы», где жить счастливо и умно, по их мнению, было невозможно.

Подобное мировоззрение, было крайне чуждо русскому правительству. Приводя в пример римских императоров Флавия Валентиниана и Лициниана Лициния, утверждавших, что образование есть яд и бич всякого государства, высшие должностные лица России явно не желали западного просветительства. «Без него, — говорили они, — народы России веками жили примерно и честно, пользуясь лишь добродетелью, которая выступала не только как символ духа, но и как высшей идеей, в отличие от западного потребления и разврата, что были свойственны им всегда». Они говорили честно и открыто, что не надо бежать России вприпрыжку, задыхаясь (ибо огромна страна) за ранними цивилизациями Европы, не нужно копировать их «безобидную» свободу и демократию, а нужно тихо вслушиваться в свою особую суть мирового Духа, чтобы не лишиться Бога. Ибо, лишившись Его, мы утратим не только духовные силы, но и цель, и смысл национального существования. Мы перестанем быть русскими. Да, говорили они, нам нужно выходить в «мировую ширь», но без уничижения русской черты, без разгула и анархии, к чему так сильно подталкивает нас Запад и иже с ними. Всякое их образование и просветительство есть не что иное, как развратительство, и ничего хорошего, кроме вреда, России они не принесут. С кого мы должны брать пример: с Америки или Англии, что ли? С этих колонизаторов в пробковых шлемах, что торговали веками неграми? Или с Германии, Италии или Испании, что топили миллионы людей в крови религиозных войн? А может, они хотят, чтобы мы взяли на вооружение то бесчеловечное насилие, которое проявилось при установлении гражданских и политических свобод во Франции во время Великой французской революции 1789–1794 годов, ликвидировавшей абсолютизм? Но вряд ли это возможно, поскольку все эти страны представляют ужасное зрелище духовной немощи. Неужели нас не учит ничему тот опыт, что мы приобрели в процессе исторических событий, сотрудничая с Европой, сражаясь за европейские ценности и интересы?^[1]

И какую благодарность за это получили? Какие уроки истории извлекли для себя? Мы как были для них враждебными, так и остаёмся. Никакие уроки истории европейцев не вразумляют. На каждом углу они кричат на все лады, что Россия завоевательное государство и что оно угрожает спокойствию и независимости Европы, — это одно обвинение. Другое обвинение состоит в том, что якобы Россия враждебна прогрессу, свободе и демократии. Что это не так, их не переубедишь. Да и стоит ли? Во всяком случае, хорошо зная европейцев, русские промышленники и фабриканты, поддерживая правительство, умело цитировали с трибун старинную пословицу: «Если и есть ад на земле, то Европа возведена на его сводах».

Менее состоятельные люди тоже не молчали: «Не хотим, чтобы философами были те, кто нам служить должен, — говорили они в один голос, — поскольку, кроме вреда, они ничего не дадут людям, ибо душа человеческая не способна извлечь пользу из всех их поучений, оформлений и форм, которые если не сеют блага, то сеют зло».

Своей философией они сделают людей порочными и дикими, презирающими общие верования и законы, неспособными заниматься трудовой деятельностью и безропотно принимающими оскорбления. Мы привыкли жить просто и откровенно, придерживаясь своих коренных заветов. В правильности своей жизни мы уж как-нибудь сами разберёмся в своей стране.

Историки тоже не хотели остаться в стороне, предупреждая, что Рим пал только потому, что в нём распространилось развращение…

Не остались в стороне и святые отцы русской православной церкви, которые дружно говорили: «Берегитесь, братия, просвещения западного, ибо через него образуется худой навык».

Но были и такие люди, кто категорически не согласен был с таким доводами, приводя в пример отдельные государства, которые добились больших успехов благодаря учёности и образованности.

Но желать — это одно, а делать — другое! Как достичь уровня образованности и просвещённости народа, чтобы и государству было хорошо, и народ меньше философствовал и не собирал разрозненных людей в сообщества, подрывающие устои государства, никто не знал. Как не знал никто и то, какой может отозваться катастрофой для русского мира заимствование европейских ценностей, идей и их логики миропонимания.

Глава II

Прошло два с половиной года с того момента, как было констатировано соглашение о прекращении существования СССР как «субъекта международного права и геополитической реальности». Удаляясь всё дальше и дальше от союзного государства, созданного на протяжении десятилетий нашими отцами и дедами, руководство России последовательно, шаг за шагом, сдавало национальные интересы в пользу западных ценностей. Всё это напоминало большую людскую драму в эсхиловском или шекспировском духе, в которой невольно прослеживались не только преступные действия реформ Горбачёва и Ельцина — этих единоутробных братьев-романтиков, вышедших из чрева коммунистической партии, но и «совершенное умственное оцепенение народа», которому было всё равно, что делают два безграмотных дилетанта с их страной.

Вместо того чтобы проявить мудрость и организовать жизнь общества должным образом, дружно продолжая строить свой дом, наводя порядок там, где это нужно, эти горе-коммунисты решили «угодить» Западу, «пригласив» специально обученных людей из Америки для демонтажа, как они выражались, «казарменного социализма», внедряя взамен капитализм, с помощью которого, как они говорили, страна заживёт по-новому; где каждый сможет из плодов мировой цивилизации приготовить себе с избытком райские напитки и кушанья.

Шло время, но все надежды на западных «авгуров и оракулов» рушились — страна лишь разграблялась, начиная с демонтажа ядерного паритета и заканчивая сдачей в металлолом бесчисленного количества заводов, фабрик и всего остального, что давало всем народам великого государства не только благополучие и счастье, но и надежду на будущее. Либералы, впитавшие в себя очень многое из англосаксонской цивилизации, уничтожали не только прошлое русского народа, но и настоящее. Более того, они всячески пытались внести в российское общество свои индоктринированные догматы, а проще говоря, свои правила и учения, чтобы российский народ опустился на несколько ступеней ниже по лестнице цивилизации, убивая в себе всё человеческое, всё, что связано с духовно-нравственными понятиями. И им это удалось.

Такого «внимания» к России со стороны Запада никто не ожидал. Тем более что такая «архитектура» не отвечала истинным потребностям российского человека, поскольку в ней не было ни горбачёвского социализма, ни ельцинского капитализма. Зато было что-то другое, похожее на «исчадие ада», на то, что разрушало организацию всего русского народа: государственное управление, экономику, образование, медицину — всё то, что было создано с неимоверным трудом.

Сидя в уютных кабинетах, эти люди, словно алчные черви, пожирали плоды труда многих поколений людей. Отмена ограничения во внешней торговле (ограничения, которые прикрывали от обвала внутренний рынок страны) полностью нарушила паритет цен на продовольствие и товары народного потребления по отношению к внешнему рынку. Вывозить за рубеж можно было всё: продовольствие, сырьё, электронику, энергию, продукцию химической промышленности и т. д. В стране не было такого «продукта», который бы нельзя было вывести. И вывозили. Высасывая из страны, словно мощным пылесосом, все материальные ценности, вплоть до алюминиевых ложек и вилок на переплавку. Полки продовольственных и промтоварных магазинов опустели полностью. В результате такой государственной политики на одном полюсе накапливалось и создавалось богатство, на другом — нищета. Вчерашних руководителей крайкомов, обкомов и горкомов, ставших иностранцами в собственном отечестве, уже ничто не останавливало. В свойственной им манере (только теперь уже по указке западных «специалистов») они быстро научились перешагивать через бедных, больных и обездоленных, не испытывая при этом не только угрызений совести, но и забыв про существование моральных и нравственных принципов, коими жив русский человек, коими сами руководствовались многие годы, сидя в тёплых кабинетах. Объявив себя главными и единственными носителями человеческих ценностей на всём российском пространстве, они заявили, что великий и могучий Советский Союз весь изъеден тоталитарной ржавчиной, его легче распилить на части и сдать в металлолом, а на его месте построить свободную, демократическую Россию с рыночной экономикой, где они будут хозяевами. «Только мы, “новые русские”, — громогласно говорили они, — сможем научить горемычный российский народ правде жизни и сказать, кто ему враг, а кто ему друг».

В поддержку своих соратников по коммунистической партии, смотрящих в сторону Запада, «ярко» выступил президент Ельцин, правда, произошло это не в России, а в Америке, на совместном заседании палат Конгресса США, где он чётко сказал: «Мир может вздохнуть спокойно. Коммунистический идол, который сеял повсюду на земле социальную рознь, вражду и беспримерную жестокость, который наводил страх на человеческое сообщество, рухнул. Рухнул навсегда… многое пережито, многое переосмыслено, и я здесь для того, чтобы заверить вас: на нашей земле мы не дадим ему воскреснуть. Господи, благослови Америку!..»^[2] За эту речь Ельцину хлопала не только вся Америка, но и многие бывшие коммунисты в России, те, кто вместе с ним публично рвал свои партийные билеты… Но особенно радовались этой речи те люди, кого Ельцин приблизил к себе. Кого наделил не только властью, но и внушил им мысль, что они есть душа и сердце России. Что они есть сама Россия.

Такое лицемерие со стороны подданных «помогло» Ельцину исповедовать свободные взгляды, которые уже не признавали ни преемственности, ни эволюционности политических и экономических событий, ни ответственности перед страной. Зато такая быстрая перековка Ельцина на капиталистический лад не осталась незамеченной многими руководителями западных стран.

«Что меня поразило в Ельцине больше всего, — сказала однажды премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер, — так это то, что Ельцин, в отличие от Горбачёва, освободился не только от коммунистического мышления, но и от языка».

Поверив в свою исключительную непогрешимость, а также в судьбоносность, Ельцин, подобно многим классическим сюжетам, пошёл ещё дальше прототипа народного героя Фауста, дав ему новую интерпретацию. Покаявшись перед всем американским народом за прошлое своей страны, за тот «политический и экономический хаос, что существовал в ней многие десятилетия», он открыто «благословил Америку» на новые мирские удовольствия, не вполне осознавая, что выносит приговор всему русскому народу — народу откровений и вдохновений, народу, который легко впадает в крайности, превратив его не только в панургово стадо^[3], но и избавив в один миг от всех законов морали и нравственности мироздания с присвоением статуса «Умный дурак»^[4].

При взгляде на происходящее возникало множество вопросов: как такой человек вообще мог прийти к власти и стать символом обновляющейся России, если он не обладал элементарными знаниями развития общества, не воспринимал её сердцем, не видел её драгоценную самобытность и неповторимое своеобразие? Как такой человек мог стать правителем России, если он был порождён не только ложной структурой сознания, но и ложной иерархией ценностей? Не созерцал Россию, не принимал её как одну из главных заветных святынь своей личной жизни? Вопросы, вопросы, вопросы… и сколько бы их ни было, ясно было одно: к власти пришёл случайный человек, в котором не было ничего святого, что могло бы возвысить Россию, сделав её великой державой.

Могло ли такое присниться нашим предкам, собиравшим землю русскую по крупицам, по маленьким корешочкам, чтобы это «древо жизни» не только росло, но и плодоносило, радуя душу русского человека земными явлениями: правдой, верой и, красотой? Хочется привести слова, которые часто повторяют люди, но не принимают во внимание: «Молодые строптивы, без послушания и уважения к старшим. Истину отбросили, обычаев не признают. Никто их не понимает, и они не хотят, чтобы их понимали. Мало того, что учатся с грехом пополам, так ещё обладают способностью напрочь забывать то, что когда-то имели». Так гласит высеченная из базальта — твёрдого как алмаз природного камня — одна из сакральных триад, найденных в фараоновских гробницах, которым более трёх с половиной тысяч лет.

Не этим ли всё сказано о природе и сущности людей?

Чтобы ответить на этот непростой вопрос, нужны, видимо, какие-то особые знания о человеке, познания в области добра и зла. В том числе и те, что связаны с понятием «судьба».

Многие древние народы, особенно индоевропейские, а также дальневосточные, считали, что судьба — это понятие общее, а потому предопределена для всех народов без исключения. Они считали, что судьба является следствием действий, страстей и характеров. По этой триаде судьбы прокладывают путь того или иного народа, того или иного человека. Более того, древние мудрецы утверждали, что любой человек, любое общество — это некий сосуд, который наполняется по мере наших плохих поступков. Когда предел доходит до 90 процентов наполненности сосуда, происходят трагические события. Спастись можно только через раскаяние, через признание своих ошибок. В христианстве это называется «замаливанием грехов». Если этого не происходит, то действуют уже другие — дьявольские силы, направленные на разрушение всего того, что достигнуто человеком или обществом. И это не просто слова: дьявольское начало имеет в жизни человеческого рода свою историю, которая зародилась, как бы это странно ни звучало, в недрах искусства и философии. Иван Ильин писал: «Искусство стало воображать и изображать его, а философия занялась его теоритическим оправданием, дьявол, конечно, “не удался”, потому что человеческое воображение не способно вместить его, но в литературе, в музыке, в живописи началась культура “демонизма”».

С начала XIX века Европа увлекается созданием антибожественных образов, появляется демонизм сомнения, отрицания, гордости, бунта, разочарования, горечи, тоски, презрения, эгоизма и даже скуки. Поэты изображают Прометея, Денницу, Каина, Дон-Жуана, Мефистофеля. Байрон, Гёте, Шиллер и другие поэты развёртывают целую галерею «демонов и дьяволов». Причём все они «умны», «образованны», «остроумны» и «обаятельны». Слушая их, люди готовы к чему угодно, в том числе и к «высшей революционности».

Глубоко изучая этот человеческий феномен, Достоевский увидел за этим пропасть, которая может привести общество к катастрофе: «Если человек и создал дьявола, то он создал его по своему образу и подобию». «Мученик познания, Фридрих Ницше, один из тех, кто подошёл к этой пропасти, пленился ею и возвеличил её. Всю совокупность религиозных предметов (Бога, душу, добродетель, грех потусторонний мир, истину, вечную жизнь) он обозначает как «груду лжи, рождённую из дурных инстинктов натурами больными и в глубочайшем смысле вредными». «Христианское понятие Бога» есть для него «одно из растленнейших понятий, созданных на земле». Всё христианское есть в его глазах лишь «грубая басня о чудотворце и спасителе», а христианство — «партия забракованных ничтожеств и идиотов». То, что он превозносит, есть цинизм, бесстыдство, «высшее, что может быть достигнуто на земле». Он взывает «к зверю в человеке, к верховному животному», которое надо во что бы то ни стало разнуздать. Он требует «дикого человека», «злого человека», «с радостным брюхом». Его пленяет всё жестокое, неприкрыто звериное, преступное. «Величие есть только там, где есть великое преступление». «В каждом из нас утверждается варвар и дикий зверь». Всё, что зиждет в жизни людей — идеи «вины, наказания, справедливости, честности, свободы, любви и т. п.», — должно быть вообще изъято из существования. «Вперёд же! — восклицает он, — богохульники, противники морали, всевозможные беспочвенники, артисты, евреи, игроки — все отвергнутые слои общества!» И нет для него большей радости, как видеть «уничтожение лучших людей и следить, как они шаг за шагом идут к погибели». «Я знаю мой жребий, — пишет он, — однажды с моим именем будет сопряжено воспоминание о чём-то чудовищном, о кризисе, какого никогда ещё не было на земле, о глубочайшем совестном конфликте, о приговоре, вызванном против всего, во что дотоле верили, чего требовали, что свято чтили. Я не человек, я — динамит».

Но всякое ли признание может спасти то или иное государство от подобной теории? Тем более тогда, когда хочется не развивать свою страну, не жить своим, что называется умом, а покоряться, быть слугой в руках какого-то властителя, а проще говоря — барина, обрекая народ и государство на вассальную зависимость.

Лучший ответ на этот вопрос может подсказать только причинно-следственная связь — связь между действием и наступившими последствиями, которые, как правило, никогда не заставят себя долго ждать. Ибо неограниченная власть над миром одной сверхдержавы предполагает на практике не только «одного центра власти, одного центра силы и одного центра принятия решений», но и тотальную роль в абсолютном управлении однополярным миром, где главными инструментами являются многие факторы, начиная от самой сильной армии до идеологии национальной исключительности. От доминирующей роли сама сверхдержава отказаться не может ни при каких условиях, если только не подвергнуть её внешнему и внутреннему разрушению.

Глава III

Первым «лицом», кто предчувствовал уничтожение России как самостоятельного и независимого государства, была Природа. В её поразительно мудром стремлении к самосохранению можно было увидеть и услышать всё то, что касалось правды. Ибо без правды в природе всё пустое, всё обман. Весна, обеспокоившись проблемами общества, всем тем, что происходит вокруг, старалась изо всех сил не бросить народ в беде. Подобно оратору, в арсенале которого всегда есть не только красноречие, но и развитое умение убеждать, она говорила: люди, помните, всякая перемена влечёт за собой другую перемену. И, как правило, худшую. Остановитесь, одумайтесь, что же вы делаете, ведь вы совершаете не ошибку, а величайшее преступление, за которым последует наказание. Где ваш патриотизм? Где же ваше достоинство? Где ваша твёрдость духа? Где ваши честь, сила и доблесть? Были и другие слова, призывающие народ и власть к разуму. Но все усилия и стремления Весны оказались напрасными: никто её уже не слышал и слышать не хотел.

Отказавшись от справедливости, правосудия и исторической памяти, народ и власть не захотели больше быть не только продолжателями, но и вершителями дел государственных. Всякий долг и ответственность народа приобрели совершенно другую форму существования, где не было места ни любви к родине, ни любви к отечеству. Зато была любовь к свободе и деньгам, к этим новым западным забавам, от которых всё больше и больше веяло чем-то низменным и порочным.

Весеннее солнце, не замеченное и не обласканное людьми, тоже старалось как можно меньше показываться на небосводе. Оно не хотело быть дружеским, внимательным и ласковым, поскольку не воспринималось людьми, как прежде, так, как должно было быть по законам Вселенной. С разрушением страны все вдруг начали считать, что Солнце восходит не на Востоке, а на Западе. Видя одержимость людей новой идеей, новым движением, оно понимало, что все его слова будут напрасными, поскольку выход из создавшегося положения был уже невозможен, поскольку можно сопротивляться вторжению самых сильных армий, но не сопротивлению идей, которые с быстротой реактивной тяги воплощались в дело, вызывая с каждым днём определённые практические действия, направленные на разрушение великой державы. При этом люди совершенно не задумывались над тем, будет ли их бытие правильным, будет ли оно соответствовать нравственноэтическим нормам. И вообще, будет ли их жизнь счастливой. Ими руководили совершенно другие мысли; мысли, связанные с деньгами, потреблением и материальной жизнью, проще говоря, ими руководило недомыслие. И оно не было случайностью, а было закономерным отражением всех тех «перестроечно-революционных» изменений, что происходили в стране. И не просто происходили, а потрясали планету Земля и всю Вселенную, но не силой, не оружием, а назидательными, перестроенными догмами земных «вождей», которые не стоили и ломаного гроша.

Не управляя событиями, а лишь следуя за ними, создавая у окружающей толпы иллюзию своей власти, эти горе-руководители не призывали народы ни к сознанию, ни к разуму, ни к человеческой гуманности, ни к патриотизму, а подло, по-предательски подчиняли себе сознание народа, что нёсся «психологической толпой»^[5] к нравственному уродству — революции, разрушая на своём пути всё, что было достигнуто многими поколениями за длительный исторический период! Этот поступок людей объяснялся очень просто: человек — животное общественное. Подобно стае собак или волков, они могут жить только в группе. А поскольку они не могут жить без неё, то люди нуждаются в её одобрении. Этот инстинкт племени может быть даже сильнее инстинкта самосохранения (ну откуда людям было знать, что подобная психологическая ущербность утрачивает индивидуальный разум, препятствуя взрослению человеческого «я», и способствует развитию безответственности и аморальности).

Небесное светило прекрасно понимало, что такими действиями люди надеялись положить конец «борьбе двух систем», открывая новый мир инициатив и возможностей. Но, как известно, порок заключается не в том, чтобы иметь желания, а в неумении подчинить эти желания правилам разума, за которыми протекает река истины. В спешке перестроечных преобразований люди не хотели думать о том, на какой почве растут те или иные «деревья»; благодаря каким «климатическим» условиям растут и спеют на них те или иные плоды. И, наконец, люди, в силу определённых заблуждений, отрицания своей душевной теплоты и силы, не захотели сиять собственным светом, а захотели «тепла» от пламени костров и пожаров, что раздували либералы, правозащитники разных мастей и западные миссионеры, которые охватили своей разрушительной деятельностью всю Россию.

И это заблуждение людей по-настоящему огорчало солнце. Возможно, именно от этого оно не хотело показываться на глаза людям. Но даже без солнечных лучей воздух был горячим, можно сказать, жгучим: скрываясь за невидимой пеленой, он представлял собой некую иллюзию того, чем можно было дышать. Грязь под ногами настораживала, даже самого сильного, для того, чтобы не упасть, не стать жертвой человеческой стихии. От этого чувствовалось состояние какой-то физической нечистоты, от которой хотелось быстрее отмыться, очиститься, чтобы совершить то, что недопустимо совершать без этого простого ритуала. По вечерам звёзды уже не казались такими яркими, как были раньше, хотя их не стало меньше. Но все они казались почему-то далёкими, грустными и неумытыми. Временами казалось, что против всего умиротворяющегося выступают какие-то невидимые силы зла. И поскольку они были невидимыми, люди были обречены. Ибо сила человека заключается в единстве природы. И это было не какое-то предположение или какой-то скорбью — это была истина.

Самым сильным желанием у людей в это время было желание не выходить из дома, а сидеть в четырёх стенах с утра до вечера, чтобы не быть убитым, изнасилованным и похищенным, так как широкомасштабные коррупция и бандитизм достигли таких размеров, каких не знала ещё история. Убивали за любые деньги — малые, средние и большие, в зависимости от должности и статуса того человека, которого нужно убыло убить. Жертвами были как взрослые, так и молодые люди, совсем ещё дети, которые только-только начинали жить. Всё это говорило о том, что страна жила по бандитским понятиям и всюду правили криминальные авторитеты, а не избранные народом защитники судеб человеческих. Но замечать этого никто не хотел… Лицемерие, предательство и ложь становились основополагающими принципами в России.

А ведь совсем ещё недавно российский народ был добрым и благочестивым! Он жил, радовался, улыбался и думал о своём будущем, зная, что страна принадлежит человеку мысли и человеку труда! Теперь же, глядя на людей, можно было подумать, что с ними что-то случилось. Что они что-то потеряли. И это «что-то» их больше не интересует. Во всяком случае, они не пытаются это «что-то» найти: пряча глаза, они лишь для вида склоняют голову. Чувствующих, впечатлительных и мыслящих людей уже нельзя было увидеть. Можно было подумать, что все они попрятались от невыносимого зноя.

Вглядываясь в лица людей, невозможно было найти не то что улыбки — живого выражения торжества! Зато всех захватывал «новый» тип поведения, похожий больше на психическую ущербность. Ибо отсутствовали всякие человеческие и нравственные ценности. Будто люди явились на этот свет не ради морального и духовного совершенствования, а ради искусственного имиджа, используемого для обмана себя и других. Возможно, именно от этого они казались одинокими, утомлёнными и безразличными ко всему.

Причин для этого было много. Одна из главных сводилась к тому, что, предвкушая будущее, удовлетворяя своё любопытство, люди поверили случайному прорицателю, гадающему наугад. И эта «вера» завела их в тупик, сделав каждого одиноким и несчастным, вдалбливая в сознание людей только одну мысль: кто как выживет, тот так и спасётся. И в этом виделась беда.

Причём с каждым днём ситуация в стране принимала всё более и более катастрофический характер. Дошло до того, что на глазах всего российского народа демонтировались основы и идеалы социализма, объявленные ненаучными.

Не желая понимать, что происходит в стране, люди терпеливо принимали новые правила жизни, где вместо обещанного счастья и свободы им предлагали лишь одно: зависимость, как в том рабстве, где райские кущи — слабый разум, который полностью дезориентирует человека в принятии тех или иных решений и ведёт к пороку. И хотя рабство уже давно отменено, большинство населения России всё ещё было подвержено этому синдрому, который жил в сознании и говорил: помните, люди, главный человек для вас — это барин! Верьте ему; идите за ним, и он приведёт вас ко всему, что вы желаете. А «барин», вместо того чтобы выполнять свои обещания, данные россиянам в случае своей победы, постоянно с кем-то боролся, дабы выглядеть перед народом добродетельным человеком и борцом за правое дело: то ему мешали партократы, то Горбачёв, теперь вот — Советы. При каждой встрече с народом он всегда говорил, что должен побеждать. «Кого побеждать?» — недоумевали люди каждый раз.

Шло время, замысел этого человека становился всё более понятным: через хаос, предательство, воровство, либеральную маниловщину, болтовню и враньё побеждать русский народ.

Но верить этому никто не хотел. Как никто не хотел верить и в ошибочность своих действий, которые, в общем-то, и привели страну к катастрофе. Чтобы сгладить свою вину, успокоить себя, народ вынужден был верить обещаниям Ельцина, говоря при этом: ну с кем не бывает… надо потерпеть, надо подождать, поскольку всякое развитие даёт плоды со временем.

Более мудрые люди тоже не остались в стороне, вспоминая старинную русскую пословицу: «Пока человек жив, он может на всё надеяться».

Глава IV

Став безвольными и слабыми, не размышляя трезво над своими ошибками, русские люди терпеливо продолжали идти на поводу желаний и прихотей тех, кто не только завёл страну в тупик, но и приблизил её к геополитической катастрофе. Правда были и те, кто не мог примириться с этой жестокой действительностью и действовал по своему усмотрению, насколько хватало смелости и сил.

Вот уже как полгода семья Сомовых жила в Киеве. Переезд на Украину из Красноярска-26 в середине января 1993 года был тяжёлым во всех отношениях. Но, преодолев препятствия, они вновь оказались на украинской земле.

Особенно радовалась переезду в Киев Наталья. И не только потому, что она была коренная киевлянка, а потому, что именно в этом городе она чувствовала себя свободным человеком. В первый день приезда, не скрывая своих чувств, она радостно сказала: «Всё, наконец-то моя мечта сбылась! Я вновь приобрела не только родину, но и долгожданную свободу, избавившись от уз необходимости; всё другое, теперь меня интересует меньше всего».

У Сомова по этому поводу была своя точка зрения. Нельзя сказать, что Украина ему не нравилась, — нравилась, да ещё как! Но что-то настораживало его и пугало в связи с этим переездом, а вот что, он сам не знал. Возможно, что это было связано с прошлым (со взрывом на Чернобыльской АЭС и гибелью товарищей), а может, наоборот, с будущим Украиной, где вновь могут произойти какие-нибудь непредсказуемые события. Но выбора у него не было. Он понимал, что под ударами жизненных обстоятельств выбирать, как правило, не приходится.

За работу в Красноярске-26 он держался до последнего «звонка», считая это не только своим долгом, но и помня поговорку: от добра добра не ищут. Однако правительственная телеграмма, присланная на имя руководства ГХК в начале 1992 года, расставила все точки над «i». В ней говорилось, что строительство завода РТ-2 (завод строился с 1970 года для переработки топливных сборок реакторов ВВЭР-1000) замораживается, а производство плутония прекращается, в связи с чем финансирование атомной отрасли сводится до минимума. Руководству предлагалось в кратчайшие сроки провести оптимизацию и сокращение персонала. Всё, на чём держался горно-химический комбинат, рухнуло в один момент. Оставаться и ждать, «пока придут корабли», не было больше никакого смысла, поскольку никакой перспективы не просматривалось. Исходя из сложившихся обстоятельств нужно было без всякого промедления принимать решение, которое давало бы хоть какую-то надежду на то, чтобы выжить; не говоря уже о какой-то лучшей жизни. Во всяком случае, что бы он ни думал по этому поводу, в чём бы он ни сомневался, совесть его была чиста, и это было для него крайне важно.

Конечно, будучи человеком консервативным, он мог бы предаться фантазиям и глядеть на существующий мир сквозь розовые очки, ожидая манны небесной, но такое отношение к делу было не для него. Он должен был придерживаться истины и отстранять все заблуждения, а не рассуждать о том, что неизвестно. Тем более что навязанный властью новый мир, все его западные «новшества» тяготили его. Тяготили своей нестабильностью, сверхбыстротой и гибридностью. Новые хозяева обещали всё, но не было ничего. И, что самое главное, не предвиделось в ближайшие годы. Качество жизни было утрачено напрочь. А это означало, что ни о какой уверенности в завтрашнем дне никто не мог и помыслить. Доедая, как говорится, последние «жданки», нужно было не просто выжить, а продолжать жить дальше.

К частным проблемам добавлялись и общие, которые заключались в том, что за последние месяцы работники ГХК не являлись, как это было прежде, участниками общего дела. За них всё решала кучка никому не известных и невесть откуда взявшихся людей, пришедших к руководству. Не имея прежде никакого отношения к атомной отрасли, они лишь дёргали за ниточки, предлагая то одно, то другое, внося, тем самым, в рабочий процесс не только деструктивные хаос, но и масштабную десакрализацию, направленную на уничтожение всего святого, что составляло духовную основу личности. Но и это было не всё. Новое руководство увольняло лучших специалистов — тех, кто вырос вместе со своим комбинатом, кто знал его, как живое существо, с понятными нуждами и слабостями, причём не на основании каких-то абстрактных размышлений, а благодаря высоким профессиональным качествам, глубокому знанию людей и вещей. Учёные, ведущие инженеры, причём не только атомщики, но и научно-производственного объединения прикладной механики, того самого, что делали 90 процентов отечественных спутников, вынуждены были искать для себя новые ориентиры, способные помочь им определить не только направление движения, но и цель. А цель у всех была одна: выжить; чтобы, встав утром, можно было хоть чем-то накормить детей. И важнее этой задачи не было.

Вот так по вине государства одно из важнейших предприятий России оказалось банкротом. Как сказал президент Ельцин: «Атомные бомбы и спутники нам больше не нужны, поскольку вокруг России теперь одни друзья и защищать Россию нет больше нужды». Вместо оборонзаказа в Красноярске-26 запускалось новое мирное производство — оборудование для перерабатывающей промышленности и выпуск (по отвёрточной технологии) телевизоров «Самсунг».

То же самое происходило и у соседей — в Красноярске-45, где некогда благополучный электромеханический завод, занимавшийся много лет обогащением урана, в том числе и для атомных станций, стал производить аудио — и видеокассеты по лицензии немецкой фирмы «BASF».

Указ Президента России Бориса Ельцина от 22 января 1992 года «О свободе торговли» ускорил развал промышленности и всей экономики в стране. В России начался настоящий «торговый бум»! Половина населения бросилась что-то продавать, а половина — это что-то покупать. Вся эта масса — от Калининграда до Владивостока — не захотела почему-то выйти на улицы многочисленных российских городов и потребовать от президента Ельцина и правительства прекратить развал предприятий и уничтожение экономики страны, а устремилась, «окрылённая», к рынкам, палаткам, ларькам, не ведая о том, что всем придётся пройти через все муки ада, преодолевая время и пространство, приближаясь с космической скоростью к своей смерти.

Коснулось это и Красноярска-26, где все разом заторопились торговать, забыв, что торопливость вредна во всём, даже в похоронном марше и в заупокойной молитве. Но сдерживать свою страсть к обогащению никто не отказывался. Все понимали, что эра Золотого тельца^[6] настала и в нашей стране. Кто бы мог подумать, что старый Эбенезер Скрудж^[7]появится и в нашей жизни, чтобы во всеуслышание сказать, что, кроме денег, ключей несгораемых сейфов да приходно-расходных книг, ничего в жизни не существует. Люди, как заворожённые, не захотели слышать и знать ничего другого; как и то, что цепи, которые они будут влачить в аду, составлены в том числе и из этих предметов. Впрочем, этот факт уже никого не пугал…

Чтобы не «опоздать», не упустить свой шанс, все устремились к богатству. Торговые палатки, ларьки и многое другое из этого ряда стояли на каждом углу, куда ни кинь взглядом. Люди продавали всё: одни — фрукты и овощи, другие — товар, привезённый с оптовых рынков Китая, Европы и Америки. Ряды «челноков» (так окрестили последних в народе) были представлены не только простыми обывателями, но и интеллигенцией. Свобода торговли стала для всех спасительной соломинкой, что могла не только вдоволь напоить и накормить, но и заново воскресить! Разобраться, вдаваться в подробности этой «свободы» никто не хотел, как не хотел никто знать, что лучше: зло ли, приносящее пользу, или добро, приносящее вред. Повесть-сказка Чарльза Диккенса «Рождественская песнь в прозе» стала для русских людей реальностью. Патологическая любовь к деньгам и гордыня стали всё сильней и сильней затмевать чувства российских людей, как бы они тому ни сопротивлялись. Все были одержимы только одним — бизнесом и отдыхом где-нибудь в Турции, Азии или на Канарских островах. Картины русской природы, воспетые величайшими русскими художниками, никого уже не интересовали. Все погнались на Запад за великим соблазном, за теми плодами, которые росли (как всем казалось) в «райских» гущах.

Знакомые коллеги Сомова, преодолевая себя, наравне с другими (такими же инженерами и учёными) тоже стали приобщаться к частной инициативе. Выбор был невелик: или стой на углу улицы и торгуй, или голодай. Правда, не для всех эта работа была по силам; для некоторых она была психологическим и физическим испытанием. И всё потому, что в СССР деньги и всё, что было связано с их добыванием, считалось пережитками буржуазного образа жизни. Подобное занятие высмеивалось и критиковалось, и в первую очередь коммунистами.

К тому же предпринимательству в советское время никто и никогда не учил, эта «наукой» овладевали только капиталистических страны, где все средства производства являлись и являются частной собственностью класса капиталистов, эксплуатирующих труд наёмных рабочих для извлечения прибыли. А у нас был социализм, и этот общественный строй не предполагал эксплуатацию наёмных рабочих, поскольку был основан на общественной или коллективной собственности на средства производства. Короче, людям, принявшим долю торгашей, нужно было не просто стать лавочниками или бакалейщиками, им нужно было стать другими людьми, не только поменяв отношение к людям, обществу, семье, но и «эволюционировать», если можно так сказать, в другую идеологию, в которой не было места прописным истинам и моральным ценностям. Ибо свобода освобождала их от всех человеческих правил и обременённого долга, с которыми они должны были считаться, делая их более раскованными и независимыми. Причём настолько, насколько хотели этого сами люди. Не думая о том, что их поведение не соответствует тому высокому уровню цивилизации, на который они претендуют.

Конечно, поскольку они были людьми образованными, можно сказать, культурными, на первых порах досада и гнев мучили их, так как разрушительный фотонный импульс нарушал не только гармонию, но и равновесие, что приводило к тяжёлым последствиям — нарушению физической и умственной деятельности. И это они понимали. Но обстоятельства и желание разбогатеть, как омут, затягивали их всё сильнее и сильнее в безумие современной жизни, и при этом отрицались всякие общественные установки и нравы, при которых привычка становилась второй натурой. Достаточно сказать, что среди этих людей не было ни одного человека, который бы не мечтал, будучи нищим утром, к обеду стать миллионером, как и дожить с этим миллионом до вечера, не погибнув от рук какого-нибудь криминального авторитета или киллера. И хотя они знали все сложности этого нелёгкого дела, никакой страх не мог их остановить. Да и как иначе, если все оказались в положении, в каком никогда раньше не бывали: без страны и без копейки денег. Как ни крути, торговля была единственным эталоном успеха и ассоциировалась лишь с финансовой выгодой и больше не с чем. Всякая опасность, всякая высшая этика отходили на последний план.

Шло время, торговля в ларьке становилась для многих не просто временным явлением, чтобы спасти семью от голода, а новым импульсом к осмыслению жизни. Всё менялось на глазах, в том числе и идеология, которая рождала новый тип людей — пытавшихся жить по лекалам западной цивилизации богачей, вся мощь пропаганды которой всегда сводилась к одной цели — отобрать и поделить. И это были не просто слова, а некое руководство к действию.

Отслеживая всё, что происходит в России, американцы тут же поспешили на «помощь» русским, находя нужные слова: «Пришло время, — говорили они все в один голос, — когда народы России должны обращаться к Соединённым Штатам за доброй волей, силой и мудрым руководством».

Предложение американцев не заставило долго ждать команду Ельцина. «По доброй воле и под мудрым руководством» англосаксов новоиспечённые либералы тут же начали проводить в России ваучерную приватизацию, суть которой заключалась в том, чтобы в кратчайшие сроки продать (за чисто символические деньги) узкой группе людей (бывшим партийным и комсомольским работникам) так называемые средства производства — недвижимость, землю, акции предприятий и другое имущество, вычеркнув из «списка» на приобретение этого же имущества большую часть граждан России.

Таким образом, решая ваучерную приватизацию по-американски, команда Ельцина провела (вопреки воле народа) беспрецедентную одномоментную либерализацию цен (освобождение). Произошло это буквально в один день — 2 января 1992 года — в условиях стопроцентной государственной собственности, сверхмонополизированной экономики и нулевой конкуренции. Но на самом деле это было не «освобождение цен», а освобождение от контроля советских монополий. В результате в декабре 1992 года годовая инфляция составила фантастический рост — 2600 %. Сбережения граждан были полностью уничтожены. И тогда естественным образом встал вопрос о том, как проводить приватизацию, если все накопления населения уничтожены гиперинфляцией. И власть пошла по мошенническому пути. Младореформаторы и их советники исходили из того, что российский народ после десятилетий советской власти ничего, кроме уравниловки, не понимает. Поэтому, считали они, достаточно будет создать видимость того, что между 150 миллионами граждан России можно поровну разделить почти всю собственность страны стоимостью (по оценке правительства) 1 триллион 400 миллиардов рублей. Таким образом, всем российским гражданам раздали по одному ваучеру. Эти бумаги обладали ограниченным сроком действия (три года с момента выпуска). Каждый приватизационный чек имел номинальную стоимость, равную 10 тысячам неденоминированных рублей. Предполагался обмен этих ваучеров на акции российских предприятий. Но всё пошло не так, как планировалось. Ваучеры скупили те же партийный чиновники и мафиозные структуры. В результате такой мошеннической аферы владельцы ваучеров оказались и без сбережений, и без собственности.

Если окунуться в историю, то любой век отмечен коварством и изощрённостью многих правителей, по вине которых гибли миллионы ни в чём не повинных людей, идущих на так называемый «призыв» к лучшей жизни. СССР, величайшая в мире держава, не стала исключением. По простоте своей русские люди были наивны и простодушны, они не знали, что, отрекаясь от всех своих вековых ценностей, они протягивают руки дьяволу, который уже предлагал им «дружбу» навеки, искушая и подчиняя себе одного за другим, чтобы не только подвести к пропасти, но и уничтожить. Веря этой дружбе, без всякого страха и опасности толпа множилась с каждым днём: на зов дьявола устремились миллионы людей, совершая не только преступления, но и разрушая всё на своём пути, что досталось им от предков, что делало их людьми. Никакое поучение, никакой ужасающий пример и доброжелательное предостережение из истории их не интересовали. Высокомерные, суемудрые и безбожные, они ринулось искать того, кто может ими повелевать, расширяя границы познания и удовольствий. И нашли: дьявола!

Сомов, как ни старался облачиться в новую личину, переделать себя не мог. И вовсе не потому, что ему не хотелось работать в этой сфере, мотаться с баулами по стране; зимой отмораживать уши, лицо или ноги, а летом сгорать от жары или прятаться от знакомых, чтобы не было так стыдно. А потому, что принцип для него был важней. И переступить через него, как через порог, он не мог ни при каких обстоятельствах. Таков был его характер. А что касалось людей, то он их не осуждал. По этому поводу он говорил так: «Я вижу нравы, но людям я не судья». Как человек, строго придерживающийся законов нравственности и морали, он прекрасно знал, что за всякое отступление от правил рано или поздно придётся дорого заплатить. Никакое оправдание не поможет.

В общем, к выбору жизненного пути он относился требовательно, можно сказать, философски, говоря: «Да, в движении растёт сила и набирается мощь; но и упасть в этом случае очень легко. А я падать не хочу. Тем более что цели как таковой, ради чего можно было упасть, у меня нет. Надо идти спокойно, потихоньку, сообразуясь со своей совестью; а если надо, то нужно и ползти, ничего страшного в этом нет. Во всяком случае, тот, кто ползёт, не упадёт».

Он прекрасно понимал, что бизнес потребует от него жертвенности, коими станут нравственные и духовные ценности, являющиеся для него своеобразным жемчужным ожерельем, без которого ему сложно будет сохранить отношение силы разума к силе чувств. Как понимал и то, что без этого человеческого дела ему невозможно будет разуметь не только внешние приличия, но и внутреннюю основу побуждений.

При всех этих обстоятельствах он был убеждён, что эта «жертвенность» ослабит его, ослабит так, что он потеряет главное — себя. По этому поводу он говорил так: «У меня есть свои жизненные планы, и повиноваться я буду только им. Заниматься несвойственным мне делом, которое не даст мне удовлетворения для души, я не могу. Зачем я буду мучить себя и других, умножая горести и печали. У меня другое предназначение, а значит, совершенно иной образ мышления и способ восприятия мира, и эти качества близки мне по сути, по смыслу жизни». Так он рассуждал. В то же время он сам себе говорил: «Чтобы я ни думал по этому поводу, в чём бы я ни пытался себя убедить, а разговорами относительно своего выбора жив не будешь, рано или поздно мне всё равно нужно будет принять какое-то решение насчёт заработка, чтобы продолжать жить, а главное, содержать семью, поскольку ждать чего-то лучшего уже невозможно».

Видя поведение Сомова, многие коллеги, подшучивая, говорили: «Всё ждёшь у моря погоды? Напрасно. Принимай то, что время нам велит: жизнь только там, где один продаёт, а другой торгуется. По-другому в этой стране теперь нам не выжить». Все эти шутки Егор воспринимал с улыбкой, добавляя маленькую радость к общим заботам. В такие минуты он размышлял про себя так: «Я же не навязываю никому того, чего хочу для себя, понимая, что у всех вкусы разные». Отвергать советы товарищей пришлось недолго. Решение, где ему быть, пришло из Киева. Заключалось оно в том, что родители Натальи, зная о большом желании дочери вернуться на Украину, приняли решение отдать им свою трёхкомнатную квартиру.

Егор принял это «решение» настороженно. Но видя, как жена и дети радуются этому событию, возражать не стал. На вопрос, Егора, за что им такой щедрый подарок,» Наталья сказала, что родители купили себе в Киеве новую квартиру в престижном западном районе Киева — Позняки, что расположен на территории Дарницкого района, между Днепровской набережной и проспектом Григоренко.

Егор знал, что Позняки — это престижный район Киева и что квартиры там стоят недёшево. Не успел он задать Наталье очередной вопрос, чтобы выяснить некоторые обстоятельства это дела, как она ответила: «Отец возглавляет крупное строительное управление, то самое, где проработал почти двадцать пять лет».

Посмотрев на жену и кивнув головой, Егор не стал задавать больше никаких вопросов. Ему всё стало ясно и понятно.

В середине января 1993 года, уладив все организационные вопросы, Егор Сомов с семьёй отправились в «новое» путешествие — в Киев, которое никак не представлялось в его сознании, кроме как надо!

Глава V

В первые дни пребывания в Киеве Егор Сомов никак не мог собраться с мыслями, слишком тяжело было окунуться в новую жизнь; да и вопросов от знакомых было очень много, особенно что касалось жизни в Сибири. Много ли медведей ходит по улицам городов и посёлков? Много ли в тех краях осталось людей по части душевного величия? Правда ли, что в задымлённых сибирских городах люди ходят в противогазах? Ну и так далее. На все эти вопросы и многие другие он отвечал с той же иронией, с какой они были заданы. Ничто в этих разговорах его не ущемляло и не раздражало, а напротив, он даже внутренне улыбался; улыбался любопытству и наивности людей. Во всей этой истории его ущемляло и терзало только одно — самолюбие. Он был огорчён тем, что не всё получилось в Сибири так, как он хотел: планы не реализованы, мечты и задумки не осуществлены. В результате утерян интерес не только к жизни, но и к профессии как к путеводной нити, которая вела его много лет к чему-то высокому и значимому. Но в этой ситуации он никого не винил, кроме себя одного. Возможно, от этого он чувствовал себя зверем, попавшим в западню. Чтобы выбраться из неё, нужны были силы, много сил. И их он должен будет найти, в первую очередь, внутри себя. «Конечно, — рассуждал он, — придётся многое пережить, от многого отказаться, но это не должно меня пугать и приводить в уныние. На свете существуют другие, более важные ценности, чем мои желания, — это семья, дети, родные и близкие, и эту ценность у меня никто и никогда не отнимет; во всяком случае, пока я жив». И этому осознанному счастью он радовался, причём радовался как ребёнок.

Рад был он и тому хорошему отношению, что проявляли к нему Наташины родители — Антонина Николаевны и Николай Петрович. В общем, всё шло хорошо. Может быть, даже лучше, чем он ожидал. Правда, были дни, когда ему хотелось побыть одному, чтобы поразмыслить, так сказать, над своей жизнью. Над тем, что упущено в последнее время из вида, особенно литературой. Для этого он иногда находил время и долго гулял по знакомым киевским местам, думая не только о природе, которая может многому научить, но и о том, как ему быть в этой жизни: заниматься тем, чем он занимается, или жертвовать плотью во имя духа?

Он понимал, что при всех обстоятельствах он не может отказаться от того, что любит, от того, что составляет большую часть его личности: от поэзии и прозы, которые всё сильнее и сильнее входили в его жизнь, наполняя чем-то важным и существенным, что давало уверенность для его внутреннего роста. И он не мог не обратить на это внимания, поскольку не писать он уже не мог, но и писать тоже: работа отнимала всё время, а для лирических отступлений оставалась только ночь, но и её приходилось делить…

Вот и на этот раз, когда он в очередной раз прохаживался по любимой аллее мимо старых клёнов, лип и развесистых каштанов, отдавшись пантеистическому чувству своего единства с космосом, в нём можно было видеть не юношу, а крепкого мужественного мужчину. Причём такого, который был не похож на всех своей статью и лицом, напоминавшим портрет одного знаменитого художника эпохи возрождения. Обладая высокими чувствами, он наблюдал не только за щедростью природы, её весенним разнообразием, но и одухотворяющей красотой.

Из литературы и от знающих людей он знал, что красота природы познаётся человеком не только через гармонию, мысли и эмоции, способные творить чудеса, но и через звуки. Прислушиваясь, он постоянно что-то слышал: то залихватское пение соловья, то шелест весенних листьев, то тихий шёпот ветра, который мало-помалу превращался в стихотворные строчки, которые он тут же повторял:

Не грусти. И это всё промчится.

Ты ведь заешь: жизнь как та игра…

В лунном свете снова народится

Для целебных мук твоя звезда!

От лирического настроя, от духовной энергии он воображал себя этаким бродягой наподобие героев Гомера, под рубищем которых скрывался мудрец или король, не знающий волнений, забот и страха. Вместе с тем он прекрасно понимал, что до такого понимания жизни ему далеко. Для этого ему нужно приложить очень много усилий и неутомимого постоянства. Но к такой дисциплине, приносящей несомненные выгоды, он был не готов. В эти минуты он думал о двух простых вещах: во-первых, постараться не делать то, о чём ему пришлось бы потом жалеть; а во-вторых, постараться не тратить время и нервы на пустяки и бесполезные вещи. Хотя каких-то конкретных задач и целей у него не было, кроме как быстрее определиться с работой.

Дни шли, но вопросов на тему пребывания в Сибири по-прежнему было много, будто Сомовы вернулись с какого-то таинственного континента, про который много кто слышал, но мало что знал. От этого «незнания» Наталье и Егору приходилось нелегко отвечать на разные вопросы. Конечно, в этих разговорах было много иронии, шуток, но и своеобразных «подколов» тоже было много, особенно со стороны Николая Петровича… Один из таких разговоров Егор хорошо помнил:

— Я же тебе говорил, Егор, говорил, помнишь, ещё семь лет назад! — поучительно восклицал Николай Петрович, при этом указывая указательным пальцем куда-то вверх. — А ты: «У меня прекрасная профессия! Она мой путь, моя дорога…» Помнишь?

— Ну что ты опять заладил: «помнишь» да «помнишь», — тут же вмешалась в разговор Антонина Николаевна. — Что он может помнить, если прошло столько лет. Отстань от человека.

— Тоня, вот выскажусь и отстану. Не мешай мне говорить…

— Разбирайтесь сами. Пойду с внуком погуляю.

— Вот и правильно. А мы пообщаемся.

Антонина Николаевна собрала внука и вышла с ним из квартиры, строго сказав:

— Николай, закрой за нами дверь…

Николай Петрович прошёл в коридор, но вместо того, чтобы закрыть дверь, он слушал жену, вернее, то, что она ему тихо говорила. В конце их разговора он решительно сказал:

— Не переживай, всё будет хорошо.

И захлопнул входную дверь.

Всё это время Егор молчал. Он считал критику оправданной лишь в тех случаях, когда она опиралась на конкретные факты. Опустив глаза, он пытался вспомнить что-нибудь из тех слов, что говорил когда-то Николаю Петровичу.

«А ведь действительно, что-то подобное я говорил, — напряжённо вспоминал он, — говорил ещё что-то про личную жизнь, про профессию атомщика, которую очень люблю, про Сибирь… да, да, что-то было в этом роде».

— Ну что, вспомнил наш давнишний разговор? — входя в комнату, спросил Николай Петрович.

— Да, говорил, не отрицаю. И что плохого в этих словах? — кинув взгляд на тестя, проговорил Егор. — Нам десятилетиями внушали истину, что достойно только то, что приносит пользу отечеству, что достойны уважения те, кто отдаёт себя труду, профессии… И что в этом плохого?

Ему хотелось сказать что-то ещё, но Николай Петрович резко перебил его, сказав:

— Вот-вот: «Внушали истину!», «Польза отечеству!..» В нынешних условиях, Егор, это всего лишь красивые слова! Запомни: у нынешних «вождей» теперь другая «истина».

— И какая же?

— Очень простая: иметь, брать и требовать ещё! И вряд ли появятся в ближайшей перспективе обстоятельства, которые бы заставили их найти другие слова… персты им в язвы.

— Прошло больше семи лет, кто же знал, что всё так изменится, — разводя руками, проговорил Сомов, как бы соглашаясь со словами тестя. — Такое и в страшном сне не могло присниться. А каким-то особым даром предвидения я не обладаю.

— Вот ты говоришь: «Кто же знал?» Да вся эта «заваруха» тянется с того момента, как «меченый» пришёл к власти. Мы что, не видели, что с каждым годом становилось всё хуже и хуже? Видели! Ещё как видели! Просто никому до этого не было никакого дела. А всё потому, что отучили всех мыслить, думать… люди ведь они сам знаешь какие…

Сомов внимательно слушал, что говорит Николай Петрович, и молчал.

— Так что твоя «истина», извини, не работала уже давно.

— Может, и так, — спокойно проговорил Егор, — оспаривать ваши слова я не собираюсь. Во всяком случае, считаю это дело бессмысленным, поскольку опровергнуть их не могу.

В этот самый момент Егор подумал: «Николай Петрович не будет говорить просто так, значит, его тоже что-то волнует и мучает. Но находить в этом некие противоречия я бы не хотел. Мало ли кто что может сказать».

— Ты на меня не сердись, — прервав мысли Егора, миролюбиво проговорил Николай Петрович, — наболело, знаешь… Да и переживали мы за вас с матерью. Я ведь подумал тогда, если честно, что ты на принцип пошёл!

— Да какой там принцип — никакого принципа не было. Были обстоятельства. Вы же всё хорошо знаете.

— Да знаю я, знаю…

— А если знаете, то зачем возвращаться к этому разговору? Главное, что внучка здорова, внук растёт, а всё остальное житейское.

— За внуков, конечно, спасибо, — хмурясь и глядя куда-то в сторону, проговорил Николай Петрович. — Мы с матерью не нарадуемся.

Сказав эти слова, он тут же крепко задумался, словно пытался что-то вспомнить, но это продолжалось недолго. Он продолжил:

— Я ведь оттого говорю, Егор, что душа болит…

— Я вас прекрасно понимаю.

— Правильно сделали, что вернулись в Киев, — вот что я хотел сказать. Сейчас такое время, когда надо о себе подумать, а не геройствовать. Ни этой стране, ни той… герои уже не нужны (он махнул рукой куда-то на северо-восток). Сейчас каждый должен быть сам за себя. А это значит, что свои сухари лучше всяких там чужих пирогов.

— Почему же чужих? — глядя на тестя, вопросительно проговорил Егор. — Когда мы поехали в Сибирь, у нас была одна страна…

— Вот именно: «была»! — пафосно проговорил Николай Петрович. — Только вот была да сплыла. Как говорится в пословице: «Что с воза упало, то пропало». Устоять на якоре своего счастья мы не смогли. А если быть точным, не захотели. Все захотели жить своим умом… а его, к сожалению, ни у кого не оказалось, вот в чём беда! Что в России, что на Украине мозги народу заменили на нечто другое, как в том анекдоте. Расскажу давай, а ты записывай… ха-ха ха. В Германии времён фашизма на международном медицинском симпозиуме профессоры из разных стран знакомили своих коллег с успехами национальной медицины. Когда дошла очередь до немецкого профессора, он сказал: «Наши достижения уникальны. У всех людей в Германии заменены мозги, и никто этого не замечает». Ха-ха-ха.

— Однако, — улыбнувшись и качнув головой, проговорил Егор.

— Теперь, Егор, мы сами себе хозяева. — И, немного помолчав, Николай Петрович продолжил: — И ты был бы хозяином, если бы не уехал… Ну, ничего, время есть. Поработаешь в управлении, набьёшь себе шишек, а там посмотрим, на что ты способен. Стройка — это тебе не ядерный реактор, тут надо о-го-го! Короче, хватку я твою знаю. Не расстраивайся.

— А я и не расстраиваюсь. Что мне расстраиваться: голова, руки, ноги есть.

— Э, брат! — повернувшись лицом к Егору, проговорил Николай Петрович, — нынче, при нынешних обстоятельствах, этого мало…

В этот момент Егор смотрел на тестя, но слов его не слышал, поскольку думал над его предыдущими словами: «И ты был бы хозяином. Ну, ничего, время есть». «Интересно, — подумал он, — что стоит за этими словами, ведь никакого конкретного разговора по поводу трудоустройства не было».

— Понятно, что я сказал? — глядя на Егора, спросил Николай Петрович.

— Да вроде всё понятно, — ответил Егор, не понимая, о чём речь…

— Вот и хорошо! К сказанному могу лишь добавить: главное, нужно научиться ценить себя, иметь, что называется, железную хватку. А самое главное — не нарушать правило, которое устанавливает определённые принципы. Без этого нынче никак.

— Как всё сложно.

— А ты как хотел!? Век живи, век учись… да гляди в оба.

— Это как это?

— А вот так: не продавать себя за «три копейки».

— Я с этой «наукой» пока не знаком.

— В том-то и дело. А надо знакомиться… Как-никак капитализм на дворе.

— Что вы хотите этим сказать?

— А то и хочу сказать, Егор, что человек нынче человеку уже не брат и даже не сват и не кум, а волк — вот какое дело. Тут всё по-новому, не по-книжному. Сейчас люди не считаются ни с чем — ни с нравственными, ни с общественными законами. Не знаю, как там в Сибири было, а здесь теперь так: главное — деньги! Если они есть, то ты уважаемый человек; для тебя все двери открыты; а если нет, то извини… Сегодня, Егор, деньги хозяева жизни… персты им в язвы. Будешь играть не по правилам рынка — труба!

Слушая Николая Петровича, Его подумал о том, что этот человек сильно изменился. И не просто изменился, а принял какую-то совершенно другую идеологию, в которой прослеживаются высокомерие и некая исключительность. «Может, так и нужно жить? — подумал он про себя. — Ведь не только он один, все люди интегрировались в систему западных ценностей. Почему он должен быть другим? Тем более что человеческий удел — это непостоянство, колебание, неуверенность, честолюбие, жадность, ложь, злословие и любопытство».

— Не знаю даже, что и сказать. От ваших слов голова кругом, — прервав свои мысли, заключил Егор.

— Да брось ты. Сейчас такое время, понимаешь, когда надо оказаться в центре. — Сказав эти слова, Николай Петрович попытался изобразить руками что-то в виде круга.

— В каком ещё таком центре?

— Колеса, можно сказать, фортуны!

— Интересно. И что дальше?

— А дальше, извини, как повезёт!

После слов тестя Сомов задумался. Но не прошло и минуты, как он сказал:

— А самому думать что, нынче уже запрещено? Или разум отменили?

— Насчёт «разума» я не знаю. Об этом нужно спросить у нынешней власти. Я тебе на своём примере скажу, — на полном серьёзе проговорил Николай Петрович. — Вот я — акционер и руководитель крупного строительного управления, которого, замечу, избрали законным путём. У меня, чтобы ты знал, целая армия рабочих: каменщики, плотники, бетонщики, арматурщики — всех не перечесть. За всеми, сам знаешь, надо глаз да глаз. Накорми, напои, приюти… Одним словом, чтобы выполнить все эти законные требования, я должен руководствоваться в первую очередь коммерческими соображениями, а уж потом — совестью и прочими слабостями. Потому что ни совестью, ни всякой там добродетелью не накормишь людей. Вот ведь какая картина маслом получается. Понимаешь?

— Что тут не понять.

— Так вот: всякая жалость и прочая мораль здесь не уживаются. Особенно это касается молодых руководителей, которые начинают жить на широкую ногу. Я это говорю не потому, что хочу ущемить кого-то в своих правах, кого-то победить, нет, просто люди сами выбрали то, к чему у них лежит душа. Скажу тебе больше: сейчас никакие формы человеческого сознания уже не регулируются благожелательностью, а напротив, всячески разрушаются. А это значит, что из человека можно вылепить всё что хочешь: от преступника до государственного деятеля. Хотя сейчас эти слова приобрели статус синонимов: по мере потребности они плавно перетекают из одного состояния в другое. Но, как говорится, что хотели, на то и напоролись.

Слушая Николая Петровича, Егор думал о том, что приходит время, когда человеческий разум может находиться в смертельной опасности, поскольку нынешняя власть хочет сделать из народа не просто неграмотных и неразумных людей, а тупых потребителей, которых можно контролировать и направлять хоть куда, выдавая «солому слов за зерно вещей». Они делают всё, чтобы люди разучились мыслить и рассуждать, а душа уподобилась хладному пеплу; при этом им абсолютно всё равно, что все народы подвергаются смертельной опасности.

— Эти диванные либералы ещё покажут! — распыляясь, декламировал Николай Петрович.

— Страшные вещи говорите, — слушая тестя, проговорил Сомов.

— Никаких страшных вещей я не говорю. Что плохого, что к власти приходят новые руководители, пусть и либералы?

В эти минуты Сомов подумал о том, что для одних наступило время смирения перед неисповедимой судьбой, а для других — безграничная власть и высокомерие по отношению к тем, кто ещё вчера казался родным и близким, положительным и рассудительным… Прервав свою мысль, он сказал:

— Так-то оно так, конечно.

— А если так, — не унимался Николай Петрович, — то с новыми руководителями появляется и новый тип отношений и рассуждений — это же логично. Другое дело, какая роль у этих руководителей отводится примату разума. Как они смотрят на это с высоты, так сказать, новых общественных отношений?

— В этом-то вся и беда, — с неким сожалением проговорил Сомов. — Что мы хотим, если нынешние руководители предлагают народу не блага, а свои страсти и предрассудки, на коих зиждется весь западный мир, причём далёкий от всякой справедливости и правосудия.

— Согласен, согласен, — перебив Егора, проговорил Максимов. — Поэтому мы и видим, что делается вокруг: кругом анархия, смятение умов… по-другому, извини, быть уже не может — капитализм на дворе! Нравится, не нравится — танцуй, моя красавица.

— С такими законами страна долго не продержится! — подыскивая нужные слова, проговорил Сомов, — придёт время, и всё рухнет как карточный домик.

— На наш век хватит, персты им в язвы, — махнув рукой, с неким оптимизмом проговорил Николай Петрович, надеясь, видимо, на что-то лучшее. — Сейчас надо деньги зарабатывать — вот что я скажу. Бизнесом заниматься. А не рассуждать: ой, какие мы бедные и несчастные; ой, какие у нас законы…

Наступило молчание.

— Я, если честно сказать, думал, на Украине обстановка другая.

— С какой это стати, что на Украине она должна быть другой? — обращаясь к зятю, с нескрываемым удивлением спросил Максимов. — Мы, что, на другой планете живём, что ли? — Не дождавшись от Егора никаких слов, он продолжил: — Сейчас, Егор, каждый сам за себя. Короче, кто выживет, тот и жить будет. А тебе ещё вон детей подымать…

— Вот именно: «выживет», — с огорчением проговорил Сомов.

— Других слов, извини, у меня нет.

— Извиняться не надо.

— Ну, знаешь, мало ли! Я человек простой, что думаю, то и говорю; а потом многие обижаются — вот, мол, такой сякой… нравоучения всякие читает.

— Ничего плохого вы не сказали, — глядя на тестя, проговорил Сомов. — Впрочем, нового тоже. В истории всё это было, и не раз.

— Что было?

— Не что, а кто. Те, кто обещал народу духоподъёмными лозунгами «золотые горы». Да что про это говорить, вы сами всё хорошо знаете. Тем более что про то написаны тысячи книг.

— Ну, в этих книгах тоже, знаешь, всякого вранья хватает, — махнув рукой, проговорил Николай Петрович. — Морочат людям головы… Как послушаешь этих писак, так и хочется сказать в их адрес бестактность… Угодничество и малодушие — вот их вся работа. Всё, что они умеют делать, — так это врать да фантазировать; на большее они не способны.

Слушая тестя, Сомов вспомнил почему-то Пушкина, его смелые рассуждения относительно гражданского долга писателя, где важная роль отводится правдивому воссозданию человеческой жизни.

— Писатели — это те же люди, — прервав свои мысли, проговорил Сомов. — Среди них есть всякие: хорошие и плохие. Да, не все они правдивы, точны в своём изложении, но многие из них всё же заставляют людей думать, анализировать, сопоставлять. Благодаря этой силе мы понимаем многие вещи, в том числе и тот факт, что чудес в этом мире не бывает; всегда нужно быть начеку, готовиться к чему-то серьёзному, даже в плане житейских отношений, я уже не говорю о чём-то другом. Другое дело, и тут я с вами соглашусь, настоящие писатели должны иметь своё мнение, но, к сожалению, не всегда на это хватает таланта, смелости и духа. — После этих слов он задумался, словно искал чувственной потаённой мысли. Но, не найдя ничего, что могло бы его удовлетворить, задумчиво сказал: — Что касается моих дел, то тут вы правы: сейчас мне нужно думать о семье, о работе… На раскачку времени уже нет.

— Вот и я про тоже; надо, что называется, брать быка за рога…

Егор, слушая тестя, нет-нет да и подыгрывал ему, прекрасно понимая, что теперь он во власти этого человека. Человека, которого больше уважал, чем любил.

Глава VI

Раздумывать о работе Сомову долго не пришлось: в первом же разговоре Николай Петрович предложил ему должность инженера по технике безопасности в строительном управлении. Зная характер Николая Петровича, его желание помочь в очередной раз было воспринято Егором с благодарностью. Во всяком случае, его сердце не противилось этому предложению. Единственное, что настораживало его, так это взгляды тестя на общественную и политическую жизнь страны, которые не всегда были ему понятны. От этого непонимания у него в душе возникло некое несогласие с позицией тестя. При попытке найти разумное решение на ум ему приходили разные мысли: «Да, я не всегда согласен с тем, что говорит Николай Петрович, — рассуждал он, — но, с другой стороны, что в этом плохого? Человек имеет свою жизненную позицию. Если он говорит какие-то вещи, то это вовсе не значит, что он против меня и моих убеждений. Просто, разговаривая, он хочет, видимо, привить мне те качества, которых мне не хватает, вот и всё! Со стороны же всегда виднее, что человеку не хватает: ума, рассудительности, такта или добродетели. Во всяком случае, всё, что говорит Николай Петрович, он говорит правдиво, а это дорогого стоит. Хотя, конечно, после его “поучений” без внутреннего дискомфорта обойтись сложно. Но невелика беда: «Всё, что ни делается, всё к лучшему».

И всё же, несмотря на некоторые свои убеждения и уверенность в своей правоте, от многих мыслей тестя ему было не по себе. От нервного расстройства спасало то, что он уважал этого человека. А уважение, как известно, не купишь ни за какие деньги — оно приходит от сердца. К тому же, уважая Николая Петровича, он чувствовал больше уважения и к себе. Одним словом, позитивно поразмыслив без всякого тщеславия, Сомов решил так: «Что бы ни говорили обо мне, в моей жизни было очень много хорошего и прекрасного. И мне не за что переживать и стыдиться! Во всяком случае, моя жизнь никогда не была “тёмной”, как ночное небо, я никогда не делал того, что могла бы осуждать моя совесть, что расходилось бы с правдой. А что касается разговоров и суждений всяких, то в жизни без этого не бывает. Если что-то и говорят в мой адрес, то нужно прислушиваться, а не гнушаться этим, не показывать свою гордыню. На этот счёт есть хорошая медицинская пословица: «Если устранена причина, устранена и болезнь», а «болезней», к сожалению, у нас хватает. Во всяком случае, как сказал один поэт: «Наша жизнь становится счастливой не тогда, когда мы делаем то, что нам нравится, а тогда, когда нам нравится то, чем нам приходится заниматься»^[8].

Работая в строительном управлении, Сомов никогда не довольствовался поверхностными взглядами, а добросовестно относился к своим обязанностям. Прочной основой в этом деле служили ему семья и то убеждение, что всё наладится, всё придёт в норму. К тому же он стал привыкать ко многим жизненным обстоятельствам, отбрасывая всё лишнее, что он видел, что раздражало его в политической и общественной жизни Украины, что мешало ему сосредоточиться на более важных направлениях. И хотя сделать это было непросто, он находил в себе силы, чтобы исключить всякий страх, способный, как ему казалось, обложить как льдом его душу и охладить, превратив не только в жёсткого, но и грубого, безразличного ко всему человека. А причин для этого было множество.

Главная как ему казалось, состояла вовсе не в разрыве производственных связей и падении экономики, и даже не политическом противостоянии, а в каком-то фанатическом национализме с элементами нацизма, что исходил от определённой категории жителей Украины к другим этническим группам. Причём эти люди не просто говорили или убеждали, они пытались силой навязывать свою идеологию и свои взгляды. И этот факт заставлял его много размышлять над тем, как и когда это могло произойти на Украине и что с этим делать.

Безусловно, вся эта воинствующая идеология возникла не вдруг — и он это понимал. Такая трансформация среди населения имела под собой определённые исторические корни, причём достаточно глубокие. Но в последние годы они проросли не только под влиянием украинской элиты с целью заявить о себе как о самостоятельном унитарном государстве, но и благодаря русской (советской) интеллигенции.

Реализуя национальную ленинскую политику, интеллигенция придумывала различные мифы о прошлом Украины, всячески способствуя тем самым ускоренному развитию украинского национализма. Но это ещё не всё: благодаря ленинской политике Украина обрела республиканский статус в никогда дотоле не существовавших границах. Именно в годы советской власти академик, секретарь АН УСССР Михаил Грушевский при поддержке ЦК Компартии Украины сумел не просто развить мысль о западно-украинской политической культуре в советском обществе, но и придал этой теме новое движение, которое всецело поддержала советская интеллигенция. Это привело не только к полному краху русско-украинского пространства, но и всячески способствовало разжиганию межнациональной розни и насаждению русофобии, позволяя тем самым всем, кому не лень, придумывать «великую историю» об украинской нации и её незаменимой роли в мировом развитии. На этой волне каждый «щирый» украинец считал своим долгом не только напоминать всем подряд, тыкая в лицо, о своей самостийности, но и заявлять на всю Незалежную, что наконец-то украинцами найден враг, и этим врагом являются русские. Более того, он всё чаще слышал среди украинцев вопрос: «Готов ли он воевать с Россией?»

Не в силах понять и смириться с этой данностью, Сомов часто говорил себе: «С одной стороны, в национализме нет ничего плохого, поскольку Украина борется за сохранность своей нации и культуры, а с другой, эта воинственность представляет угрозу всему обществу, поскольку украинцы начали дружно выступать против других народов, живущих на территории страны. И эти выступления однозначно добром не закончатся. Многие их слова и тезисы носили явно ксенофобский характер: «Украина для украинцев», «Москали, поляки, венгры — это враги нашего народа» и т. п. Сомов никак не мог примириться с мыслью: почему позиция украинских политиков основывается только на основе суверенитета одного народа — украинцев, хотя на её территории жили столетиями многие народы? «Если украинские политики стремятся к национализму, к появлению так называемого физического и духовного пространства, — размышлял он над этим вопросом, — в котором им будет комфортно и в котором будет возможна реализация чувств общности и солидарности народа, то они должны говорить, в первую очередь, о всей нации как об общности людей, проживающих на территории Украины, объединённой между собой культурой, историей, религией, генетикой, а не говорить, не кричать на всю Европу о своём “арийском превосходстве”, о том, что только украинская нация самая сильная и самая лучшая в мире. Получается, что нужно беречься каждого соседа, кому ты сделал в своё время добро.

Если уж говорить по большому счёту, то украинский народ сформировался не сам по себе и не на пустом месте, для этого были определённые исторические предпосылки. Во-первых, в любом случае требовалось некое родство по перечисленным выше признакам; во-вторых, люди всегда опирались и опираются на естественное начало, которое побуждает их к объединению. Для этого есть много задач, главная из которых — выживание. Немаловажное значение имеет, конечно, и принцип солидарности, предшествующий международному сотрудничеству.

Чтобы развивать национализм в том виде, в каком он появился в развитых странах, где сложилось национальное гражданское самосознание, украинским политикам нужно было выработать также некий набор прав и обязанностей, одинаково применимый ко всем жителям, а не ущемлять в правах коренные народы. Такая невежественность и фанатичность политиков, как показывает мировая история, конечно, ни к чему хорошему не приведут». От всего этого у него возникало тягостное ощущение, близкое к депрессии, к растерянности. «Куда бечь, чё робить?» — думал он про себя по этому поводу.

Проходили дни, месяцы, но эти мысли не давали ему покоя. Раньше он был уверен, что хорошо знает Украину и тех людей, что проживают в ней, а оказывается, что он ни о ком и ни о чём ничего не знает. И эта неудовлетворённость его мучила, можно сказать, преследовала постоянно. Даже гуляя по городу, он в мыслях возвращался к этой теме. Чтобы успокоиться, он находил в каком-нибудь сквере уютное место, садился и с сожалением размышлял: «Попутал же меня чёрт приехать в эту страну. Как же я так оплошал? Неужели я принял это решение необдуманно, можно сказать, с бухты-барахты? Если это так, то, по всей видимости, сработала какая-то во мне “слабина”. А может, и понадеялся на билет в житейской лотерее. Ну да ладно, что теперь сожалеть. В конце концов, не всё так плохо. Есть и добрые мысли — вот их и надо реализовывать».

Чтобы не давать повода для разочарования, в свободное от работы время он начал изучать книги по истории Украины, чтобы понять, что это за «штука» такая — украинский национализм! А начал он с воссоединения Украины с Россией, которое уходит к началу XVII века. А если быть точнее, то к 1654 году, когда гетман Войска Запорожского Богдан Хмельницкий обратился с прошением о переходе на службу к царю Алексею Михайловичу «под государскую высокую руку». Просьба гетмана была услышана и удовлетворена царём, а также Земским собором в Москве «для прославления христианской веры и святых божиих церквей, потому что паны, рада и вся речь Посполитая на православную христианскую веру и на святые божий церкви восстали, хотят их искоренить». Что касалось последующих столетий, то всё оказалось настолько запутанным и противоречивым, что ему пришлось долго с этим разбираться. Но в конце концов он пришёл к выводу, что никакой украинской нации не существовало и не существует, всё это фикция. Украина представляет собой лоскутное одеяло, сотканное в разные исторические эпохи из разных народов. К этому факту его подтолкнуло одно интересное издание — «Россия. Полное географическое описание нашего Отечества»^[9].

В томе 7-м — Малороссия и в томе 14-м — Новороссия и Крым Сомов обнаружил подробнейшую географическую, этнографическую и экономическую информацию об исконно русском крае, который никогда не был украинским.

К этой мысли отсылает читателя и книга Николая Ульянова «Происхождение украинского сепаратизма». Прочитав её, Сомов был крайне раздосадован, что он до сих пор не прочитал этот труд. Прекрасный язык, без научных излишеств, доступно рассказывает о происхождении и развитии украинской национальной идеи, которая далека от нынешних украинских изобретателей, выступающих против родства представителей одного народа.

Изучив ценнейшие материалы, Сомов понял одно: нашим предкам не могло даже в бреду померещиться, что всё то, что они добывали в течение тысячи лет, может быть поделено на куски «во имя какого-то торжества мирового пролетариата». И что население Малороссии, Новороссии, Подолья и Волыни является не русским, а неким «самостийным украинским племенем». С незапамятных времён даже в англоязычной прессе Российская империя называлась либо просто Russia, либо Imperial Russia. Никакой Украины не было и в помине. Россия была единой и неделимой.

К сожалению, в этом вопросе опять неосмотрительно «сработали» коммунисты: после государственного переворота в 1917 году они перекроили на куски всю Россию… Один из таких «кусков» (без территории Крыма, подаренный Никитой Хрущёвым в 1954 году; без западных земель, присоединённых Иосифом Сталиным после 1945 года) и был назван Украинской Республикой. После развала Союза Украина стала самостоятельным государством, где оказались многие народы с разной исторической судьбой, с разной культурой, менталитетом и национальными ценностями.

Конечно, такой факт не мог не проявиться в общественной и политической жизни страны. Зная такое положение национального вопроса, небольшая группа людей захотела извлечь из этого прибыль, заставив многие народы ассимилировать. Но чтобы выглядеть цивилизованными людьми перед Европой, нужно было обратиться к какому-то механизму. Причём так, чтобы он сработал на сто процентов. И такой механизм был найден — национализм.

Если обратиться к истории, то украинский национализм как движение возник достаточно давно. Во всяком случае, с первой половины XIX века его вовсю развивали поляки и австрийцы, вспомнив всю «нелюбовь» к России, которая тянется аж со времён Древней Руси.

Не обошлось в этом вопросе, как уже было сказано выше, и без русской интеллигенции (куда же без неё!), которая всячески пыталась развивать на окраинах страны идеи о «нашей свободе и демократии», сочиняя при этом разные манифесты и прочие воззвания, чтобы баламутить народ. И эта деятельность принесла определённые плоды…

Главным идеологом украинского национализма был уроженец Донбасса Донцов, хотя вся его деятельность и становление как политика происходили в Галиции. Именно там он водил дружбу с поляками и австрийцами, разрабатывая сценарий насаждения «своей веры». В основу идеологии украинского национализма были положены насилие, экспансия, расизм, фанатизм и беспощадность к врагу (в данном случае речь идёт о русских). По Донцову, правящая каста нации «не знает ни милосердия, ни человечности в отношении личности». По их «философии», реки должны наполниться кровью москалей и жидов. Именно на этой почве выросли идолы укронацизма Бандера и Шухевич, успешно реализующие все постулаты и каноны этой идеологии, позволяющей беспощадно расправляться с инакомыслящими. Несмотря на повсеместное внедрение этой идеологии, многие украинцы не приняли её, спокойно развиваясь в своей естественной среде. Отдельные эпизоды проявления национализма, такие, как действия группы Михновского, были но они не воспринимались украинцами серьёзно и быстро затихали. В центре формировался местечковый сельский национализм со своими бытовыми особенностями. На юго-востоке, кроме незначительной части национально озабоченной интеллигенции, никакого национализма не существовало, население в подавляющем большинстве было с русским менталитетом и ему было чуждо проявление украинского национализма. Попытки силового насаждения украинского национального самосознания «ленинской гвардией» после революции на юго-востоке даже в крестьянской среде успеха не имели, поскольку это было чуждо местному населению и оно отвергло навязываемую идентичность, оставшись русским по своему духу.

Первый раз, когда он открыл одну из книг про историю этого самого национализма, то подумал: «Вот зачем мне читать про эту националистическую идеологию, про это общественно-политическое движение, если про него раньше никто и никогда не говорил. Во всяком случае, меня это никогда не касалось. Ну да, в западной части Украины в силу исторических событий это было. Достаточно вспомнить Древнюю Русь, — рассуждал Сомов, вспоминая уроки истории, а точнее, середину XVII века, когда небезызвестный Адам Кисель после первых поражений польских войск при Корсуне и Белой Церкви писал гнезненскому архиепископу, примасу Польши, о возможных замыслах Хмельницкого и московского правительства. “Единая кровь, единая религия. Боже, сохрани, чтоб они не замыслили чего-нибудь против нашего отечества”^[10]. — В этих словах ополяченного украинского феодала проявлялся не только страх объединения двух братских народов, украинского и русского, в единое государство, но и проявлялись первые признаки национализма. Адам Кисель, впрочем, как и все шляхтичи, — вспоминая, резюмировал Сомов, — прекрасно понимали, что если не поссорить славянские народы, не ослабить их союз, то наступит неизбежный конец Польши. И эти мысли не покидали поляков ни на минуту. Столетиями вырабатывались тактика и стратегия этой борьбы, переросшая, в том числе, в так называемый национализм. После отечественной войны Советская власть более-менее утихомирила националистов. Многие годы на Украине было тихо и мирно. Во всяком случае, ничего подобного я не слышал многие годы, когда работал на Чернобыльской атомной станции, а сейчас происходит что-то невероятное — каких только “борцов” нет. Мало того, что они баламутят народ своим национализмом, так ещё и вышучивают людей, которые не украинцы, чтобы не только ущемлять их в правах, но и совершать против них преступления. И таких “групп” становится всё больше и больше. Такое ощущение, что украинцы не могут нормально жить, дышать, пока не скажут какой-нибудь пошлости в адрес русских. Или сказать, на худой конец, что-нибудь с иронией. Все они в один голос говорят, что все нации стоят ниже украинской. Что украинцы народ довершённый, цивилизованный, а все остальные — дикари. И всё это приходится слушать. Пусть не каждый день, но часто. Что же это за “удивительное” время такое? Что же это за свобода такая, если мы похоронили все человеческие, все межнациональные ценности, скрепляющие нас как цивилизованных людей. Неужели украинскому народу, пережившему Отечественную войну и потерявшему миллионы людей, вновь близка идеология Гитлера и его друзей, провозгласивших расовую теорию, объявив, что только люди, говорящие на немецком языке, представляют полноценную нацию. Или, быть может, украинские политики решили продолжить дело господина Черчилля, его расовую теорию, утверждавшего, что только нация, говорящая на английском языке, является полноценной нацией, призванной вершить судьбы всего мира. Нет, добром это точно не закончится. Слишком далеко всё зашло», — заключил он.

И всё же, преодолевая себя, находя время, он много читал, во многом пытался разобраться. Тема оказалась настолько скучной и малоинтересной, что развивать ему её не хотелось, поскольку она была далека от его духовных интересов. Он считал, что все сочинительства о национализме — это продукт одиноких людей, лишённых всего, кроме своих мыслей, которые проповедуют не что иное, как агрессию, жестокость и сверхсилу. Короче, все носители подобных идей ему крайне не нравились. Более того, он их презирал.

К сожалению, «Книгу бытия украинского народа», первый манифест украинского национализма эпохи модерна и основной текст Кирилло-Мефодиевского общества (1846–1847) написанный историком Николаем Костомаровым и поэтом Тарасом Шевченко, достать ему не удалось. Но ему хватило и того, что он прочитал, что пролило мало-мальски свет на эту проблему. И этого было ему достаточно. Всё остальное он черпал через общественно-политическую жизнь, к которой всегда проявлял здоровый интерес. «Конечно, — думал он, — заставить украинцев любить Россию и уважать русский народ дело трудное: польские феодалы, обладая невероятной жестокостью, сделали своё дело, разобщив и наделив славян такими же жестокими сердцами. Так что ждать от них жалости не приходится».

Сомов хорошо помнил выражение В.И. Ленина об Украине, сказанное им ещё в 1919 году, но актуальное и в наши дни. «Теперь на Украине каждая банда избирает кличку, одна свободнее другой, одна демократичнее другой, а в каждом уезде по банде». «И всё же, — размышлял он, — несмотря на такое положение дел, заставить украинцев сдерживать свою агрессию и русофобию можно. Для этого нужны определённые силы и механизмы. Чего, к сожалению, в данный момент не достаёт с обеих сторон. Видимо, для этого нужно подходящее время, которое ещё не пришло, но оно обязательно наступит, ибо время никогда не стоит на месте, видоизменяя жизнь и наше сознание».

А тем временем каких событий только ни было на Украине за последние месяцы, да что там месяцы — дни! Уму непостижимо! Каждый день — как последний! В этой реальности трудно даже что-то выделить, поскольку всё события имели не просто важное, а важнейшее значение, ибо они решали вопрос государственности. Чего только стоили события по передаче Украиной России Черноморского флота и ядерного арсенала! А события в Донбассе, в Крыму?! А приватизационные сертификаты — эта величайшая человеческая глупость, где сработал разум без благоразумия, переходящий в двойное безумие.

Что интересно, после всех этих событий Сомов задумался на одним интересным фактом — фактом того, что отличить умных людей от глупых оказывается очень сложно, а порой невозможно. Но обо всём этом он старался думать меньше всего, а уж тем более говорить, ибо мало что понимал во всей этой буржуазно-философской кухне. Как, впрочем, мало чего знал и о невесть откуда взявшихся украинских либералах, которые кричали на каждом углу о своём стремлении быстрее провести реформы, чтобы войти в мировую экономику. И всё это было сказано на фоне всеобщего краха, колоссального роста цен и падения доходов населения. Это всё равно, что сравнить Украину с модницей, у которой есть большое желание жить по моде, но, кроме влюблённости в самое себя, ничего нет. Она голая.

Четвёртый год жизни страны доказывал это всё явственнее, несмотря на все ожидания украинцев. Расколы во власти, политический кризис, борьба с коррупцией, восстановление отношений с Россией, дружба с Западом — все эти события Сомов пытался не только отследить, но и кое в чём разобраться досконально, но это было для него непросто, а порой и невозможно.

Глава VII

Пытаясь, многое понять и проявить во всей полноте свою сущность, Сомов внимательно следил за происходящем не только на Украине, но и в России, так как одна и другая земля были ему очень близки и любимы. Тем более что в Томске проживали его родные и близкие и ему было не безразлично всё то, что там происходило.

Гуляя как-то в один из воскресных дней со всей семьёй недалеко от дома, Егор захотел поговорить с Натальей. Причём поговорить не только об их взаимоотношениях, которые в последнее время сильно изменились не в лучшую сторону, но и поделиться своими мыслями. Поговорить по душам, как это делали они раньше и чего, к сожалению, не было у них сейчас, когда каждый стремился быть сам по себе, переваривая этакую смесь уныния, печали и безысходности. Такая жизнь вызывала у него напряжение, которое мешало ему нормально жить, чувствовать, радоваться и любить. Если и была семья, то чисто формально; и этот факт заставлял его переживать за её будущее. Да, у него была работа, где была занятость, обязанность, ответственность, но всё это было «кислотной средой», которая не могла заменить ему общение и ту радость, что он испытывал ещё совсем недавно. Если раньше у них было всегда всё вместе и в любви, то сейчас было всё наоборот. А это означало, что их чувства подверглись каким-то испытаниям и потрясениям. И этот факт Егор чувствовал, поскольку все отношения с Натальей буквально истончались на глазах, словно ничего не было возвышенного между ними.

Вот и сейчас, о чём бы он ни спрашивал, что бы ни говорил, разговор не получался. Да и дети не давали такой возможности, отвлекая своими вопросами и просьбами. В какой-то момент Лиза и Сашенька всё же разыгрались друг с другом и ненадолго оставили родителей в покое. Пользуясь случаем, Егор тут же предложил Наталье присесть на небольшую деревянную скамейку, что стояла рядом с детской площадкой, и, недолго думая, спросил:

— Как дела у родителей? Что-то давненько они не заезжали.

— А что это они тебя так заинтересовали? — глядя на мужа, недовольно спросила Наталья.

— Почему сразу «заинтересовали»? Мне всегда было интересно знать…

— Если интересно, то взял бы и позвонил.

— Ну да, тут ты права.

— Всё у них хорошо! — немного помолчав, сказала она. И тут же продолжила: — Собираются за границу.

— За границу?

— А что ты так удивляешься?

— Да нет, я просто спросил. Они ведь совсем недавно были в Испании?

— Они что, не могут, как все нормальные люди, мир посмотреть?

— Почему не могут? Могут!

— Ну так а что тогда спрашиваешь…

Переваривая всё то, что сказала Наталья, Егор понял, что и на этот раз поговорить у него не получится. Но потребность общаться всё же сохранялась, и он спросил:

— Куда на этот раз?

— В Грецию.

— А зачем? Хотя что я спрашиваю…

— Затем, чтобы отдохнуть, поправить здоровье, покупаться в море, — вот зачем!

— Как-то неожиданно всё. Тем более что никакого разговора на эту тему не было.

— А почему они должны об этом кому-то говорить? У всех своя жизнь!

— Да нет, я просто подумал…

— А вот не надо думать.

В ответ Сомов только хмыкнул. Ему не хотелось больше ни о чём говорить. Он почувствовал себя опустошённым, хотя внутри что-то ему подсказывало, чтобы он не молчал, откидывая прочь все обиды и сомнения.

— Если ты хочешь, то тоже можешь съездить. Тебе никто не запрещает. А что касается меня, то я пока не готов к этим путешествиям. Во всяком случае, пока не вижу в этом ничего для себя хорошего. Да и обстановка на Украине не радует, смешивать одно с другим как-то не хочется.

— Спасибо. В России не лучше. Сидят там, воруют… Их президент, как его там…

— Ельцин.

— Вот, вот: Ельцин, Россию рушит так, что у нас всё трещит по швам.

— Ты же знаешь…

— Что я знаю?

— Что в этом виновата не экономика.

— А что, по-твоему?

— Политика.

— Зачем людям такая «политика», если за этих тупоумных людей, этих самозванцев всё уже давно придумал и дал нам Бог: земли, моря, реки, леса. Я не говорю уже про недра — чего только в них нет. Но при всей этой мощи, при всём этом богатстве эти воры и хапуги не дают людям свободно дыхнуть, обкрадывая их, подавая пример украинским чиновникам.

— За украинских чиновников не переживай, они сами кого хочешь научат.

— Конечно, научат! А ты как хотел? Если москали всё развалили…

Услышав слово «москали», Егор даже как-то встрепенулся, строго посмотрев на жену.

— Извини, я хотела сказать, что в России подали «хороший» пример… Надеюсь, ты правильно меня понял?

— Ну, а что тут не понять: ты сказала всё коротко и понятно.

После слов жены у Егора пропало всё желание общаться. Ему даже захотелось встать и заняться детьми, но слова Натальи его остановили, причём она говорила с такой злостью, что не подбирала слов.

— Нарядились как скоморохи в монархические, демократические и либеральные одежды и устроили театр: американцы хлопают, европейцы смеются, а они, довольные, танцуют для них… Нет, я просто не могу смотреть на этих русских… Лучше бы они занялись межнациональными отношениями. Ты посмотри, что делается на Кавказе!

— Национальный вопрос всегда был сложной темой, — пытаясь поддержать разговор, проговорил Егор. — Ты же знаешь, если заниматься этим вопросом, значит, нужно быть готовым к тому, чтобы выполнять волю всех народов, а не какого-то одного.

— Если у них страна единая, значит, и заниматься надо всеми, а не…

— Сколько ни занимайся, недовольные всегда будут, а это уже совсем другая тема.

— Интересно, это же какая такая «другая» тема?

— Ну, не знаю, к примеру, тема конфедерации, унификации, да мало ли. Я говорю о том, что всякое деление России противоречит её истории. Это надо понимать! Поэтому все эти институты в СССР власть считала лишними. И без них, ты же знаешь, всегда проявлялась забота о всех народностях…. Что, не так, что ли? Посмотри, сколько было сделано для Украины… особенно после войны. Весь Союз работал на неё.

— Ты хочешь сказать, что Россия вернёт себе…

— Я этого не говорил. Но я могу сказать точно, что Россия не оставит русских в изоляции и будет добиваться выравнивания их прав наравне с украинцами.

— А что, русским на Украине что-то угрожает? Им что, плохо живётся? Или их ущемляют в правах?

— Сейчас нет, но всякое может быть. Украина есть Украина… Во всяком случае, националистически настроенных людей уже хватает, чтобы беспокоиться… И их с каждым днём становится всё больше и больше. И чем всё это закончится, неизвестно! Хотя что сейчас об этом говорить, время покажет.

— Не знаю, не знаю.

— Ты считаешь, что я неправ?

— Не знаю, как там будет, — твёрдо проговорила Наталья, — но националистический диктат не для украинцев, поскольку это самая миролюбивая европейская нация. Если, конечно, не появятся какие-нибудь герои-провокаторы, как в России.

— Если, как ты говоришь, украинцы миролюбивая нация, то почему же они заговорили о зраде и реванше?

— Я не знаю, о какой зраде и о каком реванше ты говоришь.

— Ну как же? — разводя руками, проговорил Егор. — Ты что, не бываешь в городе, не смотришь телевизор? Не знаю, кто ими руководит, но украинцы возносят себя сегодня так высоко, что это всё попахивает каким-то национализмом. Такое ощущение, что они хотят собирать там, где никогда не сеяли.

— Если ты так говоришь о защитниках украинской независимости, то…

— То что?

— То не нужно было сюда ехать. Жил бы в своей России и радовался тому, что там происходит…

Посмотрев на жену, Егор ничего не сказал. В такие минуты он умел применять к себе мерило разумности, которое позволяло ему оставаться выдержанным и спокойным.

— Ты вот сейчас сказала о России, а почему ты считаешь, что там не лучше?

Этот вопрос был настолько неожиданным для Натальи, что в первую минуту она не знала даже, что и ответить. Выдержав короткую паузу, она сказала:

— А ты что, хочешь убедить меня, что это не так?

— Да нет.

— Ну а что тогда!

— Просто ты сама сказала, что…

— С каких это пор тебе интересно моё мнение?

— Ты сейчас сказала полную глупость, — глядя на жену, сказал Егор. — И вообще…

— Ну, говори, говори…

— Я хотел сказать, что в последнее время с тобой невозможно говорить, — произнеся эти слова, Сомов развёл руками.

— Это с тобой невозможно, а не со мной. Сутками не бываешь дома, а когда приходишь, то после того как поешь, садишься за свои книги…

— И что из этого? Я что, по-твоему, дурака валяю?

— Вот именно… Кому нужны сегодня твои стихи, твои рассказы? Будь они даже самыми лучшими, никому. Ты что, не видишь, что все мусорные баки вокруг завалены книгами?..

Слушая жену, Егор не мог ей возразить, поскольку она говорила истинную правду: люди действительно всё больше и больше книг выбрасывали на помойки, в том числе и русских писателей. Во всяком случае, ему ежедневно приходилось выкидывать мусор, и он видел всё это своими глазами: книги в различных переплётах постоянно лежали стопками возле мусорных баков. Причём многие из них были подпалены, но кем-то потушены… Грязные и обгоревшие, они валялись в общей массе бытового мусора. Глядя на выброшенные книги, виниловые пластинки с классической музыкой, он всегда размышлял над тем, что ещё совсем недавно всё это богатство, сохраняя следы величия русской культуры, украшали в каком-нибудь доме или квартире полки славной библиотеки. А сейчас они валяются как какие-то поношенные тряпки.

Размышляя на эту тему, он вспомнил почему-то американского писателя Рэя Брэдбери, его роман «451 градус по Фаренгейту», написанный в далёком 1953 году. В нём автор предсказывает будущее книг — их будут сжигать, опасаясь, что они могут дать людям слишком много знаний. Главный герой романа пожарный Гай Монтэг, сжигая книги, спасает человечество от знаний, которые могут навредить государственной стабильности. «Люди не должны делать выводы и обобщения, — рассуждает он. — Предназначение людей — выполнять волю тех, кто над ними. Сжигать книги нужно в пепел, затем сжечь даже пепел. Таков наш профессиональный девиз», — говорит он.

— Я пишу для себя, а не для кого-то. И ты это прекрасно знаешь, — сказал Егор.

— Конечно, знаю, — раздражённо проговорила Наталья. — Как знаю и то, что ты витаешь в облаках, а надо бы опуститься на землю и заниматься делом.

— То, что я делаю, значительно лучше, чем… в общем, неважно.

— Нет, ты говори, говори…

— Я всё сказал. А что касается работы, то извини, я не прохлаждаюсь где-то, а работаю с утра до вечера.

— Не ты один работаешь, все работают.

После слов Натальи наступило непродолжительное молчание.

— Да, все работают, — спокойно, без всякого нагнетания ситуации, проговорил Сомов. — Но разве этот факт должен превращать нашу с тобой жизнь в какое-то непонятное столкновение? Ведь должно же быть какое-то понимание… Неужели ежедневное обвинение меня во всех грехах тебе доставляет удовольствие?

Наступила короткая пауза.

— Я тебя ни в чём не обвиняю, — сухо проговорила Наталья, как бы осознав свою неправоту. — Всё, что я говорю… впрочем, это неважно. Извини. Я просто устала от всего…

— Я тебя понимаю.

— А если понимаешь, то ответь мне: почему власть постоянно куда-то нас ведёт? Мы хотим жить, воспитывать детей, а нас постоянно куда-то толкают, где нам приходится приспосабливаться, пристраиваться, испытывать невыносимые муки, а то и пятиться назад, избавляясь, как нам говорят, от всего ненужного. У нас что, десять жизней? А может, без этого самого «ненужного» я жить не могу? Может, оно является самым дорогим для меня? И его нужно беречь и сохранять, а не уничтожать. А людям говорят: «Вперёд, товарищи, вперёд. Процесс пошёл!» А какой процесс? Куда кто пошёл? Никто толком не знает. Поэтому, извини, мне не хочется сейчас говорить ни про тебя, ни про какую-то там Россию. Наслушалась этой болтовни — вот, по горло.

— Тебе нужно успокоиться.

— Как я могу успокоиться, если во мне всё кипит?..

— Ладно, давай прекратим весь этот разговор, поскольку, о чём бы я тебя ни спросил, у тебя на всё один ответ: Россия виновата!

— А кто ещё виноват, ответь мне? Мы с тобой, что ли, начали эту перестройку? Мы с тобой, что ли, развалили эту страну? Да, в ней многое было не так, как бы нам хотелось, но зачем же так бездарно всё порушили?

— Этот вопрос не ко мне.

— Почему не к тебе: ты же тоже был коммунистом…

— Таких, как я, было двадцать миллионов.

— И что, двадцать миллионов не смогли справиться с одним сумасшедшим человеком?

— Ты же прекрасно знаешь, Горбачёв предлагал серьёзные преобразования…

— Конечно, знаю. Как знаю и то, что он всегда говорил с заумным и серьёзным лицом, а оказался человеком пустым и глупым. Но ещё более глупыми оказались те двадцать миллионов коммунистов, которые поверили этому человеку, что прикрывал свою пустоту напускной заумностью.

— Может, я ошибаюсь, но ты стала какой-то другой.

— А может, ты стал другим?

— Не знаю, может, и я.

— Вот и я не знаю, — раздражённым тоном проговорила Наталья. — И помолчав, продолжила: — Когда я жила в Сибири, мне казалось, что я превзошла все человеческие возможности. Во мне не осталось места ни для чего — ни для размышлений, ни для тревог, ни для страха. Более того, я потеряла уважение к себе самой… Жила и не понимала, зачем живу. Чувство безысходности согнуло и уничтожило меня не только как женщину, но и как человека. Мне не хочется ни о чём думать, размышлять, надеяться, поскольку всё перегорело во мне и исчезло. Исчезло навсегда. Скажу честно: у меня не осталось никаких сил презирать всё то, что я видела, всё то, что я слышала и ощущала последние годы. Во мне настолько велико презрение к этой постылой жизни, что я не могу выразить даже свою боль — нет сил. Ты даже не представляешь, как я устала от всей этой безысходности, от этих предателей и идиотов, которые наводнили сегодня этот беззащитный мир.

— Я никогда не слышал от тебя таких слов, — глядя на жену, проговорил Сомов.

— А что бы изменилось, если бы услышал раньше? Что ты можешь изменить в этой жизни? Ровным счётом ничего, поскольку за нас с тобой решают другие — вот в чём проблема.

— Во всём том, что произошло с нашей страной, — проговорил Егор, глядя в сторону, где играли дети, — ни твоей, ни моей вины нет.

— Так может сказать каждый! Только от этого не легче ни мне, ни тебе — страны нет! — И, помолчав, тут же сказала: — Но не в этом проблема.

— А в чём же тогда?

— В том, что простодушный горемычный русский народ, впрочем, как и украинский, так и не понял, кто ему враг, а кто ему друг, поскольку в словах и действиях этих горе-политиков нет ни ясности, ни прочности, ни полноты. Не достигнув желаемого, они делают вид, будто желали достигнутого. Но где-то что-то у них, видите ли, не срослось, не получилось… А то, что люди страдают, становятся жертвами их ошибок, их не волнует. Зачем было всё это начинать, если ничто не спланировано, не просчитано? Жили ведь хорошо, нет, захотелось «клубнички»!

— Всё, что произошло, произошло не только с нами, но и с другими людьми, ты же знаешь. Причём произошло по каким-то неведомым нам законам природы. А против них, сама знаешь, не попрёшь!

— Знаю, конечно, знаю! Только меня волнуют не люди, меня волнуют моя жизнь, моя семья, будущее моих детей…Я хочу обычного женского счастья, понимаешь? Разве это не закон природы — желать счастье? Простого женского счастья!..

Слушая Наталью, Егор был уже не рад, что затеял этот глупый разговор. Он даже подумал о том, что нужно найти какой-то предлог, чтобы незаметно перевести разговор на другую тему, чтобы немного успокоить её. Но каких-то разумных логических доводов для этого не находил. В какой-то момент кое-что на ум ему всё же пришло, и он сказал:

— Человек так устроен, что всё, что не замыслит природа, нам всё не нравится: дождь идёт — не нравится; снег метёт — не нравится; буря, ураган — всё плохо, всё беда! Но мы ведь с этим справляемся! Справимся и на этот раз.

— Не надо меня успокаивать, — косо взглянув на мужа, проговорила Наталья.

— Нет, погоди, а почему ты считаешь, что человек должен быть сильнее и лучше законов природы? Ошибки были, есть и будут всегда, но это вовсе не значит, что…

— Вот именно, что значит! Ты хорошо знаешь, чтобы что-то делать, всегда нужно думать — это аксиома! А если человек перестаёт думать, то нужно искать причины, чтобы принять меры, — твёрдо сказала она, сделав акцент на последних словах. — А мы не делаем ни того, ни другого. Такое ощущение, что мы все выполняем чью-то волю: идите направо, идите налево, попрыгайте, похлопайте… — всё, что угодно, только чтобы мы не занимались тем, чем надо.

— Послушай, последние несколько лет ты только о том и думала, чтобы вернуться на Украину, а теперь жалуешься, что и здесь тебе плохо.

— Я не жалуюсь, а говорю.

— Хорошо, извини. Я к тому, что многие люди живут значительно хуже. Ты одета, обута; живёшь в благоустроенной квартире, где есть холодная и горячая вода. Наконец, ты можешь себе позволить…

— Что-то вкусное на завтрак, на обед — ты это хотел сказать, да?

— Может, и да, а почему бы и нет? Да, я с тобой согласен, что люди — это люди, а ты — это ты! Вопросов нет! Но ты должна понять, что мы живём сейчас в другом в обществе, в другом мире, где совершенно другие правила, и этим правилам мы должны подчиняться, даже если они нам не нравятся.

— Допустим. Но назови мне хоть один весомый аргумент, почему я должна жить не так, как хочу? Назови! Молчишь!

— Ну, хотя бы потому, что другого общества у нас с тобой нет. Это во-первых; а во-вторых, значит, люди так чувствуют это время, если им понадобились рыночные отношения и западные ценности.

— А я не хочу так чувствовать, понимаешь? У меня другие чувства.

— Не кричи: дети обращают внимание.

— Я не кричу, а говорю.

— Хорошо, тогда говори чуть тише.

После этих слов Наталья недовольно посмотрела на мужа.

— Не само же всё это свершилось, — сказал Егор, ничуть не смутившись. — Всё это дело рук человеческих.

— Вот и пусть они живут в этой неразберихе, в этой тупой апатии, а я буду жить по-своему.

Как собирается жить Наталья на Украине по-другому, Егор спрашивать не стал. Он прекрасно понимал, что безрассудно судить о мыслях и желаниях одного по мыслям и желаниям другого. Во всяком случае, это может привести только к одному — лишним эмоциям, выдержать которые бывает очень сложно и одной и другой стороне. Он подумал, что разговор закончен, но Наталья не могла успокоиться, словно какими-то словами он выбил её из колеи, и это эмоциональное напряжение требовало выхода и разгрузки…

Глава VIII

Прошло несколько дней, а Сомов всё еще продолжал размышлять над тем разговором, что произошёл с женой. Нет, у него не было по этому поводу каких-то серьёзных огорчений, просто он часто задумывался над тем, что всё меньше и меньше понимал её мысли. Но признаваться в этом, говорить ей что-либо по этому поводу ему не хотелось; он продолжал жить теми приятными чувствами, что ощущал на протяжении их длительной жизни, теми впечатлениями, что были в его сердце.

«В настоящий момент, — размышлял он, — в семейной жизни мне многого не достаёт, но не такая уж это и драма, чтобы принимать какие-то скоропалительные решения. Нет никакой трагедии в том, что у неё взрывной характер, в том, что она эмоциональна, пусть даже неадекватна в каких-то вопросах, — все женщины по природе такие. И что теперь, вешаться, что ли? Нет, конечно. У меня тоже порой копится стресс… и я тоже бываю невыносим в каких-то вопросах, но она же терпит меня. Почему я не могу принять все её капризы? Могу! А если могу, то не надо искать виновных в семейных делах, а нужно сосредоточиться и сообща решать все возникающие разногласия, не забывая, что она свободная женщина и я не должен её учить, что ей делать, а что нет.

Конечно, если не усмирять свой характер, то он становится судьбой, но всё же вмешиваться в её личную жизнь, покушаться на её свободу я не хочу. Да и не в моих это принципах. Тем более что я по-прежнему её люблю. Другое дело, любит ли она меня — вот в чём вопрос. Ответа, конечно, я не знаю и не узнаю никогда, поскольку это очень личное и интимное состояние — делиться им не каждый будет. В этом вопросе каждый человек загадка, вселенная, и понять его внутренний мир невозможно. Взять хотя бы чувства… ну, что мы знаем о них, кроме как то, что это эмоциональный процесс человека, отражающий субъективные оценочные отношения к реальным или абстрактным объектам. При этом любовь, как чувство субъективное, больше зависит от того, кто влюблён, чем от объекта его стремлений. А всё от того, как мне кажется, что когда мужчина любит женщину, то он видит её не такой (особенно в молодости), какой она есть на самом деле. Не подозревая ничего, он сам украшает её мысленными достоинствами, которых она, возможно, не имеет. Увидев понравившуюся женщину, мужчина бросается за ней вдогонку, «кристаллизуя свои чувства». Он порой сам не знает, что происходит с ним, но он тянется к ней, находя в этом человеке нечто совершенное и идеальное. Это уже потом, со временем, он поймёт, что ошибся, наделив её какими-то сверхдостоинствами. Это всё равно, что положить в соляные копии сухую ветку от какого-нибудь дерева, чтобы увидеть по истечении пары дней, как она будет сверкать от кристаллов соли всеми цветами радуги. От неё невозможно будет отвести глаз, так она будет красива. Так и женщина, которую мы полюбили в молодости, может оказаться другим человеком, совершенно не той, о ком мы думали и мечтали. На смену «кристаллизации», что создают в нас иллюзии, приходят уже не эмоции, а чувства, то, что внутри нас, то, что является нашей глубиной и сутью и чего мы не находим с годами в человеке, с которым прожили многие годы. И в этом есть трагедия».

Размышляя над этим вопросом, он вспомнил (читал где-то очень давно), что любовь подразделяется на четыре рода. Единственно подлинной является любовь-страсть. Это состояние, когда влюблённый не помышляет ни о чём, кроме любимого существа, всё прочее для него больше не существует, тщеславные побуждения исчезают полностью. На втором месте любовь-влечение: в этом случае предмет любви ещё может очень сильно занимать человека, но одновременно он не отказывается и от других удовольствий, к примеру, тяги к деньгам. Ещё бывает любовь физическая. И наконец, любовь-тщеславие. «Последняя есть самая худшая, что может быть, — подумал он, определив, таким образом, четвёртый род любви. — Не знаю, какой род любви ближе всего мне, но, несмотря на все жизненные невзгоды, семейные обстоятельства, только свой жене я могу открыть свои душу и сердце».

Этим оптимизмом и этим правом он жил последнее время, делая, что называется, своё дело. Отсутствие мнений не мешало ему мыслить, анализировать и жить своей жизнью. Возможно, поэтому многие его мысли, наблюдения и жизненные обстоятельства он старался всё чаще и чаще записывать в свой дневник, и не просто по привычке, а как бы разговаривая и советуясь с самим собой. В последние годы это вошло в некую обязанность, которая перерастала в писательский труд. Записанное он редактировал, что-то правил, выискивая, по всей видимости, не только новые гармонические словосочетания, которые, собравшись воедино, смогли бы зажить самостоятельной жизнью в его стихах и рассказах, но и выискивая новый тип знаний, которые можно было назвать интуитивными, способные, как ему казалось, подсказать ему в будущем что-то важное и существенное, как это делают беспристрастные и проницательные судьи.

К сожалению, записывая в свой дневник то или иное обстоятельство, он каждый раз разочаровывался в людях и той эпохе, что наступила. Особенно в человеческих отношениях. И всё потому, что вокруг не было никаких позитивных явлений, поскольку, как он считал, на смену чувствительности пришли грубость, ложь, безнравственность и звериный инстинкт, женщины перестали анализировать свои чувства, а для мужчин женщина стала просто добычей. Одним словом, от всех нынешних противоречий ум человеческий помрачился, воля ослабла, чувство исказилось и душа человека потеряла целеустремлённость к чему-то высшему, чему-то более значимому… «Запрещённый плод» стал для всех важнее, чем сам Господь.

После того как он увидел и почувствовал отступление людей от истинных ценностей, что составляют смысл человеческой жизни, у него возникало желание ничего больше не писать и вообще отказаться от этой деятельности. И вовсе не потому, что слова Натальи подействовали на него с некой разрушительной силой, а потому, что действительно, ему не к чему было стремиться: люди отвергали не только разум, но и чувства. Он прекрасно видел, что книга уже давно не являлась предметом первой необходимости, как это было раньше. Для потребления, насыщения и развлечения народ требовал новой «пищи» — денег, ставших высшей ценностью.

Одним словом, потеряв доспехи, защищавшие книгу от власти времени, она стала не более чем собранной под оформленной обложкой стопкой типографских листов. Старое выражение: «Бумага стерпит всё» коробилось от стыда, видя, как население России с жадностью принимает западный мир, проповедующий жестокость и насилие, расовые предрассудки и порнографию, причём порнографию духа, как точно выразился один поэт. «Раньше, когда меня тянуло к стихам, к прозе, — размышлял он, — я испытывал не только радость, но и счастье! Чувствовал силу, причём такую, что сам в неё не верил. Я был лёгок на подъём; любил народ, свою страну; поля, луга, реки — всё, что меня окружало и волновало, всё, что воздействовало на меня личным примером, памятью и божьим страхом. А сейчас что? Одно мракобесие и сатанизм. В этом обществе, кроме работы, семьи, спокойствия и спасения, меня ничто уже не волнует».

Размышляя, он прекрасно понимал, что так думает не только он один, но и многие люди. А уж те, кто был склонен к литературной деятельности, тому велел так думать сам Господь! Но одно дело думать, а другое дело достичь эту «труднодостижимую цель». Сможет ли он на деле, а не на словах, отказаться от писательского труда? А если не сможет, то сможет ли справиться с этим каторжным трудом в одиночку? Ведь у него нет никакого положения в литературном мире. К тому же он хорошо был наслышан о том, что литературная «номенклатура» не любит в этом деле новеньких. Эта система слишком консервативна, чтобы вот так запросто открывать двери всякому, как они любят говорить, «случайному человеку», объявившему себя поэтом или писателем. «Я не раз ломился в эти двери, — говорил он себе, — но они никуда не вели: то не так, это не так, твердили в один голос “ответственные работники” издательств, возвращая рукописи». После этого всегда хотелось употребить классическое выражение: «А судьи кто?» Не получится ли так, что, поучая писателя, как надо писать, вы не вытряхните из него душу автора? И мысль творить добро окажется прямо противоположной задуманной. Неужели вы знаете «рецепт», как стать художником? А если знаете, то почему сами не становитесь ими? Или побуждать и советовать вам легче?

Проходило совсем немного времени, и он понимал, что горячился в выражениях и думал совершенно не так, как надо было думать, а уж тем более говорить. «В редакциях во многих случаях были правы, — приходил он к однозначному выводу, — поскольку вдохновенный труд не может иметь право на ошибку. К этой мысли в своё время не раз возвращался Пушкин, когда писал:

О вы, которые, восчувствовав отвагу,

Хватаете перо, мараете бумагу,

Тисненью предавать свои труды спеша,

Постойте, наперёд узнайте, чем душа

У вас наполнена — прямым ли вдохновеньем,

Иль необдуманным одним поползновеньем,

И чешется у вас рука по пустякам,

Иль вам не верят в долг, а деньги нужны вам,

Не лучше ль стало б вам надеждою смиренной

Заняться службою гражданской иль военной.

«Вот так легко, — критически заметил Сомов, — “на лопатки” укладывал Пушкин поэтов, мечтающих о славе. И правильно делал. Потому что поэты и писатели, если уж сказать по правде, опасны в своей одержимости. И эта опасность заключается в том, что они считают, будто они ничем и никому не обязаны, а все обязаны им: купить… прочитать… перевоспитаться и т. д. А если этот поэт или писатель — преступники, что тогда? Вот и ответ».

Сомов прекрасно знал, что идеи о призвании художника развивал не только Пушкин, но и многие другие величайшие художники, которые утверждали, что каждый художник нуждается в сопротивлении природы, как хрупкий голубок нуждается в сопротивлении воздуха, в этом смысле природа является главным учителем. Именно из сопротивления материала, в сочетании с чувствами, рождается произведение искусства. «Может быть, действительно, — размышлял он, — так оно и есть: мечты художников будут сбываться быстрее, если им придать правильное направление. Хотя кто знает, что и как может быть?»

Прислушиваясь к сердцу, Сомов не знал, что и думать, а уж тем более, как ему быть в этом деле. Но его порыв понять многое в этом вопросе не угасал. «Если сказать по совести, — подумал он, направив ход мыслей в нужное русло, — вряд ли мне хватит сил, чтобы преодолеть всю тягость этого труда, отдав себя на растерзание холодного, порочного мира, частью которого я являюсь. Сколько талантливейших людей в России на протяжении многих столетий разбили себе головы об эту дверь «сопротивления», так и не войдя внутрь; сколько загублено жизней! А самое главное, сколько талантливых произведений оказалось невостребованными и уничтоженными так называемыми «ценителями литературы!» Возможно, что всё это делалась для того, чтобы потом дружно говорить на протяжении нескольких веков о том, что у нас не было никакой письменности, а, следовательно, образования! А без образования славянские народы не могут относиться к человеческому роду. Они должны всегда оставаться дикими и невежественными, для которых разве что норма — это унизительное чужеземное владычество». Он хорошо помнил по этому поводу слова Пушкина: «Татаре не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля. Архивы, кроме летописей, не представляют в России почти никакой пищи любопытству изыскателей. Несколько сказок и песен, беспрестанно поновляемых изустным преданием, сохранили полу изглаженные черты народности, и “Слово о полку Игореве” возвышается уединённым памятником в пустыне нашей древней словесности»^[11]. «Так и хочется сказать, — подумал Сомов, — “Вкушая, вкусих мало мёду и се аз умираю”»^[12].

Размышляя об отсутствии литературного наследия в Древней Руси, Сомов понимал, что Пушкин прав, но прав отчасти, поскольку письменность всё же была, но погибла. Причём погибла не только по злой воле воинствующих книжников, но и по воле врагов, коих у Руси было множество. Если внимательно посмотреть на события старой Руси относительно образования и просвещения, видится картина весьма печальная, если не сказать трагическая. Да и как могло быть иначе, если русские князья, заботясь только о первенстве и власти, а также личной прибыли, отдали на разграбление варварам Русь почти на триста лет. На огромном пространстве, от Белого моря до южного Галича, Батый оставил за собою только пепел и пустыню, торжествуя победы ужасами разрушения.

Словом, погибло всё земное, всё накопленное историей, все дела рук человеческих. Не осталось ничего, что напоминало бы о прежней жизни.

Но беда, как известно, в одиночку не ходит. К нашествию варваров прибавились крестовые походы латинства: шведов и ливонского ордена, пытавшихся воспользоваться ослаблением Руси и присоединить к себе её земли.

Если на западе этот вопрос удалось решить русским князьям мечом, то на юге Галицко-Волынские земли, приобретённые с помощью оружия святого Владимира, русским князьям отстоять не удалось. Венгерские, польские, литовские и немецкие феодалы оказались сильнее. Борьба Галицко-Волынской Руси с польскими и венгерскими феодалами закончилась её подчинением феодальной Польше, а Волынь, Киевская земля и Северщина вошли в состав Литовского великого княжества, так же, как и Полоцкое, и Минское княжества.

Стремясь идеологически поработить славянские народы, польские и литовские феодалы при неустанной помощи римской курии и католических монашеских орденов направляли свои усилия, в первую очередь, на уничтожение духовной культуры Древней Руси, в том числе и на уничтожение литературных произведений, которые были пропитаны национальным славянским духом. Враги прекрасно понимали, что эта литература будет способствовать возрождению и просвещению народов. А если это так, то рано или поздно обязательно наступит неизбежный конец господства шляхетской Польши.

Помешала развитию Руси в этот исторический период и страшная мировая язва, известная под именем «чёрной смерти», что свирепствовала по всему миру, в том числе и на русской земле. Она началась в Китае, обошла Северную и Среднюю Азию, Европу и скандинавские страны и перешла во Псков, и далее по всей России, унося сотни тысяч жизней. Таким положение дел в России оставалось ещё очень долго. Князья, цари, увлечённые не только собиранием земли русской, но и междоусобием, не хотели решать вопросы образования и просвещения народа. А если появлялось что-то значимое, то тут же куда-то исчезало. Так исчезла письменность Полоцкой земли, повесть о Святохне, летописи земли русской и многое, многое другое, что не только уничтожалось, но и вывозилось в строгой тайне за границу.

Надо понимать, что Киевская Русь с незапамятных времён была связана не только с целым рядом европейских стран: Византией, Италией, Германией, Францией, Англией, но и со странами Скандинавии — Швецией и Данией. Все они пытались утвердить на Руси своё влияние уже в X веке, чтобы всячески затормозить развитие государства, исказить его историю и уничтожить культуру, ибо русское слово славилось гражданственностью и патриотизмом. Особенно это можно понять, перечитав «Поучение Владимира Мономаха», страницы русских летописей.

Учитывая все сложности в этом нелёгком труде, Сомов даже думал отказаться от писательской деятельности: от воображения, которое порождает ошибки, от мечты, которая опасна, и от всего прочего, что не даёт правильное направление. А ему хотелось, ох, как хотелось написать какой-нибудь экспериментальный роман, который бы мог соответствовать нынешнему веку, который писатели называют «переломным», а художники — «грешным», так же как классицизм и романтизм соответствовали веку схоластики и теологии.

«К великому сожалению, наступили такие времена, — рассуждал он, — когда чиновникам от власти нужна только форма слова, а не мысль, не человечность, не правдивость и прямота, которые бы волновали людей и заставляли их думать, содействуя сплочению народа». От этих горьких мыслей он даже решил сжечь свои дневники, стихи, рассказы, чтобы забыть и никогда больше не заниматься этой «нечеловеческой» активностью, которая, как он думал, никому не нужна. «Лучше обратиться к спокойствию и спасению, — думал он, — никаких тебе планов, никаких идей, что может быть лучше!»

Но это было лишь его желание, вызванное эмоциональными чувствами. Сомову было известно: что, согласно классической философии, человек состоит из неизменной веры, являя собой некое подобие статуи, противостоящей натиску внешнего мира, как скала противостоит морю, как свет противостоит мраку, как добро противостоит злу. Как было известно и то, что наше «я», погружённое в волны времени, разрушается. «Пройдёт немного времени, — мысленно рассуждал он, — и от человека, который затевал переворот и уничтожение великой страны, ничего не останется, а произведения будут жить вечно, поскольку они будут воспитывать своих читателей».

К тому же он вспомнил слова своего покойного отца, который сказал ему однажды: «Сынок, все болезни, которыми ты будешь страдать, все вопросы, над которыми ты будешь мучиться в течение всей своей жизни, идут от твоего ума и твоей души. Исключение одного или другого сделает тебя совершенно другим человеком. Старайся, несмотря ни на что, быть самим собой — это единственное средство, которое поможет тебе услышать крик своего возмущения и своей совести». Именно эти слова отца заставили Егора пересмотреть свои планы относительно литературного труда, встав на трудный путь беспокойных исканий. Именно тогда прозвучали его слова: «Я не просто хочу быть писателем — я им стану! А там уж пусть судят читатели. Во всяком случае, я не собираюсь писать о том, чего хотят многие; я буду писать о том, что хочу я, что требуют моя душа и голос совести, даже если мои мысли будут при этом легковесны и ничтожны».

Казалось бы, всё стало на свои места. Всё пришло в соответствие с его нормами и правилами. Но разногласия с Натальей вряд ли могли способствовать хорошему творческому началу… В такой обстановке ни о каком вдохновении не могло быть и речи. Но этот факт его мало расстраивал. Пугало другое обстоятельство: прожив с Натальей много лет, он, оказывается, совершенно не знал её, и это незнание его мучило (ну откуда ему было знать простую истину: «Не насладится муж, когда жене не любо наслажденье»).

С первых дней совместной жизни он думал, что, несмотря ни на какие преграды и сложности, они будут с женой воздвигать на вершине семейных отношений неприступную крепость, которую нельзя будет разрушить ничем; что их любовь никогда не подвергнется пересмотру и «ревизии», несмотря даже на вселенский потоп. И что они никогда не будут жить в страхе и ненависти друг к другу, потому что их любовь исключит в межличностных отношениях все лишние сомнения и прочие негативные чувства. Но, оказывается, он глубоко ошибался. Не успели они приехать из Сибири в Киев, как он перестал понимать жену, видя её поведение. Складывалось впечатление, что на границе с Россией её, как «птичку», выпустили на волю, открыв дверку той самой «клетки», в которой она пребывала много лет.

Поначалу он старался не придавать этому какого-либо значения, думая: ну мало ли что, пройдёт! Но, прожив в Киеве несколько месяцев, понял: с семьёй происходит что-то не то. А что? Он не понимал. А разбираться в семейных вопросах, глубоко проникать в глубины человеческой души, основываясь лишь на поведении, жестах и словах, не будучи психоаналитиком, он не умел. Но Егор точно знал, что, не разобравшись в семейных отношениях, он не сможет обрести мир и покой. А они ему жизненно необходимы. И не только для того, чтобы любить свою семью и своих детей, а чтобы жить, писать и творить.

Как это ни покажется странным, но он с большой осторожностью размышлял о свободе. Егор считал, что человек, наделённый свободой (неважно, мужчина это или женщина), может наделать много разных глупостей, так как в основе свободы заложено очень много психофизиологических факторов, которые не всегда вписываются в рамки общечеловеческих ценностей. А это значит, что свобода может отдалить его от женщины, которую он любит и которая для него священна. И этой мысли он боялся. Боялся в том плане, что под напором её эгоистических действий он не сможет противостоять своему сознанию… Чтобы исключить всякие сомнения и всякую боязнь в этом деле, он стремился к тому, чтобы находить в своей жене всё то наилучшее, что способствовало бы счастливой семейной жизни. При этом он не знал, является ли его стремление той мерой, что подчёркивала бы её достоинства. В этот момент ему почему-то захотелось рассматривать это вопрос не только касаемо Натальи, но и всех женщин мира, которые, как ему виделось, должны придерживаться строгости в любви. Чтобы их свобода не оборачивалась болью и разочарованием…

О своих мыслях и рассуждениях на эту тему он много писал, в том числе и стихи, которые, как ему казалось, дают возможность завоевать вечность. Ведь ничем невозможно по-настоящему насладиться, ничего нельзя сохранить иначе, чем приобщив к вечности, а образ женщины в этой вечности — это образ искусства. А искусство нельзя не любить. Не зря же многие поэты, художники и философы называли женский образ высшим синтезом.

Более того, литература помогала ему разобраться и в тех многочисленных событиях, что происходили на Украине и в России. А происходило, надо сказать, самое страшное, что могло произойти, что никак не поддавалось здравому смыслу. Поскольку под влиянием секуляризации и новых форм сознания всюду поверили Западу, причём поверили так «сладко», что это стало своеобразной квазирелигией.

Если говорить о России, то Сомов был уверен, что в его стране, стране, где он родился и вырос, где был счастлив и горд за неё, грехопадение достигло самого дна, приблизив народ к апокалипсису. И всё из-за того, что всем захотелось пожить чужим умом. А «умные» пришли да все человеческие правила изгнали; а без этих правил, как известно, что без света: хорошее от плохого не отличишь. Вот и приходится опять народу в этом тяжёлом и неразрешённом состоянии «мерить решетом воду». А всё потому, что не любит русский народ помнить сентенции, которые были сказаны столетиями назад. А ведь коротко выраженные суждения мудрых людей верны всегда — что сто лет назад, что тысячу, поскольку глубоки и дерзновенны, как максимы Пушкина, Достоевского, Льва Толстого.

Из средств массовой информации он знал, что какой край или область ни возьми, всюду царят хаос и безработица. Людям месяцами не выплачивают зарплату, всюду забастовки и недовольство граждан. А преступность и проституция буквально захлестнули страну, что повлекло повсеместное падение нравов. На фоне разрушающих государство событий президентом Ельциным и его правительством ничего не предпринимается конструктивного, скорее, утрачивается всё то, что было завоёвано страной раньше. Но больше всего Егора огорчало то, что практически полностью был уничтожен военно-промышленный комплекс, что ставило под реальную угрозу выполнение Вооруженными силами своих функций. Переживал он и за уничтожение атомной промышленности, и это переживание отзывалось в его сердце острой болью. По этому поводу он часто вспоминал Чернобыль, Красноярск-26 и вообще ту жизнь, которую невозможно было уже вернуть. Особенно не хватало ему друзей, тех друзей, которых он потерял… У него было даже желание съездить на Чернобыльскую АЭС, но от этой мысли он отказался по собственным соображениям, известным лишь ему. Единственный человек, которого он хотел видеть, с кем хотелось ему пообщаться, так это был Николай. Он даже пытался до него дозвониться, но безуспешно: телефон не отвечал. Единственное, что он мог сделать, так это оставить свой номер телефона на автоответчике.

Что касалось Украины, то тут проблем было не меньше, чем в России, а то и больше. Судя по ситуации, на Украине складывались все условия для авторитарной власти. Стремительное падение жизненного уровня ввергло всё население страны в уныние, причём в такое, что не найти слов. Этому способствовали не только экономические проблемы, но и невиданный разгул националистической демагогии, и коррумпированность всех ветвей власти, которая достигла невиданных размахов. Всё это говорило только об одном — об отсутствии на Украине национального лидера, который бы не только объяснил, что к чему, но и смог бы сплотить народ. Вместо этого кто-то специально баламутил людей, насаждая всё западное, особенно американское. «Ни в одной другой стране мира институты прогресса, — звучали день и ночь по украинскому телевидению слова то одного, то другого политика, — не получили такого развития, как в США. Ни в одной другой стране мира плоды достижений так не обеспечены, как в свободной Америке». «Народы мира… как никогда раньше, обращаются к Соединённым Штатам за доброй волей, силой и мудрым руководством».

Особое беспокойство в этой части вызывала западная часть страны, особенно Львов, где звучали с утра до вечера предложения навести порядок и установить твёрдую власть. Целый ряд националистических партий и организаций, воспользовавшись болезненной темой Черноморского флота, предлагали создать комитет по спасению нации и государства. Меры, которые предлагали националисты, были в лучших традициях тоталитарного государства. Своим главным врагом они объявили русский народ, которому они пообещали Варфоломеевскую ночь… Один из организаторов националистического движения сказал в выступлении на украинском телевидении: «Только оружием и силой украинского духа мы вычистим Украину от той нечисти, которая заселяет наши земли».

В правовых цивилизованных странах такое высказывание сразу бы осудили и виновных наказали. На Украине же воинствующим молодчикам всё сходит с рук. Власти даже не скрывают, что держат националистов в «патриотическом резерве», стараясь не замечать все их преступления и выходки. На всё это было больно и досадно смотреть.

Глава IX

Не менее интересовали Сомова и вести с Донбасса, поскольку после краха экономики и колоссального роста цен этот регион стал центром протестного движения на Украине. Из средств массовой информации Сомов хорошо знал, что ещё в начале 1993 года дотационная система поддержки угольной отрасли (впрочем, как и всех остальных отраслей) на Украине была отменена. Причиной этому послужил тот факт, что в стране не было финансовых средств. Принцип распределения бюджетных денег на поддержку отраслей экономики, возникший ещё в советское время, был отменён действующим правительством Украины. В результате большинство шахт Донбасса оказались на грани остановки. Всё это вызвало бурю недовольства среди населения, которое хорошо помнило советское время, когда никто ни в чём не нуждался, когда никто ни в чём себе не отказывал, а тут такое безденежье… Люди не знали, как им жить, чем кормить семьи.

7 июня 1993 года Егор Сомов, находясь в командировке в Донецке (участвовал в проведение расследования несчастного случая на подведомственном строительном участке), стал случайным свидетелем недовольства шахтёров политикой Киева, которое вырвалось, подобно мощному вулкану, в митинг, сметая всё на своём пути. Он видел, как, разбив палаточный городок перед зданием областной администрации, шахтёры стали требовать от руководства страны не только гарантированных обязательств по заработной плате, но и говорили о референдуме, об импичменте президенту, роспуске Верховной рады, о восстановлении связей с Россией и об автономии Донбасса. Он попытался подойти ближе к трибуне с выступающими, но его постоянно теснили молодые люди с какими-то странными нашивками и шевронами на одежде, о которых он ничего не знал, поскольку видел впервые. Выкрикивая националистические лозунги: «Слава Украине», «Смерть москалям», «Смерть жидам», они размахивали не только разноцветными флагами, но и дубинками; у кого-то в руках он видел даже металлические прутья. В какой-то момент, чтобы не навлечь на себя беду (сработало чувство страха), Сомов попытался выбраться из этого подозрительного окружения, но сделать это с первого раза ему не удалось, настолько плотно стояли вокруг него люди. Предприняв очередное усилие, он всё же выбрался. Правда, на ветровке не осталось половины пуговиц, но это мало его огорчало, поскольку он понимал, что могло быть и хуже. Чуть позже, придя в себя, он увидел, как всё новые и новые толпы людей присоединялись к митингу. Как он узнал, это были представители других шахт, приехавшие из других городов, чтобы поддержать своих коллег.

Сомов был в курсе, что в этом противостоянии задействованы не только профсоюзы и общественные организации, но и другие силы, представляющие интересы финансово-политических групп. Всех тонкостей, безусловно, он не знал, но от тестя он как-то слышал, что представителями этих групп являются бывшие партийные руководители страны и директора крупных заводов.

От руководства страны митингующие требовали не только самостоятельности и погашения долга по заработной плате, выполнения обязательств по дальнейшему финансированию угольной отрасли, но и придания русскому языку статуса государственного. На этом требования людей не ограничивались: бастующие требовали от властей Украины подписание Устава СНГ и полноправное участие Украины в экономическом союзе, а также в межпарламентской ассамблее СНГ.

Мало разбираясь во всех этих политических противостояниях, он решил быстрей уйти с площади, где становилось всё горячее и горячее. «Эпоха стабильности закончилась и на Украине, — подумал он, пытаясь обойти агрессивно настроенных людей. — Украинский народ вступает в новую эпоху, эпоху противостояния и выживания, узаконенную современными нововведениями». Были и другие мысли, но они прервались звонким мужским голосом, звучащим со стороны площади:

— Сомов, Егор!

Думая, что кричат не ему, он всё ещё сохранял намерение отойти подальше от толпы. Но крик повторился:

— Егор! Сомов!

Обернувшись назад, откуда был слышен голос, Сомов увидел быстро идущего к нему мужчину. При приближении этого человека он всё больше узнавал в нём своего давнего товарища — Сергея Пронько. Того самого, с кем он познакомился много лет назад в пионерском лагере «Сказочный» во время эвакуации с Припяти, кто спас его от верной гибели во время посещения Егором своей квартиры (на него напали два украинских домушника)…

— Вот так встреча! — сделав шаг навстречу товарищу, проговорил Егор.

— Не могу поверить своим глазам, — подходя к Сомову, улыбаясь, проговорил Пронько. — Егор, ты, что ли?

— Как видишь!

— Кричу, кричу, а ты всё не слышишь?

— Такое со мной бывает. К тому же эта толпа… чуть жив остался. Старался быстрей уйти…

— Привет, дорогой! Дай хоть тебя обниму.

После небольших объятий Пронько радостно спросил:

— Откуда? Какими судьбами? Ты же, как мне помнится, в Красноярск уезжал?

— Давай немного отойдём, — оглядываясь по сторонам, проговорил Егор, — а то нас тут задавят (народ шёл к площади со всех сторон). — Да, было дело, но я в Киеве уже как год…

— О как!

— Да.

— А здесь-то что делаешь?

— Дела были кой-какие… по работе.

— И шо за дела? — с украинским акцентом спросил Пронько.

— Долго рассказывать…

— А где работаешь?

— В Киеве, в строительном управлении…

— Понятно. Значит, из атомной отрасли ушёл?

— Это не я ушёл, а атомная отрасль ушла от меня, — глубоко вздохнув, проговорил Сомов. — Причём в неизвестное направление. Короче, всё достаточно сложно. Впрочем, ты сам видишь, какое сейчас время.

— Да, что есть, то есть. Самое главное, мы не знаем, радоваться или печалиться всему этому.

— Вот-вот.

— Мне ведь тоже пришлось всё бросить, — проговорил Пронько без особой радости.

— Ты же вроде остался на станции?

— Остался, потому что поверил обещаниям руководства, но потом понял, что если сам о себе не побеспокоюсь, то буду сидеть в этом «Зелёном мысе» до самой старости. А жизнь, Егор, она одна. Хочется ещё пожить…

— Да, не повезло нам, — глядя на Пронько, проговорил Сомов. — Вот гляжу на тебя и не могу поверить.

— Чему?

— Тому, что встретил тебя!

— У меня точно такие же мысли.

— Я, можно сказать, случайно здесь, а ты как тут оказался? — изучающе глядя на Пронько, спросил Сомов.

— Да я тут со своими друзьями…

— Друзьями?

— Можно сказать, будущей силой Украины! — показывая рукой куда-то в сторону толпы и развевающихся флагов, проговорил Пронько.

— Не понял…

— А что тут не понять: я за новую Украину!

— Ты что, состоишь в каком-нибудь общественном движении? — удивлённо спросил Сомов.

— Ни в каком-нибудь, а в «Движении за перестройку», или просто Рух. Слышал про такое?

— Так, краем уха… по телевизору. Меня, если честно, все эти движения мало интересуют.

— Почему же?

— Мне кажется, что все они на одно «лицо».

— Ну не скажи. Не знаю, как там насчёт «лица», но задачи и цели у всех разные.

— И какова же цель вашего движения?

— Цель у нас одна: достичь государственной независимости Украины!

— Интересно!

— Ещё как интересно! Без политики, Егор, сейчас никуда. Мы на пороге новых перемен.

— Как в России?

— Не знаю, как там, в России, но скоро наша Украина будет заправлять всей Европой.

— Даже не знаю, что и сказать, — глядя на Сергея, проговорил Сомов. — Чувствую, планов у вас громадьё!

— Ещё каких!

— Как я помню, ты же не тяготел к общественно-политической деятельности, к этой стихии?

— Егор, мы все не тяготели, но жизнь, как видишь, вносит коррективы — и это здорово! После того как я уволился со станции, случай помог устроиться в хорошее место.

— Куда, если не секрет?

— Не секрет: в ХФТИ.

— В Харьковский физико-технический институт?

— с удивлением спросил Сомов.

— Ну, да. А почему ты так удивился?

— Да нет, я просто… А как давно?

— Да вот уж как лет пять, — не задумываясь, ответил Пронько.

— Понятно. Молодец!

— Да что там, — махнув рукой, проговорил Пронько. — Столько пришлось пережить за это время…

Слушая Пронько, Сомов внимательно рассматривал своего товарища, пытаясь не столько узнать от него что-то новое, сколько понять и разобраться в этом человеке, поскольку он напоминал ему в этот момент какого-то заговорщика, которого трудно было понять. Возможно, этому способствовали его нестандартные манеры поведения, которые раньше Сомов за ним не замечал. Нет, они не выходили за рамки его поведения, просто Сергей показался ему чрезвычайно увлечённым человеком. Будто целью всей его жизни является превращение некоторого «чуда» в нечто постигаемое. И в этом бурном океане эмоций он плыл. Причём плыл наудачу, без компаса и других устройств, облегчающих ориентирование в пространстве. Короче, Сомов узнавал в нём типичного южанина.

— Я часто себя спрашивал, — продолжал Пронько, — нужно ли мне это, полезно ли. И в какой-то момент осознал, что политик — это тот же лекарь. А поскольку у нас в обществе множество разных болезней, то почему бы не начать с себя? А что касается, как ты говоришь, стихии, то Украина всегда была стихийной силой: предсказывать логику действий нашего народа невозможно. Только синоптики могут разобраться в психологии украинского народа.

Произнеся эти слова, Пронько заулыбался.

— Не понял… Как это?

— А что тут не понять: мы живём по принципу: пришли тучи — будет дождь… Сейчас над Украиной такие тучи, что ого-го! Тут и Америка, и Европа… Новый мир открывается для нас, понимаешь! Так что давай, примыкай, — весело произнёс Пронько, кинув взгляд в сторону проходящей толпы.

— Ты серьёзно?

— Серьёзней не бывает!

— Нет, спасибо.

— Почему?

— Наработался…

— Понимаю, понимаю…

— Я сейчас как тот сапожник: живу, не мудрствуя лукаво, помаленьку, принимая только те вещи, которые мне понятны и в точности известны. К тому же я русский.

— Да брось ты! Ты же столько лет прожил на Украине… И потом, не боги горшки обжигают. Сейчас, Егор, такое время… если не мы, то кто же? А то, что ты русский, неважно. В Украине половина жителей — русские; если мы объединимся, представляешь, какая сила будет? Я скажу больше: на последнем учредительном съезде «Руха» каждый шестой был не украинцем по национальному происхождению. Более того, в руководстве были украинские русские, евреи, поляки, армяне и представители других национальных сообществ. Так что, Егор, вступай в наши ряды, и все дороги для тебя будут открыты. А если будешь говорить на украинском языке, то твои возможности сразу вырастут в арифметической прогрессии. У тебя всё будет с «прибытком».

— Даже так!? — сделав удивлённые глаза, спросил Егор.

— Конечно! Сейчас украинскому языку будут придавать статус государственного.

— А почему ты говоришь по-русски?

— А ты знаешь украинский? — весело спросил Пронько, глядя на Егора.

— Ну не так, чтобы хорошо… Раньше, ты же помнишь, мы все говорили только по-русски.

— То было раньше, а сейчас, Егор, другие времена! Скоро половина Европы будет говорить на украинском языке. Мы этих чертей заставим плясать под нашу дудку.

— Не знаю даже, что и сказать, — глядя на Пронько, проговорил Сомов. — Слишком убедительно говоришь.

— А тут и говорить ничего не надо: что есть, то есть.

— Ты так думаешь?

— Я не думаю, а знаю. Через десять лет мы должны стать самой богатой державой Европы, если хочешь, другой Францией!

— Главное, Серёжа, чтобы Украина не стала второй Германией.

— А чем тебя так пугает Германия?

— Меня она не пугает, просто французское безумие далеко не так безумно, как немецкое, ибо в последнем, как сказал один знающий человек, есть система.

— Скажу тебе по секрету, Егор: нам не страшны будут никакие системы…

С Украиной будут считаться все страны не только Европы, но и мира.

— Слушай, мне кажется, что ты грешишь поспешностью.

— Никакой поспешностью я не грешу — вот увидишь. У нас 52 миллионов образованного населения, развитая экономика, промышленность, морской флот…

Со слов Сергея, Егор понимал, что всё меняется на глазах, причём так быстро, что он не мог себе и представить. И хотя в душе он радовался таким изменениям, мысли его были о другом. О том, что он знал Пронько одним, а сейчас он видит перед собой совершенно другого человека, который находится под воздействием каких-то мощных идеологических призывов. И эта ситуация его как-то настораживала. Настораживала тем, что все его суждения сводились не только к мирному развитию страны, но и к воинственности, и к национализму. Рассуждая, он весь был на каком-то подъёме, словно ему пообещали золотые горы. Глаза его горели так, что Сомов испытывал если не страх, то, по крайней мере, какие-то странные чувства, от которых холодела спина. Он стоял как вкопанный и слушал Сергея. Сомов и дальше бы слушал его, но какие-то незнакомые молодые люди с флагами и плакатами окликнули Пронько. Обратив на это внимание, Сергей тут же махнул им рукой, выражая чувства не только общности, но и солидарности.

— Не знал, что ты такой целеустремлённый, — глядя на Пронько, проговорил Сомов.

— Егор, во мне, как в любом человеке, многое отсутствует, но во мне есть чёткое понимание того, что я хочу. И я к этому стремлюсь.

— Даже не знаю, что и сказать, — разводя руками, проговорил Сомов.

— Не надо ничего говорить, Егор, надо брать от жизни всё, что можно, и действовать. Время рассуждений закончилось, впереди время побед…

В то время как Пронько говорил, к ним незаметно подошёл высокий широкоплечий мужчина лет тридцати пяти. Егор не мог не обратить внимания на его развитую мускулатуру, на крепкие мясистые руки, на которых были видны наколки, и на лицо, на котором проступали черты жестокосердия. «Ну и друзья у Пронько», — глядя на незнакомца, подумал Сомов.

Не поздоровавшись, мужчина сразу обратился к Пронько, причём голос его, как показалось Егору, соответствовал его внешности:

— Сергей, время деньги…

— Иду, иду… Егор, извини, надо бежать… Давай как-нибудь встретимся, поговорим. Тем более что нам есть что вспомнить. Я завтра буду в Киеве… Да, скажи свой номер телефона…

— Может, записать?

— Не надо, я запомню.

Пожав руку Сомову, Пронько спешно вытащил какую-то карточку и, протянув Егору, сказал:

— Возьми, пригодится.

Проводив взглядом собеседника, Сомов посмотрел на карточку — это была визитка, на которой было написано крупными буквами: «Украинская политическая партия “Рух”. Пронько Сергей Александрович — член Политсовета».

Глава X

Все последующие дни украинские средства массовой информации только и говорили о забастовке в Донецке, где бастовали представители двухсот тридцати (из двухсот пятидесяти) шахт Донбасса. Призыв к региональной самостоятельности не был спонтанным, многие видные политики Украины весьма активно его продвигали, не видя в этом каких-то проблем, поскольку нужен был новый мощный импульс реформам на местах. Украинские политики по примеру России были убеждены, что только через регионы, через власть на местах страна способна не только ускорить, но и восстановить темпы развития экономики, поскольку политическая и экономическая реформы пробуксовывали. Но никто не знал, по какому пути — административному или демократическому — нужно идти, чтобы развитие получило нужный эффект. Тем более что для этого права отсутствовали не только законы, но и конституционные гарантии, которые должны быть чётко обозначены в новой Конституции: такие как безусловное верховенство всех федеральных законов и нормативных актов, возможностей отмены на федеральном уровне решений парламентов и правительств в республиках и областях, а также назначение Верховным Советом или президентом глав местной администрации или представителей во всех субъектах Федерации. Ничего этого не было. Следовательно, получалось как в том случае: «Казнить нельзя помиловать», предоставив, таким образом, отдельным территориям «букет льгот» и не совсем понимая, что это «помилование» может взорвать в определённый исторический момент что угодно и кого угодно. И вот почему: если в прошлом руководящее ядро исполнительной власти формировалось из партийной среды, но с обязательным учётом профессиональных качеств претендентов, то при самостоятельности регионов это приведёт к подбору кадров, осуществляемому по национальному признаку. Это чревато особой закрытостью управленческого аппарата. Чиновники смело могут удовлетворять имущественные интересы как отдельных лиц, так и этнических групп, поддерживающих руководство суверенных республик, что приведёт к социальному расслоению общества. Так и получилось.

Учитывая масштабы выступлений в Донбассе, Киев не на шутку был напуган. Поэтому быстро пошёл на некоторые уступки протестующим. На четвёртый день забастовки руководителя координационного совета Ефима Звягильского назначают первым вице-премьером правительства Кучмы. Ещё через несколько дней принимается требование проведения референдума. 18 июня объявляется об увеличении зарплаты шахтеров. Несмотря на то, что выполнение многих требований народа было проигнорировано правительством, Координационный совет, чтобы не вызвать общую дестабилизацию в стране, призвал прекратить забастовку и разойтись. И хотя многих шахтёров решение Координационного Совета не устраивало, народ разошёлся. Но ситуация всё же оставалась политически взрывоопасной.

Помимо Донбасса, не забыли о планах на более широкую автономию и в Крыму, где было также очень напряжённо. В 1993 году Верховный Совет полуострова принял даже закон о выборах президента. И в январе 1994 года они состоялись. Победителем стал Юрий Мешков — глава Республиканской партии Крыма, которая выступала за включение полуострова в состав России. На выборы он выдвигался от блока с говорящим названием «Россия», имеющего большинство в Верховном Совете Крыма.

В марте этого же года президент провёл в Крыму референдум о закреплении автономии, введении двойного гражданства и придании своим указам статуса закона. По всем вопросам жители Крыма ответили «да». Это стало кульминацией крымского движения против Киева, который тут же запустил маховик уничтожения всех замыслов «непослушных» крымчан. Сначала под влиянием политических сил Киева и давления американских «друзей» раскололся блок «Россия»; затем был распущен Верховный Совет Крыма. Используя эти два фактора, президент Украины Леонид Кучма сумел аннулировать все достижения крымчан, лишив полуостров президента и Конституции, которая действовала с 1992 года. В результате всех этих действий власть полуострова оказалась парализованной.

Впрочем, Крым в горячую точку не превратился. Это произошло благодаря Массандровским соглашениям (четыре международных документа, составленные Украиной и Российской Федерацией 3 сентября 1993 года в предместье Ялты Массандре).

Суть принятых соглашений была такова:

1. Россия готова купить Черноморский флот и всю его инфраструктуру, а Украина готова продать (в основном это касалось долгов за газ).

2. Соглашения касались «ядерной» части переговоров, а проще говоря, дальнейших шагов Украины, направленных на сокращение и ликвидацию её ядерного оружия.

3. Достигнутыми договорённостями предусматривались шаги и основные принципы утилизации ядерного оружия, расположенного на территории Украины, а также порядок осуществления гарантийного и авторского надзора за эксплуатацией стратегических ракетных комплексов, расположенных на территории Украины.

4. Вопрос по Крыму.

По правде говоря, если бы не было Массандровского соглашения, то обязательно был бы другой документ, который бы позволил разрешить все возникшие вопросы между Россией и Украиной.

Что касалось Черноморского флота, то отдавать его Россия не собиралась ни при каких обстоятельствах (за него всячески боролась Украина), поскольку он был создан «промыслом» Петра I для создания морских сил по защите южных районов страны от разорительных набегов Крымского ханства. В военном руководстве России прекрасно понимали (правда, не все), что Черноморский флот был вторым по мощности и силе в акватории Чёрного моря после Турции. Достаточно сказать, что его корабельный состав состоял из 500 боевых кораблей и различных плавсредств, а также авиации, количество которой достигало более 200 самолётов. (7057-я смешанная авиабаза ЧФ размещалась на аэродроме Кача, а штурмовая эскадрилья — на аэродроме Гвардейский).

Но могущество советского флота основывалось не только на использовании бухт и аэродромов Крыма. Огромное стратегическое значение имела расположенная в Николаеве верфь, где строились авианосцы, корабли первого и второго рангов. Российское руководство прекрасно понимало, что всё это представляет огромную силу и с этим нужно было что-то делать. Таким образом, глобальная работа по передаче Черноморского флота России, которая началась ещё с 3 января 1992 года, с момента формирования Вооружённых сил Украины, продолжалась.

За короткий период Главный штаб ВМФ России смог склонить на свою сторону большую часть личного состава флота во главе с командующим Касатоновым^[13], отдавшим распоряжение не принимать присягу на верность народу Украины до тех пор, пока руководства государств не договорятся окончательно, кому принадлежит Черноморский флот.

Если вспомнить все предыдущие встречи по передаче Черноморского флота России (30 апреля 1992 года в Одессе, а затем 23 июня 1992 года в Догомысе), то они не имели успехов. Это время ознаменовалось так называемой войной указов, когда президенты Украины и России попеременно выпускали их один за другим, переводя Черноморский флот в своё подчинение. Ситуация была заморожена после подписания 23 июня 1992 года Дагомысского соглашения, в котором стороны договорились о временном совместном управлении флотом. Парламент России резко раскритиковал Ельцина за это соглашение, поскольку в нем он де-факто отказывался от каких-либо претензий на Крым.

После того как конфликт Ельцина и Верховного Совета окончательно перешёл в горячую фазу, депутаты приняли постановление о том, что передача Крыма в состав УССР была проведена с нарушением Конституции и является незаконной. Еще одно постановление Парламента восстанавливало Севастополь в качестве российского города федерального значения. Ельцин публично раскритиковал оппозицию, заявив: «Мне стыдно за решение Парламента. Не начинать же мне войну с Украиной из-за Крыма».

С другой стороны, Ельцин понимал, что, как бы его ни критиковали, затягивать с вопросами, касающиеся раздела имущества между Украиной и Россией, нельзя. К тому же это вызывало недовольство как со стороны оппозиции, так и со стороны военных, а ссориться с военными он не хотел, так как прекрасно знал, что черноморцы умеют брать собственную судьбу в свои руки. Поэтому, чтобы не доводить дело до крайностей, Ельцин всячески старался находить компромиссный вариант. Компромиссный Ялтинский договор, подписанный Кравчуком и Ельциным 3 августа 1992 года, закрепил, что Черноморский флот подлежит разделу между сторонами с целью создания на его базе ВМФ Украины и ВМФ Российской Федерации.

После Ялтинского был ещё один договор — Московский, где стороны договорились ускорить раздел флота по формуле «50/50» (по боевому состоянию на декабрь 1991 года стоимость ЧФ составляла 34 триллиона российских рублей).

3-го сентября 1993 года в Массандре начались очередные переговоры между украинской и российской делегациями, касающиеся Черноморского флота и Крыма. Ни военные, ни обозреватели не ожидали от этой встречи никаких положительных прорывов. Переговоры начались в 10:00 в Массандровском дворце. Украинскую делегацию возглавлял президент Украины Леонид Кравчук. Российскую делегацию возглавлял президент России Борис Ельцин. Президенты поставили задачу своим главам правительств и, улыбаясь, уединились для беседы в отдельный кабинет, в котором всё было «готово» для того, чтобы вести долгие, предметные «переговоры».

Слушая Ельцина, Кравчук понимал, что российский президент с большой вероятностью будет настаивать на том, чтобы Крым остался в составе России. Да и Харьков с Донбассом были, мягко говоря, под большим вопросом. «Во всяком случае, — размышлял Кравчук, — к Украине, если говорить честно, эти территории никакого отношения не имеют, поскольку это чисто русские территории. А если это так, то зачем нам иметь внутри независимой страны сепаратистов? Рано или поздно русские обязательно вернутся к этому вопросу. Я хорошо знаю природу этого народа. И вот тогда будет проблема а она нам не нужна. Нет, не нужна. Конечно, соотечественники меня не поймут в этом вопросе, особенно националисты, которые представлены во всех сферах власти, но лучше принести жертву сегодня, чем лишиться всей страны в будущем».

Размышление Кравчука прервал Ельцин, сказав:

— Ну, что, Лёня, за что будет первый тост?

Кравчук, хорошо зная потребности Ельцина, тут же открыл бутылку коньяка Hennessy.

— Первый тост, Борис Николаевич, хочу произнести за нашу с вами встречу…

Как хитрый и опытнейший номенклатурщик Кравчук не просто говорил слова, которые были приятны Ельцину, а старался всячески угодить ему, зная, что от него зависят многие решения, связанные с прирастанием Украины российскими территориями. В этом плане Кравчук вполне оправдывал свою кличку «фарбованый лис»^[14].

— Вот это правильно! — проговорил Ельцин, выпив одним глотком коньяк.

Кравчук, хорошо зная своего друга, понимал, что в начале разговора, пока Ельцин не «разогрелся», нажимать, давить и требовать от него что-либо бессмысленно, так как это может вызвать обратный эффект.

— Предлагаю выпить за вечную дружбу между Украиной и Россией, — поднимая рюмку в очередной раз, заискивающе проговорил Кравчук.

— Даааа, — утвердительно и протяжно проговорил Ельцин, растягивая гласную «а». Этим он не только подчёркивал своё значение как первого Президента России, но и соглашался с началом радостных событий^[15].

После того как они выпили, Кравчук взял на себя смелость и начал тихо, «издалека» говорить о Крыме. Он говорил о том, что все происходящие события на полуострове, связанные с автономией, вызывают раздражение у Киева и что с этим нужно что-то делать, поскольку так продолжаться не может. Ельцину явно не хотелось спорить, а уж тем более ссориться с Кравчуком по этому вопросу. Он прекрасно понимал, что ему сейчас не до Крыма, поскольку ему хватало проблем и в России: дело шло к началу первой Чеченской войны; продолжались важнейшие переговоры об отказе Киева от ядерного оружия; и, наконец, последнее, чем он дорожил больше всего: ему не хотелось портить близкие отношения с Америкой, у которой, как он хорошо знал из достоверных источников, были уже свои планы по этой южной жемчужине.

— Налей-ка ещё по рюмочке, — глядя то на Кравчука, то на бутылку коньяка, проговорил Ельцин.

Кравчук не заставил себя долго ждать: он тут же наполнил рюмки душистым напитком, зная, что с хорошо выпившим Ельциным не только легко разговаривать, но и легко решать любые вопросы.

Выпив залпом содержимое и поставив рюмку на столик, Ельцин махнул рукой и решительно сказал:

— Ладно, Лёня, забирай свой Крым, чёрт с тобой! Я давно хотел отблагодарить тебя за «беловежское сотрудничество», а долг, понимаешь, платежом красен. Ох и хорошо мы тогда Горбачёву насолили, будет знать… хе, хе, хе…

Кравчук такого решения Ельцина по Крыму не ожидал. Ему сразу же захотелось выразить своему дорогому другу благодарность, сказать что-то лестное, что-то приятное, что создало бы тому хорошее настроение, но он не мог сказать и слова, настолько перехватило от радости дух. Ему даже показалось, что от избытка чувств он потерял дар речи, настолько всё было неожиданным, но это оказалось всего лишь эмоциональным состоянием…

— Ну, что молчишь, — глядя на Кравчука, проговорил Ельцин. — Или язык проглотил?

— Да я… Борис Николаевич, не знаю даже, как вас и благодарить.

— Наливай — вот и вся благодарность!

После четвёртой и пятой выпитых рюмок Ельцина уже мало что интересовало в переговорном процессе. Складывалось такое ощущение, что он всем был удовлетворён. Во всяком случае, про Харьков и Донбасс он не сказал ни слова, что означало одно: эти территории без всякого обсуждения остаются в составе Украины. От этого Кравчук ещё больше ликовал, не веря тому, что происходит. Единственное, во что он «верил» в эти исторические минуты, так это в угодничество, не забывая наливать…

Так, не моргнув глазом, Ельцин по-волюнтаристски, как и Никита Хрущёв^[16], нарушив Конституцию своей страны, передал другой республике многочисленные области России. В пьяном угаре этот факт совершенно не волновал российского «вождя». Ему было всё равно, в чьих руках будет находиться сакральное место силы, завоёванное и обустроенное нашими предками, где прошёл крещение святой равноапостольный князь Владимир, предопределив на тысячелетие развитие русской цивилизации.

Пока президенты России и Украины произносили тосты за достигнутые результаты, премьер-министр Украины Леонид Кучма и премьер-министр РФ Виктор Черномырдин решали другой не менее важный вопрос: кому же достанется Черноморский флот? Украинская делегация предложила следующий порядок: вначале должны быть рассмотрены вопросы по созданию объединённого командования Черноморским Флотом, затем ядерное разоружение, вопрос по Крыму (они ещё не знали, что этот вопрос уже решён в соседнем кабинете) и в конце — долги Украины за газ.

Премьер-министр РФ Виктор Черномырдин жёстко настоял на том, чтобы в начале рассмотреть вопросы долгов за газ, а проблемы Черноморского флота и прочие вопросы — в конце.

Такой порядок рассмотрения вопросов для украинской делегации оказался абсолютно неприемлемым, потому что убедительной позиции у украинского руководства по оплате долгов за газ просто не было, впрочем, как и денег. Все дальнейшие действия со стороны России выглядели как ультиматум — «загнав в угол» украинскую делегацию, Черномырдин предложил идею рассчитаться с Россией за газовые долги флотом. Украинская делегация и слушать не хотела о подобной идее, но после беседы с Кравчуком согласилась передать в счёт государственного долга большую часть украинского флота.

После одобрения документа президентами предполагалось, что на 80-ти процентах плавсредств будут подняты Андреевские флаги, на 20-ти — украинские. Здесь же решили вопрос и базирования флотов. Крым и Севастополь, как базы, предоставлялись России на условиях аренды сроком на пять лет с последующей пролонгацией (80 процентов инфраструктуры Черноморского флота находилось в Севастополе). Договорными обязательствами было согласовано, что плата Украине за аренду Черноморского флота в Крыму и в Севастополе будет состоять как из «живых денег», так и из дополнительных средств, получаемых за счёт снижения цены поставок в Украину российского природного газа. Украина оставляла себе право довольствоваться остальными базами от Измаила до Донузлава. Такой подход устраивал обе стороны, особенно украинскую, судя по словам Леонида Кравчука: «Разведённым жить на общей жилплощади не только неудобно, но и опасно».

Так, вопреки решению Верховного Совета Российской Федерации, русские святыни — Крым и Севастополь, за которые Россия пролила реки своей и чужой крови, а украинское государство несколько капель чернил, были отданы Украине. Недальновидное решение Ельцина по Крыму и Севастополю ещё больше подтолкнуло националистов к разжиганию антироссийского курса. После того как «новые украинцы» увидели слабость, неуклюжесть и продажность политической элиты России, у них загорелись глазки на Кубань и на другие области России, где украинцы якобы жили много тысяч лет назад. Чувствуя свободу и безнаказанность, они смело подчинили себя поиску доказательств отличия украинца от русского, козака от казака, стремясь, таким образом, без всякой истории создать на новом месте свою украинскую государственность, о которой они мечтали, как они заверяли, много тысяч лет. Всё это объяснялось простой истиной: в доме, где нет кошки, всегда резвятся мышки.

Глава XI

Встреча с Сергеем Пронько не заставила себя долго ждать. Не прошло и недели, как Сергей позвонил Сомову и в разговоре, который был не очень долгим, попросил встретиться в ближайшие дни. Выслушав товарища и не задавая лишних вопросов, Егор согласился. «Почему бы не встретиться и не поговорить с товарищем по душам, — подумал он. — Тем более, что в этом общении я тоже нуждаюсь. Во всяком случае, — заключил он, — от меня не убудет».

Через пару дней, предварительно созвонившись с Пронько, он приехал на троллейбусе № 12 к дому, что находился на улице Владимирской. Это было небольшое старое двухэтажное строение из красного кирпича. Перед тем как зайти в подъезд, он обратил внимание на информационную табличку, что висела справа от двери на фасаде здания. «Общественная приёмная — Народное Движение Украины. Українська народна партія “Рух”»^[17] — прочитал он без всяких эмоции.

Войдя в подъезд и пройдя небольшой узкий коридор, он осторожно, как бы нехотя, постучал в деревянную дверь, которая была отделана филёнчатыми элементами и окрашена в белый цвет. Не дожидаясь ответа, он осторожно открыл дверь и сразу почувствовал запах сигаретного дыма: накурено было так сильно, что можно было, как говорят в народе, вешать лом.

— Есть кто? — перешагивая порог, спросил Сомов.

— Егор, заходи, я сейчас, — донёсся из соседней комнаты знакомый ему голос.

— Так вот вы чем тут занимаетесь, — увидев идущего к нему навстречу Пронько, проговорил Егор.

— От дыма аж в горле, кхе-кхе, запершило.

— Это дело поправимо, — проговорил Пронько, крепко, по-мужски, пожимая руку приятелю — Сейчас выпьешь водички, и всё пройдёт. А пока открою форточку. Не возражаешь?

— Да нет, конечно!

Пронько тут же подошёл к окну и резким движением открыл настежь форточку. Затем подошёл к столу, где стоял графин, и, налив полстакана воды, подал Сомову, сказав при этом:

— На, выпей.

Сделав несколько глотков, Сомов тут же сказал:

— Спасибо, действительно лучше.

— А я что говорил! — усмехнувшись, проговорил Пронько. И, помолчав несколько секунд, добавил:

— Извини, не успел проветрить. Встреча с активом была, надымили, черти. Сейчас всё выветрится.

— Другое дело, — почувствовав свежий прохладный воздух, проговорил Сомов.

Он обратил внимание на Сергея, на его одежду, в которой преобладали цвета серые и коричневые. На нём были хороший пиджак коричневого цвета и серые брюки. Под пиджаком виднелась рубашка светло-коричневого цвета. Лицо было свежим и чисто выбритым. Короткие волосы с проседью придавали ему серьёзный, деловой вид. Можно было подумать, что он собрался на какое-то торжественное мероприятие. Если же и было в нём что-то отталкивающее, то этого Егор не замечал и не чувствовал.

— Присаживайся поудобнее, — поймав взгляд Егора, проговорил Пронько. — Когда собираешь партийный актив, то приходится соответствовать…

— Как сказал один умный человек (не помню, правда, кто), «статую красит вид, а человека — его деяния».

— Правильные слова, Егор! Только в обычные дни у меня всё по-фронтовому.

— А что, у нас уже война? — глядя по сторонам, иронично проговорил Сомов.

— Война — не война, а порох нужно держать сухим.

— Ну, не знаю, не знаю…

— А что тут знать. Как говорится, «хочешь мира — готовься к войне».

— Серёга, ты меня пугаешь своей воинственностью.

— Да это я так, к слову. Не принимай близко к сердцу.

— Да я и не принимаю, просто война ассоциируется у меня с ужасами и нравственной извращённостью, отрицанием истины и гуманности, — глядя куда-то в угол комнаты, проговорил Сомов, стараясь не только рассмотреть всё то, что его окружало, но и удобно разместиться в небольшом кресле, в котором ему было некомфортно сидеть.

Разглядывая всё вокруг, он заметил, что достопримечательностей в комнате было немного: шифоньер для одежды, два рабочих стола, шесть стульев, две тумбочки, пара небольших кресел, телефон и узенький настенный шкаф с небольшим набором книг, состоящий из четырёх полочек. На верхней полке стоял небольшой бюст какого-то мужчины в профиль влево. На столах лежали кипы разных бумаг, похожие на какие-то документы. Рядом с ними лежали газеты, журналы и другая печатная продукция. Справа, в углу, прямо на полу, лежали в несколько рядов пачки с какой-то литературой. В ярком свете от лампочки он обратил внимание на плакат, на котором была изображена фотография первого президента Украины Кравчука с крупной надписью «Кравчук — это мир!»

— Не могу понять, кто это… — глядя на бюст, проговорил Сомов.

— Степан Бандера!

— Бандера?! — удивлённо проговорил Егор. — Но он же…

— Каждая историческая эпоха, Егор, рождает своих героев. История Украины в этом плане показательна. У нас никогда не было ни королей, ни монархов, ни царей, зато были, есть и будут свои герои, которых выбирает не только время, но и народ.

— Понятно.

Сомов не стал больше развивать разговор на эту тему, дабы не показывать свою неосведомлённость в этом вопросе.

— А это, насколько я знаю, главный идеолог Украины? — глядя на плакат, спросил Сомов.

— Был главным, да весь вышел.

— А что так?

— Ирония заключается в том, что когда, как снег на голову, свалилась независимость, то оказалось, что никакой вдумчивой стратегии и плана действий у «отца нации» нет. Одно прожектёрство!

— А мне казалось, что он хорошо ориентировался в этом деле.

— «Ориентировался», как ты говоришь, может, он и хорошо, только выборы проиграл. А как ты думаешь, почему?

— Не знаю, — глядя на Пронько, чистосердечно признался Егор. — У меня не столь острый ум, чтобы упражняться в рассуждениях на такие политические темы.

— А я тебе скажу: потому что он ни нашим, ни вашим — вот такой он человек. В подтверждение моих слов, — продолжил Пронько, — расскажу тебе один анекдот. Не успел приехать Леонид Макарович в одну из областей Украины, как начался дождь. Охранник ему говорит: «Леонид Макарович — зонтик!». А тот отвечает: «Ничего, ничего, я так — между капельками».

— Понятно, — улыбнувшись, проговорил Сомов. — А что тогда портрет висит?

— Он никому не мешает. И потом — это же история. А к истории, сам знаешь, надо относиться как к сокровищнице наших деяний. Пусть висит для примера и поучения для настоящего и предостережения для будущего.

— Ясно.

На втором плакате, который был ближе к Сомову, он увидел три фотографии…

— А это основатели, можно сказать, воины нашего движения — Вячеслав Чорновил, Михаил Горынь и поэт Иван Драч.

— Не слышал.

— Услышишь ещё, какие твои годы.

— Где это они?

— В конференц-зале Киевского политехнического института на Учредительном съезде «Народного движения Украины за перестройку».

— Ясно, — глядя на Пронько, сказал Сомов. — А это что?

— А это наша символика: сине-жёлтый флаг, трезубец и гимн «Ще не вмерла Украши i слава, i воля».

— Всё серьёзно.

— Ну, а как ты хотел? Кстати, вся эта символика была утверждена на этом же съезде. Без этого никак.

— Почему?

— Ну как почему? Вещи они, можно сказать, незначительные, а идею соединяют. Двигаться вперёд без знамени и прочих символов, как ты знаешь, невозможно!

— Ну да, тут ты прав!

— Я знаю, что говорю. Поверь мне: придёт время, и украинцы будут жертвовать жизнью за них.

— Как всё у вас практично, — с некой иронией проговорил Сомов.

— Зря иронизируешь, ты не представляешь, как украинский народ соскучился по воле, по свободе! Как там, у Руставели, дай бог памяти: «Преступно промедленье, если путь великий ждёт». Так, кажется? И это свободу мы будем защищать…

— Так-то оно так, главное, чтобы ваши идеи не были лишены крепкого зерна жизни.

— Ты это о чём?

— Я говорю о том, что если неправильно чувствовать время, то оно уносит течением всё то, чем ты обладаешь.

— Не унесёт, Егор, не унесёт, ты не представляешь, как будет сильна Украина!

— Почему не представляю, представляю!

— Это хорошо, что представляешь! Знаешь, что мне в тебе нравится? — глядя на Сомова, проговорил Пронько.

— Любопытно!

— То, что ты честный и порядочный человек. Насколько я тебя знаю, ты жил и живёшь так, чтобы были не запятнаны не только руки, но и глаза.

— Да брось ты.

— Нет, нет, признаюсь тебе честно: иногда мне тебя не хватало, чтобы вот так сесть и поговорить обо всём; какая-то хорошая энергия от тебя.

— Я тоже рад, что мы встретились. Жаль, конечно, что судьба нас вот так тряханула. Хотя судьба нередко поступает разумно.

— Кто её знает, где она разумно поступает, где нет. Пока я усвоил для себя только один урок: пока своим лбом стену не прошибёшь, ничего в жизни не достигнешь.

— Да, тут ты прав. Ничего больше не могу сказать насчёт судьбы.

— Ты извини, что выдернул тебя, — глядя на Сомова, проговорил Пронько.

— Да брось ты, ну какие могут быть тут извинения. Мне тоже хочется пообщаться. С этим переездом, знаешь, всё так завертелось, закрутилось, что некогда сесть и подумать о жизни. По сей день голова кругом.

— Да, в этом ты прав, Егор. А всё потому, что не хлебом единым жив человек. Иногда нужно предаваться и радостям жизни, а проще говоря — наслаждениям!

— Это точно. Главное, чтобы эти наслаждения не вытеснили наш разум.

— Не вытеснят, не бойся.

— А я и не боюсь, чего мне бояться.

— Вот и я про то же, — глядя на Сомова, весело проговорил Пронько. И тут же продолжил, давая простор своим радостным чувствам: — В этом году нашему движению будет пять лет! Вот готовимся отпраздновать маленький юбилей.

— Пять лет — детский возраст!

— В политике, Егор, год идёт за два, не меньше, а то и больше, — проговорил Пронько, передавая свою мысль так, как он сам её понимал. И, помолчав несколько секунд, тут же спросил: — Что будешь: чай, кофе?

— Кофе!

Через пару минут в комнате запахло свежезаваренным кофе.

Поблагодарив и взяв чашку с горячим напитком, Сомов тут же сделал несколько небольших глотков.

— Какой крепкий, насыщенный вкус!

— Не крепче арабики.

— Согласен.

— Пока ты пьёшь кофе, — глядя на Сомова, проговорил Сергей, — мне нужно сделать пару звонков, а потом я предлагаю отметить нашу встречу. Как ты к этому относишься?

— Ну, не знаю… А надо?

— Надо, конечно, надо, Егор! Я чувствую непреодолимое желание выпить с тобой и поговорить по душам, а то у меня последнее время такой конфликт, что не дай Господь…

— Конфликт?

— Да не человеческий, не переживай, У меня, скажу тебе по секрету, конфликт души и тела. Только водочкой и мирю их, окаянных.

— Понятно, — улыбнувшись, проговорил Сомов.

— Ты как относишься к немецкой кухне?

— Да нормально. А что?

— Здесь, недалеко, на углу… ну ты знаешь, есть замечательный ресторанчик «Лейпциг».

— Ну как не знать, мы с женой часто забегали туда пивка немецкого попить…Хорошее, знаешь, пиво было из ГДР. Стоило, как помню, 50 копеек за бутылку; да и кухня там была прекрасная.

— Пиво и сейчас там хорошее, только уже из ФРГ.

— Слушай, Серёга!

— Что ещё?

— Под вечер вряд ли мы попадём туда?

— Этот вопрос мы сейчас решим, не волнуйся.

— Ну, если так, то нет вопросов.

— Вот и хорошо.

Пока Пронько куда-то звонил, Сомов пил кофе и ворошил в своей памяти те небольшие знания, что у него были о здании, где находится ресторан «Лейпциг». В своё время Наталья ему рассказывала, что оно было построено ещё в 1901 году архитектором Карлом Шиманом для торговца охотничьим оружием Петра Григоровича-Барского, желавшего, как говорил сам архитектор, иметь самый роскошный дом в городе. Архитектор, чтобы не уронить честь мундира, долго работал над проектом, затем дом долго строился. Пока дом строился, заказчик не рассчитал своих возможностей и разорился. Дом ушёл за долги. «Вот ведь как в жизни бывает, — подумал он. — Не зря, видимо, люди говорят, что никто не знает, где найдёшь, где потеряешь».

Затем он начал размышлять над тем, зачем он сюда пришёл. «Конечно, всё это, наверное, очень интересно, но только не для меня, поскольку я не питаю к этому движению никакого интереса. Увидеться, поговорить по душам… ну, да, это дело хорошее, тем более что я обязан этому человеку». Задавая себе вопросы, он тут же находил на них ответы: «А почему бы и нет! Всё, чем я занимаюсь в последнее время, не просто мешает мне жить насыщенной жизнью, но и ясно глядеть на то, что происходит вокруг. А происходит, надо сказать, то, что мне и не снилось раньше. Может, прав Пронько в том смысле, что нужно подчиняться общей “игре”, чтобы жить по тем правилам, которые изобретает та или иная группа людей. Ведь жить, что ни говори, значительно легче там, где тебе не нужно что-то кому-то доказывать. Хотя, кто его знает, что человеку нужно».

Размышляя, он вновь обратил внимание на бюст. Затем встал с кресла и подошёл ближе.

— Ну что, идём? — неожиданно проговорил Пронько, прервав глубокомысленные размышления Сомова. — Столик нас ждёт.

— Оперативно, однако, — обращаясь к Пронько, сказал Сомов.

— У нас только так! Что, заинтересовался? — спросил Пронько, кинув свой взгляд на бюст.

— Изучаю, — коротко ответил Сомов, чтобы не обидеть неосторожными словами своего товарища.

— Изучай, изучай подлинного героя, стремящегося к независимости Украины, — твёрдо произнёс Сергей. — Именно к такой Украине мы сейчас и стремимся.

— Понятно. А на современных героев что, гипса не хватает? — не то в шутку, не то всерьёз спросил Сомов.

— Почему не хватает, — ответил Пронько, оценив юмор своего товарища. — Хватает. На них не хватает пока основания. Ну что, идём?

— Идём.

Глава XII

Прошло совсем немного времени, как Сомов и Пронько вошли в ресторан «Лейпциг», где их торжественно встречал знакомый Сергею метрдотель.

Через несколько минут они сидели за круглым столом, накрытым белой скатертью из текстиля.

— Первый тост — за встречу! — поднимая рюмку, произнёс Пронько. — Нет, ну надо же такому случиться, встретиться в Донецке. Фантастика! Вот и не верь в судьбу.

— Да, каждому назначен свой день и час, — утвердительно проговорил Сомов, поднимая бокал.

После того как они выпили, между ними зашёл откровенный разговор. Общаясь с Сергеем, Егор с осторожностью задавал ему вопросы, пытаясь разобраться не только в том, чем тот занимается, но и в его жизненной позиции.

— После ухода со станции в 1989 году, — рассказывал Пронько, — я не знал, чем заняться: настроение, если честно, было такое, что хоть стреляйся. Чтобы хоть чем-то занять себя, начал пробовать свои силы в коммерции, но всё пустое; короче, бросил я это дело, понимая, что это не моё. От этого ещё больше расстроился, да что там расстроился, получил, можно сказать, полностью разочаровался в жизни. Даже не хочется об этом вспоминать, не то, что говорить. Не знаю, сколько времени прошло, но однажды случайно встретил своего старого товарища в кинотеатре «Экран», ну ты знаешь…

— Да, на проспекте Победы.

— Вот, вот. Ну, разговорились — вот как с тобой, о том, о сём… Короче, после этого разговора я оказался в институте.

— Хочешь сказать, повезло?

— Ещё как! Платили, конечно, копейки, но выбора не было. Затем вот пригласили в движение… Терять было нечего, решил: почему бы и нет! Тем более что за некоторые акции, в которых я участвовал, платили неплохие деньги. Вот такие мои дела, Егор. Из всего этого я вынес для себя одно важное правило.

— Какое?

— Если нельзя начать жизнь сначала, то можно продолжить её по-другому. Главное, чтобы было желание. А желание у меня есть. Давай выпьем.

— За что?

— За то, Егор, чтобы все наши желания сбывались.

— Согласен. Но только с одной оговоркой.

— Какой?

— За разумные желания!

— Ты хочешь сказать, чтобы нам потом не пришлось жалеть о том, что они сбылись? — Глядя на Егора, улыбаясь, проговорил Пронько.

— Вот-вот!

— Не бойся, не пожалеем! Желание — это всего лишь мера ценности, а ценностей, как ты знаешь, много не бывает.

— Ну, за сказанное! — чокаясь, проговорил Сомов.

Выпив содержимое и поставив рюмку, он тут же сказал:

— Да, к сожалению, время сейчас непростое… миром правят деньги. Кто бы мог подумать, а?

— Почему к сожалению? Тот, кто беден, Егор, малодушен и угодлив. А я не хочу быть таковым. Я хочу быть богатым. Очень богатым!

— Бедность не порок, — прервав Пронько, проговорил Сомов.

— Порок, Егор, ещё какой порок; можно сказать, порок всех пороков. И вообще, на мой взгляд, преступно оставаться бедным, если можешь взбунтоваться и стать богатым.

— А ты чем занимаешься?

— В Рухе?

— Да нет: в институте.

— Ну чем ещё, скажи, можно заниматься в физико-техническом институте?

— Экспериментальными работами?

— Конечно. Ты же хорошо знаешь, что экспериментальные работы в области ядерных исследований всегда были востребованы. Другое дело, несколько лет назад… впрочем, что об этом теперь говорить.

— Ну да.

— В 1993 году институту присвоили статус Национального научного Центра — слышал, наверное, так вот, теперь институт является головной организацией по выполнению государственной программы в области ядерных и радиационных технологий. Работаем со многими странами, в том числе и с Америкой. Хотя, как ты помнишь, после войны они косо смотрели на нас, не веря в то, что мы сможем сделать столь сложное оружие, как атомная бомба, а сейчас в первых рядах. И вообще, в отношении Украины у них серьёзные планы… обещают золотые горы.

— Молочные реки и кисельные берега?

— Круче! — И, осмотревшись на предмет того, чтобы их никто не услышал, продолжил: — Скоро Украина станет первоклассной Державой. Да, да, не улыбайся. Ты же знаешь, как богата наша земля природными ресурсами?

— Это ни для кого не секрет. Всё давно написано в учебниках…

— Вот именно, в учебниках. А американцы хотят всё это разрабатывать, понимаешь?

— Ну, а что тут не понять.

— Больше всего их интересует литий, а этого металла у нас столько, что они и оценить не могут, вот как!

Пока Пронько говорил, Сомов подумал о том, что литий как химический элемент с атомным номером 3 — это не просто «белое золото», это стратегический материал, который применяется не только в металлургии для раскисления и повышения пластичности и прочности сплавов, но и в ядерной энергетике и атомной промышленности. При помощи лития получают радиоактивный изотоп водорода — тритий, который используется не только в биологии и химии, но и в термоядерном оружии как источник нейронов и одновременно термоядерное горючее. А это и космос, и поддержание ядерного арсенала, короче, все те области, что определяют будущее в новейших технологиях. Да, жирный куш могут отхватить американцы под боком у России. Если это правда, то американцев ничем уже не «выкуришь» с Украины. За стратегическое сырьё они будут биться до последнего, что называется, патрона.

— Ты меня слушаешь? — глядя на Сомова, проговорил Пронько.

— Я слушаю, слушаю.

— Вижу, ты задумался…

— Всем этим американцам, если честно, я не очень доверяю. Они как мерили всех на один аршин, так и меряют, демонстрируя своё презрение ко всем народам. Сегодня они говорят одно, завтра другое… Странные они какие-то. Я бы даже сказал больше: опасные!

— Странные не странные, опасные не опасные, а быть врагом Америки — это значит, извини, обречь страну на неудачу. А нам надо это или нет? Вот и ответ. И потом, ты же знаешь: в политике нет ничего, что могло бы согревать душу, в политике существуют только интересы. Скажу по секрету, мне не нравятся они тем, что проводят, я бы сказал, беспрецедентную работу по закреплению за собой исключительных прав на разные изобретения украинских авторов.

— Как это? — сделав удивлённые глаза, поинтересовался Сомов.

— Как, как! Очень просто. Формулу изобретения передают в патентные ведомства иностранных государств, минуя украинское патентное ведомство. В США сейчас какие только ни запатентованы разработки — это и в области электронной, лазерной, волоконно-оптической техники, технологий переработки нефти и газа, органической химии, медицинской и экологической техники. У нас же сам знаешь, наука — о-го-го…

— Ты хочешь сказать, что авторами изобретений являются жители Украины, а обладателями патентов и, следовательно, исключительных прав стали американцы?

— Не только американцы, но и англичане. Особенно в оборонном комплексе.

— Даже не знаю, что и сказать, поскольку в этом присутствует какая-то фатальность.

На последние слова Сомова Пронько отреагировал по своему, сказав:

— Поживём — увидим. Хотя, конечно, их философию нам трудно понять, ведь они думают не о том, что было, а о том, что будет.

— А какую «философию» они могут ещё представлять, если, в отличие от других народов, имеющих богатую многовековую культуру, у них ничего нет, кроме стремления добиваться результатов, не сковывая себя разборчивостью в средствах их достижения. Ведь так?

— От их философии, знаешь, мне ни жарко ни холодно, главное, они нормально платят. Да и предложений от них много. Например, они хотят (это между нами, конечно) профинансировать строительство в институте источника нейтронов на низкообогащённом уране.

После слов Пронько наступило неожиданное молчание, длившееся, как показалось Егору целую вечность.

— Подожди, подожди, — широко раскрыв глаза, удивлённо проговорил Сомов, — такими темпами недалеко дойти и до создания ядерного оружия?

— Да нет, — не дослушав товарища, твёрдо сказал Пронько, пытаясь внести ясность в свои рассуждения. — Речь идёт всего лишь о реализации проекта производства медицинских радиоизотопов и установки для исследования в области безопасного ядерного реактора.

— Теперь ясно.

И хотя Сомов согласился с Пронько, он не отбрасывал свою версию, которая идеально ложилась в канву происходящих событий на Украине…

— Думать никогда не вредно, — улыбаясь, проговорил Пронько, прервав размышления Егора.

— Интересно, а почему они не хотят у себя его строить?

— Не знаю.

— Ну да, понять американцев сложно…

В этот момент Егор подумал о том, что геополитические интриги американцев в чужих странах к чему-то хорошему никогда ещё не приводили.

— Говорят, что у специалистов «Арагонской лаборатории»^[18] другие программы и другие работы, — вспоминая, проговорил Сергей, — которые не позволяют реализовывать этот проект на территории США, но я в это не верю.

— Почему?

— Когда люди врут, то они удивительно красноречивы. А американцев хлебом не корми…

— Это точно. Не получится так, — глядя на Пронько, проговорил Сомов, — что вместо помощи они воспользуются страной, её территорией?..

— Да ну, о чём ты говоришь… Америка наш большой друг! Это она со своими врагами ведёт себя жёстко, а с Украиной она ведёт себя так, как подобает лучшим друзьям. Они даже предлагают свои услуги, чтобы обезопасить Украину со стороны южных рубежей.

— В смысле?

— Хотят построить свою военную базу.

— Неужели это возможно?

— Сейчас всё возможно.

— А где?

— Не знаю, вроде как военный порт Очаково присматривают и Одессу. И вообще, надо сказать, планов у них громадьё. А причина проста: Россия потеряла былую мощь. «Место», что называется, свободно. Грех не занять.

— А с ядерным оружием что, они уже не считаются?

— Да кто их знает. Я тут слышал от одних американских специалистов, что их учёные разрабатывают принципиально новое средство базирования войск в Чёрном море (но это так, между нами).

— Интересно. И в чём же оно заключается?

— Точно не могу сказать. Создают, вроде как, огромные плавучие острова, которые могут нести на себе авиацию, танки и крупные подразделения мобильных войск.

— Что-то я слышал об этом… Вроде как хотят использовать специальные модули…

— Да, да. Каждый такой остров будет состоять из шести модулей, имеющих автономную систему обеспечения и собственное военное назначение: командный пункт, топливный отсек, ну и всё остальное, что положено. К месту базирования эти модули будут добираться самостоятельно с максимальной скоростью в шесть узлов. Достигнув точки назначения, модули соберутся в «плавучий остров», управляемый мощными компьютерными системами. Американцы просчитали, что такие острова более подвижны и менее уязвимы, чем авианосцы.

А самое главное, они могут легко проходить через Босфор.

— Америка всё никак не может успокоиться, — спокойно проговорил Сомов.

— У них это в крови: без военного превосходства они жить не могут. Россию победили, теперь на очереди Китай!

В этот момент Сомов задумался, вспомнив античный фразеологизм Гераклита: «Всё течёт, всё меняется».

— О чём задумался? — глядя на Сомова, спросил Пронько.

— Подумал о внутренней противоречивости всего существующего, о том, что всё меняется со временем: наши вкусы, взгляды, жизненные обстоятельства, внутреннее состояние, духовные ценности. И ничто этому изменению нельзя противопоставить.

— Что поделаешь, противоречивость есть основной, может быть, даже единственный источник всякого движения. Тут человек бессилен.

— Может, и так. Ну да ладно, что об этом говорить. А что скажешь про Рух? — глядя на Пронько, неожиданно спросил Сомов.

— А что про него говорить, с ним, как с ясным днём, всё понятно. С 1991 года Рух выполнял в основном роль координатора демократических сил Украины и основы для создания новых политических проектов, в основном партийных…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Речь идёт об Итальянском и Швейцарском походах А.В. Суворова и последующем участии России в коалиционных войнах против наполеоновской Франции. Окончив борьбу низвержением Наполеона, русская армия спасла Францию от мщения Европы, как спасла Европу от угнетения Франции. Так же как, вопреки своим интересам, спасла от конечного распада Австрию.

2

С политической точки зрения это было предательство.

3

Выражение «панургово стадо» употребляется для характеристики толпы, слепо, безрассудно следующей за кем-либо. Возникло из романа французского писателя Рабле (1494–1553) «Гаргантюа и Пантагрюэль».

4

Выражение «умный дурак» характеризует того, кто имеет большой объём знаний обо всём на свете, но допускает ошибки, принимая те или иные решения.

5

По мнению Гюстава Лебона (07.05.1841-13.12.1931), французского психолога, социолога, антрополога и историка, толпа — это «любое количество людей, в котором имеет место характерное явление психологического слияния».

6

Символ богатства, власти золота, власти денег. Отсюда же выражения «поклонение золотому тельцу», «пляска вокруг золотого тельца» и т. п. Данное выражение исходит из библейского текста.

7

Персонаж повести английского писателя Чарльза Диккенса (07.02.1812.-09.06.1870).

8

И.Ф Гёте (28.08.1749-22.03.1832) — немецкий поэт, писатель, мыслитель, философ и естествоиспытатель, государственный деятель.

9

Под редакцией и общим руководством В. П. Семёнова-Тян-Шанского (02.01.1827-26.02.1914) и профессора В. И. Ламанского (26.06. 1833-19.11. 1914). Год издания: 1899–1914.

10

Воссоединение Украины с Россией. Документы и материалы. В трёх томах, т. II. М., 1953, стр. 29.

11

А.С. Пушкин (06.06. 1799-10.02. 1837). Статья «О ничтожестве литературы русской».

12

Я отведал концом палки, которая в руке моей, немного мёду; и вот я должен умереть (Первая книга царства, 14, 43).

13

И. В. Касатонов (10.02.1939 г.) — советский и российский военачальник. Адмирал. С сентября 1991 года по сентябрь 1992 года командующий Черноморским ВМФ России.

14

«Фарбованый (крашеный — укр.) лис» — герой сказки Ивана Франко, который при неудачной попытке полакомиться курятиной попал в краску. Воспользовавшись этой неудачей, он решил стать лидером в лесу.

15

У славян букве А приписывали значение цифры 1, так как она была первой буквой алфавита и означала «начало». У цифры 1 также был дополнительный, духовный смысл — единица ассоциировалась с началом радостных событий.

16

Передача Крымской области в состав УССР была инспирирована Н.С. Хрущёвым в феврале 1954 года в честь празднования 300-летия воссоединения Украины с Россией. Отторжение Крымской области от РСФСР после почти 200-летнего нахождения в составе России и передача её в состав УССР является одним из преступлений, совершённых ЦК КПСС, и прежде всего Хрущёвым при поддержке Ворошилова, Суслова, Кагановича, Кириченко и других членов президиума ЦК КПСС.

17

В 1989 году, когда в СССР провозгласили демократию, Политбюро ЦККПСС решило развивать многопартийность, в республиканские ЦК пошли соответствующие циркуляры. 16 февраля в Киеве на I Учредительном Собрании стараниями партийной номенклатуры было создано «Народное движение Украины за перестройку» (Рух). Руховцев курировали завотделом пропаганды и агитации ЦК КПУ Леонид Кравчук и Председатель КГБ УССР Николай Голушко. Председателем движения был избран литератор Вячеслав Черновол.

18

Старейший национальный исследовательский центр Министерства энергетики США. Основан в 1946 году. Центр является одним из компонентов так называемого «железного треугольника» — военных, научных и промышленных кругов США. Работа центра координируется Чикагским университетом. Расположен в 40 км юго-западнее Чикаго.