Русская повесть

Владо Зрнич, 2023

Мемуары как жанр всегда привлекают читателя своей достоверностью воссоздаваемого прошлого. В этой книге представлены воспоминания полковника советской авиации, известного преподавателя, активного публициста и большого патриота русского и сербского народов Зрнича Владо Душановича. Вторая часть «Югославской трилогии» повествует о превратностях уникальной судьбы юного партизана Югославской армии после его приезда в послевоенный Советский союз. Рассказывая о жизненных перипетиях и своем становлении, раскрывая характеры и быт советского прошлого, автор предельно искренен и тактичен. В этой книге каждый сможет найти свое: и погружение в военно-воздушную тематику, и пример для подражания в достижении поставленных целей, и урок построения семейных отношений и дружеских связей, и размышления о славянском мире, и живописные зарисовки бескрайних просторов нашей Родины. Это книга – благодарность автора его семье и друзьям, наставникам и коллегам, России и Югославии. Для широкого круга читателей.

5. 645-й отдельный смешанный авиационный полк

После завершения учебы в Иркутске мы едем снова на Урал, в город Чкалов, в распоряжение командующего авиацией Южно-Уральского военного округа. Отсюда нас направляют техниками самолетов в 645-й полк.

Так мы стали частью племени, которое в авиации называлось «инженерно-техническим составом». Племени, прародители которого являются первопроходцами и создателями теории воздухоплавания и авиации. Люди этого племени — крупные ученые и выдающиеся конструкторы самолетов, авиадвигателей, авиационного вооружения и различных систем их применения. Напоминаю вам, дорогие читатели, об этом, потому что у нас сложилась неадекватная система оценки роли и труда людей инженерно-технических профессий. Впрочем, это имело и имеет место сейчас, и не только в авиации. Поэтому люди этих профессий оказалась ущербными. В силу этого о них не пишут ни в прозе, ни в стихах, а если и пишут, то очень мало и так, вскользь. В связи с этим не могу не привести высказывание по этому поводу бывшего командующего Дальней авиацией Героя Советского Союза генерал-полковника В. Решетникова.

В своей книге «Что было — то было» он написал: «Нет достойной цены величию фронтового подвига этого удивительного и прекрасного племени — технического состава боевой авиации».

Уезжая в Советский Союз на учебу, мы не знали, что представляет собою авиация. Я думал, раз училище авиационное, то, значит, будем летать. Я не хотел быть техником. Эта специальность не соответствовала ни складу моего характера, ни моему желанию. Но что делать? Сейчас уже было поздно. Пришлось выполнять приказ. Вместе с тем я все время думал, как перебраться в летное училище. И не только думал, но и пытался несколько раз это сделать. Первый раз это было в злополучном 1948 году, когда мы перестали быть военнослужащими Югославской армии и когда предстояло наше зачисление в кадры Вооруженных сил СССР. Тогда я, будучи еще курсантом, просил перевести меня в летное училище. Во второй раз меня, мягко говоря, выпроводил из кабинета командующий авиацией Южно-Уральского военного округа, к которому я обратился с той же просьбой два года спустя. Таким образом, из этой затеи ничего не вышло, а вышло то, что вышло, и о чем я сейчас размышляю и пишу. И пусть эти строки будут хоть малой толикой, восполняющей этот огромный пробел в оценке труда людей «племени» технического состава.

Наш полк базировался в небольшом районном городе Давлеканово Башкирской АССР. Полевой аэродром, на котором базировался полк, находился на удалении десяти километров от военного городка, в котором размещался штаб и личный состав полка. Здесь же имелись кабинеты для отделов и служб штаба, комнаты для рядового и сержантского состава, учебные классы, столовая и другие помещения.

К нашему приезду полк был укомплектован самолетами и летным составом и начал переучивание на самолеты Ил-10 и на Ту-2 и тренировочные полеты. Как мы уже отмечали, полк был смешанным и состоял из трех штурмовых и одной бомбардировочной эскадрилий. Полк обслуживал отдельный батальон аэродромного технического обслуживания.

Город Уфа. Памятник Мусе Джалилю

Командование полка составляли:

— подполковник Каргальцев — командир полка;

— подполковник Соболев — заместитель командира;

— полковник Жданов — заместитель по политической части;

— майор Космачев — начальник штаба;

— майор Кутейницин — старший инженер полка.

Меня определили в четвертую штурмовую эскадрилью, в которой командиром был старший лейтенант Настасич, замполитом — майор Сокрутов, заместителем командира — майор Чуйков и инженером — капитан Лискевич.

В нашей эскадрилье были летчики: Настасич, Чуйков, Сокрутов, Кнежевич, Ревчук, Милованович, Цветкович, Кукания, Благоевский, Пенде, Хрняк и Цуркан.

Технический состав составляли: техники звеньев Жуков, Красильников, Шелухо; техники самолетов Радославлевич, Вельковский, Мошкин, Зрнич, Айдинович, Текич, Мамула, Иванов, Танчевский, Таранов и Божич. Техником по радио был Качаревич, а по вооружению — Тодорович.

Прибыв в полк, мы снова стали переучиваться, но теперь уже нам предстояло в течение двух недель изучить правила технической эксплуатации самолета — штурмовика Ил-10. Нам это особого труда не представляло, так как у каждого из нас за плечами было уже по два училища. Ровно через две недели мы сдали зачеты и нас зачислили в экипажи, прикрепив за нами самолеты. Я был определен в первое звено, моим командиром был Мишка Кнежевич, а техником звена — старший лейтенант Жуков.

Моя служба в полку началась просто. В очередной выход на аэродром техник звена подвел меня к штурмовику под номером тридцать восемь и сказал:

— Вот твоя машина, сделай ей технический осмотр, проверь заправку бензином и маслом, опробуй двигатель. В общем, сделай полную подготовку к полету. Завтра с утра облет и далее полеты. Понял?

— Конечно, — ответил я.

— Да, чуть не забыл! У нее плохой трос левого элерона. Нужно его проверить и, если надо, заменить. Это необходимо сделать в первую очередь.

— Ясно, — сказал я и приступил к работе.

Вначале демонтировал элерон, снял трос и осмотрел его. Да, трос неважный. Несколько нитей его оказались перетерты. Нужно менять. «Менять так менять», — подумал я и взялся за работу. Вначале я достал кусок нового троса, отмерил нужную длину и взялся заплетать его на коуш. (Коуш — это стальное ушко, на которое заплетается трос, а затем надевается на болт тяги, причем это нужно делать с обоих концов троса.) Готовый трос я приложил к старому, и он оказался на два сантиметра длиннее. «Фу, б…» — выругался я и стал мерить и отрезать новый кусок троса. Теперь я мерю, проверяю и про себя думаю, что все это результат вчерашнего! Говорил я, что хватит, но разве этих «пьяниц» уговоришь? Но вот, слава богу, теперь длина получилась нормальной. А элерон я смонтировал на удивление быстро и взялся за подготовку самолета.

С М. Настасичем мы в небе Башкирии

В восемь часов утра, еще до начала полетов, мы с командиром Настасичем поднялись в воздух на облет, и через несколько минут моя 38-ка оказалась на высоте в прямом и переносном смысле. Командир, набрав высоту, стал её крутить. Сначала сделал левый, а затем правый виражи, разогнался и сделал боевой разворот в одну и потом в другую сторону. И наконец, перевел ее в пикирование.

После вывода сделал горку и спрашивает:

— Ну что, хватит?

— Ладно, все в порядке, идем домой!

Мы сели и поставили машину на стартовую стоянку, где уже начинались полеты.

На этой машине я проработал три года до тех пор, пока лейтенант Хрняк ее не разбил и сам при этом не погиб. А дело обстояло следующим образом. Наша эскадрилья проводила воздушные стрельбы по наземным целям на полигоне, оборудованном на окраине аэродрома. Оружейники на ровном участке земли нанесли белой краской круги и кресты мишеней, поставили оцепление — и полигон готов. Самолеты прилетали на него звеньями, становились в круг, один за другим пикировали и открывали по мишеням огонь из пушек. Полигон был так близко от старта, что все, что происходило в воздухе, нам было видно и слышно. Так мы услышали, при пикировании одного из самолетов, резкий рев мотора. Затем последовал вывод из пикирования и горка с последующим снижением, и снова небольшая горка и снижение, пока самолет не скрылся за лесом.

Раздались возгласы: «Кто? Чей самолет?» И ответ с машины командного пункта: «Хрняк, Хрняк!» Я тут же среди других людей впрыгнул в дежурную машину, и она помчалась в направлении предполагаемого места падения самолета. На месте мы увидели свалившийся на крыло штурмовик, стоящего рядом с ним воздушного стрелка сержанта Боровика и машину скорой помощи, увозящую лейтенанта Хрняка, который еще был живой. Летчик по дороге в больницу скончался, а воздушный стрелок отделался ушибами.

Комиссия по расследованию катастрофы установила, что на пикировании произошла раскрутка воздушного винта самолета, вследствие отказа регулятора его оборотов. Причиной же отказа регулятора оборотов стал его заводской дефект. Однако раскрутка винта не обязательно должна была привести к падению самолета. К падению самолета, а следовательно, и к его катастрофе привели неправильные действия летчика. После вывода самолета из пикирования летчик стремился как можно быстрее его приземлить. Но этого нельзя было сделать из-за большой скорости. Таким образом, летчик, прижимая самолет к земле, сделал несколько горок с последующим снижением, в одном из которых правым крылом задел землю и рухнул. Не будучи пристегнутым, он при ударе вылетел из кабины, ударился о землю и погиб. Сержант же Боровик из кабины самолета вылез самостоятельно, отделавшись небольшими ушибами. Это была наша первая потеря.

Милаан Настасич, офицер JNA

Вторая же потеря произошла в третьей эскадрилье, когда при столкновении двух самолетов погибли летчик Гвозденович и его техник Милованович. К счастью, больше потерь в полку не было, хотя предпосылки разного характера были.

Как вы, наверное, заметили, дорогие читатели, служба моя в полку начала складываться неплохо. Однако со временем она стала ухудшаться. Вследствие чего я стал получать взыскания и набрал в общей сложности пятнадцать суток гауптвахты. Нет! Работать я стремился хорошо, мой самолет всегда был в строю, хотя некоторые машины простаивали неисправными месяцами. Дело в том, что не стали складываться мои отношения с начальством. А причин к тому, как мне кажется, было несколько.

Во-первых, по складу характера я был лидером, привык быть первым, а здесь я оказался в ситуации, когда все мои лидерские начала подавлялись.

Во-вторых, я очень обижался на несправедливость.

В-третьи, мой холерический характер мешал мне правильно вести себя в конфликтных ситуациях.

Начнем с того, что я прошел всю войну, был членом партии, был рядовым бойцом, командиром отделения, а с 1944 года — комсоргом батальона. На войне я провел 870 боевых дней и ночей. В то же время большинство меня окружающих командиров, очень много воображающие о себе, были лишь солдатами, когда я был подпоручиком.

В том же году я записался в 10-й класс вечерней школы, потому что я понимал, что мое пребывание здесь временное и что я должен и буду продолжать свое образование. Для этого я приехал в Советский Союз, и из-за этого, главным образом, я пожертвовал чересчур многим.

В том же году я купил поддержанный мотоцикл ИЖ-350, который мне тоже доставлял немало неприятностей. Жил я пока один, Нина еще училась. Занимал, как правило, углы в комнатах частных домов. Питание техническому составу отменили, и мы питались практически два раза в день, на аэродроме нас поначалу не кормили. Правда, через некоторое время кому-то пришла в голову идея организовать привоз из городской чайной обедов на аэродром в термосах или кастрюлях. И мы, таким образом, стали получать горячие обеды на аэродроме. На зиму нам выдали один комплект: ватную куртку и брюки, подшитые валенки на все случаи жизни (и на тридцатиградусный мороз, и на оттепель). Шапка же была тоже одна — парадная, повседневная и для работы на моторе, который по своей замасленности не уступал паровозу. Одежда эта была настолько пропитана маслом и бензином, что до нее дотронуться было нельзя. В то же время в новой теплой одежде и валенках ходили люди, служившие в штабах и в разных тыловых службах.

Воспитательная работа проводилась формально, в полном отрыве от жизни, которой жил народ и армия. Хвалили партию и правительство и лично товарища Сталина за заботу о советском народе и его вооруженных силах. Поэтому и командиры всех уровней забыли о тех, кто им готовил машины к боевым полётам. За счет чьего труда доставались победы, а вместе с ними награды и высокие звания. Их сейчас мало интересовала жизнь этих людей, где и как они живут. А люди это видели, но знали, что так испокон веку было и сделать они ничего не могут. Поэтому в полку процветало пьянство среди части офицеров, особенно среди рядового и сержантского состава.

Некоторые начальники «своих» покрывали, а нас за малейший проступок наказывали. Так же поступали и командиры: проступки летному составу прощали, а нас за малейшее нарушение наказывали. В полку существовала и работала во всю мощь система слежки и доносительства, в чем была основная заслуга полкового особняка Соловьева. У его кабинета, окованного стальной дверью, всегда стоял часовой. Сам же его хозяин капитан Соловьев изредка выходил из него и усаживался на скамеечку рядом с проходной, чтобы на солнце погреться и заодно подслушать разговоры проходящих мимо офицеров. Но что он мог плохого от нас услышать, если каждый из нас своими поступками (а многие и пролитой кровью) доказал преданность нашей общей славянской прародине. Глупо и неуклюже шпионили за нами, и это было видно невооруженным глазом.

Как-то инженер эскадрильи после выпитой приличной дозы водки мне говорит:

— А Настасич-то на голову выше всех вас! Кто он есть? Почему он сюда к нам, в Советский Союз, перелетел? — И далее продолжает: — А ты знаешь, что я во время войны за разоблачение шпиона получил Красную Звезду?

Вот ведь как выходит! Его приставили к Настасичу, чтобы он за ним шпионил?

Вот в таких условиях приходилось служить мне, воспитанному и выросшему в добровольческой партизанской армии, где даже матерное слово нельзя было услышать, не говоря о пьянстве, самовольных отлучках и других нарушениях.

За малейшее нарушение следовало: «Запрещаю в школу ходить!», «Запрещаю на мотоцикле ездить!».

На построении командир эскадрильи приказывает: «Подстричься!» (В молодости я любил носить длинные волосы.) Отвечаю: «А «мне и так хорошо!» «Трое суток гауптвахты!» — следует в ответ.

Как-то я дежурил на контрольно-пропускном пункте. Это было зимой, и было очень холодно. Я сидел в маленькой дежурке, а часовой стоял в проходе. Дело было уже к вечеру, мороз крепчал, на улице было тихо, и только утоптанный снег поскрипывал под ногами редких прохожих. В этой тишине я отвлекся и думал о чем-то своем. Вдруг открывается дверь и показывается часовой. Держась правой рукой за ручку приоткрытой двери, а в левой держа винтовку, он спрашивает:

— Товарищ лейтенант, сколько времени?

Я смотрю на часы, отвечаю, и он закрывает дверь. Не проходит и десяти секунд, как дверь дежурки открывается вновь, и на входе показывается черно-серого цвета папаха. Я соскакиваю с топчана и докладываю:

— Товарищ полковник!

— Отставить! И так вижу, что нет порядка! Ищу, ищу часового, а он вон где, погреться решил.

— Товарищ полковник, часовой только спросил время, и в дежурку он не заходил, — пытаюсь я ему объяснить.

Но не тут было!

— Вас я снимаю, — говорит он часовому. — А вам объявляю пять суток гауптвахты и тоже снимаю с дежурства. Сейчас вас сменят.

Вот и весь разговор! Я был ошеломлен, такое да от замполита — никогда не ожидал. Эта история имела свое продолжение. Но о нем я, дорогие читатели, расскажу чуть позже.

А на тот момент, как вы успели заметить, мои дела обстояли плохо и неприятности меня продолжали преследовать. Так, в начале осени я получил очередное письмо от Нины. Я обрадовался, потому что только в этих добрых и теплых письмах, которые мог писать близкий и любящий человек, я находил утешения.

Однако радость моя оказалась преждевременной. Нина отказывалась от меня. Она писала, что меня не любит и что сделала ошибку, выйдя за меня замуж. Вот так, ни больше ни меньше. Это, конечно, не могло не отразиться на моем настроении, что, в свою очередь, не могли не заметить мои сослуживцы. Их реакция была различной, что вполне естественно. Друзья удивлялись, не верили, говорили, что это какая-то ошибка, что все еще образуется. Другие разными путями, включая и малоприятные, подначивали.

Я, откровенно говоря, всему написанному не верил и тоже полагал, что здесь есть какой-то подвох. А на тот момент пришлось и эту неприятность пережить, успокоиться и подумать, что делать. Я решил ничего не предпринимать, а дождаться отпуска, поехать в Читу и во всем разобраться там, на месте. Конечно, было тяжело после этого спокойно чувствовать себя, работать. Но на тот момент сделать что-либо другое просто было нельзя.

Время вначале потянулось медленно, но я немного больше времени стал уделять учебе в школе, где тоже было немало проблем. Кроме того, полеты, работа на аэродроме, наряды и другие виды занятости не позволяли скучать. Так прошла осень и началась зима, моя вторая зима в полку. На дворе завьюжило и замело, кончался 1951 год. По всем канонам мне нужно было предоставлять отпуск, так как по закону отпуск должен быть предоставлен в календарном году, а его последние деньки истекали. И по известной народной (авиационной) примете — тоже наступала пора. Помните: «Солнце жарит и палит, в отпуск едет замполит; дохнут в лесу глухари, в отпуск едут технари!»

И вот я в отпуске. Покупаю билет до Читы с пересадкой в Новосибирске и еду к «миленькой своей», которая меня не ждет. Наш поезд пересекает Уральские горы, оставляя позади Европу, мчится по бескрайним просторам Сибири. Я еду по уже мне знакомым местам, известным старинным русским городам, пересекая великие русские реки. Я здесь проезжал и еще буду проезжать и пролетать над этими краями, но никогда не перестану удивляться гигантским просторам сибирских земель, их могуществу и величию. А как же иначе? Байкал — самое большое пресноводное озеро в мире! А сибирская тайга — зеленые легкие нашей планеты!

На шестые сутки я приезжаю в Читу, город, в котором я никогда не бывал и о котором я мало что знаю. Поезд прибыл вечером, и, несмотря на то что еще не было поздно, я решил Нину не разыскивать, хотя знал, что она живет у своего старшего брата, по адресу Калинина, 48. Это была центральная улица города, и найти нужный мне адрес было несложно. Но я не стал этого делать. Ночью в чужом городе искать адрес незнакомых мне людей, да к тому же неизвестно, как ко мне относящихся? А то еще не примут, и придется ночью искать пристанище в незнакомом городе. Поэтому я решил переночевать в гостинице при вокзале, а завтра на свежую голову навестить адрес, по которому жила Нина.

Утром следующего дня я встал выспавшимся и бодрым, привел себя в порядок и направился на улицу Калинина. Нина была еще дома. Увидев меня, бросилась ко мне, мы обнялись, и она заплакала. И тут же сказала мне: «Уведи меня отсюда». Успокоившись, она в тот же день взяла отпуск и стала оформлять увольнение с работы, а на следующий день мы уехали к ее маме на станцию Туринская, что в двух часах езды на пригородном поезде. Там у них был отцовский дом. В этом доме родились четыре ее старших брата (Александр, Иван, Георгий, Владимир) и две старшие сестры (Клавдия и Надежда). Нина была самая младшая из детей. Как видите, она родилась в многодетной семье, что не могло не сказаться на ее воспитании и мировоззрении. Как младший ребенок, она в семье пользовалась повышенным вниманием и любовью родителей, братьев и сестер, но при этом эгоисткой не стала и не могла стать. В многодетной семье ей привились черты коллективизма, взаимного уважения, любви и трудолюбия. Все это ей помогало и помогает сейчас в общении с людьми, семейной жизни, воспитании детей и внуков. Удивительно еще одно совпадение. Я также вырос в многодетной семье, только нас было девять человек. И все пять поколений нашей родни жили и живут в полной гармонии с окружающим их миром.

Там, дома, в тихой и спокойной обстановке Нина рассказала, как это произошло с тем письмом, которое она мне писала. И опять было все просто. Ее невестка Любовь Петровна, жена Саши забеспокоилась, как бы выход Нины замуж за меня не помешал служебной карьере ее мужа, так как он работал в областном управлении министерства госбезопасности (МГБ). Конечно, это был плод ее фантазий и многолетняя привычка большей части людей, служивших этому монстру эпохи сталинского тоталитаризма. Вот она и стала ей шептать: «Он иностранец, рано или поздно поедет к себе на Родину, а тебя бросит. Поэтому лучше этот брак разорвать сейчас, пока еще не поздно. Он тебя до добра не доведет». Так рассуждала Любовь Петровна. Конечно, Саша об этом ничего не знал, иначе он, как честный человек, такого бы никогда не допустил. Он всю войну провоевал в войсковой разведке, а после войны, не спрашивая, его затащили в эту систему, из которой нет возврата назад. Работая ночами, допрашивая и истязая виновных и невиновных и всяких там темных личностей, привезенных из всей Европы, он потерял здоровье и ушел из жизни в возрасте сорока двух лет.

Побывав у Нины дома, я познакомился с ее мамой, братьями, сестрами и их семьями. Скажу прямо: они мне все понравились. Они оказались простыми, добрыми и отзывчивыми людьми. Они оставались такими и последующие годы, и мне всегда было приятно у них бывать или их у нас принимать. К сожалению, сейчас от этой многочисленной семьи осталась только одна Нина.

Погостив в далеком Забайкалье, я стал собираться в полк. Нину я, конечно, забирал с собой. Ее багаж мы упаковали в два фанерных ящика от сигарет и спичек. Это было ее приданое. Нина была довольна, что вырвалась из лап своей невестки, хотя сама не представляла, куда едет и как её жизнь сложится. Она полностью верила и доверяла мне, думая, что я тот мужчина, который поведет ее по жизни и с которым она не пропадет. А может, и ничего не думала? Ей на тот момент было хорошо и этого было достаточно!

Привез я Нину на квартиру, а точнее — в комнату частного дома, в которой, кроме меня, жила еще и девочка, ученица 9-го класса. Девочка была рослой, развитой и вполне симпатичной. Мы спали в одной комнате: она на какой-то кушетке у одной стены, а я на кровати у другой.

Вспоминая сейчас об этом, я не могу никак понять, почему я был к ней совершено равнодушным? Разница в годах? Наверное, нет. Так как мне только исполнилось двадцать, а она выглядела на все восемнадцать. Она часто в наших редких разговорах со смешками реагировала, когда я произносил слова «жена» и «муж», как бы провоцируя меня на какие-то действия!.. Однако эти намеки я абсолютно не слышал и на них никак не реагировал. Поэтому у нас никаких таких отношений не было. Это было удивительно. Сюда же я привел Нину, их познакомил, и несколько дней мы здесь жили. При этом не возникло никаких подозрений или неприятностей. Наоборот, Нина и эта девочка понравились друг другу, подружились, и, когда мы сменили место жительства, она приходила к нам в гости и продолжала с нами дружить.

Вскоре мы нашли себе другое жилище и перебрались в него. Это была комнатушка вроде пристройки, площадью всего метров шесть, отделенная от комнаты хозяйки дома фанерной перегородкой. Не успели мы здесь ни устроиться, ни осмотреться, как в ближайшее воскресенье к нам с раннего утра заваливаются Мишка Кнежевич, Бора Милованович и еще кто-то с ними. Это мои друзья. Стучатся, а мы еще не вставали. Пришлось быстро вставать, одеваться и гостей встречать. Да каких там гостей? Фраеров, которым не терпелось посмотреть на мою жену. Они думали, что раз она меня бросала, то это какая-то ветреная или легкого поведения «фрайла», как писал известный сербский писатель С. Сремац. Они, конечно, были приятно удивлены, когда увидели стройную, симпатичную и скромную девушку, и были рады, что ошибались.

С приездом Нины моя жизнь становилась более осмысленной и целенаправленной. Хотя к моим, постоянно меня преследующим, неприятностям добавлялись и домашние заботы. Во-первых, пока я был в отпуске, меня исключили из школы. Пришлось срочно принимать меры, чтобы восстановиться и, кроме того, наверстывать упущенное. Я ведь отсутствовал сорок пять дней. Работать нужно было много, чтобы вытянуть программу десятого класса и восполнить все пробелы и пропуски из классов, в которых я не учился. А в школу никто не отпускал. Начальство использовало малейшие промахи, чтобы запретить учиться. Чтобы как-то успевать с аэродрома в школу я купил поддержанный мотоцикл ИЖ-350. Не успел я на нем три месяца поездить, как командир полка издал приказ, запрещающий езду на мотоциклах в лагере. И приказал все мотоциклы поставить у штабной палатки под охрану часового. После этого приказал собрать всех мотоциклистов и построить тут же. Когда мы, мотоциклисты, собрались в указанном месте, перед нами открылась следующая картина. Все наши мотоциклы стояли в тени берез. Под их рамами был пропущен трос и закрыт на замок. Около мотоциклов стоял часовой.

В назначенное время нас построили перед штабной палаткой, из которой через пару минут выходит командир полка подполковник Каргальцев и начальник штаба с какими-то бумагами. Кто-то подает команду «Смирно!» и докладывает, что все мотоциклисты по его приказанию собраны.

Расставив ноги на ширину плеч и задрав руки назад, командир, не здороваясь, без всякого вступления обращается к нам:

— Я вас собрал, чтобы довести… — поворачивается и протягивает руку к начальнику штаба и продолжает: — Вот у меня в руках три приказа. Один приказ ГК ВВС — Зрничу в правую ноздрю. Второй приказ командующего округом — Зрничу в левую ноздрю. И мой приказ — Зрничу в задницу, — поворачивается и показывает куда. — Пусть он их воткнет себе и помнит, что мне накануне летного дня нужно спать. А то я только начну засыпать, и до моих ушей доносится: «Ту… ту… ту!» Это Зрнич в совхоз к бабам поехал. Все! У меня сон как рукой сняло, я уже больше уснуть не могу. Забирайте свои мотоциклы, и чтобы их ни слуху ни духу здесь не было!

Я был поражен! Откуда он знает меня? Почему он определил, что я по ночам езжу в совхоз? Если я и садился на мотоцикл, то для того, чтобы после работы или полетов в школу успеть. А так он у меня стоял около самолета, и у меня не было никакого времени на нем разъезжать. Можно сказать, я целый день на животе под самолетом ползал, чтобы Каргальцев мог завтра летать.

Я не смог воспользоваться мотоциклом, чтобы поехать на сдачу государственного экзамена. В день экзамена по иностранному языку у нас были полеты. Экзамен с утра, транспорта никакого, доехать до города было не на чем. Одна надежда была на машину, которая после полетов увозила в городок парашюты. Но пока самолеты подрулили, пока я самолет приводил в порядок, на парашютную машину сели всякие шустрые бездельники и я не успел повернуться, как ее след простыл. Что делать? Машина ушла, мотоцикл на замке. Ничего не оставалось, кроме как пешком идти. До города десять километров. «Пока дойду, умоюсь, переоденусь, да еще до школы?.. Нет! Не успеть, пропал мой экзамен, — думал я, но двинулся. — Успею так успею, а нет так нет!»

Когда я подходил к школе, я был убежден, что там никого нет, комиссия посидела час, другой и разошлась по домам. Можно представить себе, каково было мое удивление, когда, войдя в класс, я увидел стол и сидящих за ним трех человек, в том числе и нашу «немку».

— Это кто, Зрнич?

Отвечаю:

— Да, прибыл на экзамен.

Не успел я отдышаться, как она мне предложила взять билет и сесть готовиться. Я взял билет, посмотрел на вопросы и вздохнул, да так, что мой вздох был похож на вопль. Услышав его, она вдруг спрашивает:

— Что вы так глубоко вдыхаете?

— А что же еще в моем положении остается делать? — ответил я.

— Ну что вы, ваше положение не такое уж и безнадежное, — услышал я в ответ.

С горем пополам экзамен по немецкому языку я сдал, и еще одна тройка украсила мой аттестат. На всю жизнь мне запомнился этот день и экзамен. Чужие люди проявили внимание и чуткость, целые часы ждали меня, единственного ученика, а свои «родные отцы командиры» не могли, не хотели от полетов на день экзамена освободить.

Этот год у нас прошел достаточно успешно, я получил аттестат зрелости, и у меня появилась надежда на поступление в академию. В течение года я, как и раньше, много работал и часто летал на своем самолете. Это были полеты в составе пари, звена и эскадрильи. Как-то мы летели эскадрильей, и так как наш самолет был замыкающим в строю, а эскадрилья летела с левым пеленгом, то мне был виден весь строй. Это было удивительное зрелище: самолеты качались, словно чайки на морских волнах. И подумалось мне, что, наверное, всем летящим в этом строю, больше всего хотелось бы сейчас совершить посадку в Белграде, как это сделали в свое время летчики французской «Нормандии» в Париже.

Мы болели за свою эскадрилью, радовались ее успехам и все делали, чтобы они были. У нас было как бы негласное соревнование со второй эскадрильей, которой командовал майор Мартиненко. Это был человек небольшого роста, средней комплекции, необщительный и недоступный для офицеров и солдат. Он почти всегда ходил с орденом Красного Знамени на груди, подчеркивая этим свое превосходство. И хотя у него были все летчики штурмовиками, а у нас переученными бомбардировщиками, наша эскадрилья быстрее стала летать строем и всегда показывала результаты стрельб выше, чем вторая. Он, наверное, не знал, что наши офицеры, все до единого, участвовали в войне. К сожалению, у нас не было такого грозного оружия, как самолет-штурмовик. Но тем не менее подавляющее большинство из нас имели на груди медали «За храбрость» и ордена Партизанской звезды. А майор Цекич командовал партизанской бригадой и воевал с 1941 по 1945 годы, но он никак не напоминал о своих заслугах. А был прост и доступен как офицерам, так и солдатам.

Мы с Ниной пытались улучшить свои жилищные условия и еще раз сменили квартиру, перешли на этот раз в пристройку к дому, которая имела отдельный от хозяйки вход и площадь немного больше. Мы ждали ребенка, и нам хотелось иметь отдельное жилье. Но эта пристройка оказалась саманной. Печка была внутри помещения и использовалась как для отопления, так и для приготовления пищи. Переехали мы осеню, когда было еще тепло и сухо. Но с наступлением зимы мы поняли, что помещение было мало пригодно для жилья, и особенно с маленьким, которого мы ждали. Но что-либо менять уже было поздно.

Здесь мы проводили старый и встретили новый 1953 год, который принес нам много радости, — у нас 1 февраля родился сын. Не помню, как мы с Ниной вечером, уже в темноте, добирались до больницы в январскую стужу, но хорошо помню, как я ранним утром в мороз и холод подался туда же, чтобы узнать, как она. Когда я узнал, что родила сына, я от радости выскочил из больницы, побежал по заснеженной улице и стал кричать: «У меня сын родился!» Помню, как я их из больницы забирал и на санях домой вез. Привез я их в нашу саманную обитель, которую ничем нельзя было натопить, чтобы всю ночь было тепло. Приходилось и ночью вставать и подтапливать, под утро брать ребенка к себе в кровать, которая и для нас двоих была тесновата. Сына мы назвали Владиславом, не помню сейчас, почему так и кто был в этом инициатором.

Не дождавшись тепла, мы еще раз сменили жилье, но и оно не оказалось намного лучше. И только к осени мы нашли вполне приличную квартиру, то есть просторную, с деревянным полом комнату и общей с хозяйкою кухней. Правда, хозяйка дома была в разводе с мужем-пьяницей, который часто по ночам приходил, скандалил, бил ее и пугал детей. Пришлось мне выступить в их защиту, и набеги этого хулигана стали более редкими, а сам он стал вести себя гораздо спокойнее, за что хозяйка была мне очень благодарна. Она была тихая, спокойная, симпатичная и еще молодая женщина. В знак благодарности она стала относиться к нам еще лучше. Здесь мы прожили до конца нашего пребывания в этом городке.

После рождения сына мне кто-то из друзей сказал, что по случаю рождения ребенка дают три дня отпуска, что нужно идти и просить (раз положено, то должны дать) и что нужно написать рапорт и иди прямо к командиру полка. Я написал рапорт и пошел с ним, как мне посоветовали друзья, прямо в кабинет командира полка, доложил суть вопроса и подал ему рапорт. Он прочитал его и прямо тут же порвал, сопроводив словами: «В пи…у! Моя Мария Ивановна тоже рожала, но отпуска мне никто не давал». Я, как оплеванный, вышел из кабинета и подумал: может, надо мною друзья пошутили? Нет, клянутся всем на свете. Но я не стал разбираться, а еще раз понял, что, как у нас в народе говорят, «не в ту церковь попал, где Богу молятся»!

«Нет так нет и не надо!» — подумал я и продолжил службу, непрерывно получая тумак за тумаком. Но я уже знал поговорку: «Нет таких крепостей, которые бы большевики не взяли». Хотя я и не был большевиком, я не сдавался. Работал я сейчас хорошо. Самолет, все его системы, вооружение и все, что с ним связано, я знал хорошо. Не было такого в нем, что бы я не знал. Когда сдавали зачеты, я сдавал и за себя, и за своего командира. Из статей, которые печатались в «Красной звезде», и других материалов, которые мне попадались в руки, я знал все по ядерному оружию. Лекцию мог прочитать по делению ядра и термоядерному синтезу.

Через некоторое время я, по своей наивности, написал рапорт о разрешении мне поступать в академию. Естественно, получил отказ, а чуть позже узнал, что нам путь в академию был заказан. Но я готовился, полагая, что когда-то должны наступить другие времена и мы получим возможность учиться.

Но, несмотря на все это, я стал немного успокаиваться. А как же иначе? Нас теперь было трое. Наш сын рос здоровеньким и спокойным. Так что мы с Ниной теперь ухитрялись иногда в кино сходить и даже на танцы сбегать. Мотоцикл я продал, и на эти деньги мы ей купили красивую шубу и меховую шапку, а на выигранные по займу пятьсот рублей заказали и сшили ей меховые полусапожки, так называемые «румынки». И вот она, молодая, стройная и красивая, не уступала по своей элегантности самым именитым полковым дамам.

Но все командиры, как командир полка, так и замполит, не говоря о командире эскадрильи, продолжали уделять внимание моей персоне. Так, однажды замполит полка полковник Жданов решил проверить, как проводятся занятия с офицерским составом эскадрильи. Занятия были организованы как обычно, кто-то из руководящего состава читал лекции, потом проводились семинарские занятия, ведение конспектов было обязательным. При входе в класс, где мы занимались, руководитель группы подал команду «Смирно» и доложил, что в группе проводятся занятия по марксистско-ленинской подготовке. После команды «Вольно» он присел и через пару минут поднимается и направляется к столу, за которым я сижу, и просит меня показать конспект. Я отдаю конспект и с разрешения сажусь и жду, что будет дальше? В то время купить большие общие тетради было негде. Я взял и купил десяток тоненьких — ученических — тетрадок, сброшюровал, сделал обложку и на ней написал название предмета, свое воинское звание и фамилию. И все это взял в красную рамочку, а на лицевой стороне первого листа приклеил цветной портрет Сталина, вырезанный из журнала «Огонек». Открыв обложку и увидев портрет, замполит был в шоке. Оправившись от шока, он стал листать тетрадь и ее просматривать. Здесь его ожидали тоже открытия, о которых он не мог и думать. Все темы и заголовки изучаемых вопросов были написаны и подчеркнуты, цитаты вождей партии и классиков тоже подчеркнуты и били по глазам. Видно было по выражению его лица, что все, что он увидел, произвело на него ошеломляющее впечатление. У такого «разгильдяя», каким он меня считал, такой конспект, такое отношение к политучебе и, самое главное, такая любовь к товарищу Сталину? «Просто поразительно!» — был его окончательный вывод. Возвращая мне конспект, он сказал: «Молодец, хорошо ведете конспект, продолжайте так и дальше работать» — и вышел из класса. Но это еще было не все, эта история имела свое продолжение. С вашего разрешения, я ее вам поведаю и больше к замполиту, обещаю вам, возвращаться не будем.

22 февраля 1953 года мы готовились к полетам, хотя давно было известно, что после праздника, да еще такого, никто не собирался летать. Командиры составляют и доводят до летного состава задачу, дают ему время на самостоятельную подготовку, после чего можно идти готовиться к празднику. Инженеры, как правило, увозят технический состав на аэродром, заведомо зная, что в февральскую пургу никакой работы на аэродроме не будет. Но это удобно, так как в противном случае здесь нужно было организовывать и проводить какие-то занятия. А это было сложно и хлопотно.

Так вот, 22 февраля после такого планирования и работы мы возвращаемся с аэродрома. Не успел наш заснеженный «студебекер» остановиться возле проходной, как из ворот выскакивает адъютант эскадрильи.

— Не расходиться! Всем в клуб на торжественное собрание, — кричит он. — Будут читать приказ о присвоении званий, — добавляет он, чтобы заинтересовать офицеров.

— Да идите сами, вам же звания поприсваивали, вот вы и слушайте приказ, — слышен протестующий голос техника «спарки» младшего лейтенанта Таранова.

— Весь день задницы на печке грели, а сейчас забегали, — раздается еще чей-то голос.

Грязные, голодные и замерзшие, заходим все в клуб. И, ворча, рассаживаемся в задних рядах. Передние все заняты. Там — командиры, штабные и тыловые офицеры в парадной форме, при белых кашне уже расселись.

Торжественное собрание объявляется открытым, зачитывается приветственная телеграмма ЦК и лично товарищу Сталину. Поступает предложение наши аплодисменты считать за единодушное одобрение, и снова раздаются бурные аплодисменты. А далее слово для доклада предоставляется замполиту. Он по известной и давно накатанной схеме начал благодарить коммунистическую партию и лично товарища Сталина за заботу о советском народе и его Вооруженных силах. После доклада слово предоставляется начальнику штаба майору Космачеву для объявления приказа ГК ВВС. Я уже согрелся и начинаю дремать и в этой полудреме слышу, как начальник штаба произносит: «Присвоить воинское звание капитан» — и называет фамилии;

«старший лейтенант» — и опять пошли фамилии в алфавитном порядке. Меня мало интересует, кому там и какое звание присвоили, потому что уверен, что мне ничего не будет. Какой командир решится писать на меня представление с такими характеристиками? И вдруг до меня доносятся слова начальника штаба: «…Воинское звание старший техник-лейтенант — лейтенанту Зрничу В. Д.». Я сразу проснулся и никак не пойму — может, мне это приснилось? Меня Айдин толкает плечом: «Это тебе, а ты спишь». И далее пошли фамилии в алфавитном порядке. А я все не мог прийти в себя. Меня удивлял и сам факт присвоения звания, и, что еще интереснее, почему первым в списке, а не по алфавиту.

Вскоре все прояснилось, Оказывается, замполиту принесли проект представления, в котором меня, конечно, не было, и он меня своей рукой вписал. И не просто вписал, а на первом месте. Вот так высоко он оценил мое отношение к марксизму-ленинизму, а самое главное, любовь к товарищу Сталину. С этого момента я был реабилитирован. Меня больше нельзя было «преследовать», а то я мог пожаловаться, и, что самое главное, меня нельзя было ни в чем подозревать, — у меня имелись весомые вещественные алиби! Замполит, наверное, представил себя в кабинете Сталина, который задает ему вопрос: «Почему товарищ Зрнич до сих пор имеет звание только лейтенанта? Это неверно! Такие кадры мы должны ценить и заботиться о них. Это надо поправить, товарищ Жданов». Вот он и поправил!

Год 1952-й прошел боле или менее ровно и спокойно. Мы много летали и работали. Весною вылетали на бомбометание заторов на реке Белой, летом перелетали в город Чкалов и с их аэродромов вылетали на боевое применение. Там условия работы были адские: пыльные полевые аэродромы, непрерывный рев самолетных моторов, в воздухе постоянное облако пыли от взлетающих пешек и илов. Хорошо, что мы работали интенсивно, все задачи выполняли и вечером улетали на свой аэродром. Вот тут мы его оценили. У нас было зеленное поле, с одной стороны которого тянулись ряды палаток нашего лагеря, утопающих среди березовых и сосновых перелесков, с другой — сопки и поля, на которых раскинулись башкирские селения. С воздуха же открывалось сплошное большое панно, на котором было изображено все: леса и перелески, зеленые поля и колосящиеся нивы, извивающиеся между ними речки. Здесь все было в гармонии и согласии. Только вышки нефтяных буровых выглядели крупными сорняками в этом созданном природой и человеком огромном цветнике.

На окраине аэродрома стоит замаскированная в тени деревьев четверка илов с белыми полосами на фюзеляжах. Мы сидим рядом на траве, чистой и нетронутой, в которой виден и слышен целый мир насекомых: муравьев и разных букашек. У нас идут учения, и мы работаем по вызову. Сейчас там, на «линии фронта», где в «смертельной сватке» сцепились «красные» и «синие», спокойно. И авиацию никто не вызывает. Мы работаем за «синих». А вообще-то, в предыдущие дни наши летчики вылетали часто и действовали смело и дерзко. Так, на днях они перед «красными» ставили дымовую завесу и пролетели на бреющем полете так низко, что выливаемая из приборов дымообразующая жидкость не успевала сгорать и частично пролилась горящим дождем. Рассказывали, что пехотинцы в буфете Дома офицеров в Уфе потребовали у наших летчиков «компенсацию» за прожженные шинели и палатки.

Заканчивался 1952 год, чтобы уступить место, новому 1953 году, — судьбоносному не только для нас, а и для многих миллионов советских людей. Мы тогда не знали, каким он будет и что он нам принесет. А на тот момент мы продолжали жить и работать так же, как и до сих пор. Я стал более спокойным, частично поняв, что бороться с системой невозможно и что нужно опуститься с небес на нашу грешную землю и не стремиться «переделать» весь мир. Но самое главное, как мне кажется, что повлияло на мое дальнейшее поведение, — это была моя семья, Появление семьи заставляло о ней думать. И не только в данный момент, а и о ее будущем. Я понял, что единственный способ вырваться из болота, в которое я попал, и ситуации, в которой я оказался, — это учеба. Помня еще о том, что надеяться не на кого и помощи ждать тоже неоткуда, я еще раз утвердился в том, что надо работать и работать, невзирая ни на что.

Учитывая это, я написал рапорт с просьбой отпустить меня на учебу в военный институт иностранных языков, наивно полагая, что это хоть и военное учебное заведение, но оно не связано с военными и государственными секретами и, может быть, сюда меня отпустят. Но я глубоко заблуждался: в это учебное заведение, учитывая мое происхождение, меня никто и никогда не отпустил бы и не взял бы, будь у меня хоть семь пядей во лбу. Таким образом, и с этой затеей тоже ничего не вышло и не могло никогда выйти.

Наступивший новый 1953 год, как мы уже отмечали, для нас с Ниной был знаменательным и радостным, — у нас родился сын. И первые два месяца нового года прошли в заботах о ребенке, и особых каких-то других событий не было. Но зато в следующем месяце произошло событие мирового значения, — 5 марта 1953 года умер И. В. Сталин.

Хорошо помню, когда 5 марта московское радио сообщило о постигшем страну и всех советских людей величайшем горе — кончине товарища Сталина. Умер величайший из великих, отец народов, гений из гениев. Сейчас трудно вспомнить все эпитеты, которые тогда звучали. Страна погрузилась в многодневный траур. Люди ходили потерянными. Многие плакали и спрашивали, что с нами теперь будет? Словно наступил конец света.

Прозрение наступит позже, и мы поймем, что умер не отец всех народов, а злой гений, величайший из тиранов, погубивший десятки миллионов собственных граждан.

После смерти Сталина наступали серьезные перемены в стране. Они же, естественно, коснулись и нашей жизни. Уже вначале следующего года было принято решение о расформировании нашего полка. А весной 1954 года поступил приказ о прекращении полетов, подготовке самолетов к передаче в другие части. Мы сразу полеты прекратили и стали выезжать на аэродром: кто работать, а кто проветриться и просто погулять, позагорать на весеннем солнце. Техники, конечно, хоть и с небольшой охотой, но работали. Вроде и делать-то особенно было нечего, самолеты исправные до последнего момента летали. Поэтому и мы еще раз осмотрели, мелкие недостатки устранили, очистили от грязи и ждали приемщиков. Они быстро прилетели. Это была небольшая группа техников и механиков из 1-го Чкаловского училища летчиков. Они сразу полезли в ниши шасси и обнаружили трещины узлов подвески их стоек почти на всех самолетах. Трещины были небольшие и не представляли опасности для такой интенсивности полетов и такого количества посадок, которое производится в строевом полку. В условиях училища количество посадок, приходящихся на один самолет, значительно больше. Приемщики потребовали, чтобы все узлы с трещинами были заменены. Работа эта сложная, и за нее взялась полковая ремонтная мастерская. Но так как мощность ее была небольшой (она могла сделать один-два самолета в день), то работа эта сильно затягивалась. И тогда полковое начальство задумалось: что делать и как быть? Вдруг на следующий день на самолете Ли-2 прилетает группа летчиков и в течение дня забирает все наши штурмовики и перегоняет в училище.

Так они угнали наши самолеты. Так не стало нашей югославской «Нормандии». Это вызвало у нас противоречивые чувства. С одной стороны, мы радовались наступающим переменам, а с другой — нам стало грустно оттого, что скоро расстанемся. Мы ждали приказ о наших новых назначениях, собирались во дворе, обменивались мнениями, что и как оно будет, куда нас отправят. Хотелось, конечно, поехать, куда-нибудь на юг, где теплее и где фрукты есть.

Вскоре пришел приказ о наших новых назначениях. Нас назначали на те же должности в части ВВС. Как мы и ожидали, нас распределили по всем округам, начиная от Прикарпатского и заканчивая Забайкальским. Меня, Танчевского и Мамулу отправляли в 57-ю воздушную армию, в город Львов.