В мертвом городе

Вячеслав Викторович Сукачев, 2019

Действие романа разворачивается в 90-е годы прошлого века. Главный герой романа журналист Сергей Соловьев поставлен в такие условия, когда, чтобы выжить, надо было чем-то пожертвовать. Совестью, например, или любовью. И он идет на эти жертвы, согласившись пиарить предвыборную кампанию откровенного подлеца. А в это время Город умирал. Люди умирали тоже. Земля умирала вместе с ними, и все вместе они не нужны были Богу.Содержит нецензурную брань.

«Для вас быть человеком привычка,

для меня редкость и праздник».

А. Платонов

Город умирал. Люди умирали тоже. Земля умирала вместе с нами, и все вместе мы не нужны были Богу. Мы не были ни прокляты, ни отвергнуты Богом, мы просто перестали для Него существовать…

Часть первая

I

Поздно вечером ко мне домой зашел Толик Дик. Мы сидели на кухне и смотрели в пыльное окно. Куст акации, за лето из зеленого ставший серо-пепельным, уныло скреб по стеклу голой веткой.

Толик приподнялся, распахнул створку, и отломил отмершую часть куста…

— Вот так и мы, — бесцветно сказал он и положил ветку на кухонный стол.

— Ты есть хочешь? — спросил я

— Я не ем вторые сутки, — ответил Толик, — и не хочу… Вчера похоронили Людмилу Георгиевну… Ты помнишь, она вела у нас в школе математику? Я пошел на кладбище. Ее принесли в целлофановом мешке, вытряхнули из него, поцеловали и сбросили в яму… Потом яму закопали…

— У меня есть картошка, я могу ее отварить.

— Отвари, — равнодушно ответил Толик. — Говорят, что авиаторам скоро дадут зарплату.

— Картошку почистить или просто так?

— Просто так, — отмахнулся Толик. — Я написал материал о том, как хоронили Людмилу Георгиевну… Он может пойти на первую полосу?

— Не выдумывай, — возразил я, — никто такие материалы на первой полосе не дает. Кстати, какое сегодня число?

— Тридцатое августа тысяча девятьсот девяносто пятого года, — с пафосом ответил Толик Дик. — До третьего тысячелетия остается четыре года четыре месяца и полтора часа.

— Значит, сегодня ровно полгода, как наша газета перестала выходить, — вздохнул я. — Это надо отразить в передовой.

— Мы же договорились, что наша газета выходила и выходит по расписанию — пять раз в неделю, — голос у Толика напрягся, и я не стал спорить. В конце концов — он был прав. Каждый день мы исправно писали материалы и делали макет очередного номера нашей газеты, отбирали фотографии для клише и все это прятали в общие папки, аккуратно пронумеровав и обозначив датой. Таких папок у нас набралось порядочно: они лежали прямо на полу в моем редакторском кабинете, занимая целый угол за письменным столом. Денег на выпуск газеты нам никто не давал, поскольку мы не «отражали» проправительственные настроения, а печатать газету в долг типография отказалась. Наша родная типография была по уши загружена заказами на печатание рекламных листков всевозможных обществ и сообществ так называемых новых русских и эротических бюллетеней «Без покрывала». В типографии регулярно получали зарплату и ели ананасы.

II

— В сентябре будет шестьдесят лет нашему судостроительному заводу, — мы уже ошкуривали горячую картошку, вытирая липкие от кожуры пальцы мокрым полотенцем, — надо бы отразить…

— Я знаю, — промычал Толик. — Цех ширпотреба у них, кажется, еще работает. Кстати, они недавно оформляли интерьер банка «Канон», и рабочим выдали по сто семьдесят пять тысяч рублей зарплаты.

— Ого! Аж на восемь буханок хлеба, — завистливо вздохнул я.

— Там у них новая фирма открылась, — сказал Толик, вытирая рукавом рот, — по сбору металлолома… Говорят, какие-то японцы или корейцы.

— Да ну! — удивился я. — Где они думают его собирать?

— Как — где! — Толик удивленно посмотрел на меня. — Будут демонтировать станки и вывозить к себе под видом металлолома… Считай, судостроителям повезло: месяца два-три они еще продержатся, а вот станкостроителям — полная хана… Вчера последний цех закрыли. Зарплаты у них с февраля нет…

III

Когда Толик ушел, было уже совсем темно. Я вышел на балкон и увидел необычайно огромную, полную луну. Она висела низко над Городом и от нее во все стороны расходились широкие белые лучи, как от театральных «юпитеров». Город в этих лучах был белым и холодным, словно его по самые крыши засыпало крошками льда. Я сел на старенькую банкетку и представил Людмилу Георгиевну в яме. Длинно и ровно распростертое тело со скрещенными на груди руками и вспухшим от голода животом. Слегка проваленный внутрь рот и немного отечные полукружья под неожиданно синими глазами. Да, именно такой я и видел ее в последний раз возле мусорных ящиков на вокзале. Она стояла с коричневой хозяйственной сумкой, из которой выглядывала какая-то вязаная тряпка и горлышко пустой бутылки. Она стояла и пристально смотрела прямо на меня, а к ее ногам жался какой-то грязный и ласковый песик, испуганно просунувший хвост между задних лап. Они смотрели на меня в четыре одинаково голодных глаза, и у песика от смутной надежды потекла светло-желтая слюна.

— Вы были не самый лучший мой ученик, — мрачно сказала Людмила Георгиевна.

— Да, — подтвердил я.

— И потом, вы увлекались курением в туалете.

— Было дело, — повеселел я, краем глаза заметив, что песик потерял ко мне всякий интерес.

— Но вы окончили Университет, стали редактором очень популярной молодежной газеты…

— Которая не выходит уже пять месяцев, — вставил я.

— Пусть, — нахмурилась Людмила Георгиевна, — я не об этом… Я хочу вас спросить, как человека умного и интеллигентного…

— Пожалуйста, — скромно ответил я, разглядев в глубине коричневой сумки сломанную грязную игрушку времен развитого социализма.

— Я хочу вас спросить, почему все это стало возможным? — она широко повела рукой, как бы обнимая весь Город и с омерзением притискивая его к груди.

— Только потому, что вы этого сами хотели, — не задумываясь, ответил я.

Она вытаращила на меня изумленные глаза, потом усмехнулась и хотела уйти, но в последний момент ее озарило:

— Ах да, понимаю, — Людмила Георгиевна попыталась улыбнуться, но вместо этого ее рот провалился еще больше. — Аллегория?

— Никакой аллегории, Людмила Георгиевна, уверяю вас. Мы все этого хотели…

— Вот этого? — казалось, она окончательно проснулась и теперь брезгливо покосилась на склизкие мусорные ящики.

— И этого — тоже…

— Спасибо, — она гордо вскинула голову, оттолкнула ногой песика и сделала шаг. — Ничего другого я от вас и не ожидала.

— Людмила Георгиевна, вы хотя бы помните, как обещали нам прекрасную жизнь при коммунизме? — разозлился и я.

— При чем здесь это? — она задержала шаг.

— Всего лишь при том, что вы научили нас ждать хорошую жизнь, а не работать для нее. Целая страна сидела и ждала семьдесят лет, когда наступит коммунизм…

IV

— Впрочем, это вполне в традиции русского народа — ждать лучшей доли, а не биться за нее. Все и всегда чего-то ждут: Василиса — Прекрасная — Царевича, Иван — дурак — щуку из проруби, Илья Муромец и тот чего-то выжидал тридцать три года у себя на теплой печи…

— Это совсем иное! — нервно вскакивает заведующий отделом культуры нашей газеты, Володя Крапулин, принесший очередную информацию о закрытии очередного кинотеатра. — Илья Муромец потом доказал…

— Что не зря на печке отсиживался? — спрашиваю я. — И еще вот это вечное желание что-то кому-то доказать — при любом удобном случае.

— Ты не любишь русский народ! — Володин палец грозно останавливается на уровне моей груди. — Ты и сам не совсем русский человек…

— И еще вот это, — уныло вытягиваю я из себя и мне становится скучно, так скучно, что я беру принесенную информацию и начинаю читать.

Докатились

«Разгул демократии в нашем Городе достиг своего апогея, — медленно и вслух читаю я. — Закрыты все Дома культуры, все очаги досуга наших горожан. Печальная судьба настигла и всеми любимый кинотеатр «Мир». Еще несколько лет назад счастливые дети выстаивали длинные очереди за билетом на дневной сеанс, а сегодня два-три человека в зале — большая редкость. Нечем стало платить за свет, тепло и аренду, и служащие кинотеатра вынуждены были отдать его «новым русским» под автосалон. Там, где дети наслаждались отечественным киноискусством, сегодня стоят шикарные иномарки для новых нуворишей»…

Я бросил читать и посмотрел на Крапулина.

— Чего ты хочешь? — спросил я.

— Я хочу, чтобы все вернулось назад, — тихо сказал Володя. — Я хочу, чтобы мои дети были пионерами, потом комсомольцами…

— Потом коммунистами, — продолжил я, — партийными работниками, номенклатурой… Так уже было, Володя!

— А разве плохо? Все получали зарплату, ездили отдыхать на Черное море, копили деньги на машину…

— И всем ужасно не хватало свободы, — опять продолжил я. — Теперь свободы — хоть отбавляй, но не хватает денег. И что, все начинать сначала?

— С тобой трудно разговаривать, — Володя насупленно смотрел на меня. — И вообще, ты сильно изменился за последнее время.

— Это комплимент? — усмехнулся я.

— Нет, это…

Володя вскоре ушел, оставив после себя розовый туман надежды. Мне пришлось встать, открыть форточку и основательно проветрить комнату.

V

Ветер перемен дул с лимана, и в Городе пахло селедкой или, если хотите, малосольными огурцами. Под этот запах мужики дружно потянулись к палаткам, где денно и нощно продавалась хмельная продукция, начиная с импортного баночного пива и кончая водкой «Распутин» с двумя портретами на этикетках. Спиртное стоило дешевле хлеба и мужики отпаивались после вынужденного горбачевского воздержания. Рядом с палаткой «Русская тройка» два здоровенных амбала нещадно колотили подвыпившего мужичка, обозвавшего их мироедами. Женщины опасливо переходили на другую сторону улицы, мальчишки, бросив пинать банку из-под пива, горячо заспорили — насмерть забьют или нет.

— Он только размахивается сильно, а пинает со слабиной, — говорил один.

— Но зато сразу по голове, — возражал другой.

— А что по голове, что по голове! — горячился первый. — Она же костяная, долго продержится. Надо бы по кишкам, там сплошной полиэтиллен — вмиг разорвется.

— Или по башке, но чем-то твердым, — настаивал второй.

Мальчишки подходили все ближе, злобный азарт перекосил их лица, руки непроизвольно сжимались в кулаки.

Мужик уже почти не шевелился. Выбитый глаз плавал в желеподобном сгустке крови и только пальцы еще скребли землю.

Амбалы согласно переглянулись и молча ушли в палатку.

Первый пацан поднял метровый брусок дерева, оглянулся, и с оттяжкой ударил мужика в затылок. Тот дернулся, подогнул к животу колени и потом медленно, судорожными толчками, выпрямил ноги.

Готов, — тихо сказал второй, — оттрепыхался…

Они и еще понаблюдали за неподвижно распростертым телом, потом вернулись к своей пивной банке, расплющенной меткими пинками.

VI

Последним принес материал в очередной номер Саша Бронфман. Вообще-то он Иссаак, но Саша говорит — какая разница? И мы все зовем его Сашей. Но наши конкуренты из газеты «Даешь демократию!» зовут Бронфмана «Какая задница!» Задница, конечно, у Саши, как у донской казачки, но дело не в этом. Просто у них не получается переманить его к себе, и они ничего не могут понять. У них оклады в твердой валюте, свободный выход на радиостанции «Свобода» и «Немецкая волна», а Саша работать у них отказывается. Из принципа, видите ли. И это тем более странно, что Саша прирожденный репортер, божьей милостью, так сказатью И вот он рыскает по всему Городу, всюду поспевает первым, берет буквально горячий материал, и тащит его в нашу газету «Маяк». А мы — прячем его материалы в очередную папку и складываем все это добро у меня в кабинете. «Братской могилой» остроумно окрестил кто-то из наших всю эту кучу невышедших газет. Так оно и есть! Самый забойный материал уже на следующий день ни хрена не стоит и это понимаю даже я, редактор, а что говорить про Сашу…

— Старичок, — Саша сидит напротив меня в вальяжной позе, — ну поставь ты этот материал на первую полосу — чего тебе стоит?

— Вы что сегодня, на ежа наступили? — удивляюсь я, наливая ему стакан чая из плодов шиповника. — Толик приносит материал о похоронах — ставь на первую полосу. Ты приносишь черт знает что — ставь на первую полосу… Да она что, резиновая?

Толстые Сашины губы становятся еще тоще, в выпуклых глазах вселенская тоска и боль всех евреев мира вместе взятых. Я не выдерживаю этого океана тоски и молча протягиваю руку. Саша с готовностью отдает мне свой материал с цветной фотографией. На снимке я вижу костер вокруг человека и бегло читаю первые строчки: «На центральной площади, напротив Городской мэрии, облил себя бензином и поджег 46-летний рабочий судостроительного завода. Охватившее его и стоящие рядом автомашины пламя було потушено, но не сразу»…

— Совсем сгорел? — буднично спрашиваю я.

— Нет… На восемьдесят процентов…

— Проследи за ним — нам надо знать причины.

— Они же шесть месяцев зарплату не получают, — удивился Бронфман. — Какие еще могут быть причины?

— На заводе две с половиной тысячи рабочих, сгорел же пока только он один.

— Слушай, Соколов, а ты кровожадная личность, — хмуро говорит Саша. — И вообще, ты не тянешь на свои тридцать два года. Ты, извини, как член политбюро…

— Может быть я и член, но только не политбюро… Материал твой ставлю на вторую полосу, — категорически отрезал я и убрал Сашин репортаж в папку № 120 от 30 августа 1995 года.

VII

Вечером я был на презентации интерклуба «Российский закат». Под крышей «Клуба культурных связей» преспокойно устроилась некая немецкая фирма, торгующая вином. На презентацию понаехали вечно голодные телевизионщики, расставили камеры и освещение, распахнули двери, и народ повалил на халявную жраньку. Всех снимали, в том числе и меня, на цветную кинопленку. Президент Клуба, больше смахивающий на городского урку, толканул прочувствованную речугу о взаимопроникновении двух великих культур — русской и немецкой. Потом открыли шампанское. На специальных столиках появились бутерброды с икрой и паштетом из гусиной печени. Я навалился на то и другое, запивая ранним рейнским вином. Жирные, хорошо упакованные рожи, медленно фланировали между столиками, обмениваясь последними городскими сплетнями. Среди них я узнал множество знакомых мне людей, которых я раньше встречал в высоких коридорах горкомов и обкомов партии, в милицейских кабинетах и на кремлевских приемах. Популярная, стареющая певичка тоже была здесь. Внимательно присматривая за пьяненьким молодым мужем, она между делом выторговала себе у хозяев десять тысяч спонсорской помощи. Разумеется, в долларах…

— Как поживаешь, Сергей Иванович? — неожиданно остановился передо мной бывший первый секретарь обкомо комсомола, а ныне президент преуспевающего коммерческого банка, Юрий Петрович Слизун.

— Вашими молитвами, — мрачно ответил я, облизывая солоноватые от икры губы.

— Дотаций на газету так и не дают?

— Не дают.

— Значит, продолжаете работать на «Братскую могилу»?

— Значит, продолжаем…

— А ведь я мог бы тебе помочь, — вдруг, понизив голос, сказал Слизун и внимательно посмотрел на меня. — Основательно помочь…

— Чем? — равнодушно поинтересовался я.

— Деньгами, разумеется, — Слизун смотрел на меня с предупредительной снисходительностью.

— Тогда — нет, — покачал я головой, — ничего не выйдет.

— Не понял! — опешил Юрий Петрович. — Ты отказываешься от денег?

— Я не рэкетир, понимаешь, а деньги сегодня платят только им…

VIII

Представитель немецкой фирмы «Адмирал», спонсировавшей «Клуб культурных связей», некий господин Вайс, тоже толканул речугу. Говорил он на швабском диалекте, а переводила прехорошенькая белокурая девица лет двадцати пяти. Несмотря на ужасный диалект Вайса, переводила она довольно бойко и грамотно. К ним тотчас устремились прихлебатели с фужерами и хрустальный звон поплыл над столами. Я отвернулся и начал считать пустые бутылки, со злорадством думая о молоденьких переводчицах и старых любовниках, которые ничего не могут. Мне стало легче. В самом деле, думал я, зачем зарабатывать кучу денег, на которые слетаются такие вот роскошные белокурые бабочки, если ты уже ни хрена не можешь? Ну не стоит у тебя и все тут, а она смотрит из-под длиннющих ресниц и ждет… И груди у нее высоко вздымаются под прозрачным пеньюаром, и трусики так сооблазнительно узки, а стройные ножки так плотно сжаты, что вокруг коленных чашечек проступают белые пятна, а ты, задыхаясь от желания, даже и понять-то не можешь, есть ли он вообще у тебя. Сдерживаешь непроизвольное желание проверить рукой и начинаешь что-то униженно бормотать про головную боль и финансовые неурядицы, хотя прекрасно знаешь, что главная твоя неурядица — у тебя в штанах… Ты видишь, как беспомощно опускаются ее плечи и красный, огромный, порочный рот растягивается в призывной улыбке…

Увы, слишком долго думать в таком плане тоже не безвредно — может лопнуть и разлиться по всему организму перетруженная желчь. И я бросаю это опасное занятие, переключаясь исключительно на вина. Их дурманящий аромат и терпко-кисловатый вкус вселяют в меня надежду на лучшие времена и смутное желание разглядеть на этой презентации хотя бы одно человеческое лицо. Но повсюду и везде, за каждым высоким круглым столиком и у стеллажей с бутылками, пасутся жирные, высокопарные особи с непомерно раздутыми животами. Они беспрерывно что-то шлепают розовыми отечными губами, перемещаются по высокому, просторному залу, и делают вид, что наслаждаются вином. Но я-то знаю, что каждый из присутствующих примеривает эти нарядные, порочные, замысловато раздутые бутылки с элитными винами на себя. Всяк думает, что он с них может поиметь и что уже имеет хозяин, так остроумно спрятавшийся от налогов под вывеску «Клуб культурных связей»… За этими размышлениями я как-то не заметил, что публики изрядно поубавилось, столики «зачистили» от пустых бутылок, а телевизионщиков, жадно дожевывающих бутерброды, выставили за двери. Наступало главное действо презентации — заключение договоров на покупку и поставку немецких вин. В воздухе запахло миллионами баксов и вдруг стали заметны телохранители российских боссов виноторговли. Они усиленно раздувались друг перед другом, их бычьи красные шеи покраснели еще больше, а узкие кожаные куртки затрещали по швам. Лица стали каменными, квадратные челюсти усиленно замолотили жвачку, а из выпученных от страха и ненависти глаз потек расплавленный свинец…

— Извините, — неожиданно всплыло передо мной такое вот кожано-свинцовое мурло. — Вам пора уходить…

И такая у него была пакостная ухмылочка, так он был доволен тем, что сказал, что я буквально позеленел.

— Как это — «пора уходить»? — неприязненно переспросил я. — Кто это решил?

— Все ваши уже ушли, — нахмурился качок и пошире развернул плечи.

— А мне плевать на «ваших» и наших! — в глазах у меня потемнело, а пальцы непроизвольно сжались в кулаки. — Лично я уйду тогда, когда сочту это нужным.

— Ну не-ет, — позеленел в свою очередь и двинулся на меня качок, — ты уйдешь сейчас, немедленно!

— А вот это мы еще посмотрим, — мне вдруг стало весело и все равно, как это обычно случалось в детстве перед дракой. — И я бы тебе очень не советовал садиться голым задом на ежа — уколешься…

Качок от моей несусветной наглости на мгновение растерялся, но потом ринулся на меня всей своей кожаной тушей. Я отступил в сторону и правой слегка подправил его стремительное движение, так что он, пролетев между столиками, уперся чугунным лбом в башмаки сорок пятого размера бывшего криминалиста Эдуарда Хуцкого.

— Сработано чисто, — одобрил Хуцкий и допил вино из бокала.

В это время слева мне прилетел совершенно замечательный хук, но я устоял и ногой сбил столик на качка справа. Достав левого мордоворота головой в челюсть, я вместе с ним покатился на пол, и тут же почувствовал, как на мой затылок опустилась тяжелая железобетонная свая. Так бывает, когда сверху вниз и с оттяжкой бьют кастетом по голове. Занырнув в непроницаемый подвал бессознания, я вынырнул из него с тревожной мыслью о том, как теперь встать? В таких ситуациях это самый ответственный момент, потому что ты еще «плывешь», и тебя тут же вырубают вновь грамотным пинком в живот или еще более грамотным боковым в челюсть… Слегка разлепив веки и разглядев напружиненно склонившегося надо мною качка, я изо всей силы ударил его каблуком ниже колена и рывком в сторону попытался уйти от еще двоих. Но они были начеку, вновь сбили меня на пол и я почувствовал приторную тошноту — били по печени и почкам чем-то тяжелым…

— Прекратите! — как сквозь вату услышал я чей-то женский голос. — Сейчас же прекратите! — на удивление решительно командовала какая-то божья коровка. И, что удивительно, меня перестали бить. Более того, шумно дыша и тихо матерясь, качки неохотно снялись с моей спины.

— Вам больно? — услышал я сочувственный голос и, приподняв голову, разглядел сидящую передо мной на корточках переводчицу. — Вам очень больно?

— Как вам сказать, — с трудом приостанавливая головокружение, глубокомысленно ответил я. — Впечатление такое, словно бы я перепил вонючего немецкого вина…

— Почему это обязательно «вонючего»? — обиделась переводчица, помогая мне встать с пола. — Вполне приличное, нормальное вино.

Как только я встал на ноги, все у меня поплыло перед глазами, и божья коровка едва успела подставить стул под мою обмякшую задницу. Руки, как ни странно, оказались у нее достаточно твердыми и сильными. Сквозь разноцветные круги перед глазами я однако же углядел, как в нашей мизансцене появилось третье лицо — господин Вайс. В школе и университете я изучал немецкий язык, и в отличии от многих наших шалопаев отдавался этому занятию вполне серьезно. Поэтому диалог господина Вайса с переводчицей я одолел без особого труда.

— Катрин, — с упреком сказал немец, — зачем ты ввязываешься в такие дела?

— Но, папа, они же его били втроем! — возмутилась божья коровка и моя спасительница, почему-то называя господина Вайса папой.

— Ну, хорошо, хорошо, Катрин… Мне скоро понадобится твоя помощь, — как-то неожиданно благодушно ответил этот странный спонсор не менее странной переводчице…

— Папа, попроси их оставить в покое этого человека, — сказала Катрин, и господин Вайс молча удалился, а я внутренне усмехнулся наивности этой девочки: начатое дело качки любят доводить до конца.

Но когда я впервые смог глубоко вздохнуть и слегка повести глазами из стороны в сторону — к своему немалому удивлению качков не обнаружил. Лишь Хуцкий издалека одобрительно помахал мне рукой.

— Ну, как вы? — участливо спросила меня не то переводчица, не то дочка господина Вайса, и в ее зеленых глазах было столько сочувствия, что мне стало как-то тепло и уютно под неуютной крышей «Клуба культурных связей». — Очень больно?

— Пойдет… Спасибо, — буркнул я, с трудом ворочая челюстями и лихорадочно соображая, как мне достойно ретироваться с милой презентации. Выглядеть жалким и беспомощным в глазах этой девочки мне почему-то не хотелось.

— Зачем вы с ними связались?

— Извините, но в тот момент я не разглядел вас…

— Вы грубиян, да? — заинтересованно спросила она, усаживаясь верхом на стул, а подбородок опуская на спинку. — Или же просто рисуетесь перед незнакомой женщиной?

— Примерно…

— Что — примерно? — тонкой, красивой рукой она взяла бокал с вином и мелкими, частыми глотками осушила его до дна. — Я не понимаю… Поясните, пожалуйста?

— Послушайте, зачем я вам? — раздраженно спроси я. — Вам не хватает острых ощущений? Сходите в речной порт или снимите номер в гостинице «Русь»…

— Да нет, вы просто грубиян! — утвердилась она в своем первом мнении. — Кстати, меня зовут Катрин Вайс. Я самая настоящая единственная дочь Хельмута Вайса… Вы знаете его?

— Очень приятно… Никого я не знаю, — скороговоркой ответил я, внимательно изучая окружающую обстановку. Но все было очень пристойно и выглядело вполне мирно. Толстопузые боссы за столиками перешли на крепкие напитки и не стеснялись больше в выражениях. Их верные псы сладко облизывались и тревожно озирались друг на друга. Про меня, казалось, все давным-давно и думать забыли, и это вызывало во мне неосознанную тревогу: теперь, когда вспышка ярости прошла, я очень не хотел рисковать своей драгоценной шкурой.

— Извините, а как вы попали на эту презентацию? — с чисто женским любопытством спросила Катрин Вайс.

— Очень приятно было познакомиться, — я встал и как мог быстро зашагал между столиками к выходу. Я шел и спиной ощущал удивленно-вопросительный взгляд молодой немочки, видимо, прилетевшей в Россию за острыми ощущениями. Ну что же, в этом смысле сегодняшний вечер не пропал для нее даром.

IX

Город утонул в кромешной мгле: в девять часов выключалось уличное освещение, в десять — гас свет в домах. И лишь рестораны, банки и гостиницы, да еще вот такие клубы, как «Русский закат»», буквально переливались всеми цветами радуги, всплывая сказочными айсбергами среди аспидной темени и зла. Не знаю, как там было во вражеском тылу или в киевском подполье, но и здесь сейчас было ничуть не легче… Сторожкой, зыбкой тенью прокрадывался я от дома к дому, бесконечно озираясь и ожидая беспощадную погоню. В одном месте мне пришлось переждать, пока трое подростков грабили припаркованные у дома машины. Слава Богу, это были не новички и долго ждать мне не пришлось. В другом, почти напротив министерства внутренних дел, кого-то выбрасывали с балкона девятого этажа. Человек долго кричал и звал на помощь, цепляясь за перила балкона, а его все переваливали и переваливали через эти перила и никак не могли перевалить. Наверное, все были слишком пьяны. Наконец, несчастная жертва повисла уже по эту сторону балкона и заверещала еще сильнее. Кажется, и на том свете можно было услышать этот истошный, тоскливый вой, но ни одна форточка, ни одно окно в доме не открылось — людей приучили к осторожности. И вот, отделившись от балкона и завыв теперь даже не горлом, а самой утробой, несчастный камнем ринулся к земле, которая и приняла его в свои твердые, смертельные объятия. Мне показалось, что летел он очень долго — я успел даже на ручные часы взглянуть. И вот глухой, сырой какой-то, шлепок о землю, и гробовая тишина. Потом на балконе засветились два мирных огонька сигарет и люди устало о чем-то заговорили. Я перевел дыхание и заскользил дальше, мгновенно скрываясь в первом попавшемся подъезде при виде любого человеческого силуэта. Впрочем, силуэты тоже куда-то бесследно исчезали, стоило мне на мгновение зазеваться: вполне возможно, что в ближайшие подъезды…

Х

Утром у меня в кабинете зазвонил телефон, единственный на всю редакцию, который пока еще не отрезали за неуплату. Я поднял трубку и услышал какую-то глухую, многозначную тишину. В Средней Азии, в маленьких городках, от полудня до четырех часов дня случалось мне сталкиваться с такой вот смертельной тишиной на коротких и узких улочках между глиняными дувалами…

— Соколов у телефона, — почему-то тихо сказал я.

Тишина стала звонкой, непереносимо-осязаемой и я поспешно опустил трубку.

Надо было писать отчет с презентации, и я намеренно крупными буквами вывел на чистом листе бумаги заголовок:

Интерхап

«Дом этот в нашем Городе знают многие, — начал я разматывать конвейер из букв. — Знаменит он тем, что здесь жил и работал выдающийся русский поэт, редактор журнала «Новый мир», Александр Трифонович Твардовский. Кто только не побывал у него за прожитые здесь годы: советские и партийные руководители, военноначальники, знаменитые на весь мир актеры и писатели. Позже в этом доме, принадлежащем издательству «Известия», разместились многочисленные редакции журнала «Советская литература». А вот ныне здесь свило уютное гнездышко малое предприятие «Лента», процветающее за счет сдачи помещений в субаренду. Удачно надув своих сотрудников, главный редактор буквально «озеленился», поскольку с глазу на глаз берет за аренду помещений только в долларовых купюрах и только налом. Вот и «Клуб культурных связей» между Россией и Германией, чья неброская вывеска появилась рядом с мемориальной доской Твардовского, лишь ширма для прикрытия темных делишек, которые проворачивает ловкий редактор, пользуясь определенными налоговыми льготами, которые положены предприятиям культуры»… Я подчеркнул слово «который», употребленное дважды в опасной близости друг от друга и покосился на телефон. Никто и никогда мне не объяснит, почему и зачем я ждал телефонного звонка от нее? С какой стати она могла бы позвонить после вчерашней моей дикой выходки, я не знал, но, тем не менее, звонка ее ждал…

XI

Ближе к обеду я позвонил сам.

— Простите, это фирма «Российский закат»? — вежливо осведомился я.

— Нет, — сочным баритоном ответили мне. — Это — «Клуб культурных связей».

— Я понял… У вас есть вино разлива 1956 года?

— Сейчас нет, — оживился баритон, — но если вы собираетесь брать партию — мы можем заказать.

— Хельмут Вайс хозяин вашей фирмы?

— Да… То есть — нет! — поспешно исправились на другом конце провода. — Он только спонсор, заинтересованный в культурных связях между…

— И у него есть дочь, которая хорошо знает русский язык? — бесцеремонно перебил я.

— Да… То есть…

— Это она вчера вечером выступала в качестве переводчицы?

— Да… Но…

— Спасибо. Я подумаю насчет партии вина.

XII

Через пять минут раздался требовательный звонок. Я взял трубку.

— Вы хотели заказать у нас партию вина? — жестко спросил меня довольно грубый голос.

— Я только хотел узнать ваши возможности, — уклончиво ответил я, в душе проклиная современную телефонную технику.

— Они большие, — многозначительно успокоили меня. — Оч-чень большие… Мы вас вносим в свою картотеку потенциальных заказчиков. До свидания…

— До свидания, — машинально ответил я.

XIII

После обеда принесли почтовую карточку, в которой в очень вежливой форме Юрий Петрович Слизун уведомлял о том, что будет рад видеть меня у себя в банковском офисе с 17 до 18,30 сего дня. Я повертел карточку в руках. Хорошая, плотная, скорее всего — финская бумага, красивое золотое тиснение. В правом верхнем углу что-то вроде герба, а под ним броско и лаконично — «К А Н О Н».

Зачем-то я ему понадобился — зачем? Я попытался взглянуть на свою ничтожную личность глазами Слизуна и ничего, кроме мокрого места, не разглядел. Но от этого мне не стало легче. К таким людям, как Слизун, если не идешь сам — тебя приводят под белы рученьки или приносят на пинках…

С парящим электрочайником вошел Толик Дик и выжидательно уставился на меня. Я молча выложил перед ним пачку черного чая.

— Что новенького? — без интереса спросил я.

— Все хреновенько, — односложно ответил Толик.

— Ты сегодня ел?

— Нет и не хочу…

Все наши сотрудники хоть как-то да приспособились: машинистки печатали для типографии рекламные проспекты, корректор Люба вычитывала детективы, Саша Бронфман подрабатывал на радио, Володя Крапулин был женат на заведующей овощной секцией большого супермаркета, и только Дик остался полностью без доходов.

— На, — я выкладываю перед ним два подзасохших бутерброда, аккуратно завернутых в салфетку. — Это тебе привет из клуба «Российский закат».

Толик без особого интереса жует бутерброды и при этом еще ворчит:

— Докатился… Редактор молодежной газеты, член бюро обкома комсомола, как мальчишка, таскаешь с чужих столов бутерброды.

— Послушай, — говорю я ему серьезно, — брось жить вчерашним днем — долго не протянешь. Людей в целлофановых мешках хоронят, а ты несешь какую-то херню про бюро обкома комсомола.

— В таком случае, зачем все эти наши газеты? Кому они нужны и мы вместе с ними? — Толик, не мигая, смотрит на меня.

— Нам! — бью я кулаком по столу. — Они нужны нам, чтобы не свихнуться посреди этого гребаного демократического рая.

XIV

Без пяти минут пять я вхожу в шикарный вестибюль банка «Канон». Пожалуй, я несколько… простовато, что ли, одет для такого респектабельного заведения: синие джинсы, кроссовки и изрядно потрепанный свитер, вытянутый на локтях. Но меня уже встречает двухметровый бык, под шеей у которого нелепо прилепилась черная бабочка. Коротко стриженый неандерталец небрежным кивком головы приглашает меня следовать за ним, и несколько минут я вижу только его квадратную спину.

— А вот и Сергей Иванович! — кричит мне из-за огромного дубового стола Слизун. — Проходи и садись. Я тебя надолго не задержу.

Я прохожу и сажусь. Откуда-то из-за спины Слизуна появляется строго одетая симпатичная женщина и ставит передо мной чашечку кофе, печенье с конфетами и сливки.

— Ну, Сергей Иванович, как живешь? — спрашивает он меня, и я впервые замечаю в его рыхловатом, по-бабьи округлом лице, какие-то жесткие черточки. Нет, сейчас он меньше всего походил на первого секретаря обкома комсомола — я это должен был признать. Более всего он теперь походил на президента крупного банка, давно привыкшего ворочать миллионами…

— Итак, Сергей Иванович, предложение у меня к тебе простое, но деликатное, — сразу перешел к делу Слизун. — Я все знаю про твои проблемы. За неуплату телефоны у тебя уже отрезаны, не сегодня-завтра отберут и помещение — аренду за него ты тоже не платишь. В общем, неважны твои дела… Но газету, говорят, ты все равно делаешь?

— Правильно говорят.

— Знаешь, я никогда не держал тебя за дурака, и раз ты это делаешь — значит так и надо! — Слизун смотрел на меня неожиданно умными, пронзительными глазами. — Я помогу тебе выпутаться из долгов и впредь буду оплачивать все твои эксплуатационные расходы… — Слизун выдержал паузу. — А начиная с декабря, если все сложится так, как нами задумано, ты будешь получать деньги и на газету…

— Что должно случиться в декабре? — начал я с конца.

— Губернаторские выборы…

Вообще-то я мог бы и сам об этом догадаться.

— Что требуется от меня? — я и в самом деле не представлял свою роль во всей этой затее с губернаторскими выборами.

Юрий Петрович Слизун усмехнулся и посмотрел в высокое, готическое окно, забранное бронированными жалюзи.

— Для этих выборов я имею все: деньги, связи, поддержку в верхах, наконец, силу, — многозначительно и твердо сказал он, глядя на меня крупными, блестящими глазами. — Но есть у меня одна проблема, которую вполне могут раскрутить конкуренты, — мое прошлое… Первый секретарь обкома комсомола — это свинцовая гиря, которая может меня утопить. Так вот, я предлагаю тебе избавить меня от этого груза… Понимаешь?

Нет, я его не понимал: я был слишком ничтожен для того дела, которое он затевал. Даже убить его конкурентов я не мог, у меня не хватило бы на это силы духа.

— Услуги киллеров здесь ни при чем, — словно бы прочитал мои мысли Слизун. — На место убитых придут новые, еще более опасные соперники… Нет, Сергей Иванович, мы пойдем иным путем, — он усмехнулся и легонько постучал карандашом по дубовой столешнице. — Мне необходимо сменить общественно-политический имидж. Я должен предстать перед избирателями в образе бывшего первого секретаря, но безусловно демократической ориентации. Я беспощадно боролся с партократией, я рисковал своим постом, мне угрожали вплоть до физической расправы или психушки, шантажировали мою семью… Среди коммунистической номенклатуры я всегда был белой вороной… Нужна серия умных, проникновенных статей на радио и телевиденье, в центральных и областных газетах. Документы, стенографические отчеты с пленумов и партактивов, где я расходился с линией партии, тебе представят. Во всех печатных органах для твоих материалов будет зеленая улица, первый канал телевидения ждет твоего слова — ты только пиши. Причем, далеко необязательно именно тебе подписываться под каждым таким материалом — авторов мы найдем…

Я колебался. Я думал. Я — соображал. Я давно уже все понял, но не мог не учитывать и некоторые деликатные особенности этого поручения… Однако следующая фраза Слизуна окончательно и бесповоротно решила все в его пользу:

— Кстати, я совершенно случайно узнал, что твоим редакционным помещением очень заинтересовался господин Мустафин.

XV

Мустафин — король недвижимости, а заодно — плаща и кинжала в нашем Городе. Я слишком хорошо знал о методах его работы, чтобы колебаться и дальше. Мустафин, как правило, покупал не саму недвижимость, а долги владельцев этой недвижимости. Он мог, например, купить мой долг за телефонные переговоры, поставить его «на счетчик» и через пару месяцев выставить мне астрономическую сумму. Не имея таких денег, я должен был бы рассчитаться с ним недвижимостью. Строптивые люди, не признававшие «счетчик» Мустафина, как правило, куда-то исчезали или попадали под колеса автомашин. Еще чаще они оказывались в лапах правосудия, что считалось наихудшим вариантом: в камере предварительного заключения за таких несчастных брались уголовники… И Мустафин, я думаю, был уже миллиардер. И если он положил глаз на наш редакционный офис, весьма симпатичный двухэтажный особняк из шести комнат наверху и типографии на первом этаже, то надо было действовать незамедлительно. В данном случае действовать я мог только в одном-единственном направлении: спрятаться под «крышу» другого миллиардера — Юрия Петровича Слизуна. Что я немедленно и сделал. А в том, что Слизун не блефует и Мустафин — вполне реальная угроза, я ничуть не сомневался.

— Вот и хорошо, — буднично отреагировал на мое согласие Юрий Петрович. — Завтра на твой редакционный счет поступят первые тридцать миллионов рублей… Срочно гаси свои долги, купи Толику Дику новый костюм, да и сам приоденься… Связь со мной, — он сделал буквально секундную паузу, но и за это время у него за спиной успела появиться та шикарная молодая женщина, что приносила мне кофе, — будешь держать через нее. Кстати, ты ее должен помнить по комсомолу?