Потемки

Всеволод Болдырев, 2021

Четырнадцатый выпуск «Рассказов» вобрал самые дерзкие истории темных жанров за период существования журнала. В этой книге вас ждут закрученные сюжеты, беспросветный мрачняк и новый читательский опыт в каждом рассказе. Не хочется слезать с дивана? И не нужно – арендуйте покойника, он все сделает за вас. Проблемы с финансами? Хорошая новость: с сегодняшнего дня пальцы объявлены официальной валютой. Мучаетесь от голода? Пшеничный мальчик обязательно поделится частью своих телес. Возможно, кто-то скажет, что это не ужасы в чистом виде. Но – палец даем – эти рассказы вы запомните.

Всеволод Болдырев

Золотой мальчик

С куля нажору всем не было. Будто и воровали зря.

Петюня уж совсем в босяки собрался податься: приготовил лапти, жердь, ломик, чтобы не с пустыми руками на большак, но за ночь передумал. Все одно — что на дороге пухнуть с голоду, что дома. Здесь хоть свои. А в босяках мерзость одна. Плюнув, Петюня взял ломик и пошел ночевать на пашне. Набросал бурьяна, укутался в кожушок. Глядел на горбатую борозду, на звездное небо, грыз плесневелый сухарь. Мерз. И ждал.

Утром воротился ни с чем. Бросил ломик под лавку, сам уселся поближе к печи — прогнать стыль из молодых костей.

— Ну? — Маковка, мятая и теплая спросонья, громыхнула котелком в столешницу. — Бесов видал?

В клейком вареве было место крапиве, салу и мякишу.

Утирая слюни рукавом, Петюня отказался. И без него ртов полон двор.

— Не видал.

— Так еще бы, — хмыкнула Маковка, убирая снедь обратно в подпол, — попортили озимые уже. Батя говорит, и яровые сгноят…

И то верно, подумал Петюня, пустая борозда стоит. На пустой крючок и дурной карась не клюнет, а здесь целые бесы!

Днем, пока старшие на добычу в лес ушли, Петюня пробрался в амбар и умыкнул зерна. Пошел на борозду, где подальше от ограды, сыпанул, накрыл, воды плюхнул.

Отец за самоуправство выпорол, конечно, но не зло. Поутру приволокли из лесу туесок осклизлых грибов и вялой крапивы — поэтому в семье воцарилось благодушие.

— А все равно пойду ночью, — обиженно заявил Петюня, потирая полосатую от багровых следов задницу.

— Иди, — горько вздохнув, ответила мать, — хоть что делай, только не таскай больше кули чужие в дом!

Отец глянул на нее остро, но смолчал. Кража и ему на душу не легла, а вот снедь в кишки легла охотно. Все одно во греху живут, глядишь — перед смертью отмолят. И себя, и Петюню.

А ночь ненастная выдалась.

Ветер налетел с Рипейских гор, приволок морось. Туман шлепнулся в низовья, густой, как кисель из овса.

Мок, мерз, трясся голодный Петюня под кожушком. Страхом не согреешься, брюхо не набьешь. А ночью его только страхом и потчевали.

Выкатила из тумана телега. Скрипела, стонала досками трухлявыми. Петюня привстал, протер рукавом зенки. Не приснилось. И вправду телега.

В сбруе — четверо голопятых. У одного широкий, золотом шитый пояс, за который пистолет заткнут. Остальные в чем мать родила, красные от лобызаний батога. Правил телегой кривоногий цыган.

Возница бросил поводья, свистнул, гаркнул, снял шляпу. Из-под облака курчавых волос выглянули серебряные рога. Не врала молва — бес.

Свисту ответили воем, рыком и рокотом. Из темноты потянулась лють такая, что Петюня насилу в штаны не наделал.

Висельник с петлей на шее. Крылатая собака с человечьей мордой. Мерзость в цепях ржавых. Жирная баба, сидящая на плечах черного карла с зашитым ртом. Все собрались у бугорка, который Петюня насыпал.

Цыган свистнул снова, махнул батогом. Баба соскочила с черномордого, задрала подол и уселась над пашней.

— Золото, золото бежит! — крикнул кучер.

Ему ответили хохотом, свистом и клацаньем зубов.

Потом все, будто в дурном хороводе, принялись скакать по отравленной бороне, сморкаясь и харкая. Пополз над полем смрад, закипела бурой пеной земля, вспучилась.

Петюня от страха взвыл, дал деру.

Влетел за ограду, запер ворота и до самого утра боялся из скирды кислой соломы показать нос. Слыша шум, летевший со стороны пашни, неряшливо молился.

Утром ел холодное варево, мрачно смотрел на красный угол, словно искал там ответы. Не найдя, покосился на Маковку.

— Видал? — В больших зеленых глазах сестры застыло любопытство.

— Видал.

— И что?

— А ничего.

— Так зачем на пашню ходишь? — удивилась Маковка.

— Прогнать хотел поганых, — стыдливо ответил Петюня. — А куда супротив бесов — да с ломиком переть? Вот будь у меня обрез Митькин…

Ни обреза, ни самого Митрия не было дома без малого год.

Ушел старший, ища лучшей доли. Оставил жену, в лоно которой так и не смог заронить семя новой жизни, и ворох обещаний. «Как найду денег и место сытное — приеду за вами или почтой пришлю облигации», — обещал, поправляя латаный армяк. Жена Алька, провожая, утирала шалью нос, давилась слезами и проклятьями.

Написал потом раз, пока еще почта приходила, что прибился к артели какого-то Кумытки Многопалого. Отец окрестил Кумытку лиходеем и исчадием; мать тихо понадеялась, что человек мастеровой, раз пальцев столько, и, даст бог, поможет Митрию найти путь-дорогу.

А уж что там нашел Митька, оставалось только гадать: путь, дорогу, могилу в лопухах или веревку на суку.

— Он бесов видал, — доложила Маковка отцу и дядьке Гаврику, когда те вошли в предбанник и поставили у стены пустые туески.

— Корову выдадим, — пробурчал дядька Гаврик, — за глазастость.

— И вожжей, — добавил отец, — чтоб спал по ночам, а не шалопутничал.

Конец ознакомительного фрагмента.