Перед весной

Влас Дорошевич, 1906

«– Земли! Земли! Слышите ли вы этот голодный вой, истинно волчий вой, который доносит ветер с покрытых снегом полей, – ветер, который стонет, как перед бедой в полуразвалившихся трубах нищих изб, ветер, который размётывает почерневшие соломенные крыши…»

Sa majesta la miseria!

«Andrea Chene», atto I.

— Земли! Земли!

Слышите ли вы этот голодный вой, истинно волчий вой, который доносит ветер с покрытых снегом полей, — ветер, который стонет, как перед бедой в полуразвалившихся трубах нищих изб, ветер, который размётывает почерневшие соломенные крыши.

— Гарантий! — раздаётся в городах.

— Конституции! — требуют одни.

— Нет, республики! — кричат другие.

— Пли! — командуют третьи.

«Достиг я высшей власти!»

Меланхолически декламирует граф Витте:

«Который год я властвую спокойно,

А счастья нет моей душе!

Напрасно мне чиновники сулят

Дни долгие, дни власти безмятежной…

Ни власть ни жизнь меня не веселят!»

— Земли! Земли! — гремят, гремят аккорды голодного воя.

— Восьмичасового рабочего дня! — требует пролетариат.

— Прямой подачи голосов!

— Нет! Двухстепенной! — спорят другие.

— Трёхстепенной!

— Нет-с! Энергичных мер! Продления осадных положений! — вопят четвёртые.

— Повесить! — командуют пятые.

«Я думал свой народ

В довольствии, во счастье успокоить,

Свободами любовь его снискать,

Но отложил пустое попеченье!

Живая власть для черни ненавистна!»

Плачет голос графа Витте.

— Земли! Земли! — поёт деревня.

— Земли! Земли! — гудит, вопит, растёт голодный вой.

— Действительной неприкосновенности личности!

— Двух палат!

— И четырёх свобод!

— Одной воли мало?! — язвительно хихикают третьи.

— Пори! — командуют четвёртые.

«Что ни возьмут назад, —

Всё я виновник тайный!

Союзы я лишил свободы!

Свободу у собраний отнял я же!

И слово кто лишил свободы? Я!

В печати я искал себе опоры,

Свободой мнил её я осчастливить!

Вслед за редактором редактора сажают!..

И тут молва лукаво нарекает

Виновником редакторских невзгод.

Меня! Меня, премьер-министра!»

Рыдает голос графа Витте.

— Земли! Земли! — несётся вой со всей земли.

— На баррикады!

— Бей!

— Я умираю!

— Патронов не жалеть!

«И мальчики кровавые в глазах!..»

Кончает монолог граф Витте.

— Земли! Земли! — растут, гремят и скоро всё собой покроют аккорды голодного воя.

Весна идёт!

Не ищите в моих словах аллегории. Тем более, радостной.

Я не собираюсь петь «неблагонадёжную» весну, которую вызывал князь Святополк-Мирский своим весёлым возгласом:

— Доверие!

Я говорю о той, настоящей весне, которая начинается в марте, когда ломаются реки, сходит снег и обнажаются мокрые, чёрные поля.

И не радостно, — с печалью, с мучительной тревогой, с ужасом, как говорят это в семье, где есть чахоточный, говорю я:

— Весна идёт!

Родина мать!

Вражескими и дружескими руками израненная, истекающая кровью, родина!

Воин, смертельно раненый в несчастной войне.

Не оправилась ты, не зажили ещё раны, полученные тобой на полях битв, — как сотни новых, кровавых ударов, глубоких кинжальных ран поразили тебя.

Сто тридцать ран ещё не зажили, сто тридцать ран, — в 130-ти городах, которые ты получила в день объявления действительной неприкосновенности личности.

Ещё дымится рана против сердца, нанесённая тебе в Москве.

Ещё раздирают твоё мясо, ещё крутят и вертят кинжал в трёх огромных ранах — Кавказ, Прибалтийский край, Дальний Восток.

И мало этого!

Ещё!

Как тургеневский «лишний человек», ты должна со смертной тоскою думать:

«Пусть только вскроются реки, и я умру».

Израненная, неоправившаяся, кровоточащая, — ты должна ещё, как умирающая от чахотки, с ужасом ждать весны.

Весны, когда снег откроет мокрые, чёрные поля крестьянину:

— Паши!

И он пойдёт пахать землю, которая «ничья, а Божья».

В какие формы тогда облечётся этот голодный вой:

— Земли!

Какие движения будут сопровождать этот крик, этот вопль голодного и озверевшего от голода и беспросветно тёмного человека?

Вспомните пророчество, угрозу, заключённую в былине, созданной народом, о богатыре Илье.

Тридцать лет сидел сиднем Илья Муромец, и пришли калики перехожие, которые много стран исходили, и много видели, и видели, как живут другие люди.

И встал Илья и пошёл.

Куда пойдёт он теперь? И что раздавит на своём пути? И что уцелеет?

И останутся ли ещё среди нас, господа, люди, чтоб оплакать массу, — и какую! — лишних, ненужных, бесполезных и ни в чём неповинных жертв?

Шум, поднявшийся в больших городах, разбудил спавший народ.

Он спал в темноте и грезил своим любимым сном.

Который лежит на самом дне, в тайниках его души.

— Земля ничья, а Божья. Земля может принадлежать только «миру». И землёй никто «владеть» не может, как не может владеть воздухом, водой, огнём.

Что, если, проснувшись, он начнёт осуществлять эту мечту, этот вековечный сон?

Эту первобытную идею?

И какими мерами?

Какие тёмные слухи пойдут среди народа?

Каким чудовищным вестям даст он веру?

И что он, тёмный, бесконечно тёмный, слепой от невежества, слепой от голода, совершит во имя этих слухов, во имя этих вестей?

Какая пугачёвщина готовится?

И какие новые, чудовищные, ещё невиданные формы примут ужасы, которым суждено, быть может, совершиться и заставить от негодования, от сострадания, от отчаяния, от страха содрогнуться весь цивилизованный мир.

В голодном вое:

— Земли! Земли!

Уже слышится приближение страшной весны.

Конец ознакомительного фрагмента.