Французский язык в России. Социальная, политическая, культурная и литературная история

Владислав Ржеуцкий, 2018

Стоит ли верить расхожему тезису о том, что в дворянской среде в России XVIII–XIX века французский язык превалировал над русским? Какую роль двуязычие и бикультурализм элит играли в процессе национального самоопределения? И как эта особенность дворянского быта повлияла на формирование российского общества? Чтобы найти ответы на эти вопросы, авторы книги используют инструменты социальной и культурной истории, а также исторической социолингвистики. Результатом их коллективного труда стала книга, которая предлагает читателю наиболее полное исследование использования французского языка социальной элитой Российской империи в XVIII и XIX веках. В ней обсуждаются главные темы российской мысли и литературы и предлагается новый взгляд на влияние и последствия билингвизма на российское общество, на политику, культуру и литературу в Российской империи на протяжении длительного периода. Кроме того, исследование предлагает взглянуть на франкофонию как на общеевропейское явление Нового времени – то есть не ограничиваться опытом одной страны или составляющих ее социальных групп для того, чтобы понять, как языки и соотносимые с ними культуры и нарративы, пересекая национальные границы, могут заимствоваться разными нациями. Книга была удостоена премии Марка Раева за лучшее исследование о России XVIII века и премии Ричарда Геппера за лучшее исследование в области французской культуры и языка (French studies).

Глава 3. Французский при дворе

Открытие сферы общения

В одной из своих книг Исайя Берлин описывал русских как «опоздавших на гегельянский праздник духа» и писал, что «гуманистическая культура» значила «больше для русских <…> чем для пресыщенных уроженцев Запада»^[463]. Последняя часть этого утверждения спорна, но можно с уверенностью сказать, что позднее прибытие русских на «праздник духа» повлекло за собой ряд значительных последствий в культурной, литературной и интеллектуальной истории России^[464]. Плоды культурного и интеллектуального развития, появлявшиеся в Европе постепенно, на разных исторических этапах, пришли в Россию один за другим почти одновременно, укоренились в почве, сильно отличающейся от той, на которой изначально произрастали, и подверглись весьма неожиданным преобразованиям^[465]. Это заметно по тому, как развивалась история рецепции идей, литературных направлений и жанров в России XVIII–XIX веков. Эту особенность можно проиллюстрировать и на примере рецепции таких культурных моделей, как изящные манеры и галантность или салоны и литературные кружки, или на примере формирования представлений о сфере общения, нормах поведения и вкусе. Особенно важно учитывать, что появившееся у франкоязычной аристократии представление об уместном поведении в обществе, с одной стороны, и предромантические и романтические идеи о чувствительности, развращенности нравов современной цивилизации и важности национального языка для этноса, с другой стороны, пришли в Россию в течение относительно короткого периода времени.

Как мы уже отмечали, убежденность в важности определенного типа общения и определенным образом выстроенных отношений с другими дворянами была отличительной чертой российского дворянства, о превращении которого в сообщество западного типа в XVIII веке мы говорили, давая обзор исторического контекста русской франкофонии. Эта убежденность повлияла на формы воспитания детей в благородных семьях, ведь дворяне должны были играть в обществе роль, подобающую их положению (об этом мы писали в главе, посвященной обучению французскому языку). В следующей главе мы рассмотрим функции французского языка в высшем российском обществе с учетом наших выводов о сфере общения дворянства и социальных отношениях. Настоящая глава, тесно связанная со следующей, посвящена речевому поведению при дворе, потому что именно жизнь двора формировала представления придворных о модели общения и о нормах поведения аристократии и служила в этом отношении образцом.

Моделью аристократического поведения, с которой русские запоздало познакомились в XVIII веке, был человек, который благодаря своим достоинствам и манерам заслужил расположение придворного общества или кругов, приближенных к царскому двору. Такой человек был описан в конце эпохи Возрождения в сочинении Бальдассаре Кастильоне «Придворный» (1528), в котором автор настоятельно рекомендует придворным изучать иностранные языки, особенно французский и испанский^[466]. Стефано Гуаццо, еще один итальянский автор XVI века, давал желающим стать частью светского общества множество советов о том, как должен строиться разговор между благородными и неблагородными людьми, молодыми и старыми, мужчинами и женщинами, мужьями и женами, отцами и детьми и так далее^[467]. Книги Кастильоне и Гуаццо вскоре после своего появления были переведены с итальянского на французский^[468], и в XVII веке именно во Франции оттачивалось искусство вежливого общения. Умение держать себя в обществе (savoir vivre), которым славилась французская элита, особенно во время продолжительного правления Людовика XIV, подразумевало не только наслаждение жизненными благами (les douceurs de la vie), но и проявление мягкости, любезности в отношении других благородных людей (la douceur envers le prochain). Французские авторы — в частности, Антуан Гомбо, шевалье де Мере, — рассуждали об искусстве угождать другим^[469]. Человек, часто бывающий в светском обществе, должен был обладать умением вести беседу учтиво, изящно, весело и остроумно. Он должен был быть способен увлечь собеседника и импровизировать. От него требовалось быть оригинальным, иметь качество, которое по-французски называют «je ne sais quoi», что-то особенное^[470]. Эта уникальная, с трудом перенимаемая манера держать себя, вести беседу и взаимодействовать с другими людьми из благородного сословия представляла собой тип культурного капитала, служила его обладателям маркером социального превосходства. Это умение также обеспечивало высокий статус как женщинам, так и мужчинам, состоящим на гражданской службе, в то время как аристократический престиж все меньше ассоциировался с военной доблестью^[471].

Ведущая роль женщины в светском обществе и при дворе в раннее Новое время особенно подчеркнута в тексте Б. Кастильоне, третья часть которого во многом посвящена изяществу, которое женщины привносили в благородное общество, и обходительности, или galanterie, которую мужчины должны проявлять в их отношении. Более того, начиная с XVII века многие женщины во Франции стали играть важную роль хозяек салонов — социальных институтов, которые, по словам Антуана Лилти, функционировали как «зона взаимодействия придворного сообщества, элиты и литераторов» и которые формировались под влиянием придворных ценностей и практик^[472]. Обычно салон устраивался на регулярной основе в частном доме, который становился полуобщественным пространством, где социальные границы были относительно проницаемыми и куда попадали люди разного происхождения. Единственной целью этих собраний было налаживание социальных контактов, поэтому гости проводили время в основном за разговорами, хотя по желанию хозяйки, или salonnière, могли устраивать чтения стихов, лекции, театральные представления и музыкальные концерты. Участниками были как мужчины, так и женщины, и задачей salonnière было объединить гостей и задать определенный тон беседе^[473]. На протяжении долгого времени с XVII до начала XIX века знаменитые salonnières (маркиза де Рамбуйе, мадам де Лафайет, мадемуазель де Скюдери, маркиза де Ламбер, мадам де Тансен, мадам Жофрен, мадам дю Деффан, мадемуазель де Леспинас, мадам Неккер, мадам д’ Эпине и другие) устраивали салоны (главным образом в Париже), каждый из которых был уникальным по социальному составу и интеллектуальным и художественным предпочтениям, однако все их объединяла верность принципам аристократической культуры^[474].

В данном случае нас не интересуют научные споры о том, какое влияние женщины — хозяйки салонов оказали на Просвещение^[475]. В то же время некоторые выводы, содержащиеся в исследовании А. Лилти, посвященном отличию сообщества аристократов от сообщества писателей и интеллектуалов, могут быть с некоторыми оговорками применены и к истории России XIX века^[476]. Частое появление литераторов в парижских салонах XVIII века, заявляет Лилти, еще не доказывает, что салон был главной институцией République des Lettres, или республики словесности^[477]. По его мнению, салоны лучше рассматривать в качестве «оплотов аристократии», предоставлявших социальное пространство для le monde или le beau monde. Они были скорее «королевством учтивости», нежели литературными и интеллектуальными собраниями. Философы посещали салоны в поисках аудитории, не принадлежащей к ученому миру (особенно их интересовала элита), и их принимали только с условием, что они будут подчиняться нормам аристократического общества^[478].

Если обратиться к истории развития сферы общения в России, то мы увидим, что уже в начале XVIII века русские дворяне были вовлечены в социальные сети в Западной Европе и что знание французского языка имело в этом отношении большое значение. Так, российский посол в Голландии Андрей Артамонович Матвеев оставил записки о своей поездке во Францию в 1705–1706 годах. Кроме наблюдений, касающихся политического устройства Франции, ее двора и так далее, Матвеев писал о социальной жизни французской аристократии. Он отмечал, что женщины играли в ней важную роль наравне с мужчинами. Аристократы устраивали в своих домах театральные представления и сами принимали в них участие, не в последнюю очередь ради «особливо же изрядного изречения языку французского». Посетители таких собраний могли свободно общаться, играть в карты и «разговаривать без всякаго подозрения и слова»^[479]. Еще один русский дипломат, еще в царствование Петра I побывавший на Западе, князь И. А. Щербатов, обнаружил в Лондоне новые возможности для установления социальных контактов, в большом количестве доступные тем, кто владел английским или французским языком. В письмах, которые Щербатов в качестве упражнения писал по-французски своему учителю, он рассказывал о посещении театров, питейных заведений и кофеен, многие из которых располагались в окрестностях Чаринг-Кросс, где он проживал, причем некоторые из этих заведений обслуживали лондонское французское сообщество^[480].

Новые формы общения на европейский манер вводились на русской почве по инициативе самого императора, что нашло отражение в указе 1718 года, где был описан порядок проведения ассамблей — деловых или развлекательных собраний в частных домах. Участники ассамблей (как мужчины, так и женщины) были вольны говорить о чем угодно и приходить и уходить, когда пожелают. В указе объяснялось происхождение слова «ассамблея» и, следовательно, косвенным образом давалось указание на место происхождения — или, по крайней мере, одно из таких мест — этого социального новшества: «Ассамблея — слово французское, которое на русском языке одним словом выразить невозможно»^[481].

В указе об ассамблеях ничего не говорилось об использовании иностранных языков, но так как эти собрания посещали среди прочих сподвижники Петра, заинтересованные в изучении французского, внедрение этих новых социальных практик не могло обойтись без развития новых языковых навыков^[482]. Теме владения иностранными языками было уделено достаточно большое внимание в более объемном документе, появившемся по указу Петра в 1717 году, за год до вступления в силу указа об ассамблеях, — в так называемом «Юности честном зерцале, или Показании к житейскому обхождению», содержавшем правила поведения в обществе^[483]. Созданное как пособие по воспитанию молодых дворян и дворянок, «Юности честное зерцало» включало наставления, предписывающие уважать родителей и слушаться их, держать обещания, вести себя скромно и сдержанно, запрещающие рыгать и кашлять в лицо другим, лгать, плохо говорить об умерших, а также советы о том, как следует вести беседу, сидеть за столом, есть, сморкаться и вести себя на улице^[484]. Молодых дворян призывали обучаться иностранным языкам, а также верховой езде, танцам и фехтованию^[485]. В связи с этим им рекомендовалось постоянно общаться друг с другом на иностранных языках. Одним из практических преимуществ знания иностранного языка было то, что таким образом дворяне могли скрывать свои мысли от слуг. Другое заключалось в возможности отграничить себя от «не знающих болванов»^[486]. При этом в «Юности честном зерцале» появилось понятие «благочестный кавалер» — русский вариант honnête homme, который должен быть скромным, вежливым и уметь вести беседу^[487]. Владение иностранными языками было одним из умений, которые позволяли молодому дворянину стать придворным^[488]. В одной из статей отмечается важность языковых познаний:

Младыя отроки, которыя приехали из чужестранных краев и языков с великим иждивением научились, оныя имеют подражать, и тщатися, чтоб их не забыть, но совершеннее в них обучатися: а имянно чтением полезных книг, и чрез обходителство с другими, а иногда что-либо в них писать и компоновать, да бы не позабыть языков^[489].

Однако только в послепетровскую эпоху, когда французская культурная модель заняла доминирующее положение в среде российской светской элиты, русские дворяне в полной мере познакомились с понятием галантности. «Любовь, — остроумно замечал В. М. Живов, — появилась в России довольно поздно, ближе к концу XVII века, и поначалу в сущности не имела голоса и слов, способных ее выразить». Это не означало, поспешно добавлял он, что «до этого времени русские жили как дикие животные и между ними не было любви», но «не существовало культурной традиции любовных отношений и слов, связанных с ними: у русских не было трубадуров, Петрарки и даже Боккаччо». Когда любовь «вторглась в публичное пространство» в петровскую эпоху, «умение ухаживать и вести галантные беседы практически полностью отсутствовало», и необходимо было скорее приобрести его, потому что вдруг выяснилось, что любовь была не только чувством, но и искусством^[490]. В это время в Европе главными учителями в данной области, как и во многих других, были французы, и поэтому переводы с французского стали учебниками искусства галантности. Важнейшими из них стали аллегорический роман Поля Тальмана «Le voyage à l’ ile d’ Amour» (1663), который был опубликован в переводе В. К. Тредиаковского в 1730 году, и книга Жана Франсуа Дрё дю Радье «Dictionnaire d’ Amour» (1741), переведенная Александром Васильевичем Храповицким и опубликованная на русском языке в 1768 году^[491]. Скрупулезно сопоставляя тексты Тредиаковского и Храповицкого, которые отражают разные стадии развития галантного языка в России, В. М. Живов на их примере проиллюстрировал, как европеизация повлияла на сферу социальных отношений^[492].

В послепетровской России также существовала французская салонная культура, однако она возникла далеко не сразу, а много лет спустя после смерти Петра, несмотря на его попытки привить обществу формы западной социабельности. Во второй половине столетия общение и налаживание социальных контактов происходили в дружеских кружках, которые начали собираться в это время и могли включать в себя широкий круг лиц^[493]. Так, уже в начале царствования Екатерины II А. С. Строганов устраивал в своем дворце на Невском проспекте приемы, на которых русские и иностранные гости, включая литераторов, слушали и обсуждали выступления на французском языке на ученые темы и наслаждались щедрым гостеприимством хозяина^[494]. Однако эти собрания не были в полной мере салонами, так как женщины, по всей видимости, не принимали в них участия или, по крайней мере, не были в центре внимания^[495]. И только с начала XIX века салон как социальное и культурное мероприятие в том виде, в котором он был известен во Франции, по-настоящему утвердился в России. Появилось много знаменитых хозяек салонов: Софья Александровна Бобринская, Зинаида Александровна Волконская, Авдотья Петровна Елагина (урожденная Юшкова, Киреевская по первому браку), Евдокия Петровна Ростопчина (жена одного из сыновей Федора Васильевича Ростопчина), Александра Петровна Хвостова (племянница поэта М. М. Хераскова, хозяйка петербургского салона, который посещал Жозеф де Местр, посол Пьемонта в России с 1803 по 1817 год)^[496]. Александра Осиповна Россет, к воспоминаниям которой мы обратимся в следующем разделе, была хозяйкой салона, в котором бывали А. С. Пушкин, П. А. Вяземский, Н. В. Гоголь и М. Ю. Лермонтов^[497]. Вероятно, существовали некоторые языковые отличия между «аристократическими» и «литературными» салонами (например, теми, которые устраивали поэты Антон Антонович Дельвиг и Василий Андреевич Жуковский, а также писатель Владимир Федорович Одоевский). Впрочем, довольно сложно провести четкую границу между этими типами салона, тем более что некоторые литературные салоны устраивались дворянами и дворянками, приближенными ко двору. В любом случае главным языком беседы во многих салонах, особенно тех, что имели литературную направленность (например, салоны А. А. Дельвига, Екатерины Андреевны Карамзиной — второй жены Н. М. Карамзина — и А. О. Смирновой-Россет), был не французский, а русский^[498].

Появлению французского языка в салонах, так же как и освоению характерных для французской модели салона практик, способствовала и интернациональная природа общества Санкт-Петербурга, в котором находился императорский двор и который был крупным дипломатическим и культурным центром, в частности приезд в Россию французских дворян, бежавших из Франции после начала Французской революции в 1789 году. Более того, некоторые российские хозяйки салонов были женами французских эмигрантов. Например, Аграфена Александровна Бибикова, салон которой в конце XVIII века часто посещали дипломаты, в том числе граф де Сегюр и граф фон Кобленц, была замужем за Жаном-Франсуа де Рибопьером, приехавшим в Россию в 1770-е годы и служившим адъютантом фаворита Екатерины II Г. А. Потемкина. Александра Григорьевна Козицкая, хозяйка влиятельного литературного салона, собиравшегося в 1820-е, 1830-е и 1840-е годы, была женой графа Жана-Франсуа-Шарля де Лаваля де ла Лубрери^[499]. Существует мнение, что российские хозяйки салонов пытались продолжать традицию учтивости (politesse), которая, как считалось, была уничтожена во Франции революцией, а французские эмигранты, со своей стороны, видели в салонах возможность вести благородный образ жизни, к которому они привыкли^[500].

Прежде чем завершить наш краткий обзор контекста, в котором французский язык стал главным языком двора и аристократического общества в России, необходимо сделать еще два замечания. Во-первых, наряду с моделями придворной жизни и общения при дворе, которые Россия переняла в XVIII веке, мы видим и сильную критику этих моделей. По наблюдениям П. Берка, уже в XVI веке появляется критика Б. Кастильоне, в которой выражается обеспокоенность Северной Европы по поводу «культуры перформативности» (culture of performance)^[501]. Эта традиция укоренилась во Франции, в которой пороки двора ассоциировались прежде всего с Италией, а некоторые писатели выступали против итальянизации французского языка. Вероятно, в Россию эта критика двора пришла через французские полемические или педагогические тексты, такие как «Совершенное воспитание детей», приписываемое Жану Батисту Морван де Бельгарду^[502], которое вышло в русском переводе в 1747 году и переиздавалось в 1759 и 1775 годах. Автор не отвергает двор как институцию, но предупреждает юных читателей о пороках, которые, по его мнению, с ним связаны, — например, об интригах и лицемерии^[503]. Нам неизвестно, знал ли драматург Д. И. Фонвизин о книге Бельгарда, но он также с презрением говорил о льстивых придворных устами Стародума, выразителя авторских идей в комедии «Недоросль» (1782)^[504]. Сходную неприязнь к придворной жизни можно обнаружить и в некоторых текстах рукописного сборника французских произведений, созданного незадолго до 1783 года автором, личность которого нам неизвестна. Приводя выдержки из «Характеров» Ж. де Лабрюйера, письмо, адресованное графу де Бюсси, и сонет неизвестного автора, автор изображает двор как отвратительный мир лести, фальши и обмана, как страну, «где радости явны, но притворны, а горести глубоко скрыты, но подлинны»^[505].

Стилизованное поведение участников салонов было предметом критики как со стороны некоторых членов элиты, так и со стороны не входивших в привилегированные круги лиц, которых не принимали в эти собрания для избранных, и тех, для кого критика салонных нравов была формой социального и литературного капитала. Так, уже во второй половине XVII века Мольер высмеял манерность (préciosité) этих кругов в нескольких комедиях^[506]. Однако главный импульс критике салонного общества дал в середине XVIII века Жан-Жак Руссо в своих рассуждениях о падении нравов и неравенстве^[507]. Осуждение светского общества станет традиционным в русской литературе на протяжении двух столетий после мольеровской эпохи. Например, как показал Д. Брайан Ким, И. А. Крылов взял за основу одну из мольеровских пьес, создавая свою одноактную комедию «Урок дочкам» (1807). Смело переписывая «Смешных жеманниц» Мольера, Крылов призывает русских, живущих в наполеоновскую эпоху, не поддаваться галломании подобно двум его героиням — молодым сестрам, которые влюбились в слугу из-за его французской внешности и его (безуспешных) попыток выражаться по-французски^[508]. Русские писатели конца XVIII — начала XIX века, вдохновившись сентиментализмом и романтизмом, высоко ценили чувства и естественность. Поэтому они стремились изображать «beau monde» с его церемонностью и этикетом как лицемерное и пустое общество. Эти авторы согласились бы с сентенцией, которой заканчивались «Смешные жеманницы» Мольера: «On n’aime ici que la vaine apparence» («Здесь, я вижу, ценят лишь суетную видимость»)^[509].

Во-вторых, мы должны учитывать границу, проведенную А. Лилти между аристократическими приемами в форме парижского салона и литературными и интеллектуальными собраниями в духе «Республики ученых», и не смешивать социальную жизнь аристократической гостиной, где в центре внимания были женщины, и исключительно мужские литературные общества и политические кружки, которые появились в России в александровскую эпоху. И тем более не следует путать дворянские салоны или soirée с возникавшими в эпоху правления Николая I (особенно в 1840-е годы) кружками, завсегдатаями которых были писатели, критики и представители зарождающейся интеллигенции. Здесь люди собирались не для того, чтобы вести учтивые, приятные беседы: напротив, они страстно спорили о философии, литературе и так называемых «проклятых вопросах» — о существовании Бога, национальной идентичности и судьбах нации. Дискуссии, часто не утихавшие до поздней ночи, со временем все больше велись на русском языке, потому что литературное и интеллектуальное сообщество, несмотря на большое количество дворян в его рядах, утрачивало непосредственную связь с аристократической культурой, то есть уходила в прошлое ассоциация литературы с mondanité. Главные деятели интеллигенции в николаевскую эпоху, как мы уже отмечали^[510], не имели дворянского происхождения, их не воспитывали иностранные учителя и гувернантки, поэтому они либо вообще не говорили на французском языке, либо имели очень скромные познания в нем. Женщины в этих кружках либо отсутствовали вовсе, либо играли гораздо менее значительную роль, чем в аристократических гостиных.

Французский язык как показатель статуса русского двора

Доминик Ливен писал, что для Романовых, как и для Габсбургов, создание империи и сохранение за ней статуса великой европейской державы было «основным приоритетом»: «Чувство гордости, имидж и легитимность правителей абсолютно и бесспорно были привязаны к статусу великой державы их династических империй»^[511]. Для державы, которая была расположена на периферии Европы и невысоко оценивалась посещавшими ее время от времени представителями «культурных» наций, знание иностранных языков и владение европейским lingua franca были необходимыми условиями для достижения успеха в политической борьбе и культурной дипломатии, которая была важной частью этой борьбы. Устанавливая связи с иностранными дворами в XVIII и XIX веках, Россия в большей степени обращалась к германскому миру, чем к Франции^[512]. (Германское влияние нашло отражение, например, в том, что для обозначения придворных чинов в России использовались слова немецкого происхождения^[513].) Однако начиная примерно с середины XVIII века именно широко распространившаяся французская модель светского общества была взята на вооружение русским двором (так же как и германскими дворами). Этому примеру последовала столичная аристократия, и постепенно французская культура из Санкт-Петербурга и Москвы распространилась практически по всем провинциальным центрам^[514].

Как известно, французское культурное влияние начало преобладать при российском дворе при Елизавете Петровне, дочери Петра Великого, и в это же время французы, посещавшие Санкт-Петербург, стали замечать, насколько хорошо русские владеют их языком^[515]. Важную роль в культурном и языковом «офранцуживании» елизаветинского двора сыграла французская театральная труппа, дававшая представления в Санкт-Петербурге с 1740-х годов. Французские актеры появились в России (в том числе и при дворе) уже в 1720-х годах, однако постоянной труппы в тот период не существовало. В 1730-е годы появилась труппа итальянских комедиантов и актеров, существовала также немецкая труппа, но она была распущена после смерти императрицы Анны Иоанновны. Так как репертуар немецкой труппы по большей части состоял из французских пьес, можно предположить, что причиной приглашения в начале 1740-х годов французской труппы из Касселя было желание двора видеть французские пьесы на французском языке. Официальное приглашение кассельские актеры получили уже при Елизавете Петровне, которая сама говорила по-французски и во время переворота, приведшего ее к власти в 1741 году, пользовалась поддержкой французских дипломатов. Однако решение о приглашении этой труппы было принято до переворота графом Рейнгольдом Густавом Лёвенвольде, обер-гофмаршалом двора. Вероятно, на это решение повлияли личные вкусы самого графа. Однако, как отметил А. Г. Евстратов в исследовании, посвященном франкоязычному придворному театру в России, желание иметь постоянную французскую труппу в Санкт-Петербурге, несомненно, преследовало и политические цели^[516].

А. Г. Евстратов указывает, что французские театральные труппы начали гастролировать за границей с 1670-х годов и к началу XVIII века количество постоянно пребывающих за пределами Франции трупп возросло. К концу 1730-х годов пять европейских дворов — Брюссель, Ганновер, Гаага, Мангейм и Мюнхен — имели постоянные французские труппы^[517]. Таким образом, российский двор решил последовать новой моде в сфере культурной политики довольно рано, еще до того, как главные европейские дворы стали приглашать к себе французские труппы. Саксонский посол, который выступал в качестве посредника при найме итальянских актеров для российского двора, считал, что эта инициатива была связана с желанием императрицы «сделать ее двор и государство блистательными»^[518].

В предисловии к пьесе «Китайский сирота» (1753) Вольтер недвусмысленно высказался о важности распространения французского театра в Европе:

И таким образом, мы видим, что едва Петр Великий дал России порядочное правительство и построил Санкт-Петербург, как в этом городе появились театры. Чем лучше становится Германия, тем больше, как мы видим, она заимствует наши пьесы. Те немногие страны, которые не познакомились с ними за последнее столетие, не вошли в ряды цивилизованных государств^[519].

Последняя фраза красноречиво свидетельствует о связи, которая установилась в общественном сознании между театром, в особенности французским, и фигурой монарха. Слава двора и его «цивилизованность», для которой большое значение имело наличие французского театра, были козырями в тех случаях, когда подвергались оценке престиж монарха и репутация государства. Людовик XIV осознавал ценность таких шагов в области культурной дипломатии: расходы на подобные вещи «могут показаться нецелесообразными», замечал он, но в действительности они производят «выгодное впечатление роскоши, власти, богатства и величия» на иностранцев^[520]. К тому же в Европе XVIII века дворы активно соперничали друг с другом. Путешественники и дипломаты сравнивали их, а монархи и придворные старались сделать так, чтобы именно их двор оказался в лидерах. Императрица Анна Иоанновна в 1730-е годы с надеждой — или с беспокойством — поинтересовалась у пленного французского офицера, находит ли он ее двор блистательным и превосходит ли его в этом отношении французский двор^[521]. В середине XVIII века русский двор стремился превзойти версальский, служивший для Европы главным образцом. Однако ослепить иностранцев роскошью было недостаточно; двору необходимо было также продемонстрировать тонкий вкус, и лучшим средством для этого в то время был французский театр, знакомый всем великосветским иностранцам.

В 1763 году в российском придворном театре была поставлена на французском языке трагедия Вольтера «Заира», роли в которой исполнили сами придворные. Подробно описав представление в депеше, адресованной в Лондон, посол Великобритании граф Бакингемшир закончил свой рассказ следующими словами:

Все отличалось таким изяществом и великолепием, что описание, которое может показаться преувеличенным, на самом деле лишь едва отдает им должное. Если принять в соображение, сколь немного лет прошло с тех пор, как в этой стране появились изящные искусства, и сколь значительную часть этого времени ими очень мало занимались, то покажется весьма удивительным, что представление подобного рода можно было подготовить и осуществить за несколько недель^[522].

Даже если этими словами он желал польстить Екатерине II, которая (и об этом послу было хорошо известно) читала корреспонденцию иностранных дипломатов, они явно демонстрируют существовавшую в сознании людей того времени связь между наличием театра и «цивилизованностью» двора. Правда, представления были призваны впечатлить не только иностранцев. Сами русские, как придворные, так и жители столицы, тоже были частью театральной аудитории. Они также должны были ассоциировать двор и монарха с величием и изысканностью и перенимать модели поведения, которые видели на сцене, так как театр, согласно идеям барона Якоба Фридриха фон Бильфельда, одного из любимых авторов Екатерины II, был развлечением, способным сделать людей цивилизованными.

Франкоязычный придворный театр играл важную роль в распространении императорской власти, чему посвящена классическая работа Ричарда Уортмана. Нельзя сказать, что символическая сила этого культурного заимствования была основана на его чужеродном характере и что оно в этом смысле является примером практики, которую Уортман описал как соотнесение «монарха и элиты с иностранными образами политической власти»^[523]. На наш взгляд, его эффективность объясняется тем, что российский двор тем самым символически вставал в один ряд с европейскими дворами и стремился помериться с западными соперниками. Мы вернемся к этому вопросу, когда будем говорить о появлении первых российских текстов на французском языке и одновременном развитии литературы на русском.

Примерно через пятнадцать лет после появления постоянной французской труппы при российском дворе, в 1756 году там появилась и русская труппа. Это событие отражало растущее убеждение в том, что русский язык также пригоден для создания качественной литературы, и поднимало статус национального языка, который должен был встать в один ряд с самыми «цивилизованными» языками. Однако в действительности русскую труппу финансировали не так щедро, как французскую, и русский придворный театр не мог похвастаться столь же высокой репутацией, как французский. Дошло до того, что, когда русская комедия и французская комическая опера должны были быть представлены на сцене в один вечер, руководство театра не стало сообщать, в каком порядке будут показаны спектакли, чтобы русским актерам не пришлось играть перед пустым залом. Правда, и французская труппа подвергалась критике иностранцев, посещавших Санкт-Петербург. Русские воспринимали подобную критику особенно остро, и причина этого вполне очевидна: любые замечания, уравнивающие ведущую труппу российского двора с провинциальным французским театром, могли восприниматься как оскорбление самого двора^[524].

Французское культурное и языковое влияние укрепилось при дворе во время правления Екатерины II, хотя сама императрица совсем не была поклонницей Франции. Она была дочерью немецкого принца и научилась говорить по-французски у гувернантки из семьи гугенотов мадемуазель Кардель еще до того, как приехала в Россию в 1744 году в возрасте четырнадцати лет. Познания Екатерины во французском языке были очень глубоки, как показал Жорж Дюлак в подробном анализе переписки императрицы с Фридрихом Мельхиором Гриммом, с которым она была очень близка. Она читала много французской литературы (в том числе и средневековых авторов), прекрасно разбиралась в языке театра, умело обращалась с трудной и устаревшей лексикой, использовала интересные пословицы и идиоматические выражения, понимала тонкости стиля, что позволяло ей говорить на французском легко и непринужденно, а также была способна придумывать неологизмы для большей экспрессивности или ради шутки^[525].

То, что Екатерина отлично владела французским языком, имело большое значение для воплощения в жизнь ее стремления сделать Россию европейской державой, вызывающей уважение благодаря не только своим военным успехам, но и своей культуре. Привлекательность российского двора для видных иностранных гостей (таких, как Ф. М. Гримм, принц де Линь, король Швеции Густав III, франкоязычные дипломаты и так далее) была обусловлена статусом Санкт-Петербурга как европейского культурного центра^[526], а статус, в свою очередь, зависел и от способности тех, кто обитал в этом городе, прекрасно говорить по-французски. Императрица сама подавала подданным пример, ведя на французском языке переписку с другими монархами (Фридрихом II, Густавом III и Марией Терезией), литераторами и учеными (Д’ Аламбером, Бюффоном, Дидро, Мармонтелем и Вольтером) и известными фигурами светского общества, такими как принц де Линь и мадам Жофрен, которой Екатерина II восхищалась^[527]. Более того, императрице нравилось играть роль хозяйки салона. (Она была примером для мадам Неккер^[528].) Екатерина также прекрасно понимала, какое, как мы могли бы выразиться, пропагандистское значение имела ее переписка на французском и в особенности переписка с Вольтером^[529]. И она, и Вольтер осознавали, что вскоре их письма обретут широкую известность среди европейских интеллектуалов, и учитывали это в своей переписке. Поэтому существует огромная разница между этими текстами и перепиской Екатерины с Гриммом, которая была куда менее публичной и гораздо более интимной^[530]. Не случайно письма Екатерины к Вольтеру написаны гораздо лучше и содержат меньше ошибок, чем ее письма к Гримму, ведь в них императрица стремилась показать себя образцом просвещенного монарха^[531].

Французский как язык двора в эпоху правления Екатерины II

Получить хорошее представление о французском языке и его роли в жизни российского двора начиная с екатерининской эпохи можно, обратившись к воспоминаниям придворных, которые часто цитировали то, что слышали. Безусловно, относиться к этим свидетельствам следует с осторожностью, как и к любой информации из мемуарной литературы. Однако даже если усомниться в точности цитат, сложно представить, что авторы воспоминаний воспроизводили в своих текстах фразы на французском, если на самом деле они были сказаны по-русски.

Одним из источников, проливающих свет на то, как говорили по-французски при дворе, является дневник уже упомянутого А. В. Храповицкого, служившего статс-секретарем Екатерины^[532]. Записи в дневнике свидетельствуют о том, что императрица довольно часто говорила с русскими придворными по-французски. Например, в июне 1785 года она ответила на замечание Льва Александровича Нарышкина о том, что язык попугаев так же сложен, как и человеческий, следующей остротой: «Je ne savois pas cela; je donnerais à la Perruche la survivance de votre charge!» («Я об этом не знала; когда вы умрете, я назначу на ваш пост попугая»)^[533]. Действительно, складывается впечатление, что разговоры в присутствии придворных часто велись исключительно на французском. Так, описывая события сентября 1789 года, Храповицкий пишет:

Л. А. Нарышкин сказал при туалете о нововышедших книгах: Vie privée d’ Antoinette de France [частная жизнь Марии-Антуанетты] и l’ histoire de la Bastille [история Бастилии]. [И императрица ответила]: «Ce sont des libelles et je ne les souffre jamais» [ «Там все клевета, терпеть их не могу»]»^[534].

Екатерина нередко разговаривала по-французски и с самим Храповицким. Так, в сентябре 1786 года она, проходя мимо него, сказала: «Bonjour, Monsieur. Il fait bien froid» («Добрый день, мсье. Сегодня очень холодно»)^[535], а в другой раз посетовала: «Je vous fatigue trop, je ne vous ménage guère» («Я слишком вас утомляю, совсем не берегу»)^[536]. Таких случаев множество, они позволяют заключить, что французский был средством повседневного общения между императрицей и ее статс-секретарем^[537]. Храповицкий также обычно говорил с Екатериной по-французски. Например, в одной из записей читаем: «Я сказал: „C’est un dessein prémédité“ („Это продуманный план“)»^[538], а в другой: «Я сказал, que les circonstances s’eclairciront et la diète de Stockholm fera voir ce, qu’il faut faire» («что обстоятельства прояснятся, и стокгольмский парламент покажет, что требуется предпринять»)^[539]. Или о парижских событиях 1789 года: «Я [сказал]: „c’est une véritable Anarchie“ [„это настоящая анархия“]. „Да! ils sont capables de pendre leur Roi à la lanterne, c’est affreux“ [„они готовы повесить своего короля на фонарном столбе, это ужасно“]»^[540].

При этом из записок Храповицкого следует, что Екатерина II часто прибегала и к русскому языку, и переход с одного языка на другой был характерной чертой ее речи. Узнав в апреле 1787 года об убийствах в Малороссии, императрица сказала: «Cela est affreux [Это ужасно]. Многое относится к худому смотрению»^[541]. В дневнике зафиксированы и более сложные случаи смешения языков, хотя, повторим, сложно судить о том, насколько достоверны свидетельства Храповицкого. В качестве примера можно привести запись от ноября 1788 года, где процитированы слова Екатерины II по поводу сумасшествия английского короля: «Верю, on peut être étouffé [это может быть тягостно], для того, что несносно быть при сумасшедших; я испытала с князем Орловым; для чувствительного человека мучительно: on pourra devenir fou [самому можно сойти с ума]»^[542]. В связи с этим возникает вопрос, чем был обусловлен выбор императрицей того или иного языка: темой или обстоятельствами? Можно предположить, что здесь были задействованы, сознательно или подсознательно, определенные факторы, которые нередко влияют на выбор языка и переход с одного языка на другой в устной и письменной речи билингвов^[543]. При этом, однако, мы сталкиваемся с примерами, которые не вписываются в рамки жестких правил и не позволяют выявить определенные причины перехода с одного языка на другой, кроме настроения, прихоти или предпочтения говорящим одного языка другому.

Судя по всему, Екатерина II переходила на французский в тех случаях, когда речь шла о государственных делах, в особенности о внешней политике^[544]. Французский чаще всего появляется в дневнике Храповицкого, когда обсуждаются вопросы, связанные именно с этой сферой (а проблемы внешней политики — это то, чем по долгу службы должен был в первую очередь заниматься Храповицкий). Французский возникает и тогда, когда речь заходит о делах двора и о других людях, например о поэте Г. Р. Державине: «Ея Величеству трудно обвинить автора оды в „Фелице“, cela le consolera [это его обрадует]. Донесть о благодарности Державина — „on peut lui trouver une place [для него может быть найдено место]“»^[545]. (В данном случае фразы на французском, очевидно, передают слова самой императрицы.) Вполне предсказуемо^[546] и то, что французский в записках используется, когда говорится о литературных и научных текстах, например о словаре, составленном Федором Янковичем де Мириево: «„Cela montrera la filiation des mots [Он покажет происхождение слов]“. Я [сказал]: „de cette filiation des langues s’ ensuivra la derivation des peuples, engloutis par les temps fabuleux [когда это происхождение будет установлено, нам станет ясно и происхождение народов, растворившихся во временах, о которых повествуют легенды]“»^[547]. На французском императрица говорит и о медицинских вопросах (примеры этого мы также постоянно находим в записях, фиксирующих речь русских билингвов)^[548]. Так Екатерина II говорит о своем здоровье: «On n’a plus de barre sur la poitrine» («теснота в груди прошла») и «je suis plus ramassée» («я чувствую себя немного лучше»)^[549].

Согласно дневнику Храповицкого, Екатерина любила обращаться к французскому, когда находила в нем устойчивые выражения, позволявшие ей образно выразить мысль. Приведем примеры (при этом не будем забывать, что Храповицкий, возможно, сам решал, какие из фраз записать на французском): «je mettrais la main au feu» («готова поклясться»; буквально: «я сунула бы руку в огонь»), «qui s’excuse s’accuse» («кто извиняется, обвиняет сам себя») и «payer les pots cassés» («платить по счетам»; буквально: «платить за битые горшки»)^[550]. Кроме того, французский — это язык, позволяющий отпускать колкости и делать уничижительные замечания. Например, в декабре 1789 года Храповицкий сделал следующую запись: «Не хорошо отзывались о астраханском губернаторе Алексееве: „Il va se casser le nez“ („Его ждет неудача“; буквально „Он сломает себе нос“)»^[551]. Также по поводу Русско-шведской войны 1788–1790 годов Екатерина язвительно заметила: «Le roi de S. est enfuit comme un chien qu’on chasse de la cuisine, les oreilles pendantes et la queue entre les jambes» [ «Король Швеции бежит, как пес, которого выгнали с кухни, прижав уши и опустив хвост меж лап»]^[552]. Примерно в то же время императрица так отозвалась о прусском короле: «Il est fait pour être mené» [ «Он создан для того, чтобы им управляли»]^[553]. Однако далеко не всегда обращаться к французскому императрицу побуждало желание найти меткое выражение. Например, говоря о Н. И. Новикове, что «C’est un fanatique» («Он фанатик»)^[554], она, вполне вероятно, решила перейти на французский, потому что слово «фанатик» еще не укоренилось в русском^[555].

Записки Храповицкого убеждают нас в том, что Екатерина II использовала французский ежедневно, в разных ситуациях, особенно когда требовалось обсудить некоторые темы. Вместе с тем объяснить, почему императрица отдавала предпочтение французскому языку перед русским, порой можно только тем, что французский в некотором смысле был для нее более родным языком, чем русский и даже немецкий, или тем, что в определенный момент французский почему-то занимал главное место в ее сознании^[556]. Конечно, в большинстве случаев Екатерина II могла выразить свою мысль на русском так же хорошо, как и на французском, а предпочтение французского для выражения некоторых весьма простых идей никак нельзя объяснить языковой компетенцией императрицы. Точно так же далеко не каждый случай перехода с одного языка на другой объясняется обстоятельствами. Часто фразы, которые Храповицкий цитирует по-французски, были сказаны в присутствии его одного, а значит, ни императрице, ни ему не было нужны прибегать к французскому как светскому языку, языку самопрезентации двора или lingua franca, доступному иностранным гостям. Когда, сокрушаясь о смерти адмирала С. К. Грейга в октябре 1788 года, Екатерина говорит: «C’est une grande perte, c’est une perte pour l’ état» («Это огромная потеря, это потеря для государства»)^[557], самым убедительным объяснением выбора французского может быть самое простое: это было ее естественной реакцией, ведь французский фактически был ее родным языком. Судя по некоторым свидетельствам, Екатерина II действительно считала его таковым. Она гордилась тем, что бегло говорила и писала по-французски с раннего детства (по ее утверждениям, с трех лет!), и не упускала случая продемонстрировать свои познания. Даже переписываясь с отцом перед тем, как обратиться в православную веру, Екатерина II написала два письма на французском и только одно на немецком^[558]. Ее перу принадлежит много текстов на французском, наряду со знаменитым «Наказом» и автобиографией^[559] и уже упомянутых писем, которые она писала по-французски многочисленным адресатам. В этих текстах затронуты самые разные темы: законодательство, финансы, управление государством^[560]. Французский был для Екатерины, кроме всего прочего, семейным языком: большая часть ее переписки с сыном, будущим императором Павлом I, и невесткой — на этом языке^[561]. Хочется предположить, что роль, которую французский играл в языковом репертуаре императрицы, правившей Россией более трети века, упрочил позиции этого языка как «светского», так и интимного языка аристократии, на которую придворная культура оказывала влияние.

Кроме дневника Храповицкого, можно обратиться к не менее известным запискам Семена Андреевича Порошина, одного из воспитателей сына Екатерины II, великого князя Павла Петровича. Записки Порошина более подробны, чем текст Храповицкого, но его владение французским было гораздо менее уверенным, поэтому нельзя исключать возможности, что его фиксация разговоров на этом языке была менее полной, чем в дневнике А. В. Храповицкого. Порошин и сам порой обращался к французскому, что можно увидеть в записях, относящихся к октябрю 1764 года, когда великому князю было около десяти лет^[562], то же касается и Павла Петровича, хотя складывается впечатление, что он говорил на нем реже, чем его мать (впрочем, в то время он был еще очень юн). Очевидно, французский при «малом» дворе возникал в некоторых разговорах. Так, 16 октября 1764 года граф Н. И. Панин, который только что принимал турецкого посла, за обедом рассказывал наследнику престола об Османской империи, судя по всему, по-французски: «Разговаривая о турках, сказал Его Превосходительство: „c’est un empire formé par le brigandage et soutenu uniquement par la jalousie de ses voisins“ [„Империю эту создавали разбоем, и она продолжает существовать только потому, что ее соседи враждуют друг с другом“]»^[563]. Французский также часто возникает при передаче чужих слов, в основном слов иностранцев^[564]. Иногда в записках Порошина появляется достаточно большое количество французского текста, и можно заключить, что весь разговор (а не только процитированные фразы) был на французском^[565]. Французский возникает, когда говорится о чтении, светских развлечениях, доступных великому князю, в особенности о театре. Павел Петрович посещал придворный театр почти каждый день, а большинство пьес, которые там ставились, были на французском языке.

Возможно, великий князь говорил по-французски не так много, как это делали при «большом» дворе, потому что учителя пытались привить ему патриотические идеи, в чем, по всей видимости, преуспели. Порошин пересказывает состоявшийся в сентябре 1764 года разговор, который отражает отношение юного наследника престола к смешению французского с русским и к тому, что русские слишком много говорят по-французски:

За чаем зашел у нас разговор о мешании чужестранных слов в язык свой. Тут весьма остроумно сказал государь, что иные русские в разговорах своих мешают столько слов французских, что кажется, будто говорят французы, и между французских слов употребляют русские. Также говорили [то есть великий князь говорил, — Авт.], что иные [русские] столь малосильны в своем языке, что все с чужестранного от слова до слова переводят и в речах и в письме^[566].

Похоже, Павел Петрович был убежден в том, что русские используют в своей речи слишком много французских слов. «За столом по большей части разговаривая, — замечал Порошин о великом князе, — изволил мешать французские слова между русскими, передразнивая тех, кои и вправду говорят так»^[567].

Французский язык при дворе в XIX веке

В XIX веке французский язык при российском императорском дворе не только не исчез, но и переживал новый подъем. На первый взгляд, такую приверженность к французскому языку можно объяснить тем, что в начале XIX века он был главным языком дипломатии в европейском мире^[568], и на нем было проще всего общаться с многочисленными знатными иностранцами, посещавшими Санкт-Петербург или подолгу жившими в нем. Неудивительно, что переписка Александра I с польским князем Адамом Чарторыйским^[569] велась исключительно на французском — языке, которым оба прекрасно владели. Однако, возможно, эти языковые предпочтения были обусловлены чем-то бо́льшим и не были только лишь solution de facilité. Не стоит забывать о том, что выбор французского в качестве подходящего языка для социального и приватного общения казался в то время для дворянства вполне естественным, потому что французский был тесно связан с социальными кодами, к которым оба корреспондента апеллировали, например с дружбой, о которой они писали с большим чувством^[570]. Естественно и то, что по-французски говорили на заседаниях Негласного комитета, собиравшегося при дворе в течение нескольких лет после восшествия Александра I на престол в 1801 году. В комитет, кроме самого Александра I и А. Чарторыйского, входили граф Павел Александрович Строганов, Николай Николаевич Новосильцев и граф Виктор Павлович Кочубей. Все эти сподвижники Александра I были аристократами, получили «французское» образование и путешествовали по Европе в 1780-х и 1790-х годах. Они провели много времени во Франции (Чарторыйский, Кочубей и Строганов) и в Англии (Новосильцев и Строганов).

Более того, французский был наиболее подходящим языком для обсуждения некоторых вопросов, интересовавших членов Негласного комитета, например составления конституции, которая позволила бы избежать произвола в управлении государственными делами и положила в основу государственного аппарата нерушимые законы. Александр I и его приближенные черпали знания об этих вопросах прежде всего из литературы на французском языке. Таким образом, французский позволял им не только понимать друг друга (ведь среди них был поляк А. Чарторыйский), но и избегать досадной путаницы в терминах, так как русский политический язык тогда был еще недостаточно развит. Это предположение подтверждается обсуждением «Всемилостивейшей грамоты российскому народу жалуемой», которая была составлена Александром Романовичем Воронцовым в 1801 году. Первый проект «Грамоты» А. В. Воронцов написал по-русски, затем он был переведен на французский. Н. Н. Новосильцев составил на французском подробный черновой вариант, который обсуждался в комитете. Окончательный французский вариант документа был переведен на русский, после чего в русский текст была внесена стилистическая правка (этим занимались в основном А. Р. Воронцов и ближайший советник Александра I М. М. Сперанский)^[571].

Независимо от того, каков был социальный состав придворных (а в данном случае речь идет о представителях высшего дворянства, для которых французский долгое время был своего рода профессиональным языком), нельзя не заметить, что двор в Российской империи был полиэтничным сообществом. Как правило, российские императоры и члены императорской семьи выбирали супругов из представителей иностранных монархий, в основном немецких (как в XVIII, так и в XIX веке). Например, Александр I был женат на Луизе Марии Августе (после перехода в православие принявшей имя Елизавета Алексеевна), дочери Карла Людвига, наследного принца Баденского. Николай I женился на принцессе Шарлотте Прусской (после перехода в православие она именовалась Александрой Федоровной). Великий князь Михаил, еще один сын Павла I, взял в жены принцессу Шарлотту Вюртембергскую (после перехода в православие — великая княгиня Елена Павловна). Женой Александра II была Максимилиана Вильгельмина Августа София Мария Гессен-Дармштадтская (впоследствии императрица Мария Александровна). Список можно продолжать: не только сами императоры, но и их братья, сестры и дети вступали в брак с членами европейских королевских семей. Вследствие того, что браки получались смешанными, французский оказывался одним из основных (если не единственным) языком общения супругов, ведь все (или почти все) они прекрасно владели этим языком.

Более поздние мемуарные свидетельства показывают, что французский оставался основным языком при русском дворе во времена правления Николая I (несмотря на политику культурной русификации, которая с начала 1830-х годов поддерживалась теорией официальной народности) и в эпоху царствования Александра II, после того как Россия в середине 1850-х годов потерпела поражение от французской и британской армий в Крымской войне. Так, и Александра Осиповна Смирнова-Россет, которая была фрейлиной при Николае I, и Елизавета Алексеевна Нарышкина, урожденная княжна Куракина, которая была фрейлиной во времена царствования трех императоров на протяжении XIX века, часто цитируют французские фразы, сказанные людьми из их аристократического круга, причем по большей части такие цитаты касаются придворной жизни. А. О. Смирнова-Россет передает диалог на балу, устроенном в Аничковом дворце в Санкт-Петербурге в 1845 году, где император Николай I начал флиртовать с баронессой Крюденер, а затем стал ухаживать за Елизаветой Михайловной Бутурлиной. А. О. Смирнова-Россет — с некоторым озорством — обратилась к баронессе Крюденер:

«Vous avez soupé, mais aujourd’ hui les derniers honneurs sont pour elle.» «C’est un homme étrange, — dit-elle, — il faut pourtant que ces choses ayent un résultat, et avec lui il n’y a point de fin, il n’en a pas le courage, il attache une singulière idée à la fidélité. Tous ces manèges avec elle ne prouvent rien.»

(«Вы ужинали, но последние почести сегодня для нее». «Это странный человек, — сказала она, — нужно, однако, чтобы у этого был какой-нибудь результат, с ним никогда конца не бывает, у него на это нет мужества; он придает странное значение верности. Все эти маневры с ней ничего не доказывают»^[572].)

Как правило, разговоры между придворными и императрицей Александрой Федоровной (которая, как мы отметили, была немецкого происхождения) велись на французском. Вспоминая об императрице Елизавете Алексеевне, жене Александра I, А. О. Смирнова-Россет говорит:

Императрица говорила, что довольно странно случилось, что Е<лизавета> А<лексеевна> сделалась к ней [то есть к будущей императрице Александре Федоровне] ласковее, когда родился наследник. «Ce devait être un moment affreux pour elle^[573], et cependant depuis ce moment elle [est] devenu [sic] plus affectueuse pour moi [сказала Александра Федоровна]. Quand mon fils est né, après un moment de bonheur, j’ai pensé au sort qui l’ attendait: il était destiné à régner». («Это, должно быть, был для нее ужасный момент, и, однако, с этого времени она стала гораздо ласковее ко мне. Когда родился мой сын, после первой минуты счастья я подумала об ожидающей его судьбе: ему суждено было царствовать».)^[574]

Другие члены императорской семьи также обращались к французскому; это можно проиллюстрировать случаем, когда А. О. Смирнова-Россет попросила великую княжну Марию Николаевну, дочь Николая I, похлопотать перед императором о Н. В. Гоголе. У Марии Николаевны были преждевременные роды, она забыла об этой просьбе и сказала: «Parlez vous-même à l’ Empereur» [ «Скажите сами императору»]. Далее Смирнова-Россет вспоминает:

На вечере я сказала государыне [то есть жене Николая I], что собираюсь просить государя, она мне отвечала: «Il vient ici pour se reposer, et vous savez qu’il n’aime qu’on lui parle affaires; s’il est de bonne humeur, je vous ferai signe et vous pourrez laisser votre demande» [ «Он приходит сюда, чтобы отдохнуть, и вы знаете, как он не любит, когда с ним говорят о делах; если он в добром настроении, я сделаю вам знак и вы сможете отдать свою просьбу»]. Он пришел в хорошем расположении и сказал: «Journal des Débats» печатает des sottises [глупости]. C’est une preuve que j’ai bien agi [Это доказывает, что я поступил правильно]»^[575].

Французский приобретал еще большее значение в поездках членов придворного общества за границу. Софья Станиславовна Киселева, с которой А. О. Смирнову-Россет в Мариенбаде познакомил великий князь Михаил Павлович, сказала ей: «J’ai connu votre mère. Nous étions à Odessa, toute notre famille et Isabelle Valevsky, la femme de Serge Gagarin, que vous connaissez» («Я знала вашу мать. Мы были в Одессе, вся наша семья и Изабелла Валевская, жена Сергея Гагарина, которую вы знаете»)^[576]. Безусловно, другие языки тоже использовались: существуют свидетельства о том, что Николай I на придворных приемах говорил по-французски, по-русски или даже по-английски в зависимости от того, кем был его собеседник^[577]. (Одна из приближенных ко двору мемуаристок вспоминает о том, что «император Николай имел дар языков; он говорил не только по-русски, но и по-французски, и по-немецки с очень чистым акцентом и изящным произношением»^[578].) Императрица Александра Федоровна также иногда говорила на других языках, кроме французского и русского. Например, в 1830-х годах ей выпала возможность побеседовать на английском с американским посланником Джорджем М. Далласом^[579]. Ольга Николаевна, дочь Николая I, писала о том, что по большей части в семье говорили по-французски, однако это касалось в основном старших детей, тогда как три младших брата говорили по-русски^[580]. Вероятно, они так поступали для того, чтобы показать свой патриотический настрой^[581].

Довольно часто тон в этом отношении задавали сами монархи, однако им было не под силу полностью изменить языковую практику при дворе. Как отмечает Смирнова-Россет, в эпоху правления Александра I при дворе говорили по-французски, но Николай I начал чаще обращаться к русскому языку^[582]. Смирнова-Россет гордилась тем, как хорошо она говорит по-русски, находила странным, что в Санкт-Петербурге удивляются тому, как отлично русские дамы знают родной язык, и замечала, что Николай I всегда говорил с ней только по-русски^[583]. А. С. Пушкин писал в 1834 году о том, что Николай I беседовал с ним на балу, причем император говорил «очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения»^[584]. Однако во время царствования преемника Николая I — Александра II — французский язык вновь стал популярен при дворе, тогда как при Александре III в моду снова вошел русский^[585].

По свидетельствам Смирновой-Россет, не все придворные или, точнее, не все лица, появлявшиеся при дворе, владели французским одинаково хорошо, хотя даже те, кто не мог свободно выражаться на нем, считали обязательным сказать что-нибудь по-французски, так как без этого было невозможно попасть в высшее общество. В ее мемуарах есть показательный эпизод, случившийся 12 марта 1845 года во время придворного ужина, когда она сидела рядом с фельдмаршалом Иваном Федоровичем Паскевичем. По большей части они говорили по-русски, потому что фельдмаршал, как замечает Смирнова-Россет, не блистал «красноречием на французском языке, да и по-русски он не красноречив». Тем не менее И. Ф. Паскевич в один момент перешел на французский: «По случаю Богемии заговорил он по-французски: „Vous avez lu, comment cela?“ [Вы читали, как это?]»^[586].

Значительная роль французского языка в придворной жизни в конце николаевской эпохи видна также в воспоминаниях Е. А. Нарышкиной, которая была близка к великой княгине Елене Павловне. Она часто приводит слова великой княгини на французском языке. Когда ее тетка выразила удивление по поводу того, что Елена Павловна назначила мать Е. А. Нарышкиной гофмейстериной, великая княгиня ответила: «Il y a longtemps que je l’ espionne» («Я уже давно за ней слежу»)^[587]. Или, например, когда молодых великих князей Николая и Михаила (сыновей Николая I) посылали в Крым, их мать, императрица Александра Федоровна, «грустно говорила: „Toutes les familles ont là tout ce qu’il y a de plus cher. Nous devons aussi y envoyer les nôtres“ [„Все семейства отправили туда [то есть на фронт] своих самых близких, мы тоже обязаны послать наших“]»^[588].

В эпоху правления Александра II члены царской семьи по-прежнему говорили друг с другом и с другими русскими по-французски. Мемуаристка Елена Юрьевна Хвощинская вспоминает, как Александр II сказал ее бабушке, Татьяне Борисовне Потемкиной, когда пожилая дама попыталась встать, чтобы поприветствовать его: «Je vous supplie, chère M-me Potemkine, ne vous dérangez pas» («Я вас умоляю, дорогая г-жа Потемкина, не беспокойтесь»)^[589]. При дворе не все, однако, владели французским в совершенстве. Так, великая княгиня Александра Иосифовна, дочь герцога Саксен-Альтенбургского и жена Константина Николаевича, сына Николая I, по словам А. Ф. Тютчевой, блестяще говорившей по-французски, с трудом объяснялась на этом языке^[590]. Очевидно, что в придворном обществе встречались и обычные для той эпохи случаи смешения языков, которые так раздражали пуристов. Одна восемнадцатилетняя девушка, которую взяли ко двору в 1850-х годах, когда А. Ф. Тютчева была там фрейлиной, говорила на странной смеси французского с русским, что, по всей видимости, было обычным делом для московского общества того времени^[591].

Французский — язык царей

Помимо использования при дворе, французский ассоциировался с императорской семьей и по ряду других причин. Одним из показателей статуса французского как языка монархов было его использование в государственных учреждениях во время приема членов императорской семьи. Вероятно, по этой причине спектакль, поставленный кадетами санкт-петербургского Артиллерийского кадетского корпуса в честь великих князей Александра и Константина, посетивших его в конце екатерининского правления, был полностью на французском языке. Сохранилась рукопись, содержащая текст этой пьесы, которая начиналась так:

<…> le grand prètre dans son costume parait occupé du culte, mais lorsqu’il voit les grands Ducs il s’avance, et leur dit:

Venez; Princes chéris, espoir de cet empire;

Entrez au temple d’ Apollon;

De vos brillants destins vous pourrez vous instruire,

Comme ALEXANDRE a fait dans le temple d’ Ammon.

Ces parvis, où les Dieux veulent que je les serve,

Ne s’ouvrent, il est vrai, qu’a des héros fameux;

Mais vous enfants de PAUL, élèves de MINERVE

Un jour vous serez grands comme eux.

J’en lis sur votre front des présages heureux;

C’et [sic] pour vous qu’Apollon dans ce séjour réserve

Ses Oracles sacrés et ses dons précieux^[592].

(верховный жрец в облачении кажется занятым религиозным обрядом, но при виде великих князей выходит вперед и говорит им: «Входите, дражайшие князья, надежда этой империи, войдите в храм Аполлона; вам откроются ваши великие судьбы, как АЛЕКСАНДРУ [Великому] открылась его судьба в храме Амона. Истинно, что это место пред храмом, где боги велят мне служить им, открыто лишь для прославленных героев, но вы, дети ПАВЛА, ученики МИНЕРВЫ, однажды достигнете их величия. На челе каждого из вас я читаю добрые предзнаменования, для вас уготовил Аполлон свои священные прорицания и бесценные дары».)

Безусловно, постановка на французском могла иметь и учебные цели, но едва ли выбор пал на французский по этой причине, ведь кадетов обучали и немецкому. То, что французский воспринимался как язык монархов, подтверждают и созданные для двора многочисленные произведения, написанные на французском или имеющие французские посвящения императорам и членам императорской семьи^[593]. Кроме того, было много случаев, когда произведения на других языках, исполнявшиеся на придворной сцене (например, кантата на итальянском, которая исполнялась при дворе в 1802 году), были переведены на французский, а не на русский для зрителей, не владевших другими иностранными языками^[594].

Французский также был языком приватного — устного и письменного — общения между членами царской семьи, хотя и использовался наряду с другими языками: русским, немецким (многие члены императорской семьи были немецкого происхождения), а ближе к последнему этапу существования империи все большую популярность завоевывал английский. Французский нередко возникал в частной переписке и даже в личных дневниках и записных книжках. Мы попытаемся показать, насколько активно французский и другие языки использовались Романовыми в XIX веке, рассмотрев некоторые из множества сохранившихся текстов, написанных членами царской семьи, как мужчинами, так и женщинами, как русскими, так и нерусскими по происхождению^[595].

Для начала нам следует выявить общие черты, характерные для переписки практически всех членов царской семьи в XIX веке, независимо от поколения. У всех Романовых, включая женщин, были государственные обязанности, исполнение которых требовало ведения обширной официальной корреспонденции (часть которой могла быть написана секретарями). Подавляющее большинство подобных писем написано на русском. Исключение составляет дипломатическая переписка монархов, которая обычно велась на французском^[596]. Еще одной общей чертой была переписка Романовых (независимо от того, к какому поколению они принадлежали) с другими европейскими монархами. Она тоже обычно велась на французском, хотя члены царской семьи, имевшие немецкое происхождение, довольно часто (однако не всегда) писали своим близким по-немецки. Эти закономерности, как мы увидим, не претерпят изменений вплоть до конца XIX века, когда в правление Николая II для такой переписки стали чаще использовать английский язык.

Обратимся теперь к письмам отдельных представителей императорской семьи. Значительная часть переписки Александра I с другими членами семьи велась на французском языке^[597]. Если официальная переписка должна была вестись на русском языке, неофициальные письма могли быть написаны по-французски. Когда в 1820 году брат императора великий князь Михаил Павлович писал Александру I о восстании Семеновского полка по-французски, вероятно, этим выбором языка он желал подчеркнуть, что выражает личное мнение^[598]. Однако сам Александр I часто нарушал это неписаное правило.

Французский был также основным языком в письмах и дневниках сестры Александра Марии Павловны, герцогини Саксен-Веймар-Эйзенахской, которая уехала из России в юности и жила в Веймаре^[599]. Мария Павловна велела, чтобы ее дети также вели дневники на французском, и благодаря тому, что она сама и гувернантка постоянно проверяли эти дневники, дети в совершенстве овладели французским и выработали безупречный стиль. Переписка Марии Павловны со швейцарской гувернанткой, которая воспитывала ее, Жанной Мазле (Jeanne Mazelet), служила той же цели: гувернантка часто правила стиль своей ученицы даже после того, как Мария Павловна выросла и вышла замуж. Личный дневник Марии Павловны, с одной стороны, был средством самоанализа, но, с другой стороны, готовые французские формулы, которые, в соответствии с социальными стилистическими конвенциями, должны были использоваться в подобных текстах, помогали ей скрыть свои истинные чувства^[600]. Кроме того, французский способствовал знакомству Марии Павловны с европейской культурой, так как имел богатый лексикон, относящийся к сферам обучения и искусства^[601]. Знакомство с эпистолярными романами (например, «Юлией, или Новой Элоизой» Ж.-Ж. Руссо) и письмами таких авторов, как мадам де Севинье, позволяло членам царской семьи и, конечно, русскому дворянству описывать повторяющиеся или весьма схожие ситуации с большим разнообразием выразительных средств^[602]. А русский язык практически отсутствует в дневниках Марии Павловны и очень редко появляется в ее письмах. Она вела переписку на французском с матерью и братьями, Александром I и великим князем Константином Павловичем. На русский она переходила, лишь когда вспоминала о своем детстве и когда писала о политических новостях — в последнем случае, без сомнения, из соображений секретности, потому что русский знало весьма ограниченное количество иностранцев, особенно во времена Наполеоновских войн^[603].

Брат Марии Павловны Николай Павлович, будущий император Николай I, также вел личный дневник на французском языке, пока был великим князем^[604], и много писал в нем о событиях повседневной жизни, о «малом» дворе, о поездках, в которые его отправляли с целью обучения или развлечения, о впечатлениях от театральных постановок и о многом другом. Однако на страницах его дневника в изобилии встречаются русские слова. Как правило, это имена собственные или слова, обозначающие вещи, для которых Николаю Павловичу наверняка было трудно подобрать французские варианты, например: «дрожки», «юнкер», «обоз», «панихида», «шеренги», — или те, которые он, возможно, связывал с русской реальностью, например «неспособный»^[605]. В бытность великим князем и после своего восшествия на престол Николай Павлович вел личную переписку, как правило, на французском, причем не только когда переписывался с членами царской семьи^[606], но и когда обменивался письмами с некоторыми придворными и другими лицами, например историком и писателем Н. М. Карамзиным^[607]. Однако он также писал по-русски. Так, именно на русском он переписывался с наследником, вероятно потому, что внушить сыну мысль о том, насколько значительная роль ему отведена в будущем, было в определенном смысле служебной задачей, выходящей за рамки семейных отношений^[608]. В целом разграничение личной и официальной переписки и необходимость использовать французский или русский язык в зависимости от того, к какой из двух сфер тяготел тот или иной случай письменной коммуникации, были более явно выражены при Николае I, чем при Александре I.

Однако дети Николая I переписывались друг с другом на французском^[609]. Что касается его супруги, императрицы Александры Федоровны, дочери прусского короля Фридриха Вильгельма III, то она также зачастую вела переписку на французском, в том числе с членами царской семьи^[610]. При этом в дневнике, записных книжках и альбоме она писала на родном ей немецком языке (хотя в записных книжках порой использовала также французский и русский)^[611], на нем же она писала своим немецким родственникам^[612]. О важной роли французского и немецкого языков в жизни семьи Николая I говорит даже такая скромная деталь, как выбор языка для написания стихотворений к дням рождения детей императора^[613]. Следует отметить и то, что учебная тетрадь с религиозными текстами, принадлежавшая дочери Николая I, великой княгине Марии Николаевне, была на немецком языке^[614].

Довольно много интересных наблюдений можно сделать, анализируя языковой репертуар великой княгини Елены Павловны. Урожденная принцесса Фредерика Шарлотта Вюртембергская, Елена Павловна воспитывалась в Париже. Она занимала видное место в царской семье в царствование как Николая I, так и Александра II. Ее перу принадлежат заметки о восстании декабристов^[615], о женском образовании^[616] и о Французской революции 1789 года^[617], написанные по-французски. Елена Павловна также вела дневник на французском^[618] и написала набросок мемуаров на этом языке^[619]. По-французски она переписывалась со многими представителями разных поколений царской семьи, в том числе с великими князьями Константином Павловичем и Михаилом Павловичем, ее супругом, вышеупомянутой великой княгиней Марией Павловной, великим князем Константином Николаевичем и великой княгиней Ольгой Николаевной^[620]. Подавляющее большинство писем российских аристократов к Елене Павловне тоже написаны по-французски: например, от Апраксиных, Барятинских, Бибиковых, Блудовых, Бутурлиных, Васильчиковых, Воронцовых, Гагариных, Голицыных, Головкиных, Горчаковых, Демидовых, Долгоруких, Киселевых, Козловских, Куракиных, Ланских, Ливенов, Ловичей, Милютиных, Одоевских, Орловых, Паленов, Ростопчиных, Сумароковых, Толстых, Уваровых^[621]. Немецкий также встречается в переписке Елены Павловны, хотя и реже, чем французский, в частности в переписке с принцем Августом Вюртембергским и другими представителями Вюртембергского королевского дома, а также с великой герцогиней Софией Баденской^[622]. Елена Павловна выучила русский и много читала на этом языке, что доказывают многочисленные записи, посвященные государственным делам, и копии произведений князя М. М. Щербатова, Н. М. Карамзина и других авторов, сохранившиеся в ее личном архиве^[623].

Сын Николая I, будущий император Александр II, знал английский так же хорошо, как французский и немецкий, и даже изучал на нем некоторые предметы, например историю Великобритании^[624]. Он также знал польский — не только потому, что российский император официально носил титул царя польского, но и потому, что польский вопрос имел большое значение для российской политики^[625]. Александр II вел дневник по-русски^[626], но пользовался французским в переписке со многими членами семьи, например со своей немецкоязычной супругой императрицей Марией Александровной^[627] и тетками Анной Павловной (королевой Нидерландов, дочерью Павла I)^[628] и Еленой Павловной, о которой шла речь выше^[629]. Однако некоторым членам семьи он писал по-русски, прежде всего наследнику престола^[630]. Создается впечатление, что по-французски Александр II больше писал женщинам из своей семьи, нежели мужчинам.

Сын Александра II, будущий Александр III, в юности гораздо чаще имел дело с русским языком, чем его отец. Его учителя и наставники (среди которых особенно заметна фигура Константина Петровича Победоносцева, придерживавшегося ультраконсервативных взглядов) делали упор на то, что они определяли как национальное начало, способное отдалить наследника от вестернизированного двора^[631]. Именно поэтому Александр Александрович в юности активно изучал русский язык и русскую литературу^[632] и, в отличие от отца, часто общался с другими великими князьями по-русски. Некоторые из придворных вспоминали, что он начал говорить по-русски при дворе еще до восшествия на престол, и его пример, конечно, повлиял на речь придворных^[633]. Из иностранных языков он знал французский, немецкий и английский^[634]. Скорее всего, большинство предметов он изучал на русском языке, кроме истории, которую учил на немецком^[635]. Свои записные книжки Александр Александрович вел по большей части по-русски^[636]. Письма к близким он предпочитал писать по-русски или по-французски, но с членами своей семьи довольно часто переписывался именно на русском, и они отвечали ему так же, что подтверждает его переписка с сыновьями (великими князьями Николаем Александровичем и Михаилом Александровичем), братом (великим князем Николаем Александровичем), двоюродными братьями (великими князьями Михаилом Михайловичем и Николаем Константиновичем) и дядей (великим князем Михаилом Николаевичем)^[637]. Интересно отметить, что в поколении Александра III мы обнаруживаем больше случаев переписки на русском языке с женскими членами семьи, чем в поколении его отца, Александра II^[638]. Хотя французский язык нередко встречается в письмах аристократов к Александру III, многие из них писали ему по-русски, причиной чему, вероятно, была волна патриотизма, которая поднялась после убийства Александра II в 1881 году.

Сын Александра III, цесаревич Николай Александрович, как мы уже отмечали, вел переписку с отцом исключительно по-русски. Однако его ранние письма на русском языке, начиная с середины 1870-х годов, когда ему было 7–8 лет, пестрят такими грамматическими ошибками, по которым можно заключить, что либо русский не был его родным языком, либо интерференции французского были очень сильны^[639]. Дневник он также вел по-русски, как до восшествия на престол^[640], так и после, хотя в нем наблюдаются вкрапления слов на других языках (в основном на французском и английском)^[641]. Переписка Николая II с другими членами царской семьи, как и в случае с его отцом Александром III, содержит много писем на русском, причем далеко не все они написаны мужчинами^[642]. От матери, императрицы Марии Федоровны, вдовы Александра III, Николай II получал письма как на французском, так и на русском^[643]. Супруга Николая II, императрица Александра Федоровна, писала ему в основном по-английски, так как приходилась внучкой королеве Виктории, при дворе которой и была воспитана^[644]. Удивительно то, что письма, которые Николай II получал от великой княгини Александры Георгиевны, супруги великого князя Павла Александровича, также были на английском^[645]. (Александра Георгиевна была дочерью великой княгини Ольги Константиновны Романовой, королевы Греческой, и ее мужа, короля Греции Георга I.) Также английский язык возникает в письмах, которые посылала Николаю II великая княгиня Елена Владимировна, дочь великого князя Владимира Александровича и внучка Александра II, которая была замужем за сыном короля Греции Георга и Ольги Константиновны^[646]. Кроме того, Николай II получал письма на английском от своего родственника принца Максимилиана Баденского^[647] и Виктории Баденской, королевы Швеции^[648], а также переписывался на этом языке с королем Румынии^[649]. Таким образом, несмотря на то что Николай II часто переписывался на французском с коронованными особами, английский язык играл важную роль в его переписке с монархами и членами королевских семей, что, по всей видимости, отражало новые тенденции в воспитании членов высшего общества и изменения в расстановке сил в Европе на рубеже веков.

Признаки изменений в языковых предпочтениях императорской семьи, в том числе появления в языковом арсенале семьи английского языка на рубеже веков, можно обнаружить также в переписке сестры Николая II, великой княгини Ольги Александровны^[650]. Ее воспитывала гувернантка-англичанка, и, в отличие от предыдущих поколений Романовых, Ольга Александровна вела дневник по-английски, по крайней мере в детстве^[651]. Кроме того, она получала письма на английском языке от людей, не входивших в семейный круг^[652], — например, от российских аристократов, таких как граф Юрий Александрович Олсуфьев и Софья Шереметева^[653], хотя некоторые аристократы писали ей по-русски^[654]. Другие члены царской семьи в этот период также вели переписку на английском языке. Так, вдовствующая императрица Мария Федоровна, которая родилась в Дании и была тесно связана с королевским домом Великобритании (ее сестра была супругой короля Эдуарда VII), писала своей дочери по-английски^[655]. Сходным образом великая княгиня Ксения Александровна переписывалась с сестрой на английском языке^[656].

Анализ переписки, которую царская семья вела на протяжении XIX столетия, подтверждает впечатление, которое создается при чтении мемуарной литературы, что российский двор представлял собой многоязыковую среду. Французский был языком высшего общества, ассоциировался с царской семьей и потому имел большое значение в придворной жизни, однако в ней также широко использовались русский, немецкий и английский, роль которого увеличивалась. Наиболее четкая языковая граница пролегала между официальной и частной перепиской членов царской семьи: первая в основном велась на русском, а вторая — на французском. Однако с течением времени члены императорской семьи все чаще прибегали к русскому языку даже в личных письмах, особенно это заметно в переписке между мужчинами. Эта тенденция, несомненно, указывает на то, что статус русского языка в течение рассматриваемого периода повышался. Учитывая это — как и всевозможные свидетельства живого интереса многих членов царской семьи к разным аспектам русской национальной жизни^[657], — достаточно сложно утверждать, вопреки мнению некоторых представителей националистической и радикальной традиций русской мысли, что русский двор был чужеродным институтом, перенесенным на русскую почву. Если говорить о различиях в языковых предпочтениях мужчин и женщин в царской семье, то они не оставались неизменными, и в целом нельзя сказать, что женщины владели русским языком хуже, чем мужчины.

Следует прокомментировать еще один момент, связанный с тем, как осуществлялся выбор в пользу того или иного языка в среде придворных и представителей царской семьи. На противоположном конце спектра, отделяющего личную сферу, представленную частными письмами и дневниками, от публичной сферы, в которой царская семья демонстрировала исключительность своей власти, мы обнаруживаем многочисленные документы, касающиеся торжественных мероприятий царской семьи. В этих документах французский также играет видную роль — это отчасти объясняется тем, что использование этого языка позволяло царской семье формировать необходимое представление о себе за границами России, но также и тем, что в своем государстве царской семье было важно показать связь с этим престижным языком. Так, уже в XVIII веке на французском составляли отчеты о коронациях российских монархов, хотя варианты описания коронации императрицы Елизаветы Петровны, выпущенные Академией наук в 1745 году на разных языках, позволяют предположить, что французский был не единственным языком, который тогда считался подходящим для описания подобных событий^[658]. Однако в XIX веке такие описания всегда делались как на французском, так и на русском языке и сопровождались другими публикациями, многие из которых также были на французском^[659]. В качестве примера можно привести описания торжеств по поводу коронации Александра I, прибытия Николая I в Москву для коронации и описание самой церемонии, описание коронаций Александра II и Александра III и так далее. Подобные документы составлялись также для описания похорон супруги Александра I, императрицы Елизаветы Алексеевны, в 1826 году^[660] и свадебной церемонии будущего Александра II в 1841 году^[661].

Не только коронации, похороны и свадьбы освещались так широко. Зрелища, сопровождавшие эти и другие события, также удостаивались отдельных описаний. Особенно заметными среди них были фейерверки, ставшие популярными в середине XVIII века, как раз в то время, когда при дворе Елизаветы Петровны формировалось представление о том, как двору следует себя позиционировать. Не случайно в 1755 году к российскому двору был приглашен один из ведущих европейских мастеров-пиротехников Джузеппе Сарти. Эти удивительные зрелища по яркости не уступали придворному театру и демонстрировали царскую власть urbi et orbi. Отчеты о них переводились на немецкий и французский (и публиковались в двуязычных вариантах: русско-немецком и русско-французском), как, например, это было сделано в 1759 году^[662], и отправлялись к европейским дворам. Эти празднества и их описания должны были привлечь внимание к достижениям российских монархов, например к тем, которые были продемонстрированы во время Семилетней войны, и указать на слабости врагов России. Петр Иванович Шувалов особенно настаивал на том, чтобы описания были переведены на немецкий и французский, хотя Академия наук, которая их готовила, в то время не всегда имела возможность сделать перевод на французский, так как иногда не располагала опытными переводчиками со знанием этого языка^[663]. Во времена Николая I у российских властей уже, конечно, не было трудностей с переводом на французский язык описаний фейерверков, например тех, которыми завершились торжества по поводу коронации императора^[664]. Даже меню на торжественных банкетах могло служить целям пропаганды. Оформленные знаменитыми художниками меню на французском языке демонстрировали утонченность и богатство двора. В качестве примера можно привести меню для банкета, который состоялся 24 мая 1883 года по случаю коронации Александра III (ил. 6). На другом ужине, устроенном тремя днями позже в Большом Кремлевском дворце, подавались блюда русской кухни и меню было составлено на русском языке, что, возможно, свидетельствует о росте патриотических настроений в правительственных кругах в конце XIX века^[665].

Ил. 6. Напечатанное меню для ужина по случаю коронации Александра III (1883), украшенное рисунком Виктора Михайловича Васнецова. Воспроизводится с разрешения Российской национальной библиотеки.

* * *

В эпоху правления Петра Великого русские открыли для себя не только новые образовательные возможности, о которых шла речь в предыдущей главе, но и новую модель общения. Эта модель была преимущественно французской по происхождению. На первых порах внедрение новых форм общения, очевидно, не сопровождалось распространением французского языка. Однако, по всей видимости, не случайно уже в петровскую эпоху именно среди тех, кто по приказу царя старался приобщиться к новым формам социабельности, возникло желание овладеть французским.

Французский язык стал важной частью придворной культуры во времена правления дочери Петра Великого, Елизаветы Петровны, и появление французкой труппы при русском дворе в то время было призвано подчеркнуть «цивилизованный», европейский характер двора. Как показал А. Г. Евстратов, при Екатерине II французский театр представлял собой одну из важнейших площадок, на которой было возможно продемонстрировать величие и могущество монарха. Французский язык при дворе во второй половине XVIII века был не просто элементом антуража, но и неотъемлемым элементом придворной жизни. Он служил и языком социального взаимодействия с высокородными иностранцами, и средством коммуникации между членами царской семьи, что подтверждает пример Екатерины II и ее сына Павла Петровича. С этого момента в общественном сознании французский был тесно связан с двором, эту связь подкрепляли театральные постановки в честь членов царской семьи и многочисленные посвящения им произведений. Эта функция французского языка нашла яркое отражение в описаниях торжеств и церемоний, связанных с важными событиями из жизни Романовых.

В XIX веке французский язык стал, насколько можно судить, основным средством общения внутри многонациональной и разветвленной семьи Романовых. Однако теперь он в меньшей степени выступал как lingua franca и в большей — как королевский и светский язык. Несмотря на то что многие из Романовых также отлично владели немецким, для общения друг с другом и с теми, кто был к ним близок, они выбирали французский. Следовательно, выбор этого языка не был просто прагматическим решением в семье, у представителей которой были разные родные языки. Его скорее следует понимать как знак идентичности и как средство, позволявшее Романовым представлять себя самим себе и обществу как членов европейской монаршей семьи и представителей открытой, не замкнутой в национальных рамках элиты Российской империи. Возможно, выбор в пользу данного языка служил также показателем политического и культурного превосходства российского самодержца, представителя монархической традиции, которая, как считает Р. Уортман, с XV до конца XIX века укреплялась благодаря соотнесению с иностранными образами политической власти. Только во второй половине XIX столетия французский как язык интимного общения царской семьи начал несколько уступать место русскому, приобретавшему все большее значение, и английскому. Несмотря на важную роль, которую иностранные языки играли в придворной жизни России, не стоит недооценивать значение для нее русского языка. Он никогда не исчезал из языкового ландшафта, оставаясь средством общения многих членов семьи, особенно мужчин, для которых он был способом самоидентификации с Россией. И, главное, русский всегда выступал в роли основного бюрократического языка, а все Романовы занимались государственными делами.

В одной из последующих глав мы рассмотрим функции французского и русского языков в официальной сфере, и проанализируем, как монархи, обращаясь к этой сфере, использовали тот или иной язык^[666]. Однако перед этим рассмотрим использование французского в дворянском обществе, вернее в среде той высшей аристократии, представители которой без понуждения со стороны властей брали на вооружение формы общения, установившиеся при дворе.

Примечания

463

Берлин И. История свободы. Россия / Предисловие А. Эткинда. М., 2001. С. 180.

464

Примерно то же, без сомнения, можно сказать и об истории других наций, пребывавших на периферии европейской цивилизации в эпоху Возрождения и раннего Нового времени.

465

Об этом см.: Offord D. Isaiah Berlin and the Russian Intelligentsia // Brockliss L., Robertson R. (Eds). Isaiah Berlin and the Enlightenment. Oxford, 2016. P. 187–202.

466

Англ. изд.: Castiglione B. The Book of the Courtier / Transl. and with introduction by George Bull. Harmondsworth, 1967. P. 147. На русский переведены первая книга этого трактата (опубл. в: Сочинения великих итальянцев XVI в. СПб., 2002. С. 181–247) и отдельные разделы из четвертой книги (опубл. в: Эстетика Ренессанса. М., 1981. Т. 1. С. 346–361).

467

Англ. пер.: Guazzo S. The Civile Conversation of M. Steeven Guazzo / Transl. by George Pettie and Barth Young. L.; N. Y., 1925.

468

Список многочисленных переводов «Придворного» на другие языки, сделанных в течение века с момента его первой публикации, см. в приложении 1 (Appendix 1) книги Питера Берка, посвященной этому произведению (Burke P. The Fortunes of the «Courtier»: The European Reception of Castiglione’s «Cortegiano». Cambridge, 1995).

469

Об honnête homme писал А. Гомбо, см.: Gombaud, chevalier de Méré. Œuvres posthumes de M. le chevalier de Méré. Paris, 1700. Подробный список французских работ, посвященных любезности, хорошим манерам, искусству беседы, галантности и поведению honnête homme, см. в: Гречаная. Когда Россия говорила по-французски. С. 32. Сн. 34.

470

В этом разделе мы опираемся на описание французского общества, данное Гречаной. См.: Гречаная. Когда Россия говорила по-французски, особенно с. 8–10, 34–35.

471

Владимир Берелович пишет, что при выборе учителей для детей из благородных семейств родители отдавали предпочтение кандидатам, свободно чувствовавшим себя в обществе и обладавшим широкими познаниями о свете, так как эти качества, по их мнению, необходимо было привить юным аристократам. См.: Berelowitch. Les gouverneurs des Golitsyne à l’ étranger: les exigences d’ une famille (années 1760–1780). P. 139–150.

472

Lilti A. The Kingdom of Politesse: Salons and the Republic of Letters in Eighteenth-Century Paris // Republics of Letters: A Journal for the Study of Knowledge, Politics, and the Arts. 19 December 2008. 1:1. P. 1–11, здесь p. 5, 11.

473

Seibert P. Der Literarische Salon — ein Forschungsüberblick // Internationales Archiv für Sozialgeschichte der deutschen Literatur. 1993. Special № 3. P. 159–220.

474

Краткие очерки, посвященные некоторым из этих salonnières, см. в: Goodman D. The Republic of Letters: A Cultural History of the French Enlightenment. Ithaca; London, 1994. P. 74–84.

475

Так, Дина Гудман утверждает, что «культурная история французского Просвещения должна рассматриваться также как феминистская история, потому что она бросает вызов представлению об интеллектуальной деятельности как о продукте мужского мышления и мужской гениальности» (Ibid. P. 2–3).

476

См. особенно последний абзац данного раздела.

477

В данном случае А. Лилти вступает в полемику с Д. Гудман. О разнице их взглядов см. особенно в: Lilti A. Le monde des salons. Sociabilité et mondanité à Paris au XVIII^e siècle. Paris, 2005.

478

Lilti. The Kingdom of Politesse. P. 1–3.

479

Матвеев А. М. Русский дипломат во Франции (записки Андрея Матвеева) / Публик. И. С. Шарковой, под ред. А. Д. Люблинской. М., 1972. С. 198. О знакомстве А. А. Матвеева с социальной жизнью в Западной Европе см.: Haumant É. La Culture française en Russie (1700–1900). Paris, 1910. P. 19.

480

ОР РНБ. Эрм. Фр. 105, частично воспроизведены в: https://data.bris.ac.uk/datasets/3nmuogz0xzmpx21l2u1m5f3bjp/Ivan%20Shcherbatov%20text.pdf. См. также: Rjéoutski, Offord. Teaching and Learning French in the Early Eighteenth Century.

481

«О порядке собраний в частных домах, и о лицах, которые в оных участвовать могут» (26 ноября 1718 г.) // ПСЗ. Собрание первое. СПб., 1830. № 3246. В электронном виде доступно по ссылке: http://www.nlr.ru/e-res/law_r/content.html. В действительности подобные собрания проводились в Санкт-Петербурге и до появления этого указа (Комиссаренко С. С. Культурные традиции русского общества. СПб., 2003. С. 128). Также об этих собраниях см.: Wortman R. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarchy. From Peter the Great to the Abdication of Nicholas II. Princeton; Oxford, 2006. P. 28–29.

482

О развитии этих навыков см. в первом и третьем разделах главы 5.

483

Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению. Об этой книге см.: Пекарский П. П. Наука и литература в России при Петре Великом: В 2 т. Т. 2. СПб., 1870. С. 381–383. О возможных источниках этого текста и его соотношении с допетровской назидательной литературой см.: Брагоне М. К. Традиционное воспитание и новый этикет для молодежи Петровской эпохи, читающей «юности честное зерцало» // Тендрякова М. В., Безрогов В. Г. (Ред.). «В России надо жить по книге». Начальное обучение чтению и письму. Становление учебной книги в XVI–XIX вв. М., 2015. С. 68–75. Новые формы общения в XVII — начале XVIII века в Европе сопровождались появлением подобных учебников по этикету, см.: Montandon A. (Dir.). Bibliographie des traités de savoir-vivre en Europe. France, Angleterre, Allemagne. Clermont-Ferrand, 1995. Vol. 1; Carré J. Les traductions anglaises d’ ouvrages français sur le comportement et l’ éducation des femmes au XVIII^e siècle // Montandon A. (Dir.). Le même et l’ autre: regards européens. Clermont-Ferrand, 1997. P. 87–100.

484

См., напр.: Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению. СПб., 1717. § 1, 5, 7, 11, 47, 49 и след., 57, 58.

485

Там же. § 18.

486

Там же. § 27.

487

О появлении понятия honnête homme в России см. в последнем разделе главы 2.

488

Юности честное зерцало. § 18.

489

Там же. § 30.

490

Zhivov. Love à la mode. P. 214–241.

491

Tallemant P. Voyage de l’ isle d’ amour [1663] // Garnier C.-G.-T. (Dir.). Voyages imaginaires, romanesques, merveilleux, allégoriques, amusans, comiques et critiques. Vol. 26. Amsterdam, 1788. P. 235–306. [1663]. Перевод В. К. Тредиаковского: Езда в остров любви. Переведена с французского на руской чрез Студента Василья Тредиаковскаго. СПб.: тип. Академии наук, 1730; Dreux du Radier J.-Fr. Dictionnaire d’ amour dans lequel on trouvera l’ explication des termes les plus usités dans cette Langue. Par M. de ***. La Haye, 1741. Переведен А. В. Храповицким как «Любовный лексикон».

492

Zhivov. Love à la mode. О языке А. В. Храповицкого в сделанном им переводе Ж. Ф. Дрё дю Радье см. также: Кочеткова Н. Д. Книга Дрё дю Радье «Dictionnaire d’ Amour» в русском переводе // Revue des études slaves. 2012. 83:2. P. 823–830. Н. Д. Кочеткова подчеркивает, что слог А. В. Храповицкого был близок к разговорной речи и в этом отношении автор опередил свое время (С. 825). Несмотря на то что Н. Д. Кочеткова прямо на это не указывает, мы можем предположить, что Храповицкий испытал на себе влияние французского оригинала, так как письменный язык во Франции в то время был ближе к разговорной речи, чем русский, и так как произведение Ж. Ф. Дрё дю Радье было действительно написано языком, близким к разговорному. Однако Храповицкий включил в свой перевод несколько достаточно резких замечаний, критикуя непомерное влияние Франции в России, в духе екатерининской эпохи (С. 827–828). Н. Д. Кочеткова обращает внимание на парадокс, заключающийся в том, что критика в адрес русских, подпавших под влияние французской культуры, нашла выражение в книге, представляющей собой перевод с французского (С. 829).

493

Bernstein L. Women on the Verge of a New Language: Russian Salon Hostesses in the First Half of the Nineteenth Century // Goscilo H., Holmgren B. (Eds). Russia, Women, Culture. Bloomington, 1996. P. 209–224, здесь p. 209. См. также: Rosslyn W. Making their Way into Print: Poems by Eighteenth-Century Russian Women // The Slavonic and East European Review. 2000. 78:3. P. 407–438, здесь p. 412.

494

См.: Rjéoutski V., Somov V. Language Use among the Russian Aristocracy: The Case of the Counts Stroganov // Offord, Ryazanova-Clarke, Rjéoutski, Argent (Eds). French and Russian in Imperial Russia. Vol. 1. P. 61–85, здесь p. 69–70.

495

Возможно, собрания, которые проводил А. С. Строганов в своем парижском доме во время второго своего длительного пребывания во Франции, были больше похожи на то, что мы обычно понимаем под салоном, но мы располагаем недостаточной информацией об этих собраниях.

496

О салоне З. А. Волконской см.: Сайкина Н. В. Московский литературный салон княгини Зинаиды Волконской. М., 2005. О прозе З. А. Волконской см. в последнем разделе главы 6.

497

Mézin, Rjéoutski (Dir.). Les Français en Russie au siècle des Lumières. Vol. 2. P. 725. Следует отметить, что русские салоны не всегда устраивались женщинами-аристократками. Например, отец А. С. Пушкина был хозяином литературного салона, который посещал Жозеф де Местр.

498

Бунтури В. В. Петербургский литературный салон в русской культуре первой трети XIX века. Автореф. дис. канд. культурологии. СПбГУ, 2009. Вопрос о языке российских салонов до настоящего времени не был предметом пристального исследования. См.: Палий Е. Н. Салон как феномен культуры России XIX века. Традиции и современность. Автореф. канд. дис. Государственная академия славянской культуры, 2008; Она же. Русская салонная культура XIX века // Вестник МГОУ. Серия «Русская филология». 2009. № 3. С. 152–158.

499

Mézin, Rjéoutski. (Dir.). Les Français en Russie au siècle des Lumières. Vol. 2. P. 482–483.я

500

Чистова И. С. Пушкин в салоне Авдотьи Голицыной // Пушкин. Исследования и материалы. Т. 13. Л., 1989. С. 186–202, здесь c. 190.

501

Burke. The Fortunes of the «Courtier». P. 99–116, особенно p. 113–115.

502

М. С. Неклюдова убедительно дояказывает, что это произведение не принадлежит аббату Бельгарду, а является компиляцией произведений Кальера, Амело и Грасиана. См.: Неклюдова М. «Совершенное воспитание детей» (1747), или Что стоит за переводом Сергея Волчкова // Польской С., Ржеуцкий В. (Ред.). Лаборатория понятий: перевод и языки политики в России XVIII века. М., 2022. С. 405–443.

503

Bellegarde J. B. Morvan de. L’ éducation parfaite. Contenant les manières bienséantes aux jeunes gens de qualité, & des maximes, & des réfléxions propres à avancer leur fortune. Amsterdam, 1710. P. 43–44.

504

Особенно см. «Недоросль», действие пятое, явление I в: Фонвизин Д. И. Собр. соч. Т. 1. М.; Л., 1959. С. 167–169. О влиянии Фенелона, стоицизма и конфуцианства на Фонвизина см.: Offord D. Denis Fonvizin and the Concept of Nobility: An Eighteenth-Century Echo of a European Debate // European History Quarterly. 2005. 35:1. P. 9–38, здесь p. 26–30.

505

НИОР РГБ. Ф. 183. Оп. 1. Д. 1482. Цитата из Лабрюйера находится на л. 46 об.: «Il y a un pays où les joies sont visibles, mais fausses; et les chagrins cachés, mais réels». Цит. по пер. Ю. Корнеева и Э. Линецкой: Ларошфуко Ф. де. Максимы / Лабрюйер Ж. де. Характеры, или Нравы нынешнего века / Сен-Дени де Сент-Эвремон Ш. де. Избранные беседы / Клапье де Вовенарг Л. де. Введение в познание человеческого разума. Размышления и максимы / Шамфор С. Максимы и мысли. М., 2004. С. 256.

506

«Les précieuses ridicules» («Смешные жеманницы», впервые поставлена в Париже в 1659 году), «L’ école des femmes» («Школа жен», 1662) и «Les femmes savantes» («Ученые женщины», 1672).

507

Rousseau. Discours sur les sciences et les arts (Рассуждение о науках и искусствах, 1750) и Discours sur l’ origine de l’ inégalité parmi les hommes (Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми, 1755). См.: Goodman. The Republic of Letters. P. 35–36, 39, 54–56.

508

О пьесе Мольера «Les précieuses ridicules» («Смешные жеманницы»), взятой И. А. Крыловым за основу комедии «Урок дочкам», см.: Kim B. D. Seduction, Subterfuge, Subversion: Ivan Krylov’s Rewriting of Moliere // Offord et al. (Eds). French and Russian in Imperial Russia. Vol. 2. P. 139–155.

509

Мольер Ж. Б. Смешные модницы // Мольер. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 1. М.; Л., 1936. С. 287. О русской критике высшего общества см. также главы 8 и 9.

510

См. последний раздел главы 1.

511

Ливен. Российская империя и ее враги. С. 268.

512

Мы приведем несколько примеров в предпоследнем разделе данной главы.

513

Например, во втором классе Табели о рангах присутствуют обер-камергер, обер-гофмаршал, обер-шталмейстер, обер-егермейстер, обер-гофмейстер, обер-шенк, обер-церемониймейстер, обер-форшнейдер, а в более низких классах — камергер, камер-юнкер, камер-фурьер, камердинер, мундшенк, тафельдекер, кондитер и т. д.

514

Основополагающая работа Эмиля Омана о распространении французской культуры в России (см.: Haumant. La Culture française en Russie (1700–1900)) по сей день заслуживает внимания несмотря на то, что была написана более ста лет назад.

515

См. третий раздел главы 1.

516

Говоря о французском театре при российском дворе, мы во многом опираемся на книгу А. Г. Евстратова: Evstratov A. Les Spectacles francophones à la cour de Russie (1743–1796): l’ invention d’ une société. Oxford, 2016.

517

Ibid. P. 30, 34.

518

Здесь и далее наш пер. с фр. Ibid. P. 34–35.

519

Цит. по.: Ibid. P. 57.

520

Цит. по.: Evstratov. Les Spectacles francophones à la cour de Russie. P. 58.

521

Ibid. P. 59.

522

Цит. по: Кросс Э. Г. Английские отзывы об А. П. Сумарокове / Перевод В. Д. Рака // XVIII век. Сборник 19. СПб., 1995. С. 64.

523

Wortman. Scenarios of Power. P. 1–2.

524

Evstratov. Les Spectacles francophones à la cour de Russie. P. 49–55.

525

Dulac G. The Use of French by Catherine II in her Letters to Friedrich Melchior Grimm (1774–96) // Offord, Ryazanova-Clarke, Rjéoutski, Argent (Eds). French and Russian in Imperial Russia. Vol. 1. P. 45–60, здесь p. 51–56. Е. П. Гречаная отмечает, что письменный французский язык, перенятый Екатериной II в детстве от французской гувернантки, речь которой, вероятно, воспроизводила языковую норму конца XVII века, был несколько архаичным, а в ее стиле, по словам Шарля де Линя, было «больше ясности, чем легкости» (Гречаная. Когда Россия говорила по-французски. С. 114).

526

Этот статус были призваны подчеркнуть даже пьесы, которые ставились воспитанницами Смольного института благородных девиц. Императрица часто приглашала высокопоставленных гостей, таких как Густав III, посетить институт и посмотреть представления на французском, чтобы продемонстрировать иностранцам российскую систему образования с лучшей стороны и позволить им оценить личную вовлеченность Екатерины II в педагогические проблемы. Об использовании французского языка в целях культурной пропаганды см. в главе 7.

527

Черновики многих писем Екатерины II к этим адресатам хранятся в российских архивах, например РГАДА. Ф. 5. Оп. 1. Д. 145, 152–154, 156, 157, 158 и т. д. Ссылки на эти архивные документы приводятся по: Dulac G., Karp S. (Eds). Les Archives de l’ Est et la France des Lumières. Guide des Archives et inédits. Ferney-Voltaire, 2007. Vol. 1. P. 27 и по каталогу РГАДА.

528

Goodman. The Republic of Letters. P. 82.

529

См.: Voltaire — Catherine II. Correspondance 1763–1778 / Dir. Alexandre Stroev. Paris, 2006.

530

См.: Catherine II de Russie — Friedrich Melchior Grimm. Une correspondance privée, artistique et politique au siècle des Lumières. Dir. Sergueï Karp. Vol. 1. 1764–1778. Ferney-Voltaire; M., 2016.

531

Более подробно о роли Екатерины II в культурной пропаганде см. во втором разделе главы 7.

532

Храповицкий А. В. Памятные записки А. В. Храповицкого, статс-секретаря императрицы Екатерины Второй. Издание полное / С примеч. Г. Н. Геннади. М., 1862. Эта книга представляет собой относительно полный источник информации о речи, характерной для двора Екатерины II. Однако следует помнить, что период, описанный в дневнике Храповицкого, относится к позднему правлению Екатерины II, и нельзя исключать вероятности того, что придворный язык и языковые привычки самой императрицы могли измениться за долгие годы ее царствования. При детальном изучении речи и языковых компетенций Екатерины II следует учитывать такую вероятность и привлекать гораздо больше источников.

533

Там же. С. 6.

534

Там же. С. 207.

535

Там же. С. 14.

536

Там же. С. 93.

537

Там же. С. 29, 46, 53, 77 и т. д.

538

Там же. С. 120.

539

Там же. С. 156. См. также с. 157, 167.

540

Храповицкий. Памятные записки А. В. Храповицкого. С. 206.

541

Там же. С. 27.

542

Там же. С. 141. Возможно, Храповицкий «переводил» некоторые фразы Екатерины II, не указывая на это.

543

См. примеры из писем Голицыных и Воронцовых во втором разделе главы 6.

544

Храповицкий А. В. Памятные записки А. В. Храповицкого. С. 80, 82, 84, 90–92, 133, 134, 150, 154, 176, 194, 200, 202 и т. д. В некоторых случаях Храповицкий полностью приводит данные императрицей на французском ответы государственным служащим (см., напр., c. 132). Он также довольно часто включает в дневник ответы Екатерины II западноевропейским корреспондентами на французском языке (см., напр., с. 160), а также записки и письма дипломатическим представителям Российской империи (см., напр., с. 164, 173, 174 и т. д.).

545

Там же. С. 198. «Фелица» — восхваляющая Екатерину II ода, написанная Г. Р. Державиным в смелом, непринужденном тоне.

546

А. Вачева подсказала нам, что использование терминов, существовавших во французском языке, но еще не устоявшихся в русском, могло быть определяющим фактором при выборе языка в подобных случаях.

547

Храповицкий. Памятные записки А. В. Храповицкого. С. 210.

548

См. примеры из писем С. Р. Воронцова 1760-х годов во втором разделе главы 6.

549

Храповицкий. Памятные записки А. В. Храповицкого. С. 77, 92. Медицина — это еще одна сфера (как и сферы литературной и интеллектуальной жизни), для разговора о которой во французском существовала терминология и фразеология, которой не было в русском языке и с которой Россия начала знакомиться в XVIII веке. Большинство практикующих врачей в России того времени были иностранцами.

550

Храповицкий. Памятные записки А. В. Храповицкого. С. 47, 61, 133.

551

Там же. С. 45.

552

Там же. С. 203.

553

Там же. С. 122.

554

Там же. С. 121.

555

Это слово начало появляться в словарях русского языка лишь с начала XIX века. См.: Этимологический словарь современного русского языка: В 2 т. Т. 2 / Сост. Шапошников А. К. М., 2010. С. 474.

556

Другими словами, когда она в это время, например, читала французскую книгу, читала или писала письмо на французском. Возможно, такое языковое поведение типично для людей, отлично владеющих более чем одним языком.

557

Храповицкий. Памятные записки А. В. Храповицкого. С. 122.

558

Мы благодарим А. Вачеву за замечание о значении французского языка для Екатерины II и за указание на свидетельства, подтверждающие это. См. также ее книгу: Вачева А. Потомству Екатерина II: идеи и нарративные стратегии в автобиографии императрицы. София, 2015, особенно с. 386, 399.

559

РГАДА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 20–24, 26; эти ссылки и ссылки в следующих двух сносках приводятся по: Dulac, Karp (Dir.). Les Archives de l’ Est et la France des Lumières. Vol. 1. P. 25–26, 30, и каталогам РГАДА. Об автобиографических записках Екатерины II см. в третьем разделе главы 6.

560

См., напр.: РГАДА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 24; Ф. 10. Оп. 2. Д. 226, 227, 229–239, 245, 246 и т. д.

561

РГАДА. Ф. 4. Оп. 1. Д. 114, 115.

562

Порошин С. А. Семена Порошина записки служащие к истории его императорского высочества благоверного государя цесаревича и великого князя Павла Петровича наследника престолу Российского. СПб., 1844. С. 39.

563

Там же. С. 77.

564

См., напр., там же. С. 68, 69, 71.

565

См., напр., там же. С. 71.

566

Там же. С. 14.

567

Там же. С. 69–70.

568

Об использовании языка в дипломатической сфере см. в главе 5.

569

[Alexander I]. Alexandre I-er et le prince Czartoryski. Correspondance particulière et conversations. 1801–1823 / Publ. par le prince Ladislav Czartoryski, avec une introd. par Charles de Mazade. Paris, 1865. Биографию Чарторыйского см. в: Zawadski W. H. A Man of Honour: Adam Czartoryski as a Statesman of Russia and Poland, 1795–1831. Oxford, 1993.

570

Об этом подробнее см. в последнем разделе главы 2 и в главе 4. Это можно подтвердить тем, что Александр I вел переписку на французском и с некоторыми русскими корреспондентами. Более того, можно предположить, что императору было более привычно писать по-французски, потому что у него было несколько франкоязычных учителей, среди которых был Фредерик Сезар Лагарп. Александр писал по-французски свободно и красиво.

571

См.: Сафонов М. М. А. Н. Радищев и «Грамота русскому народу» // Радищев А. Н. (Ред.). Русское и европейское Просвещение. СПб., 2003. С. 112–141. Мы благодарны М. М. Сафонову за эту информацию.

572

Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М., 1989. С. 9.

573

У Александра I и его жены не было сыновей, а обе дочери, рожденные в этом браке, умерли в раннем детстве.

574

Смирнова-Россет. Дневник. С. 10.

575

Смирнова-Россет. Дневник. С. 60–61.

576

Там же. С. 76–77.

577

Зимин И. В. Повседневная жизнь Российского императорского двора. СПб., 2010.

578

Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. Воспоминания, дневник, 1853–1882 / Под ред. С. В. Бахрушина. М., 1928–1929. Т. 1. С. 102.

579

Зимин. Повседневная жизнь Российского императорского двора.

580

Там же.

581

Этой мыслью с нами поделилась О. В. Эдельман.

582

Барон Федор Иванович Фиркс писал о том, что Николай I пытался повысить статус русского языка, требуя, чтобы на нем велось обсуждение государственных дел; он сам говорил по-русски чаще, чем Александр I, и желал, чтобы люди отвечали ему на том языке, на котором он задавал им вопрос. По этой причине придворные в николаевскую эпоху знали русский лучше, чем во время правления Александра I, однако в свете продолжали говорить по-французски практически все время и переходили на русский, только когда приходилось обращаться к людям, которые не понимали французского, то есть к слугам, мещанам и народу (Fircks. Schédo-Ferroti D. K. Le Nihilisme en Russie (1867). P. 74. О бароне Фирксе и его произведениях см. подробнее в главе 7).

583

Смирнова-Россет. Дневник. С. 120.

584

Пушкин. Полн. собр. соч. Т. 12. С. 320.

585

Зимин. Повседневная жизнь Российского императорского двора.

586

Смирнова-Россет. Дневник. С. 12.

587

Нарышкина. Мои воспоминания. Под властью трех царей. С. 67, 493.

588

Там же. С. 79, 496.

589

Хвощинская Е. Ю. Воспоминания Елены Юрьевны Хвощинской // Русская старина. 1898. № 5. С. 418. См. также другие примеры в дневнике Валуева: Валуев П. А. Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел / Под ред. П. А. Зайончковского: В 2 т. М., 1961. Т. 1. С. 136, 149, 198–199, 213–214, 217, 240, 241; Т. 2. С. 274 и т. д.

590

Тютчева. При дворе двух императоров. Т. 1. С. 108.

591

Там же. С. 86.

592

ОР РНБ. Эрм. Фр. Ф. 999. Оп. 2. 46 (Fête donnée à Leurs Altesses Impériales Messeigneurs Alexandre Paulovitche et Constantin Paulovitche, Grands-Ducs de Russie). Л. 2.

593

См., напр.: [Estat]. Lali et Sainval. St. Pétersbourg, 1784 (С посвящением великой княгине); Comte de Lubersac, abbé. Discours sur l’ utilité et les avantages des monuments publics et tous les genres etc. <…> (ОР РНБ. Ф. 999. Оп. 2. Фр. 32); Luzier. Les noces de Mars. St. Pétersbourg, 1796 (С французским посвящением Платону Александровичу Зубову, одной из самых значительных фигур времен царствования Павла I); Bertin de Antilly. Ode à Pierre le Grand <…> (ОР РНБ. Ф. 999. Оп. 2. Фр. 32); Loëillot. Annales de l’ empire de Russie, dédiées à S. M. l’ Impératrice Elisabeth. St. Pétersbourg, 1801 (ОР РНБ. Ф. 999. Оп. 2. Фр. 115); Gay. Vers adressés à l’ Empereur des Russies <…>. Б.м.: б. и., 1808.

594

Ariane et Bacchus. St. Pétersbourg, 1802.

595

Документы, которые мы использовали, хранятся в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ). Наше исследование частично базируется на изучении описей фондов, в которых язык документов практически всегда указан (если указания на язык нет, значит, документ написан на русском), а также на изучении многих документов из этих фондов. Конечно, к нашим выводам стоит относиться с осторожностью, поскольку опыт подсказывает нам, что архивисты не всегда точно описывают содержание документов.

596

Подробнее о письмах такого рода и о том, какое значение выбор языка имел для разграничения официальной и частной переписки, мы говорим в главе 5, посвященной роли французского языка в официальной сфере.

597

РГАДА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 3 (1798), 10 (1812–1813), 11 (1807–1813), 13 (1797), 14 (1786–1789), 15 (1788), 16 (1790) (письма Александру I от его отца, матери или сестры до и после его восшествия на престол); ГАРФ. Ф. 679. Оп. 1. Д. 76, императрица Мария Федоровна — Александру I (1808–1810, фр.); Д. 115, Александр I — императрице Марии Федоровне, его матери (1810, фр.). Для краткости мы в дальнейшем в этом разделе будем опускать номер описи «Оп. 1» в большинстве ссылок на материалы из ГАРФ, так как все фонды, к которым мы обращались (за исключением ф. 601 и 678), содержат лишь одну опись.

598

См., напр.: ГАРФ. Ф. 679. Д. 42. Мы благодарны О. В. Эдельман за то, что она поделилась с нами своими соображениями по поводу данного письма.

599

Ее дневники частично опубликованы, см.: Maria Pavlovna. Die frühen Tagebücher der Erbherzogin von Sachsen-Weimar-Eisenach / Hrsg. von Katja Dmitrieva, Viola Klein. Köln; Weimar; Wien, 2000.

600

Это наблюдение сделано Е. Е. Дмитриевой и В. Клейн в предисловии к книге, указанной в предыдущей сноске.

601

Maria Pavlovna. Die frühen Tagebücher. S. 7. Дневники Марии Павловны, как и значительная часть ее переписки, хранятся в Главном архиве Тюрингии в Веймаре (Thüringisches Hauptarchiv Weimar, Grossherzogliches Hausarchiv, A XXV).

602

Наблюдение Е. Е. Дмитриевой и В. Клейн. См.: Maria Pavlovna. Die frühen Tagebücher. S. 8.

603

Ibid. S. 34.

604

ГАРФ. Ф. 672. Д. 42–49 (1822–1825). Этот дневник (или скорее набор записных книжек) был опубликован в переводе на русский язык. См.: Записные книжки великого князя Николая Павловича. 1822–1825. М., 2013.

605

О. В. Эдельман считает, что это слово имело военную коннотацию и было обозначением непригодности к военной службе.

606

ГАРФ. Ф. 672. Д. 339 (к матери, императрице Марии Федоровне, 1818); Д. 345 (к брату Михаилу Павловичу, 1847); Д. 354 (от супруги, императрицы Александры Федоровны, 1833). Александра Федоровна вела дневник на родном ей немецком языке (ГАРФ. Ф. 672. Д. 409–423 (1822–1860)). Николай Павлович владел немецким в совершенстве, но переписывался с Александрой Федоровной на французском.

607

ГАРФ. Ф. 672. Д. 341 (1826).

608

ГАРФ. Ф. 678. Оп. 1. Д. 819–822 (1838–1853); письма наследника Николаю I частично написаны на русском и частично — на французском: Ф. 672. Д. 352 (1825–1828). Переписку Николая I с великой княгиней Александрой Иосифовной (супругой великого князя Константина Николаевича) на русском и французском языках см. в: ГАРФ. Ф. 672. Д. 353 (1847–1852).

609

ГАРФ. Ф. 672. Д. 502, 503, 509; Ф. 678. Оп. 1. Д. 823а.

610

См., напр., ГАРФ. Ф. 672. Д. 460–462. Впрочем, иногда в этих письмах встречается и русский язык.

611

См., напр., ГАРФ. Ф. 672. Д. 409, 410, 412–423, 426, 428, 431, 432, 572–574.

612

См., напр., Там же. Д. 434–441.

613

Там же. Д. 486 (1832).

614

Там же. Д. 489 (1860).

615

Там же. Д. 20 (1825).

616

Там же. Д. 21 (без даты). См. также записную книжку, написанную в основном по-французски: Там же. Д. 28 (1865).

617

Там же. Д. 22 (без даты).

618

Там же. Д. 23 (1838), 24 (1839), 25 (1849), 26 (1849–1850).

619

Там же. Д. 27 (не ранее 1839).

620

Там же. Д. 652, 659, 661 и т. д. С императрицей Александрой Федоровной, которая была также немецкого происхождения, она вела переписку в основном на немецком, иногда переходя на французский. См.: Там же. Д. 645.

621

См.: ГАРФ. Ф. 672. Д. 645. Мы не даем здесь подробных ссылок на эти источники, так как количество таких документов слишком велико.

622

Там же. Д. 647–649.

623

Там же. Д. 42, 44, 46, 47, 50, 51, 55, 56, 58 и т. д. Мы не можем с уверенностью утверждать, что Елена Павловна читала эти тексты, однако их присутствие в архиве по крайней мере указывает на ее интерес к ним. О многоязычии Елены Павловны см. также предпоследний раздел главы 5, посвященный вопросу о ее вовлеченности в государственные дела и общественную жизнь.

624

ГАРФ. Ф. 678. Оп. 1. Д. 246 (1834).

625

См.: Муравьев В. В., Девятов С. В., Зимин И. В. (Ред.). Двор российских императоров. Энциклопедия жизни и быта: В 2 т. М., 2014. Т. 1. С. 407–408.

626

ГАРФ. Ф. 678. Оп. 1. Д. 268–290 (1826–1840).

627

Там же. Д. 711 (1867–1877), 781–795 (1851–1879).

628

Там же. Д. 742 (1838–1865).

629

Там же. Д. 761 (1834–1880).

630

См., напр.: Там же. Д. 700 (великому князю Александру Александровичу, 1878), 701 (матери, императрице Александре Федоровне, 1830–1857), 710 (великому князю Константину Николаевичу, 1862), 729, 731, 732 (письма разных лет от великого князя Александра Александровича к отцу, Александру II). См. также: Д. 771–774 (великий князь Константин Николаевич Александру II, 1835–1861), 805–808 (великий князь Михаил Николаевич Александру II, 1863–1880) и 816 (великий князь Николай Николаевич Александру II, 1855–1879).

631

Wortman. Scenarios of Power. P. 253.

632

ГАРФ. Ф. 677. Д. 198–207 (1855–1864).

633

Двор российских императоров. Т. 1. С. 413.

634

ГАРФ. Ф. 677. Д. 208–220 (1855–1864).

635

Там же. Д. 221–227 (1858–1862).

636

Там же. Д. 253–308 (разные годы).

637

См. в порядке перечисления адресатов: ГАРФ. Ф. 677. Д. 900 (1884–1892); 919 (1876–1894) и 920 (1876–1894, 1894); 918 (1859–1865); 901 (1890–1891); 921 (1894); 902 (1865–1888).

638

См., напр., переписку с дочерью, великой княжной Ольгой Александровной (Там же. Д. 935 (1891, 1894)); с двоюродной сестрой Ольгой Константиновной, королевой Греческой (Там же. Д. 936 (1866–1894) и 937 (1882–1894)); и с великой княжной Ольгой Николаевной, теткой Александра III, королевой Вюртемберга (Там же. Д. 938 (1866–1892)).

639

Там же. Д. 919. Например, Николай Александрович, когда писал по-русски, часто забывал склонять существительные и использовал синтаксические кальки с французского. Однако начиная с 1890-х годов русский язык в его письмах можно назвать практически безупречным (Там же).

640

ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 217–266 (1882–1918).

641

См. его опубликованные дневники: Николай II. Дневники императора Николая II, 1894–1918 / Под ред. С. В. Мироненко. М., 2011. 2 т. См. также: http://www.rus-sky.com/history/library/diaris/1894.htm.

642

См., напр., письма от великой княгини Милицы Николаевны, принцессы черногорской и супруги великого князя Петра Николаевича (ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1300 (1914–1915)), и от его сестры Ольги Александровны (Там же. Д. 1316 (1890–1918)).

643

Там же. Д. 1294–1297 (1879–1917).

644

Там же. Д. 1147а–1150 (разные годы).

645

Там же. Д. 1145 (1883–1891).

646

Там же. Д. 1256 (1906–1913).

647

Там же. Д. 1161 (1886–1914).

648

Там же. Д. 1196 (1908).

649

См.: Там же. Д. 1123 (без даты). Можно привести и другие примеры царской переписки на английском языке.

650

См., напр., письма Николая II к ней в: ГАРФ. Ф. 643. Д. 45 (1891–1917).

651

Там же. Д. 2–19 (дневники охватывают период с 1894 по 1904 год).

652

Там же. Д. 61, 63–70, 72–74, 79, 83, 91, 93, 99 и т. д.

653

Там же. Д. 101 (1893–1900) и 121 (1898–1900) соответственно.

654

Там же. Д. 119 (Ирина Шереметьева и Сергей Шереметьев, 1901–1903).

655

См., напр.: Там же. Д. 34 (1886–1905), 35 (1906–1914), 36 (1915).

656

Там же. Д. 38 (1886–1889), 39 (1900–1903), 40 (1909–1914) и т. д.

657

См. также предпоследний раздел главы 5, где говорится об использовании языка в официальной сфере.

658

Было сделано 1500 копий описания этого события на русском языке, 300 копий — на немецком и 200 — на латинском, но ни одной на французском. Однако существуют указания на то, что французский вариант также готовился. См.: Buck C. The Russian Language Question in the Imperial Academy of Sciences, 1724–1770 // Picchio R., Goldblatt H. (Eds). Aspects of the Slavic Language Question. New Haven, 1984. P. 187–233, здесь p. 198; и Сухомлинов М. И. Материалы для истории Императорской Академии наук: В 10 т. СПб., 1889. Т. 6. С. 548.

659

См., напр.: Platon. Discours adressé à l’ Empereur Alexandre I-er le 15. Sept. 1801 <…> (1801); P***, Les Manes de Pierre le Grand au couronnement d’ Alexandre <…> (1801); Couronnement de S. M. l’ Empereur Nicolas I-er (1826); Programme du cérémonial confirmé par S. M. l’ Empereur Nicolas I, pour son entrée solennelle <…> (1826); Programme du feu d’ artifice <…> (1826); Ancelot. Ode sur le couronnement de l’ Empereur Nicolas I (1826); Description du sacre et du couronnement de Leurs Majestés Impériales <…> (1856); Murat. Le couronnement de l’ Empereur Alexandre II (1857); Marque. Le couronnement du Tzar Alexandre III (1883); Description du sacre et du couronnement de L. M. I. l’ Empereur Alexandre III <…> (1887).

660

Programme du cérémonial confirmé par Sa Majesté l’ Empereur pour la réception du corps de feu Sa Majesté l’ Impératrice Elisabeth Alexeiewna et pour son inhumation. St-Pétersbourg, 1826.

661

ГАРФ. Ф. 678. Оп. 1. Д. 5 (1841).

662

Французское название — Description des représentations allégoriques du feu d’ artifice tiré devant le Palais d’ Hiver en l’ honneur de Sa Majesté Impériale Elisabeth Petrowna souveraine de toutes les Russies etc. et pour témoignage de la sincérité et de la vivacité des vœux de toutes l’ Empire à l’ occasion du Nouvel An 1759. St-Pétersbourg, 1759.

663

Костин А. А. Стихотворные надписи в описании фейерверков 1758 и 1759 годов (опыт атрибуции Ломоносову) // Чтения отдела русской литературы XVIII века. № 7. Ломоносов и словесность его времени. Перевод и подражание в русской литературе XVIII века. М.; СПб., 2013. С. 61–82. Мы благодарны А. А. Костину за советы, касающиеся этой темы.

664

Programme du feu d’ artifice, pour la clôture des fêtes données à Moscou à l’ occasion du couronnement de Leurs Majestés Impériales. S. London, 1826.

665

Меню для этих двух банкетов хранятся в Российской национальной библиотеке (РНБ. Отдел картографии, собр. Ильина. В. М. Васнецов. Ужин 24 марта 1883 г.). Националистические настроения в эпоху Александра III нашли отражение в подчеркнуто национальном архитектурном стиле храма Спаса на Крови, возведенного в Санкт-Петербурге на том месте, где террористы-народовольцы 1 марта 1881 года смертельно ранили отца императора, Александра II.

666

См. главу 5.