В мертвом городе

Вячеслав Викторович Сукачев, 2019

Действие романа разворачивается в 90-е годы прошлого века. Главный герой романа журналист Сергей Соловьев поставлен в такие условия, когда, чтобы выжить, надо было чем-то пожертвовать. Совестью, например, или любовью. И он идет на эти жертвы, согласившись пиарить предвыборную кампанию откровенного подлеца. А в это время Город умирал. Люди умирали тоже. Земля умирала вместе с ними, и все вместе они не нужны были Богу.Содержит нецензурную брань.

Часть вторая

I

«Наше будущее»

«Коммунисты Центральной области ввиду грядущих выборов губернатора занялись статистикой и попытались оценить «итоги ельцинской пятилетки», то есть — результаты развития области с 1990-го по 1995-й годы. Результаты их статистических выкладок таковы: более 40 процентов населения оказались за чертой бедности. В области снизилась рождаемость и возрасла смертность: в 1994 году родилось 10 тысяч человек, умерло 16 тысяч. Оптовые цены на промышленные товары выросли в 1000 раз, а на продукцию сельского хозяйства — в 400 раз. Сдача жилья в области за пять лет уменьшилась в 2,5 раза, а строительство объектов социальной сферы прекращено вообще. Выросла армия безработных. В 1991 году лишились работы 175 человек, а в 1994 безработными стали уже 310 тысяч человек. При чем пособие по безработице выдано последний раз в марте — полгода назад. Таковы данные статистики от народно-патриотических сил»…

— Ну и как, Старичок, впечатляет? — Саша Бронфман возбужденно смотрит на меня. — Есть и еще факты, но они пока проверяются. Понимаешь, Старичок, в области за пять лет умерло больше людей, чем погибло за это же время в Великой Отечественной войне… Ты понимаешь?

— Я понимаю… Кстати, Саша, можешь получить у нас в кассе зарплату за март. Правда, в расценках того времени…

— Ого! — Саша неподдельно удивлен. — Откуда у нас деньги?

— От верблюда…

— Надеюсь, этот верблюд не красного цвета?

— Нет, это серо-буро-малиновый Каронар Чингиза Айтматова, который стоит в посольском гараже в Брюсселе и испражняется, между прочим, золотым гавном.

— Сережа, это грубо, — покачал большой, лысеющей головой Бронфман. — Но я верю тебе и пошел получать зарплату. — Он дошел до дверей и оглянулся. — А, может быть, мы скоро и выходить начнем?

— Не исключено, — строго-официально ответил я.

— Ты меня предупреди заранее, и я постараюсь приготовить достойной величины свечку в жирную задницу этого моржового хера…

II

«Моржовым хером» Саша обзывал мэра нашего Города, приложившего немало сил и старания для того, чтобы похоронить наш «Маяк», который до 1991 года был «Комсомольским маяком» и попортил немало крови директору городского общепита Петру Петровичу Лужину, на волне перестройки просочившемуся в мэры. В принципе, он был не самый худший мэр, он, может быть, потянул бы на звание самого лучшего мэра, но Петр Петрович не выносил критики в свой адрес. Хорошей, послушной газете «Даешь демократию!» перепадали шикарные квартиры в центре Города, они платили смехотворно низкую аренду за трехэтажный особняк, что стоял почти напротив мэрии, они сопровождали Лужина в загранкомандировках, они… В общем, они сидели в просторном кармане Лужина и ели ананасы, а мы, как и обещал Петр Петрович, последний хрен без соли доедали. Вот этому-то человеку и обещал наш редакционный интеллигент Саша Бронфман хорошую свечку в жирную задницу. А редактором «Даешь демократию!» был мой бывший заместитель, хороший парень с чутким носом, Валерий Сакурин.

III

У меня появились небольшие личные деньги, и я не выдержал искушения заглянуть в свое любимое кафе «Три аиста». Когда-то мы, еще студенты, целыми днями просиживали здесь за слабенькими коктейлями и бетербродами с «Останкинской» колбасой. Разумеется, от того кафе ничего не осталось, только три бетонных аиста у входа, да старый швейцар дядя Костя. Теперь это был вполне респектабельный бар с игровыми автоматами, цветомузыкой и одинокими девочками в слишком коротеньких юбочках за пустыми пластмассовыми столиками.

— Давненько я тебя здесь не видывал, — встретил меня дядя Костя одобрительным взглядом выцветших глаз. — Однако, раз зашел, значит — выцарапался?

— Выцарапался, — усмехнулся я и пожал все еще крепкую руку дяди Кости, успевшего в этот момент предупредить меня, чтобы я с автоматами и девочками не связывался. — Дядя Костя, — обиделся я, — за кого ты меня держишь?

— Не надо! — теперь усмехнулся дядя Костя. — Наташку ты у нас подцепил…

— Так ведь то — Наташа, — вздохнул я, — честная городская давалка, в которую я по-молодости умудрился влюбиться. А у вас-то теперь это дело на индустриальную основу поставлено…

— Я тебя предупредил, — дядя Костя неожиданно живо побежал встречать богатенького клиента.

Заказав сто пятьдесят граммов коньяка «Метакса» и бутерброд с сыром, я занял столик у окна и достал из кармана «Комсомолку». Хитрая, между прочем, газета. Всех и вся обвиняет, критикует любые эшелоны власти, но — в меру! Вот это звериное чутье — до какой черты можно — и отличает «Комсомолку» от всех других газет мира. Они, в отличии от нас, никогда не нарываются, а потому и живут при всех властях с распределителями и дополнительными льготами… Ну и дай, Бог, им здоровья, как говорится.

Через столик от меня сидит симпатичная шатенка, курит длинную сигаретку, чистит пилкой коготки и искоса посматривает на меня. Видимо, моя экипировка не внушает ей доверия, но и других вариантов пока не просматривается.

Я выпил, закусил бутербродом и тоже достал сигарету. Внимательно прочитал материалы о жгучих проблемах армии, о выборах в Чечне и бомжах на городских вокзалах… А потом насмешливый голос рядом со мной сказал:

— Гора с горою не сходятся, так, кажется, говорят у вас в России?

Я поднял голову, отложил газету в сторону и пригласил:

Садитесь, пожалуйста…

IV

— Ну, на этот раз вы куда приветливее, — она села напротив, закинула ногу на ногу и вприщур стала разглядывать меня. Что она могла увидеть? Метр восемьдесят один роста, согнутый почти пополам на белом пластмассовом стуле, подозрительно-настороженные голубые глаза, короткие русые волосы, зачесанные вправо, средних размеров прямой нос и полноватые губы — верный признак слабого характера. И все бы ничего, если бы не вечная готовность не дать себя в обиду, слишком явно выраженная на моем ассиметричном лице. Но тут ничего не попишешь — характер, натура, гены, черт бы их побрал! А иначе сидеть бы мне сейчас в своем роскошном офисе, подсчитывать проценты в Швейцарском банке, и потихоньку душить конкурентов не своими руками… Ну, а что видел я? Есть такие женские лица, встретив которые, ты сразу начинаешь жалеть, что не красив, как Ален Делон, не силен, как Шварценегер и не родовит, как принц Чарлз. Женщины с такими лицами в одно мгновение становятся для тебя роднее сестры и ближе матери, а, между тем, они не обязательно так броско красивы, как Софи Лорен. Скорее — наоборот… Ну что вот особенного в этой белокурой фее, черт знает зачем с берегов благополучного Рейна залетевшей на непредсказуемые берега русских рек? Кругленькое личико, зеленые глазки, припухшие губки, привздернутый носик, к тому же слегка наперченный веснушками — вот невидаль! А, между тем, я с трудом отвожу взгляд, боясь утонуть, раствориться в этом море обаяния и привлекательности…

— Я, между прочим, зашла сюда совершенно случайно, — зачем-то сообщает она мне веселым голосом.

— Где вы так хорошо научились говорить по русски?

— Это комплимент? — она смотрит на меня, как смотрят вторую серию некогда трофейного фильма «Тарзан».

— Да нет, — отчего-то смущаюсь я. — Вы и в самом деле очень чисто говорите по русски. Ну, может быть, слишком чисто…

— Я пять лет училась в Московском Университете на журфаке… Кстати, я выписывала две русские газеты — «Литературку» и ваш «Комсомольский маяк».

Я внимательно смотрю на нее — не издевается ли? Нет, не похоже, хотя совпадения прямо-таки дикие…

— И еще в те годы я читала ваши стихи. Ну, например, вот это, — она наморщила свой приперченный носик. — Рисую женщину не словом, рисую женщину душой. Стою в раздумье над подковой, как над потерянной судьбой…

Она смотрит на меня, на мою медленно отваливающуюся челюсть и вдруг громко, заразительно хохочет.

V

— Ровно через час я уезжаю в Нижний Новгород, — говорит Катрин и мелкими глотками отпивает метаксу. — Вы меня проводите на вокзал?

— Разумеется, — я все еще никак не могу определить свое отношение к ней. То, что она мне нравится — не подлежит сомнению, а дальше? Кем я хочу видеть эту молоденькую женщину, зачем-то вызубрившую мои ранние стихи? Другом? Почитательницей моих талантов? Приятной знакомой из Германии? Или — любовницей? Нет, только не последнее! Весь мой разум, инстинкт мужчины почему-то бурно не согласен с последним предположением. Почему? Ответ мог быть только один — она мне нравится больше, чем я того хочу… Это уже опасно, и я срочно принимаю меры…

— Вы всегда такой серьезный? — заметила она мою перемену.

— Нет…

— Почему вы серьезны сейчас?

— Не знаю.

— Потому, что я вам нравлюсь?

Это уже было чересчур. Это уже с ножом и прямо к моему бедному сердцу.

— Вы явно переоцениваете свои женские чары. Они у вас, извините, посредственные, — медленно и спокойно говорю я. — Вы не в Германии, а я не ваш фройнд… Извините, мне пора.

Я встаю и сам чувствую, что похож на исландский айсберг.

— А проводить? — растерянно смотрит она на меня. — Я плохо ориентируюсь в вашем Городе…

VI

Наш город в начале сентября похож на усталого путника, прикорнувшего под чинарой перед длинным переходом по пустыне Гоби. Он пропылен, завален нищими и мусором. Торговые палатки на каждом шагу, а возле них что-то жующие, сосущие, пьющие и ссущие хари. Машины вгрызаются в улицы, как бешеные псы. Они повсюду: на дорогах и тротуарах, в скверах и на набережных, они гоняются за прохожими, как русские гончие Николая Ростова за зайцами. Они воняют, визжат и поливают всех без разбора из осенних луж. Наш Город, как тяжело больной человек, прикованный к постели: он задыхается, ему не хватает крови свежего воздуха, он покрыт трофическими язвами ям и колдобин, которые наш знаменитый мэр не замечает. Наш Город, как счастье и проклятье, подаренное нам, его жителям, самой судьбой, от которой, как известно, не уйти. И, наконец, наш Город, это наша боль, вместе с которой мы идем по задолбанной жизни перемен и преобразований, вынужденные тащить на своем горбу идиотские амбиции идиотов от политики, бесконечно уверяющих нас, что мы на верном пути… И разве может иностранец, тем более — иностранка, к тому же — хорошенькая иностранка, ориентироваться в таком Городе! Нет, конечно. Именно поэтому и пошел я провожать Катрин Вайс…

VII

Я иду рядом с нею и чувствую гордость от того, что иду рядом с нею. Мне легко и радостно — я счастлив. Прохожие с удовольствием смотрят на нас, но больше — на нее. Кто вы, Катрин Вайс? Счастье мое или проклятие? Зачем я вам, российский аболтус, журналист мертвой газеты, редактор «Братской могилы»? Захотелось экзотики, приключений, маленькой интрижки с русским… Нет-нет, конечно же, не медведем, какой я медведь! Скорее — сибирская лайка, с бодро закрученным хвостом и отмороженными лапами, которыми я давно уже не чувствую связи с родной землей. Меня оторвали от нее, высушили и вы… господа демократы, в очередной рас поманив свободой и равенством. Ох, уж эта российская свобода и удаль, извечно манящие нас со времен Емельки Пугачева и Стеньки Разина. И ведь каждый раз захлебываемся мы в собственной крови, летят наши срубленные головы с выпученными глазами по булыжникам Лобного места, по Красной площади, по бетонным плитам Лубянки, гниют наши косточки на Соловках и Колыме, перемывают их воды Оби и Енисея, ан нет — не в коня корм. Опять нам не терпится, не ймется, опять мы рвемся все переустроить и поменять, и опять рушим и крушим все старое до основания, а затем… Понятно, что будет затем: начнем искать тех, кто виноват… Да посадим на свою шею очередного говоруна — дармаеда в надежде на то, что уж он-то, батюшка родимай, все устроит, всех рассудит и сладкими пирогами накормит. Ужели нет конца нашей глупости, ужели так и будем мы вверять свою судьбу случайным поводырям, только и могущим, что печься о своем благе, слушая медовые речи продажной челяди? Боже, спаси и помилуй нас…

Я иду рядом с нею. А она? С кем идет она? Может быть, только с самой собою или же с мюнхенским фроиндом, распивающим в маленьком кнайпе темное пиво из высокого стакана по поводу очередной победы футбольного клуба «Бавария»?

— О чем вы так упорно и сосредоточенно думаете? — насмешливо спрашивает она, на ходу размахивая маленькой кожаной сумочкой.

— Я думаю о первом ледниковом периоде и тех формах жизни, которые существовали при нем, — отвечаю я ей и неожиданно чувствую, что она все про меня знает. Ну — буквально все и даже больше… Я беспомощно озираюсь и вижу привокзальные мусорные ящики, возле которых в последний раз встретил Людмилу Георгиевну. Маленький грязный песик, со спрятанным под животом хвостом, смотрит на меня с такой невыразимой тоской в круглых, не мигающих глазах, что я невольно замираю на месте, а потом неизвестно по какому наитию говорю:

— Шарик, иди ко мне!

И это грязное, заброшенное собачьим счастьем чудовище, перебирает лапами и семенит ко мне, а потом покорно опускает голову и ждет решения своей незадавшейся судьбы. Боковым зрением я вижу, что Катрин Вайс с любопытством смотрит на меня, на песика, уткнувшегося лохматой головой в мои колени, и мне становится невыносимо больно и за этого осиротевшего пса, и за себя, и за нашу общую собачью жизнь…

— Вы с ним знакомы? — спрашивает Катрин.

— Да, — хрипло отвечаю я.

— Вы знаете всех городских собак? — серьезно спрашивает она.

Я наклоняюсь, подхватываю Шарика на руки, и он доверчиво жмется к моей груди, и его маленькое собачье сердце своими ударами сотрясает меня.

— Что с вами? — удивленно спрашивает Катрин Вайс. — Что случилось, Сергей?

VIII

Ветка акации так и валяется у меня на столе. Она — часть пейзажа, часть моей жизни, интерьер, если хотите, моего мироустройства. Начинающим, самовлюбленным журналистом смотрел я сквозь нее на деловито-озабоченных прохожих, высматривая красивых девушек и тяжело вздыхая, — высмотрев. Счастливым влюбленным наблюдал я за улицей, поджидая Наташу и с тяжелой головной болью — после дружеских вечеринок, и ветка акации преданно опахивала меня своими запахами. Мимо нас с нею несколько лет подряд проходили люди на праздничные демонстрации и торжественные митинги, однажды прогромыхали гусеницы тяжелых танков, однажды — залетел камень в окно… Мы жили и страдали вместе, стряхивая ссебя мусор перестройки и впитывая лживые лозунги демократов. Малые и большие правители, одинаково ненасытные и кровожадные, черными годовыми кольцами откладывались в наших душах и пригибали нас к земле… Нас предавали весной, когда мы только распускались всеми фибрами души и нас предавали осенью, когда мы стремились к покою и осмыслению всего случившегося. И они добились своего — под ласковым небом родины, среди привычного городского шума, у стен своего дома мы стали чужими… И первой не выдержала ветка. Уже в июле она потеряла все свои листья, а к началу августа пожелтели и загнулись, словно когти у старой птицы, ее мелкие веточки, а зеленая кожура стала темно-коричневой. И вот 30 августа 1995 года Толик Дик отломил ее от ствола и бросил на кухонный стол… «Интересно, — подумалось мне, — на чей кухонный стол упаду я, с отбитыми внутренностями и пожелтевшей кожей, с погасшим разумом и вымороченной душой…»

Звонит телефон, это бесцеремонное чудовище, вторгающееся в нашу жизнь в любое время дня и ночи. Сколько выдающихся открытий и гениальных строк так и не узнали люди только потому, что раздавался телефонный звонок, перечеркивая все, чему вы посвятили свое одиночество.

— Старичок! — глухо, как из-под земли, кричит трубка Сашиным голосом. — Старичок, ты слышишь меня?

— Ты где, в ракетном бункере? — усмехаюсь я. — Тебя очень плохо слышно.

— Старичок, ты почти угадал! Что значит — настоящее журналистское чутье! Куда там до него Сакурину и всей его компании. Они, кроме долларов, ничего больше не чуят…

— Ты мне звонишь среди ночи, чтобы сообщить о своем особом отношении к журналистам газеты «Даешь демократию!»?

— Да нет, Старичок, тут другое, — Сашин голос становится сосредоточенным. — Тут такое творится, что тебе надо приехать.

— Вообще-то ты где? — я понимаю, что дело серьезное, очень серьезное и внутренне собираюсь в пружину, готовую к самым разнообразным ситуациям.

— Я, Старичок, у голодающих шахтеров в Углегорске… Приезжай завтра десятичасовой электричкой — я тебя встречу.

IX

Шахтеры бастовали второй месяц, а зарплату последний раз получали в феврале, полгода назад. Двенадцать человек объявили сухую голодовку и медленно умирали в санчасти. К ним-то и потащил меня Саша Бронфман в первую очередь.

— Понимаешь, Старичок, — забегая вперед и заглядывая в глаза, почти кричал Саша, — к ним уже и министр отрасли, и заместитель премьера, и помошник президента приезжали… И все как один обещали помочь, все клялись и божились, что они заработанное получат сполна. И они получили: здоровые, нормальные мужики превратились в щуплых подростков весом 40-45 килограмм, их жены — больные, истеричные женщины, вымирающие от рака, их дети — дистрофики с раздутыми животами. В городе давно уже нет собак и кошек — их съели. Старичок, такого не было ни при одном царе, ни при татаро-монгольском иге. Это — концлагерь, только вместо колючей проволоки и вышек с часовыми повсюду демократические лозунги и призывы потерпеть еще…

— Демократический лагерь, Саша, это интересно, — говорю я на ходу. Фашистские, социалистические и капиталистические лагеря мы уже прошли, очередь дошла — до демократических…

— Гайдар шагает впереди, — как-то кисло усмехнулся Саша и, отворив неприметную крашеную дверь в санчасть, пропустил меня вперед.

На двенадцати железных кроватях лежали двенадцать… Хотел сказать полутрупов, но вовремя спохватился: трупы выглядят куда как живее и жизнерадостнее, если можно так выразиться, чем выглядели эти люди. Простыни, которыми были укрыты они, почти не бугрились, подчеркивая контуры тела — они лежали ровно, плоско, как лежит скатерть на обеденном столе. Дух смерти, торжественный и неумолимый, густой и липкий, словно туман над болотом, стоял над изголовьем голодающих. И только глаза, неестественно огромные и темные глаза в глубоких расщелинах глазниц, продолжали еще жить, но в их матовом глянце уже отражался торжествующе-скорбный лик смерти.

— Вот это твой однофамилец, — прошептал Саша, указывая на ничем не отличную от других тень человека. — Николай Соколов. Ему двадцать восемь лет, женат, есть трое детей… Бывший забойщик и неплохой нападающий местной футбольной команды. Когда еще мог, он написал президенту записку. Поставил условие — передать после смерти.

— Ты ее читал?

— Да…

— Что он пишет?

— Только два слова… Адрес и два слова: Россия. Кремль. Президенту. И сама записка: «Ты — сволочь!»

Мы возвращаемся на вокзал пешком. Изредка нам попадаются встречные, и я невольно отвожу взгляд от их вопрошающих, голодных глаз. Особенно тяжело смотреть на некогда рослых и сильных мужчин, привыкших работать и есть за двоих. Части их тела казались непропорционально большими по сранению с нормальными людьми. Огромные, изможденные головы на неимоверно тонких шеях, узкие, как у ребенка, маленькие плечи и длинные ноги… Одежда висела на их изъеденных голодом фигурах, как на деревянном каркасе. Неестественные эти конструкции, словно случайно залетевшие на землю марсиане, передвигались с явным трудом, слегка раскачиваясь и припадая, готовые в любой момент свалиться в обмороке.

— Что это, Саша? — в ужасе спросил я.

— Мертвый город, — прошептал Бронфман, часто щелкая затвором фотоаппарата «Кодак».

Х

Дома в почтовом ящике меня ждала записка, вложенная в фирменный конверт банка «Канон».

«Где вы пропали? Буду у вас с материалами в 19.30. Лариса».

От конверта и записки пахло достатком и благополучием.

Я включил телевизор, и тотчас моложаво выглядевший, часто помигивающий пестрыми ресничками человек, начал задушевно втолковывать, что мы уже находимся «на пороге позитивных преобразований». Я переключил на городской канал, и мне тут же сообщили, что наше правительство хочет делать как можно лучше, а получается, увы, как всегда. От всего этого благолепия и радостно-рахитичных надежд я попытался улизнуть на третий канал, но там меня серией молниеносных ударов по корпусу и в челюсть настиг великолепный Ван Дам. И в этот момент из-под кухонного стола выползло грязное чудовище на четырех лапах, подняло лохматую голову и уставилось на меня преданными, ореховыми глазами.

— Шарик! — радостно завопил я. — Мы немедленно идем с тобой купаться…

И потащил безвольно обмякшего у меня на руках песика в ванную комнату.

ХI

Мы сидим с великолепной Ларисой за маленьким журнальным столиком, и я бегло просматриваю стенографические отчеты с областного пленума, где выступил с докладом первый секретарь обкома комсомола Юрий Петрович Слизун. Это похоже на фокус, на хорошо отрепитированные репризы Игоря Кио, и поэтому я даже заглядываю на оборотную сторону машинописных страниц, но, естественно, ничего там не нахожу. 1991-й год, идет пленум обкома комсомола. Читает доклад Слизун, а в докладе, между прочем, такие вот слова: «Нам надоели бесконечные разглагольствования о перестройке, нам надоели окрики из Кремля, мы хотели бы свою судьбу решать сами (бурные, продолжительные аплодисменты)! Мы за перестройку, мы за новую жизнь, но мы не позволим никому делать из нас послушных и угодных высшей партноменклатуре марионеток ( продолжительные аплодисменты )!»

Я смотрю на Ларису, вновь на страницы отчета и опять на Ларису, спокойно покуривающую сигарету.

— Да-да, — отвечает она на мой немой вопрос. — все именно так и было…

— Но я же присутствовал на этом пленуме, я сам писал с него отчет, у меня даже магнитофонные записи где-то валяются, — говорю я. — Такого просто быть не могло!

— Но — такое ведь было!? — с нажимом говорит Лариса и смотрит на меня спокойно-умным взглядом Слизуна.

— Да, возможно, — прихожу я в себя и включаюсь в правила игры. — Четыре года прошло — шутка ли…

— У тебя выпить найдется? — спрашивает Лариса, длинным, аккуратным мизинцем стряхивая пепел в чайное блюдечко.

— Не знаю, вроде где-то водка была…

Лариса молча открывает свою сумку и безо всякой торжественности достает бутылку коньяка «Наполеон».

— Я ведь работала тогда в орготделе, — говорит она. — Очень хорошо помню тебя, твою шевелюру. А теперь ты… Знаешь, в твоем возрасте рановато лысеть, просто надо уметь пользоваться соответствующими бальзамами… Принеси рюмки.

XII

Ночью Лариса деловито говорит мне:

— А ты еще ничего Пупсик…

Только на одну минуту представив, сколько обкомовских работников и инструкторов ЦК щедро возвела она в ранг ее «Пупсиков», я начинаю потихоньку хихикать, а потом — бешено хохотать. «Целая свора этих разномастных «Пупсиков» гуляет сейчас по нашему Городу, встречаясь, любезно раскланиваясь и обнюхивая друг друга, — немного успокоившись, думаю я. — Теперь к этой своре шавок прибавился и я. Интересно, примут они меня в свою стаю или же оставят у ворот облаивать прохожих?»

А Лариса, закинув горячие, налитые силой и страстью ноги мне на живот, покуривая сигарету и задумчиво разглядывая потолок, проникновенно говорит:

— Знаешь, Сережа, многое зависит от самого тебя… Слизун, к твоему сведению, никогда своих людей не бросает. А за ним, как и вообще за такими, как он, будущее… Надеюсь, ты это понимаешь?

— Да, я это понимаю… Но, Лариса, — как можно искреннее говорю я, — не забывай, какое за ними прошлое…

— А какое? — прикидывается она козочкой и взбрыкивает ногами у меня на животе. — О каком прошлом ты говоришь?

Не надо бы мне всего этого объяснять, но я отвечаю:

— Как ты понимаешь, на пустом месте банк не поставишь, правильно? Начинали они с воровства: присвоили партийные деньги, а по сути — народные, заработанные на нефти и газе… Как только они вторглись в сферу бизнеса, к ним пришли представители других воров — в законе. Они сказали: ребята, вы сидели в своих горкомах, обкомах и ЦК и стригли купоны, и мы вам не мешали. Вы были на своей территории, мы — на своей. — Лариса внимательно слушала, перебирая мои, как она выразилась, поредевшие волосы. — Но теперь вы пришли на нашу территорию, в наш бизнес и стрижете уже наши купоны. Мы уважаем ваши деньги и вашу способность делать еще деньги, но, ребята, надо делиться. Это не наша прихоть, это — наш закон! А в чужой монастырь и так далее… Ты слушаешь?

— Да… Очень интересно, — Лариса легонько гладила и трепала мою глупость, впрочем, остававшуюся вполне равнодушной к ее ласкам.

— Ребята с этими доводами согласились, — продолжал я свои глупейшие разглагольствования, — но денег было жаль. И тогда авторитеты начали исчезать: они падали из окон гостиниц, попадали под колеса грузовиков и пули соседних группировок, их травили газом и ядом, отстреливали из снайперских винтовок и топили в ваннах. Их очень умело ссорили друг с другом, и тогда они погибали целыми выводками. Трагедия воровских авторитетов была в том, что хоть и воровские, но у них были законы, а у ребят, которые пришли на их территорию — законов не было вообще… Разве что закон денег, для добывания которых все средства хороши…

— Пупсик, ты не устал? — вяло спросила Лариса. — Тебе не надоело попусту трепаться?

— Я только хотел сказать, что наши «новые русские» сейчас в крови ничуть не меньше, чем американские гангстеры полвека назад. Что наша новая экономическая политика и государственно-политическое устройство полностью перешли под контроль и управление таких вот ребят. И что все они имеют на сегодня по две кассы и бухгалтерии: для налоговой инспекции и для себя. Причем, по принципу айсберга: верхняя, видимая часть доходов — для налоговой полиции и народа, а нижняя, основная — для себя… И когда в Углегорске от голода умирают дети, шесть месяцев не получающие заработанные деньги, которые упрятаны в нижней части айсберга «новых русских», это никого не колышит. Всех давно успели убедить в том, что переустройство нашего общества требует определенных жертв — продажные газеты и телевидение свои иудины гроши отрабатывают исправно. А вот в глаза этим самым жертвам хоть кто-нибудь из них заглянул? — почти кричал я. — Своих детей и близких на их месте представил?! Ты вот, например, видела женщин, через одну умирающих от рака молочной железы только потому, что им не хватает соответствующих витаминов и нормального питания?..

Какой ты смешной и наивный, — засмеялась Лариса и медленно поползла вниз, целуя мне грудь, живот и… — Какой ты глупенький, — бормотала она от моих колен, — какой ты пу-усенький, какой… ты…

И голос ее внезапно срезался, словно она подавилась.

ХIII

А днем, когда я еще валялся в постели, больной от коньяка и Ларисы, противно задребезжал телефон. С неимоверными усилиями дотянувшись до трубки, я хрипло прорычал:

— Ал-ле-е…

— Это Сергей Иванович Соколов? — вкрадчивым голосом спросила трубка.

— Он самый, — недовольно ответил я.

— Вот и хорошо, — удовлетворенно усмехнулась трубка, обжигая мое сплющенное ухо смрадным дыхание. — С тобой Мустафин говорит…

Сердце у меня екнуло и подскочило к самому горлу — дышать стало нечем. Похмелье мгновенно слетело с меня, и я как ужаленный вскочил с постели.

— Д-да, я слушаю, — задушенно выдавил я из себя.

— Мо-ло-дец! — весело сказал Мустафин, бывший секретарь ЦК комсомола по физкультуре и спорту. — Ай-вай, какой молодец! Убежал от меня, спрятался, — засмеялся Мустафин и у меня от этого смеха стянулась кожа на затылке. — Какой у тебя хороший домик, какой хороший — ай-вай-вай… Но я, Сергей Иванович, друзей моих друзей не обижаю — живи, почему нет! Правильно?

— Правильно, — перевел я дыхание.

— Но домик, какой домик! — вздохнул Мустафин. — Может, уступишь ты его мне? А я тебе другой дам, тоже карасивай, ба-альшой домик дам… Нет? Ну смотри, дарагой, смотри… Юрий Петрович мой друг и очень ба-альшой человек… Так что живи, Сергей Иванович, сапакойно… Пока…

И в трубке пошли гудки, а я лихорадочно соображал, что именно означает это последнее «пока» — разрешение жить пока или же обыкновенное «до свидания»»? Я постарался убедить себя в том, что все-таки «до свидания», и пошел на кухню варить кофе. Хотя, если честно, ни о какой встрече или свидании с Мустафиным не мечтал.

XIV

Шарик валялся под столом и когда я сел — преданно лизнул мне ногу.

— Эй, чучело! — завопил я и потащил его из-под стола. — Не смей целовать мне ноги! Слышишь, никогда больше этого не делай! Хватит пресмыкаться, черт возьми! Теперь ты живешь свободным гражданином в свободной приватизированной квартире и будь добр соответствовать… Ты меня понял?

Хвост Шарика пополз было к низу живота, но он что-то понял, потянул черной пуговкой носа воздух в себя и его хвост замер параллельно задним лапам.

— Послушай, обормот, ты живешь у меня третьи сутки, — наставительно заговорил я. — Ты хорошо помылся и пару раз неплохо поел, так верни же на положенное место барометр твоей собачьей гордости и достоинства — хвост. — Я приподнял коротенький хвостик и нацелил его на желтый от никотина потолок. — Вот так и держи его впредь! Ты — пудель, ты — человек, ты равный среди равных и пусть все твои враги сдохнут, как, впрочем, и мои тоже.

На двоих мы слопали четыреста граммов «Любительской» колбасы и по паре тостеров. Потом я навел Шарику яйцо с молоком и умильно смотрел, как подбирает он длинным, розовым языком это лакомство. Аппетит, безусловно, у него был, а вот жадности я не заметил, и это меня порадовало.

— Шарик, — сказал я, допивая свой кофе, — когда-нибудь мы найдем тебе собачью Лариску, и ты тоже станешь «Пупсиком».

Песик сидел на попе посреди кухни, вкусно облизывался и сквозь чисто умытые волосики с обожанием смотрел на меня. В сущности, как мало надо для того, чтобы нас хоть кто-то обожал…

XV

— Ты должен ее помнить, — настаивал Володя Крапулин, глядя на меня близко посаженными к носу глазами. — Она работала в отделе культуры и несколько раз выступала у нас в газете. Такая пухленькая, симпатичная блондинка… Ну, заводная такая, моторная, раньше работала пионервожатой в «Артеке».

Володе зачем-то надо было, чтобы я ее вспомнил, и я вспомнил:

— Ах эта! Конечно — помню, как ее не запомнить… А в чем, собственно, дело?

— Она два года жила без работы, — начинает рассказывать Крапулин, а я невольно отмечаю это дурацкое — «жила». — Ее мужа еще в 1993 году зарезали на рынке прямо у нее на глазах. Пошли они за кормом для аквариумных рыбок, к нему подошли два кавказца, попросили закурить… Кругом народ — толкаются, матерятся. Она на секунду отвернулась, на морских свинок посмотреть, а когда оглянулась, — он уже лежит на земле, и люди мимо идут. Понимаешь, никто даже шага не задержал: просто обходят его с двух сторон, жвачку жуют, орешки щелкают, а он лежит и изо рта пена с кровью сочится… Осталась она с двумя ребятишками: старшей, Оленьке, семь лет, а младшему четыре года. Последний раз я ее встретил в переходе метро. Стоит, сушеными грибами на ниточках торгует. В каком-то ношеном-переношеном платье, лыжных ботинках и рваных чулках. Глаза ввалились, рот запал, одни скулы торчат. Лет пятьдесят ей, меньше не дашь, а она еще и тридцатилетие не отмечала…

— Как живешь? — я ее спрашиваю.

— Да вот, торгую, — отвечает, — а не то дети с голода бы поумирали.

— Хватает?

— Хватало бы, — тихо говорит она, — если бы не они, — и за спину себе кивает. А там стоят два недоноска в широченных штанах и красных пиджаках, жвачку жуют и девок разглядывают. — Половину себе забирают, — испуганно шепчет она. — А так бы хватало. Мне ведь еще в лес надо съездить, электричку туда и обратно оплатить, найти эти грибы надо, дома в духовке высушить…

— Живешь-то ты все там же, возле китайского ресторана? — спрашиваю я ее.

— Какой там! — озирается она и громко кричит: — Грибочки! Кому грибочки?.. Давно я с той квартиры съехала, от греха подальше… Если бы раньше съехали, может и Петя живой был…

— А что такое? — я ее спрашиваю.

— Да они же всю нашу лестничную площадку разогнали, — шепчет она мне, — не мытьем — так катаньем. Из четырех квартир одну сделали, и живет там теперь какой-то цыган-не цыган с табором или азербайджанец с гаремом — кто их поймет. Одно тебе скажу: черные наш Город без объявления войны захватили. Они здесь всем правят и руководят, а наши верховоды только вид делают, что они хозяева. Тот же Лужин…

Недоноски в широких штанах давно уже на нас косились, а тут как почуяли, что разговор о них пошел: зашуршали штанами, захаркались по сторонам, как верблюды — в нашу сторону направились.

— Уходи! — насмерть перепугалась она. — Ради Бога уходи скорее…

— Я и пошел, — Володя Крапулин криво усмехнулся. — Мне в тот момент и самому страшно стало… А вчера узнаю, что Нина Ивановна Степанова вместе с детьми угорела в своей однокомнатной квартире на окраине Города: забыла выключить газ на кухне…

Глаза у Володи белеют, пальцы судорожно сжимаются в кулак, и он раздельно, по словам, говорит мне:

— А я на триста процентов уверен, что их просто убили.

— Откуда такая уверенность, Володя? — спрашиваю я.

— Да есть у меня несколько зацепок, которые надо проверить, — задумчиво отвечает Крапулин.

— Володя, ты можешь получить зарплату за март, — говорю я, чтобы сменить опасную тему и отвожу глаза в сторону.