Гомоза

Владислав Несветаев (2024)

Любовь, драки, похороны и философские разговоры на кухне. Ностальгия, отношения отцов и детей, разочарования и погружение в прошлое. Застарелые психологические травмы, поиски смысла жизни, детские обиды и мучительное взросление уже состоявшегося человека. Перед вами — история душевного освобождения Егора Гомозина, уставшего от долгого и скучного существования. Сюжет разворачивается на фоне уральской провинции, которая становится в романе символом российской глубинки и той самой малой родины: вернуться к ней очень непросто, но окончательно покинуть её невозможно. Содержит нецензурную брань

Владислав Несветаев

Гомоза

* * *

Полное или частичное копирование материалов книги без разрешения правообладателя запрещено.

* * *

1. Кассир пришёл

Егор Дмитриевич Гомозин приехал в Ашу на поезде «Москва — Челябинск» ранним утром десятого июня две тысячи девятнадцатого года. У него на душе было тоскливо, оттого что он сошёл с поезда, не попрощавшись со своими соседями по купе, семейной парой и девочкой: не стал будить. Воздух был холодный, влажный и свежий — Егора Дмитриевича знобило. Он шёл по платформе к выходу, стуча зубами, а колёсики чемодана стучали по разбитому асфальту. Изо рта шёл пар, а голова с редкими седыми волосами, казалось, дымилась, быстро остывая. Одет Гомозин был не по погоде: ночами ещё морозило. Под летним плащом была лёгкая льняная рубаха, заправленная в свободные брюки со стрелками.

По небу плыли низкие дождевые облака, едва не цепляя невысокие зеленеющие горы. В конце платформы у входа в здание вокзала стоял худощавый мужчина в форме и пинал камушки. Егор Дмитриевич подошёл к нему и громко спросил, перекрикивая отправляющийся поезд:

— Автовокзал не скажешь, во сколько открывается? — С десяти, — не взглянув на Гомозина, ответил тот. — Спасибо.

Егор Дмитриевич вышел в пустой город и с непривычки заулыбался. У дороги были припаркованы три машины такси, подпираемые спинами водителей.

— Где можно позавтракать? — спросил он одного из водителей.

У Гомозина была привычка ни с кем не здороваться. Водитель устало обернулся и указал Егору Дмитриевичу на кафе «Снежинка».

— Кофе с какой-нибудь булочкой, будьте добры, — обратился он к женщине за прилавком.

— С какой булочкой? — медленно спросила она.

— Да с какой угодно.

— Есть сладкие, с повидлом, есть пирожки с капустой, с картошкой, с мясом, — стала перечислять она.

— Мне любую, девушка.

Продавщица смутилась, и на лице её изобразилось выражение глубокой задумчивости.

— С капустой подойдёт? — Подойдёт, — ответил Егор Дмитриевич.

Гомозин поставил на стол, накрытый клеёнкой, кофе в пластмассовом стаканчике и бумажную тарелку с пирожком и сел на стул, обитый дерматином. За соседним столом, положив голову на локти, спал мужчина, от которого разило перегаром. Перемещения Егора Дмитриевича его разбудили, и он, пошатываясь, подошёл к нему.

— Извините, можно… не занято? — Он указал пальцем на стул и быстро сжал руку в кулак, будто постеснялся своего жеста. Егор Дмитриевич огляделся и насчитал шесть свободных столов. Он утомлёнными глазами уставился на невольного собеседника.

— Можно? — ещё раз спросил тот и, не дожидаясь ответа, сел напротив Гомозина. — Вы не подумайте, что я какой-нибудь алкаш, — предупредил он.

Егор Дмитриевич отложил пирожок.

— Деньги нужны? — спросил он и полез за кошельком. — Да нет, что вы сразу! — обиделся мужчина. Он тихо присвистывал, когда говорил, — видимо, из-за выбитого переднего зуба. — Ну, конечно, рублей сто, можно. — Витя, — протянула девушка из-за прилавка.

— Молчать! — прикрикнул Витя.

— Не давайте ему денег, — обратилась она к Егору Дмитриевичу. — Я тебе ничего не продам.

— Налейте ему рюмочку опохмелиться, — устало проговорил Гомозин и положил двухсотрублёвую купюру на стол перед собой. Витя быстро её взял и, радостный, подорвался с места.

— Ну зачем вы? Заберите! — причитала продавщица.

— Во мужик! — Витя протянул Егору Дмитриевичу опухшую руку с толстыми пальцами и грязными ногтями.

— Ладно, отдыхай, — не поднимая взгляда, недовольно сказал Гомозин. — Чего ты? — обиделся Витя.

— Иди бухай, Витя.

— Ты чего так говоришь?

Егор Дмитриевич молча тяжело дышал, глядя в одну точку, и Витя сдался. Он оставил Гомозина и пошёл к прилавку. Ему продали две рюмки водки, и он, поставив одну перед Егором Дмитриевичем, опять сел напротив него.

— Случилось чего-нибудь? Выпей, брат, полегчает. — Не пью, спасибо, — ответил Гомозин. — Жена? — Муж.

Мужик нахмурился и стал пристально изучать Гомозина, грея рюмку в руке. Егор Дмитриевич старался не обращать на него внимания, но от естественного волнения он то и дело украдкой взглядывал на него, натыкаясь на сосредоточенную физиономию с двумя мутными глазами, в которых горел огонь пьяной рассудительности. Пирожок стал поперёк горла, и Гомозин отложил его.

— Ну чего тебе, Витя? — вздохнул он.

— Виктор! — громким шёпотом сказала продавщица. Егора Дмитриевича она стала раздражать. Чего шуметь, думал он, если это ни к чему не приводит?

Витя задумался, переведя рассеянный взгляд за спину Гомозина, и стал чавкать, будто надеясь, что беспорядочные движения языка и губ вдруг сами по себе сложатся в звуки — и в слова. Витя вдруг сделался подвижнее: почесал нос, зашевелил ногами под столом, затем вздохнул пару раз, словно опасался открыть кому-то страшную тайну, и, вновь пристально уставившись на Гомозина, осушил рюмку.

— Не будешь, значит? — Поморщившись, Витя указал пальцем на вторую рюмку и сразу сжал кулак.

— Угощайся, дружище, — сказал Егор Дмитриевич и отхлебнул кофе. — Откуда такой взялся? — слегка прищурившись, вдруг спросил Витя.

Гомозин вздохнул, поняв, что отвяжется он нескоро.

— С вокзала пришёл.

— А на вокзале — как?

— С поезда.

Витя развязно усмехнулся и сделал какой-то жест продавщице, как бы хвастаясь остроумием нового приятеля. Он поднял рюмку и чуть не крикнул:

— За дам прекрасного пола! — И выпил.

— Свинья, честное слово! — оценила продавщица и, почувствовав, что долг перед трезвым посетителем выполнила, устроилась на своём скрипучем стуле.

— Голова болит, Виктор? — спросил вдруг Гомозин.

Витя весь засиял, оживился.

— Болит, брат, — отозвался тот и попытался изобразить на лице гримасу глубокой усталости и истощённости. Виктор думал, что пьёт от огромного несчастья и от несправедливости.

— Чего же пьёшь?

— А как не пить? — спросил Витя почти шёпотом и многозначительно закачал головой.

— Никак иначе — верно, — согласился Гомозин.

— А чего же ты не поддержал меня?

— А мне нельзя, брат. Болезнь страшная. Желудка нет — отрезали.

— Правда? — нахмурился Витя. В нём вдруг появилось какое-то неосознанное отторжение к Гомозину.

— Чего ж мне врать? — говорил серьёзно Егор Дмитриевич, слегка копируя интонацию Вити.

— А как ты… — Недоговорив, Витя указал взглядом на пирожок.

— А у меня баночка привязана там. В штаны зашита, вернее. Так и ем — всё навылет проходит.

— Ну? — расставил руки Витя.

— И такое бывает, друг. Не веришь, что ли? Показать, может? Хочешь посмотреть?

— Нет-нет, — стал отмахиваться Витя, выразив на лице брезгливость, — сиди; дело каждого.

— А то гляди, на старые дрожжи белочка легла. — Гомозин стал откровенно морочить ему голову.

— Чего? — не понял тот.

— Да ты, брат, видать, совсем поизносился. Как спина твоя? Часто стреляет?

— Не шибко. — Витя не смог скрыть удивления. Откуда он-то знать может? «Какой-то большой человек», — решил про себя Виктор.

— Ну бывает, у поясницы скрутит? — продолжал говорить серьёзно Гомозин. — Откуда ж ты знаешь? — не выдержал Витя.

— Оно по лицу сразу видно, — закачал головой Егор Дмитриевич и медленно почесал затылок.

— Правда? Видно? Иной раз знаешь, как скрутит? Не вздохнуть.

— Ну, брат, всё понятно, — понурил взгляд Гомозин.

Виктор нетерпеливо приподнялся на месте, ища глаза собеседника.

— Чего понятно? Что такое?

— Бросать надо синенькую. А то желудок отсекут. Будешь, как я, с баночкой в штанах.

Виктор так и плюхнулся на стул. Он тяжело задышал, уставив мутные испуганные глаза на воротник плаща Егора Дмитриевича.

— Что же мне делать? — спросил будто сам себя Витя.

— Воду пить, — ответил Гомозин, вновь принявшись за пирожок.

— Мне это неинтересно, — с важностью машинально заявил Виктор.

— Вода неинтересна?

— У неё вкус скучный.

— Тебя, значит, друг, сугубо гастрономические качества спирта интересуют? — едва удержался от смеха Егор Дмитриевич.

— Ну не алкаш же я! — оскорбился Витя.

— Ну, это понятно… Не прими за грубость. Не то ты услышал, что я сказал. Но совет тебе дать могу. — Виктор навострил уши. — Значит, есть на Кавказе отличный источник в Ессентуках. Дай-ка вспомню… — задумался Гомозин. — Двадцать первый будто… Да! Двадцать первый. Записывай, чего сидишь? — Егор Дмитриевич разгонял заслушавшегося собеседника активными жестами — тот засуетился, стал стучать себя по карманам. — А, — махнул рукой Гомозин, — сиди, сейчас тебе всё запишу.

Он достал из внутреннего кармана затёртый старый блокнот, вырвал из него листок и стал карандашом выводить буквы и цифры, проговаривая всё вслух.

— Внимательно слушай. Город Ессентуки. Двадцать первый источник. — Он передал собеседнику листок, и тот, бережно свернув его, убрал в карман драных брюк. — Что там? Значит, минеральная вода: на вкус чистый спирт, с головой эффект такой же самый, как с водкой. Но! Полезно, как ничто на свете. Почки вычистит тебе, печень восстановит, голова поутру будет свежая, как ясный день. Я там сам пить бросал.

— Прямо-таки водка? — скептически взглянул на него Витя.

— За кого ты меня держишь? Чего ты меня всё на вранье поймать пытаешься? Не веришь? Так давай сюда листок! — Гомозин сделал нетерпеливый жест рукой. Витя испугался, что у него заберут драгоценную бумажку, и прижал руку к карману брюк. — Ну так чего ты комедию ломаешь?

— Ты, брат, прости, я чего-то… бес попутал… — замямлил глубоко задумавшийся Витя.

— А теперь, Виктор, окажи и ты мне услугу. Я тебе помог, так что помоги и ты мне. Причини счастье. Давай-ка ты вставай и дуй домой отсыпаться. — Витя машинально стал подыматься. — И смотри, ещё раз пьяным увижу — так морду расквашу, что сам себя не вспомнишь! Всё понял?

Витя молча подошёл к Егору Дмитриевичу и крепко его обнял. Гомозин похлопал его по спине и сказал:

— Ступай-ступай…

Витя вышел из кафе, на ходу одобрительно махая рукой Егору Дмитриевичу. Как только дверь закрылась, продавщица улыбчивым голосом сказала гостю:

— Как вы его хитро!

— А вы тоже хороши! — грубо отозвался на похвалу разгорячившийся Гомозин.

— Чего? — растерялась женщина.

— Чего же вы ему льёте, как коню? — Он повернулся на стуле, чтобы видеть её краснеющее лицо.

— Ну разве могу я не налить? — всё больше терялась она, ведь Гомозин сам попросил её налить Вите. — Меня же уволят!

— Сидорова не видали?

— Чего? — испуганно прошептала продавщица, озираясь по сторонам.

— Кассир пришёл!

— Какой кассир? — ничего не понимала бедная женщина.

— В Шахтах, слыхали, какой случай? — переменил тему Егор Дмитриевич, вальяжно закинув руку на спинку стула.

— Нет, не слышала, если честно. — продавщица поправила воротник синего засаленного фартука.

— А вот полезно вам было бы знать. Мужик, значит, ходил всё напиваться в какую-то рюмочную местную. Ну вот в такую, как ваша. Ага, и что же? Жена мучилась-мучилась, мучилась-мучилась с муженьком этим своим. Буянил страшно, детей всех перепугал — заики сплошные. А жену лупил почём зря. А с ним ей не совладать. Она и решила бороться не с корнем проблемы, а с одной из причин. Подкараулила одним вечером кассиршу из той рюмочной у дома. В подъезде к стенке прижала — и тесачком руку да отсекла!

— Ах! — вскрикнула продавщица и машинально вцепилась одной рукой в предплечье другой.

— Так что подумайте в следующий раз, кому льёте. Женщины — народ отважный. И безрассудный — такого наворотят…

Продавщица больше ничего не говорила и только ждала, слегка почёсывая руку, когда странный гость уйдёт. Гомозин же терпеливо высидел в спокойствии до половины десятого и пошёл на автовокзал.

2. Брехло

Егор Дмитриевич приехал в Сим минут через сорок. Автобус привёз его на центральную площадь, откуда он пошёл вверх по улице Володарского, укрываясь от моросящего дождя пластмассовой папкой с какими-то бумагами. Кирпичные покосившиеся хрущёвки все вымокли и у самой кровли чуть не сливались с тёмно-серым клубящимся небом. К плоским лужам липли фантики от конфет, полиэтиленовые пакеты и не пойми откуда взявшаяся прошлогодняя жухлая листва. В выходной день в это время народ стекается на рынок: часто в эти дни собирается ярмарка. Сегодня же — наверное, из-за погоды — съехалось всего несколько фермеров с молоком и мясом и полдесятка бабулек с белыми грибами и лисичками из местных лесов. По мере приближения Гомозина к месту и без того почти безлюдный центр города превращался в вымершие окраины. Встречались разве что дети, резвящиеся в грязи у ржавых качелей, продрогшие бездомные собаки да местные пьяницы, которые грелись на теплотрассах, тянущихся от котельной к городу уродливыми артериями с выбившимися из-под железной оплётки комьями стекловаты.

Егору Дмитриевичу было волнительно. Он не видел мать четыре года и о своём визите ей не писал. Визит этот, как он сам считал, был ему крайне необходим. Но когда он увидел запустение Сима, ему сделалось до боли тоскливо, и он уже успел счесть свою затею глупой и способной только усугубить его тоску. Москва с её холодными шумными проспектами, с серыми людьми, с лужами, с нескончаемым механическим грохотом осточертела Гомозину, и единственным спасением от этого ему виделись уют и тепло материнского дома. И когда он столкнулся всё с той же Москвой, но крохотной, ему сделалось невыносимо тошно, и его посетило осознание того, что от этого чувства никуда не деться. Сим, выраставший в низине, в жерле потухшего древнего вулкана, был открыт взору целиком, не таясь и не стесняясь своего сырого, ржавого уродства.

Подойдя к подъезду, он встал под козырьком, не решаясь потянуть за ручку двери, трясся от холода и отвлекался на объявления на доске. Крупные капли, скопившиеся на кромках кровли, срывались и падали, разбиваясь о жестяной козырёк с раздражающей системностью. Будто кто-то сидел с метрономом на крыше и ровно с его щелчками отпускал по капле.

Из подъезда порывисто вышла вульгарно одетая женщина, обдав Гомозина приторным ароматом духов. Она процокала несколько шагов по мокрым бетонным плитам, затем остановилась и расставила руки на уровне бёдер. Она что-то буркнула себе под нос и, развернувшись, недовольно зашагала обратно, бубня что-то неразборчивое.

— Что за день? — сказала она не то себе, не то Гомозину, открывая дверь.

— А у вас окна заколочены? — огрызнулся Егор Дмитриевич. Она остановила на нём оценивающий взгляд.

— Захóдите? — спросила она, помолчав.

— Захожу, — отозвался он и прошёл за женщиной в тёмный подъезд.

Он шёл ровно за ней и остановился на втором этаже у четвёртой квартиры — женщина нетерпеливо ключом отворяла шестую. Гомозин смотрел на дверной звонок и не решался нажать на него. Он не представлял себе грядущую встречу, не обдумывал, что скажет, не боялся упрёков — их не могло быть — он боялся увидеть Её постаревшую. За его спиной громко захлопнулась дверь и проскрипел несколько раз прокрученный ключ.

— Никого? — раздался развязный высокий женский голос. Гомозин медленно обернулся и увидел ту же женщину в леопардовом пуховике и с зонтиком.

— Не знаю.

— А то зайди, погрейся, — усмехнулась она и зацокала вниз по ступеням, не дав ему ответить.

Егор Дмитриевич из интереса поднялся в пролёт между вторым и третьим этажами и решил немного проследить за ней. Она так же порывисто вышла из дому и зашагала будто наобум, несколько раз в секунду меняя решение о направлении. Ей навстречу шла старая сгорбленная женщина в войлочном пальто с двумя сумками. Старушка кивнула даме с зонтиком и что-то сказала ей, а та прошла мимо, будто ничего не заметив. Это была мать Гомозина. Одетая в знакомую одежду женщина шла незнакомой слабой походкой, и вся фигура её напоминала засыхающую каплю жидкой глины, всё же готовую в любой момент сорваться с кромки гончарного круга на пол. Гомозин быстро побежал вниз, чтобы помочь ей с сумками, и столкнулся с ней ровно в дверях подъезда.

— Давайте я вам помогу, — предложил он, не давая старушке опомниться.

— Да? Спасибо. Будьте любезны, молодой человек. — Она не без труда протянула ему нетяжёлые пакеты, и он взял их, развернулся и быстро зашагал наверх.

— Поставьте там на втором этаже у двери. Четвёртая.

— Хорошо-хорошо, — отозвался Егор Дмитриевич.

Он чуть не бегом поднялся, затем зачем-то действительно поставил сумки на пол и стал ждать маму. Она медленно шаркала по ступеням, тяжело дыша.

— Нашли там? — громко спросила старушка.

— Да-да, я поставил.

— Спасибо вам большое, — сказала она и остановилась напротив него. Гомозин смотрел на неё с улыбкой и всё ждал, когда она его узнает. Она же глядела на него с опаской, очевидно, не понимая, чего он здесь встал:

— Вам кого?

— Я к матери приехал, — сказал он, улыбнувшись.

— Надо же? Неужто к Вере Васильевне? — удивилась она и заулыбалась.

— Нет. К Лидии Тимофеевне.

— Как это к Ли… Егор! — вскрикнула Лидия Тимофеевна и встала как вкопанная, прижав руки к бокам.

Гомозин в два шага подошёл к матери и крепко обнял её — она тотчас заплакала, но отчего-то не отрывала рук от своего тела. Лишь спустя несколько секунд она опомнилась и стала гладить сына по спине, по волосам, обсыпая его мокрыми поцелуями.

— Ты же меня в могилу сведёшь, — едва разборчиво говорила она. — Почему не позвонил, не написал? Кто же так делает? А если б я сумки уронила? Там же яйца!

— Мам, какие яйца? Помолчи, помолчи.

Егор крепче прижал мать к груди и с детской улыбкой на лице закачался на месте, будто в танце.

Только зайдя в квартиру, он смог достаточно разглядеть лицо матери. Знакомые родные черты на нём словно высохли, съёжились. Представляя себе материнское лицо, Гомозин ожидал увидеть какую-то растёкшуюся вялую субстанцию, но теперь перед ним стояла женщина с лицом, будто стянутым к самому центру. Мутные старушечьи глаза выглядывали из совсем узких щелей, которые не сразу можно было отличить от морщин, исполосовавших лицо. Где был рот, становилось понятно, лишь когда она его открывала. Только нос был всё такой же: крупный, круглый, с горбинкой. Подбородок её совсем отделился от шеи и торчал из-под воротника.

Егор Дмитриевич помог матери раздеться, стянул с неё сапоги.

— Похудела ты совсем. Голодуешь, что ли? — говорил он ей, проходя за ней в гостиную. Лидия Тимофеевна будто стеснялась сына и держала себя строго.

— Так заметно? — спросила она, медленно усаживаясь в кресло.

— Правда голодуешь? — Гомозин уселся в другое кресло, поставленное от того метрах в двух.

— Нет, худею.

— А чего ж? Хорошая старушка была, — пытался улыбнуться Егор Дмитриевич. — А теперь плохая, что ли? — сохраняя какую-то строгую бдительность, проговорила Лидия Тимофеевна. Гомозину казалось, будто старушка-мать его не хотела спугнуть видение.

— Как же плохая? С каждым годом всё лучше и лучше.

— Тяжело таскать килограммы за собой, вот что.

— А ты раба себе найми, и пусть он сумки таскает, — натужно улыбался Егор Дмитриевич, сжимая вспотевшие ладони. Не такого приёма он ждал.

— Всё такое же брехло, — дала ему оценку мать.

— А отчего мне меняться?

— Чего приехал? — вдруг спросила Лидия Тимофеевна и стала пальцами перебирать выбившуюся из диванной обивки нитку. — Уволили?

Гомозин вздохнул и с грустью поглядел на мать. Наверное, размышлял он, сам виноват: заслужил.

— Нет, соскучился.

— Ага, как же…

— Ну чего ты надулась сидишь? — Гомозин сел на локоть кресла поближе к матери. — Что же меня теперь распять, что ли? Ну не мог, да. Мам, как белка в колесе был, только бы не думать. Вот, руку на сердце кладу. — Он приложил ладонь к груди. — У меня там друзей совсем не стало: всё один.

— И чем ты гордишься? — смотрела на нитку Лидия Тимофеевна.

— Да не горжусь, а только говорю, что не в тебе дело. Одному мне нужно было быть.

— Чай будешь? — не глядя на сына, сухо спросила старушка. — Сейчас Николай Иванович придёт.

— Вот и познакомимся наконец, — изобразил радость Гомозин и стал нежно трепать мать по голове.

— Ну-ну! — брыкнулась она.

— Да что ты, не рада мне, что ли? Уехать прикажешь? — встал перед ней Егор Дмитриевич.

— Ох, какая драма! — брезгливо отмахнулась от него Лидия Тимофеевна. — Пошли чай пить.

Она медленно поднялась и зашаркала на кухню.

Егор Дмитриевич сел за стол и стал следить за движениями старушки. Она делала всё медленно, рассудительно. Каждое действие её было конкретно: не было в нём ничего лишнего. Сыпала она заварку в заварник — так в одно движение: не убавляла и не прибавляла; воду в чайник наливала сразу, сколько нужно; плиту зажигала с одной спички; кружки ставила ровно, не поправляла, не крутила за ручки. Ничего у Лидии Тимофеевны не гремело, не стучало: предметы в её руках словно сладко шуршали. Гомозину вдруг вспомнились дни детства, когда он оставался дома по болезни и мать за ним ухаживала. Лежал он с утра в тёплой постели, укутавшись в одеяло, а на кухне тихо шла жизнь: в руках мамы вот так же нежно шуршали предметы. Спокойно было тогда на душе у маленького Егора. Можно было закрыть глаза и уснуть. И теперь он слышал эту кухонную симфонию, и ему сильно захотелось спать. Перед глазами встала пелена, в ушах что-то глухо звенело и было тепло на душе, покойно.

— Нашёл кого-нибудь? — Мать села напротив него, поставив чайник на огонь.

— Не искал, — отстранённо отвечал Гомозин, медленно оглядывая уютную старушечью кухню, обвешанную и обставленную всякими безделицами.

— Давай поспеши — дело молодое.

— Я тебе уже говорил про советы, — спокойно отозвался Егор Дмитриевич.

— А это просьба — не совет.

— Тебе-то это на кой? Вот найду — и совсем приезжать не стану.

— Велика потеря! — хитро заулыбалась Лидия Тимофеевна. — Не раз в полвека, так теперь — в век. Тут кого-нибудь и поищи на родине. Малость успокоишься, освоишься — хорошо жить будет.

— Видел я ваших местных тигриц — нет уж, спасибо, — улыбнулся Егор Дмитриевич.

— Егорка, ты старуху не огорчай: внуков родных бы мне понянчить, а то всё чужих.

— Есть разница каких? Плохие детки, что ли?

— Золото, а не дети. Да не родные, — закачала она головой. — Ты надолго приехал? — поняв, что продолжения темы не последует, спросила она.

— Пока не знаю.

— Уволили всё-таки? — Лидия Тимофеевна ударила вафельным полотенцем по столу.

— Сам ушёл.

— Дурной, что ли? Егорка, больной ты у меня? Чего такое?

— Поссорились, — нехотя отвечал он.

— С Андрюшей? Да как с Андрюшей можно?

— Всё, стоп, — жестом отрезал Гомозин, — хватит, а то уеду.

— Чего же делать будешь?

— Ну вот я за тем и приехал.

— С ума спятил? — чуть не испугалась старушка.

— Сама же только говорила успокоиться на родине.

— Да это же я… — замялась она, — одну дурь другой вышибить.

— Коварная ты женщина, мама, — заулыбался Гомозин.

— С дураками только санитары сладят. — Лидия Тимофеевна, наверное, впервые за этот день искренне улыбнулась.

— А ты всё держишь в «своей пятерне миров приводные ремни», — засмеялся Гомозин.

— Погляди на него: не всё забыл, — одобрительно подняла брови старушка. — Так всё-таки, что делать с собой будешь?

— А вот, может, по профессии и пойду.

— Шут гороховый! А хотя чего я? — будто задумалась старушка. — У нас в школе как раз померла Клавдия Георгиевна — её место и займёшь.

— Годится, — в шутку согласился Егор Дмитриевич.

— Дурак?

— Шизофреник, — поправил Гомозин.

— Вот точно, — подняла палец старушка, услышав свист чайника, и поднялась с места.

— Мне чёрный, мам.

— Другого не держу, — отозвалась она и налила кипяток в заварочный чайник.

— Как вы с Николай Иванычем? Ничего мужик?

— Мужик — не то слово! Человек — вот кто! Понял? Понаберёшься у него сейчас уму-разуму.

— Работает?

— По полсмены.

— Так это же во сколько он придёт? Во сколько смена кончается?

— Он выходной — из дому пойдёт.

— Хозяйство держит? — с интересом спросил Егор Дмитриевич.

— В деда Тимы доме он живёт. — Лидия Тимофеевна женила чай.

— Правда? Своего нету, что ли? Ты и не рассказывала ничего…

— А ты мне будто всё рассказываешь? Зачем мне тебя этим нагружать?

— Ну как зачем? Интересно.

— Ой, рассказывай! — отмахнулась от сына старушка.

— Ну правда, что у него с домом?

— Что-что? Продали — пристройку поставили, второй этаж, теплицы хотим.

— Это всё у Тимы?

— У кого ж ещё?

— А ты чего с ним там не живёшь?

— Не люблю нужник на улице. — Лидия Тимофеевна стала разливать заварку по кружкам.

— Так давай я вам всё поставлю, — вызвался на помощь Гомозин.

— Ой-ой, поглядите на него! — отмахнулась от сына старушка.

— Чего ты? Делов-то. Всё закажем, поставим.

— Ага. И водопровод проведёшь?

— А там всё ещё нету? — удивился Егор Дмитриевич.

— Откуда ж взяться?

— Ну, значит, и в квартире тебе хорошо, — улыбнулся Гомозин.

— Не жалуюсь, — отозвалась Лидия Тимофеевна, поставила кружки на стол и села напротив сына. — Сахар сам насыпай.

— А что за хозяйство у вас? Курей держите? — Гомозин застучал ложкой по кружке, размешивая сахар.

— Слушай, ты у меня вправду либо глухой, либо какой юродивый. Совсем память дырявая? Я же тебе всё рассказывала. И про пристройку, и про теплицы.

— Да ладно тебе? — смутился Егор Дмитриевич.

— Шутишь, что ли, надо мной?

— Правда, мам, не помню что-то; занят, видно, был, вылетело из головы. — Гомозин стал тщательнее размешивать сахар.

— Ну хватит стучать, — строго буркнула Лидия Тимофеевна, — дырку прокрутишь. — Гомозин, совсем растерянный, задумчиво вытащил дымящуюся ложку из чая и положил её на стол. — Рассказывала я тебе всё. Держим курей мы, пару хрюшек. Поле картошки вот засадили. Капусту. Яблоньки, наверное, только и помнишь.

— Такие яблоки не забудешь, верно.

Раздался дверной звонок, и Лидия Тимофеевна, медленно поднявшись с места, пошла открывать дверь. Егор Дмитриевич суетливо заёрзал на месте, стал поправлять брюки, волосы, воротник, будто его собрались сватать, погладил щетину, поставил ложку обратно в кружку и пальцем стал её двигать. Из прихожей доносились мужской бас и топот старушечьих тапок — видно, помогала Николаю Ивановичу снять куртку. Когда послышались тяжёлые шаркающие шаги, Гомозин встрепенулся, поправился, сев поглубже, и стал всматриваться в темноту коридора. Шаги затихли, и Егор Дмитриевич увидел грузную фигуру большого человека. Фигура эта медленно нажала на выключатель и прошла в ванную, закрыв за собой дверь. За ней показалась Лидия Тимофеевна. Она села напротив Егора Дмитриевича и хитро заулыбалась.

— Не заметил? — спросил Гомозин, пытаясь улыбнуться и сесть как-нибудь повальяжнее, но выходило это у него нелепо.

— Ты чего раскраснелся весь? — всё шире улыбалась старушка. Она вся словно переменилась, стала сиять, как новогодняя гирлянда.

— Горячий больно. — Егор Дмитриевич взглянул на чай.

— Подуть? — иронически предложила мать.

— Что он там так долго? — вглядывался в темноту коридора Гомозин.

— Это тебе не бумажки подписывать: человеку рабочему руки как следует мыть надо.

В этот момент из ванной стали доноситься звон душевого крана и шорох воды, стекающей по шторке.

— Он мыться, что ли, будет? — заёрзал Гомозин.

— А ты как хотел?

— Ты его хоть предупредила, что я приехал? — Егор Дмитриевич слегка надул губы.

— А ты меня предупредил? — лукаво подняла брови Лидия Тимофеевна, сверкнув глазами.

— Хоть не голым выйдет?

— Фу, брехло! — отмахнулась от сына старушка.

— Что ты рассказывал ему обо мне?

— Только самое плохое, — вновь заулыбалась Лидия Тимофеевна.

— Не пришибёт меня? — улыбнулся ей в ответ сын.

— А вот сейчас и поглядим.

— Ручищи у него будь здоров, — одобрил Гомозин.

— Рабочий человек, повторяю тебе.

— Не грубый? — серьёзно спросил Егор Дмитриевич. Он никак не мог совладать с волнением, отчего-то охватившим его.

— Ещё какой, — оголила золотые коронки Лидия Тимофеевна. — С ним шутки шутить не надо.

— И как же ты такая с ним уживаешься? — раздражённо выпалил Гомозин.

— А я только с хамами и грубиянами шучу — с хорошими людьми я покладистая.

— Тёртый калач, Лидия Тимофеевна, молодец! — барабанил пальцами по столу Гомозин.

— Ну хватит, — кивнула старушка, — дурацкая привычка.

— А ты чего не шуршишь-то? Чего на стол не накрываешь? — перевёл тему Егор Дмитриевич.

— А чего это я? — вдруг опомнилась Лидия Тимофеевна. — Вишь, мозги ты мне запудрил совсем, — бормотала она, поднимаясь.

Вспыхнула конфорка, и стал греться борщ. Перед Гомозиным по центру стола возникла корзинка с ржаным хлебом, по краям — блюдца, ложки, вилки. Затем банка горчицы, нарезанное мороженое сало, ломтики колбасы, зелёный лук, чеснок и, наконец, небольшой графинчик водки и три рюмки.

— Немножко можно за встречу, — тихонько комментировала старушка. — Будешь?

— Видно, день такой, — улыбнулся Егор Дмитриевич.

— Какой день? Будешь, спрашиваю? — требовала конкретики Лидия Тимофеевна.

— Куда же я денусь? — улыбнулся ей сын.

— Тебе, Егорка, пора бы говорить научиться по-человечьи, — сказала старушка, разливая борщ по блюдам.

— Всё лето у вас такая пакость? — Гомозин указал на окно, всё облепленное мелкими каплями.

— Ты с собой привёз, видно. Ух ты! — опомнилась мать. — Сумки-то не разложила! Давай-ка поищи там сметанки.

— Главное, яйца не побить. — Закряхтев, Егор Дмитриевич встал с места.

— Я тебе побью! — пригрозила ему Лидия Тимофеевна, ставя дымящиеся блюда на стол.

— В каком? — шуршал пакетами Гомозин.

— Ну поищи. Что тебе всё сюсюкать нужно? — Старушка выливала даже не начатый чай в раковину.

— Сразу видно: голодом тебя не морили, — усмехнулся Гомозин.

— Холодный пить собрался?

— Ничего, я шучу над тобой. — Гомозин протянул матери банку сметаны и уселся на своё место.

— Ну, трутень! — Лидия Тимофеевна открыла банку и положила по ложке в каждую тарелку. Егор Дмитриевич смутился бы словам матери, если бы не знал её. — Коль! — крикнула она, садясь на место. — Накрыто, пошустрее там!

— Ты погляди на неё, — одобрительно поджал губы Егор Дмитриевич. — Концерт?

— Рукавички ежовые.

— Сейчас, поди, как пуля вылетит из ванной.

— Засекай, — стала кичиться Лидия Тимофеевна. И действительно: почти сразу вода перестала шуметь и из ванной донеслись другие звуки. — Армейская выправка! Через полминуты будет как струнка в фартучке.

Не больше, чем через минуту, в клубах пара показался Николай Иванович в семейных трусах. Выключив свет, он зашагал на кухню, но тотчас остановился, заметив, наконец, Гомозина.

— Вот тебе раз, простите, — досадливо расставил руки старик. — Сейчас оденусь, — будто застеснялся он и быстро зашагал в комнату. — Опять прорвало, что ли? — крикнул он оттуда.

— Не то слово! — отозвалась вся сияющая Лидия Тимофеевна. — Аж с Москвы пришлось сантехника вызывать!

— Ну́ тебе! — усмехнулся Николай Иванович.

— Правду говорит, Николай Иванович! — крикнул сдавленным голосом Гомозин.

Старик, нацепив на себя домашнее трико и рубашку, зашёл в кухню. Егору Дмитриевичу сразу бросились в глаза конкретные, крупные черты его лица. Николай Иванович был красив. Полное лицо его совсем не походило на сухое материнское. От него веяло силой и здоровьем. Глаза большие, открытые, ясные; волосы, хоть сплошь белые, — гуще некуда; сильные брови, слегка крючковатый нос, розовые губы и, как у младенца, припухшие раскрасневшиеся щёки. В целом лицо у него было подвижное, живое и счастливое, но в то же время несущее в себе какую-то глубоко запрятанную тоску и рассудительность. Гомозину сразу подумалось, что этот большой человек прошёл через большие несчастья и утраты и только сейчас смог наконец добраться до спокойствия и умиротворения. Широкие пухлые плечи его, несмотря на общую мышечную расхлябанность, казалось, были высечены из мрамора: виделось, будто они многое на себе вынесли. Весь вид Николая Ивановича вызывал уважение. «Наверное, по молодости женщины его обожали, — подумалось Егору Дмитриевичу, — раз даже мне, — рассуждал он, — сделалось спокойно, стоило ему войти».

Николай Иванович протянул Гомозину руку, и тот, встав, пожал её, ничуть не удивившись силе, с которой старик сжал его ладонь.

— Вы уж меня извините, старого: не заметил. Слепну, как крот. А вы тоже хороши: шлангом прикинулись, — сказал он и захохотал, усаживаясь на место.

— Да подумал: чего беспокоить. — Гомозин смущённо заковырял гущу борща ложкой.

— Правильно: лучше хозяина в одних трусах застать, — улыбнулся Николай Иванович. Только сейчас Гомозин заметил, что у старика на левой руке не хватает фаланги безымянного пальца.

— Да я что-то растерялся как-то, — ответил Егор Дмитриевич.

Лидия Тимофеевна, улыбаясь, наблюдала за этой картиной.

— Ну вы хоть представьтесь, что ли. Как по имени, по батюшке? Меня-то вы, видимо, знаете.

— Егором Дмитриевичем меня звать, — отозвался Гомозин, стараясь придавать своей фразе весомость.

— Приятно познакомиться, Егор Дмитриевич, — закивал головой Николай Иванович, пристально вглядываясь в глаза собеседнику. — Ну что, айдате кушать, Егор Дмитриевич. Приятного аппетита, — сказал Николай Иванович и принялся медленно, спокойно есть борщ. Гомозин собирался что-то сказать, но Лидия Тимофеевна, вся сияющая, остановила его знаком руки и внимательно поглядела на сожителя:

— А ты, Николай Иванович, чего это, перед собой уже не видишь? Совсем ослеп?

Тот отложил ложку и окинул взглядом стол.

— Ба! — обрадовался он, увидев графин с водкой. — Никак День сантехника сегодня празднуем? — спросил он и стал разливать водку по рюмкам. — Вы как, Егор Дмитриевич, на работе — ничего? Можно одну?

— Можно-можно, — ответила за него улыбающаяся старушка.

— Ты гляди, и солнце вылезло, — сказал Николай Иванович, улыбаясь, как довольный сытый кот. — Ничего там, подтянули? Опять потёк?

— Глаза у тебя, Коленька, потекли и, видно, вытекли все, — чуть не смеялась Лидия Тимофеевна. — Прикажешь, может, очки тебе принести?

— А чего такое? — слегка растерялся старик, закупоривая графин.

— Ты, может, Егора Дмитриевича видел где-нибудь раньше? — улыбалась старуха.

Гомозин приосанился и ровнее повернулся к старику, будто фотографировался на паспорт.

— В газете, может быть, по телевизору? — спросила Лидия Тимофеевна.

— О-о-о-ох, — ошарашенно протянул Николай Иванович, прикрыв рот рукой, и, не отнимая её, продекламировал: — вы же наш губернатор! Какими судьбами? — засуетился он.

— Тьфу на тебя! — прикрикнула Лидия Тимофеевна. — Сын это мой! Егорка!

— Батюшки! — вскрикнул Николай Иванович и, весь радостный, подорвался с места. — Ты погляди на него! Какой! Я же только давнишние видал! Ах ты какой! Ты посмотри, какой мужик сделался! Ты посмотри!

Гомозин тоже встал и повторно стал жать руку старику, счастливо улыбаясь.

— Вот и встретились наконец, — смеялся Егор Дмитриевич.

— Возмужал, возмужал, Егор, — кивал Николай Иванович. — Во, какой мужик у тебя! — говорил он старухе.

— Садитесь уже: стоят как истуканы, — будто недовольно говорила она, скрывая охватившее её счастье. И они, ещё раз пожав друг другу руки и похлопав один другого по плечу, уселись.

— А я ж тебя, дурак старый, сантехником! — протараторил Николай Иванович, давясь смехом.

— А выглядит потому что как сантехник, — отозвалась Лидия Тимофеевна. — Рожа бандитская.

— Тьфу ты, мелешь! — махнул на неё рукой Николай Иванович.

Гомозин смеялся и не мог остановиться.

— Смотри, поперхнёшься, — сказала ему мать.

— Чего ты кислая такая? — взглянул на неё старик. — Давайте уже за встречу, — сказал он и поднял свою рюмку.

— По одной только, — поддержала Лидия Тимофеевна.

— За Егора!

— За вас!

И они чокнулись, и выпили. Егор закусил зелёным луком, окунув его в соль, и хлебом с салом. Николай Иванович с Лидией Тимофеевной закусывать не стали.

— Гляди-ка, и вправду солнце показалось, — сказал Гомозин, глядя на стены, залитые полосами жёлтого света.

— Ешь давай, остынет, — подгоняла его мать.

— Давно, Егорка, приехал-то? — обратился к Гомозину старик.

— А прямо перед вами.

— В Аше сошёл? У нас тут редко останавливаются.

— Так точно. А вы с работы? — поинтересовался Егор Дмитриевич.

— Нет, ну точно глухой у меня, — махнула рукой Лидия Тимофеевна.

— Никак нет, — улыбнулся Николай Иванович. — Деда твоего поля полол да собачку кормил.

— А ты же что, — взглянул на мать Гомозин, — никак ленишься?

— А мне спину, дорогой мой, гнуть нельзя: скрутит — так и помру буквой зю.

— Вот плантатора себе и нашла, — сказал Гомозин, и они с Николаем Ивановичем рассмеялись.

— А что за собачка? Бобка живой ещё? — спросил Егор Дмитриевич.

— Нет, я тебя точно пришибу! — обозлилась Лидия Тимофеевна. — Ты ещё спроси, когда отец придёт! Гадёныш! Помер Бобка! Три года уж как помер!

— Чего ты кричишь? — улыбался Николай Иванович, никогда не воспринимавший всерьёз злость Лидии Тимофеевны. — Там теперь у нас сука, — сказал он Гомозину. — Зинка. В честь матери моей.

— А ты, мама, зря кричишь, — слегка обиженным тоном заговорил Егор Дмитриевич. — Верно тебе замечания делают. Мне, может, ты ничего и не рассказывала, а только думаешь, что рассказывала. Память-то у тебя, наверное, не губка…

— Кто бы говорил! — отозвалась старушка.

— Ну полноте собачиться: давайте по второй.

— Куда? Куда? — рукой придерживала графин Лидия Тимофеевна.

— Да разве можно одну в такую встречу? — расставлял руки Николай Иванович.

— Никак нельзя, — ответил Гомозин, улыбаясь.

— Нашёлся суфлёр! — метнула молнию старушка. — Ладно, ещё две, и убираю.

— Так точно, — отозвался Николай Иванович и разлил водку по рюмкам. — За знакомство! — И все выпили.

— Закусывай-закусывай, — пихала под нос сожителю сало Лидия Тимофеевна.

— Как же хорошо! — вздыхал Гомозин.

— На родину-то не всякий день возвращаешься, — улыбнулся Николай Иванович. — Надолго к нам?

— Это как получится, Николай Иванович. Поглядим.

— А ты побудь подольше. Через недельку дочурка моя приедет с детками. А может, и через пять дней.

— Ну, пять дней я, может, вас и вытерплю, — широко заулыбался Егор Дмитриевич.

— Нам бы тебя вытерпеть, — шикнула Лидия Тимофеевна. Ей было всё тяжелее сохранять свою позу: хотелось, конечно, проучить сына за долгое отсутствие, но делать это было сложно, когда он сидел тут, под бочком. Хотелось обнять его и расцеловать.

— А эта всё ядом пуляется, — захохотал Николай Иванович. — Ты не слушай, Егорка: перебесится.

— А то я не знаю, — улыбнулся он.

— А мы с тобой на рыбалку сходим, по грибы; крышу мне поможешь на сарае перекрыть, походим на лодке по пруду. А? Хорошо? Заскучать не дадим. А там и молодёжь подтянется. Скоро, гляди, клубничка пойдёт, малина, хрюшку заколем — шашлыка наделаем, мантов. Мать холодца наварит. А, мать? Наваришь?

— Наварю, — отозвалась Лидия Тимофеевна.

— Во, наварит. А я даже, знаешь, отгул себе возьму. Больничный!

— Да что вы? Не нужно — я не заскучаю, не переживайте. Может, сяду за мемуары.

— Дорогой мой, какие мемуары в твои годы? Всё решено! Возьму больничный. — Лидия Тимофеевна молча умилялась тому, что её два главных мужчины нашли друг друга. — Может, на охоту удастся выбраться.

— Так до подагры недалеко, — отозвался Гомозин, хлюпая борщом.

— Ну а как в Москву вернёшься, можешь на сельдерей садиться, — улыбался Николай Иванович. Лидия Тимофеевна встала с места и понесла пустые тарелки к раковине. — Лидочка, мне прямо туда.

— Мне тоже, мам. — И она наложила жаренной с грибами картошки в тарелки.

— Предлагаю по третьей, — сказал Николай Иванович и разлил водку по рюмкам. — За тех, кого с нами нет. — Он встал с места и уставился в угол кухни, будто там кто-то стоял. Гомозин проверил: никого не было. Затем Николай Иванович изобразил жестом, будто жмёт чью-то руку, и молча осушил рюмку.

— Гляди, ещё недолго, и нас поминать станешь, — зачем-то сказал Николай Иванович слегка сдавленным голосом. Лидия Тимофеевна тотчас поднялась, схватила графин и понесла его, куда только она знала.

— Пошёл процесс, — недовольно бубнила она себе под нос.

— Ну что вы? — улыбнулся малость охмелевший Егор. — Крепкий такой, ещё меня переживёте!

— А чёрт его знает, что судьба готовит, — грузнел старик.

— Только хорошее. Всё плохое позади, — меланхолично улыбался Гомозин.

— Поминаешь жёнушку? — спросил вдруг Николай Иванович, глядя на Егора пронзительными влажными глазами.

Егор Дмитриевич резко переменился в лице: кожа, как мягкое сырое тесто, повисла мешком, очертив глубокие чёрные морщины, губы беспорядочно едва заметно зашевелились, и без того тёмные глаза совсем почернели в тени опустившихся бровей, взгляд их рассеянно устремлялся в лицо напротив, и не было в них злобы, не было обиды — в них застыл какой-то немой вопрос, обращённый точно не к человеку. Лидия Тимофеевна, услыхав, что брякнул старик, взяла его под руку и повела из кухни. Гомозин машинально проводил их взглядом до косяка двери в гостиную, а затем нашёл их мелкие отражения в кривом зеркале ламинированной грамоты, висящей на стене в прихожей, у самой двери. Силуэты беспорядочно плясали по буквам и узорам: один, маленький и смешной, был грозным и злым, нападая на большой и неколебимый. Большой силуэт поднимал руки в знаке покаяния, но маленький не прекращал полунемые нападки. Егор Дмитриевич смог разобрать лишь три слова: «собака», «всё», «вылью». Мать тараторила как пулемёт, выпуская обойму за обоймой. Гомозин же будто прирос к стулу. Он пытался заставить себя запомнить, как он впал в это состояние, пытался понять, как он это сделал без длительной работы, как это всегда с ним бывало, а вдруг, неожиданно, резко.

Старики молча вернулись на кухню и сели на свои места, пряча друга от друга глаза.

— Помнишь, Егорка, тебе всё ворона снилась в детстве? — обратилась к сыну Лидия Тимофеевна. — «Мам, мне апать валона плиснилась?» А? Помнишь?

— «Спи, спи, она улетела», — ответил, улыбнувшись, Гомозин. — Улетела, — повторил он, закачав головой.

— Эх, снов давно не видал, — сказал Николай Иванович.

— Хватит, нагляделся, — отозвалась Лидия Тимофеевна.

— Разморило маленько, — сказал Егор, зевнув.

— Постелить тебе? — пытаясь разобрать внутреннее состояние сына по его вновь ничего не выражающему лицу, трепетно спросила мама.

— Да нет, ночью спать не буду.

— Егорка, — заговорила, помолчав, старушка, — отца давно-то навещал?

— Перед отъездом. Сорняки подрал.

— Часто бываешь? — спросил Николай Иванович виноватым голосом.

— Почаще, чем у вас, — улыбнулся Егор. — Раз в пару месяцев, наверное.

— Бабку с дедом поедешь проведать? — спросила Лидия Тимофеевна.

— Куда ж деваться?

— Николай Иванович тебя сводит — я недавно была. Не могу я: сердце рвётся, и всё. Сентиментальная больно стала.

— А дядька Юра?

— И дядьку Юру проведаете. Они там рядышком. Не помнишь совсем?

— Запамятовал, — сказал Гомозин, глядя перед собой, и все замолчали.

— А домик какой у нас хороший стал, — вздохнув, заговорила Лидия Тимофеевна. — Аж страшно.

— Чего страшно? — не понял Егор Дмитриевич.

— Пожгут ещё от зависти. Народ злобный нынче.

— Это кто ещё злобный! — засмеялся Гомозин. — Делать людям, что ли, нечего? Дай только избу твою попортить?

— А ты поживи с моё. Ходят, Егорка, глазеют. Плюются. — Николай Иванович предательски молчал.

— Особняк у вас там, что ли?

— Ну усадебка хорошая, — закачал головой старик.

— И вы о том же? — усмехнулся Егор и принялся за картошку. Все сразу оживились и тоже стали есть.

— А я так не думаю, как мать, — заговорил старик. — Я людей люблю. Всяких людей. А старушка твоя — только ближних. Ну надерёт детвора яблок — что с того? А Лидия у нас всё дурные знаки видит.

— Сначала они их рвут, а потом давай в окна швырять, — буркнула старушка.

— Ну, такого не было, — сказал Николай Иванович.

— Ещё будет.

— А мы вам стеклопакеты поставим, — предложил Гомозин.

— Ох, Боже упаси! — замахала руками Лидия Тимофеевна. — Не надо нам такого добра. Люське сын поставил в дом — она и угорела.

— Это она с задвижкой не справилась, — поправил Лидию Тимофеевну Николай Иванович.

— А были бы простые окна — так щели бы были; соседи бы дымок увидали.

— Ну ладно гадать. Что будет, того не миновать.

Так просидели они до трёх часов. Много ели, пили. Лидия Тимофеевна, охмелев, сама сходила за унесённым ею же графином, и в два подхода он опустел. Потом был чай с молоком, мёдом, пряниками и пастилой. Старушка всё ворчала на Егора Дмитриевича за то, что он приехал без предупреждения: она бы шарлотку испекла бы и кролика потушила. Николай Иванович развлекал публику всякими историями из своего прошлого. Лидия Тимофеевна на некоторых (где были голые люди или много алкоголя) показательно морщилась и плевалась, но всё же не могла скрыть своего интереса к этим рассказам, хоть и слышала их уже раз по десять. Она скрытно, хитро улыбалась и следила за реакцией сына, всякий раз радуясь, когда он заливался хохотом.

— А расскажи, Коль, а Коль! — разгорячившись, жадно просила она, не замечая вылетающих изо рта слюней. — Коль! Коля! Расскажи, как вы Донец переплывали!

И Николай Иванович рассказывал, как голый Генка Скурихин в апреле месяце переплывал реку, а за ним по мосту бежало пять пьяных человек с двумя бутылками водки и одеждой Генки. А старушка вечно перебивала Николая Ивановича, напоминая ему, что было не так, а как-то иначе, — старик вступал с ней в спор, как было на самом деле, а потом надувался и говорил:

— Рассказывай тогда сама, раз лучше помнишь.

— Ну всё, всё, не ссорьтесь, — разнимал их улыбающийся Гомозин.

После застолья Николай Иванович решил устроить гостю небольшой концерт. Он достал баян из кладовки и, ловко управляясь с мелкими кнопочками, заиграл, запел.

Гомозину было неловко. Ему казалось, будто опьяневшие старики выслуживались перед ним, стараясь наполнить каждую минуту его пребывания здесь, у них дома, чем-то интересным, захватывающим, словно он приехал не к родной матери, а в гости к малознакомым людям. Он хотел как-то сообщить им, что не нужно ему концертов, не нужно нескончаемого шума, что ему хорошо просто быть здесь, быть рядом, но не находил подходящих моментов и слов. И с каждой минутой Егор Дмитриевич от этого всё больше скучал, а старики от этого всё больше пытались его веселить, вероятно, опасаясь, чтобы он не уехал. Они тяготились, когда Егор Дмитриевич пытался что-то рассказать им о себе и своей жизни. В них укреплялось какое-то едва осознаваемое ощущение, что он делает это через силу, против воли, лишь бы их чем-то занять. И казалось им, что делает он это напрасно, что им этого не нужно, что достаточно просто близости, взглядов, общего пространства, воздуха, общего стола. Они пытались отвлечь его от этих, как им казалось, душных, тяжёлых воспоминаний о Москве, любви и работе с помощью нескончаемого развлечения. Лидия Тимофеевна, пока Николай Иванович играл на баяне, бегала по квартире и приносила сыну всякие безделицы и фотографии. Егору Дмитриевичу всё сложнее было изображать умиление. Глядя на очередную фотографию, он машинально улыбался матери, даже не спрашивая, кто это там стоит в первом ряду у бордюра, а Лидия Тимофеевна, забрав снимок, давала ему новый.

— Узнаёшь? А? Дедушка Миша? Помнишь? Дядька мой, — говорила она.

— Ага, — кивал Гомозин.

И Николай Иванович заводил очередную песню.

Издалека долго Течёт река Волга,

Течёт река Волга, Конца и края нет.

— Дядя Коль, — сказал, наконец, Гомозин, когда старик кончил петь, — ты отдохни, наверное, да пойдём на могилки сходим.

— А чего мне отдыхать? Пошли, — резво отозвался Николай Иванович, поднимаясь с места с баяном наперевес.

— Да нет-нет, ты отдышись, миленький, а то в самом деле богу душу отдашь.

— Ну посиди-посиди с полчасика, — сказала ему старушка. Она сама сильно устала. — Пойдём полежим малость.

И старик со старухой ушли в спальню, где оба через три минуты заснули. Гомозин зашёл к ним и увидел две храпящие распластанные на двуспальной кровати фигуры с истощёнными лицами и широко разинутыми ртами. Егору Дмитриевичу сладко было смотреть на них. Глядя на них, он будто сам отдыхал, приходил в себя.

Постояв недолго в дверном проёме спальни, Гомозин пошёл разбирать свой нетяжёлый чемодан. Вытаскивая из него свои рубашки, футболки, трусы и носки, он вдруг понял, что ничего не привёз матери и Николаю Ивановичу в качестве сувенира. Лидия Тимофеевна — та, бедная, чуть не каждый месяц отправляет ему что-то по почте. Последний раз вот отправила проигрыватель с пластинками и толстенную кулинарную книгу пятьдесят шестого года издания. По осени шлёт консервацию: огурчики, помидоры, салаты, патиссоны, икру, фруктовое пюре, варенья, джемы. К годовщинам смерти отца посылает его вещи. Дмитрий Константинович был наивным, легко увлекаемым человеком, но не от слабого ума (напротив, он был очень умным мужчиной), а от глубокой чувствительности и веры в людей. И, влекомый этим своим свойством, он всю жизнь занимался коллекционированием ненужных никому и ему в частности вещей. Когда началась горбачёвская антиалкогольная кампания, Дмитрий Константинович первым из своего окружения вылил всю коллекцию крепкого алкоголя в раковину и разжился нескольким десятков значков «Общества борьбы за трезвость». Проходя мимо помойки или свалки, он всякий раз останавливался и изучал вещи, выкинуть которые непосредственно в контейнеры людям было жалко, и часто он притаскивал эти вещи домой. Чаще всего это были книги, но бывали предметы и помассивнее. Однажды он принёс домой здоровенный бюст Лермонтова, отколотый у основания. Гомозин на всю жизнь запомнил отца, с трепетом приклеивающего к голове Михаила Юрьевича косо слепленное гипсовое основание. Для сына Дмитрий Константинович так и остался не до конца понятым смешным человечком, сдувающим пылинки с ржавых значков и банок, сентиментальным, или даже сердобольным, борцом за наивнейшую правду: мир, добро и процветание; в памяти Гомозина он остался слабым мужчиной, неспособным причинить вреда ни одной твари, добрым хомяком-накопителем. После смерти мужа Лидия Тимофеевна решила покинуть Москву и поселиться в квартире своего давно скончавшегося брата Юры, где она живёт и по сей день. Испугавшись, что Егор, оставшись наедине с отцовскими вещами, избавится от них, заплатив немало денег, она увезла их с собой в Сим и теперь, на старости лет, зачем-то шлёт их обратно в Москву. Гомозин понимал, какие чувства он должен бы был испытывать, получая очередную посылку от матери. Ему думалось, что это должно было быть какое-то сладкое чувство тоски или ностальгии, смешанное с умилением. И Лидия Тимофеевна думала, что сын, распечатывая коробки с книгами, альбомами, пластинками и всякой всячиной, радуется и на душе его становится тепло. Но на деле Егор Дмитриевич испытывал лишь раздражение, забирая посылки из отделения, торча за ними в очереди, принося их домой и иногда распечатывая; а принимал он их лишь затем, чтобы их не вернули обратно матери и она не обиделась. Бывало, в дурные дни он, даже не полюбопытствовав, что там отправила мать, оставлял коробку у ближайшей помойки. Наверное, единственной вещью, которая ему действительно понадобилась, был недавний виниловый проигрыватель. Донёс его Егор Дмитриевич до дома лишь потому, что мать прожужжала ему все уши своими опасениями, как бы, доставляя его, грузчики ничего не разбили.

Разложив вещи по полкам шифоньера, Гомозин оглядел стены гостиной и, усмехнувшись, подумал, что большинство развешанных на них фотографий, рельефов, картин и вышитых узоров скоро будут ждать его в почтовом отделении в Москве. Он вытащил из бокового кармана чемодана закрытую пачку сигарет и, зайдя на цыпочках в спальню, чтобы удостовериться, что старики спят, вышел на балкон покурить.

Курил он редко. В особых случаях, как он это сам для себя называл. Что это за случаи, объяснить Егор Дмитриевич вряд ли бы смог; он просто чувствовал, что непосредственно сейчас можно покурить. Наверное, просто хотелось.

Егор Дмитриевич стоял на грязном полу в тапочках и накинутом на плечи плаще и, медленно затягиваясь сигаретой, мелко трясся. Он смотрел на женщину в леопардовом пуховике — видно, вернувшуюся после своих дел, — и изучал её поведение. Она крутилась за косым бордюром у железной дуги для лазания и, вертя зонтик в руке, быстро курила. Вела она себя нервно и рассеянно. Она долго не замечала сбившуюся прядь мокрых волос, закрывшую ей левый глаз, но как только осознала это, быстро потянулась к ней сначала рукой с зонтиком, а затем, едва кольцевая веревочка соскользнула по предплечью к локтю, быстро опустила её и поправила прядь рукой с сигаретой. В полностью показавшемся лице Гомозин разглядел выражение раздражённой усталости. Его особенно заинтересовали глаза этой женщины. Щедро обведённые по кругу синими тенями, они были невероятно подвижными. Брови над ними то и дело поднимались без видимых причин, а веки часто опускались, будто глаза сохли от ветра. Сигарету она держала пальцами с настолько давно приклеенными на них фиолетовыми пластмассками, что натуральный ноготь, казалось, составлял половину от общей длины. Кисти рук выдавали её возраст. Сухие, почерневшие в местах стыка фаланг, костлявые, в мелкой ряби и зелёных жилках, они походили на ветки. Гомозин подумал, что ей не меньше пятидесяти. Наблюдая за ней, он ловил себя на мысли, что этот совсем незнакомый человек кажется ему омерзительным. Он пытался отогнать от себя эти мысли, только расстраивающие его, но не мог этого сделать, как не мог прекратить смотреть на неё. Как иной раз человек не может оторваться от наблюдения за каким-то животным в зоопарке, так Егор Дмитриевич не мог оторваться от наблюдения за людьми. Он вечно пытался понять, о чём они думают, чем живут, почему такие, а не другие, и решив для себя, чтó перед ним за человек, уже не мог изменить своего мнения о нём, даже когда узнавал какие-то прямо противоположные своим суждениям подробности. Ему было жутко, однако, думать, что кто-то мог судить о нём так же, как он обо всех окружающих. Поэтому он не любил внимательных взглядов, направленных на него: с людьми, внимательно смотрящими ему в глаза, он вряд ли мог когда-либо сойтись. Однако, как ни парадоксально, именно так он сошёлся со своей женой, Леной.

Задумавшись о ней, он не заметил, как женщина в пуховике докурила и, собравшись было подниматься домой, остановилась и стала искать в кармане пачку. Гомозина от размышлений оторвал её визгливый выкрик:

— Гадина!

Опомнившись, Егор Дмитриевич увидел упавшую под ноги на высоких каблуках скомканную пачку сигарет; и, едва он понял, что случилось, каблуки зацокали и голос вновь хрипло вскрикнул:

— Сосед! — Гомозин молча кивнул. — Угости папироской! — Она медленно подошла под балкон с грацией бездомной кошки, пристально взглядывая на Егора Дмитриевича шальными глазами. Гомозин молча вытянул перед собой сигарету.

— Поймаешь? — негромко спросил он.

— Ловлю! — тоже шёпотом ответила она.

И Гомозин отпустил сигарету. Та медленно, как на волнах, полетела вниз и у самой пятерни, костлявой и когтистой, резко поменяла направление падения и юркнула между пальцами, плюхнувшись в лужу.

— Пакость! — крикнула женщина и кинулась спасать сигарету, но не успела: та насквозь промокла.

Гомозин преспокойно вытащил ещё одну и, как человек протягивает кость перед собакой, протянул её над землёй.

— Будь другом, спустись, а, — попросила Гомозина женщина, скорчив жалостливую гримасу.

Егора Дмитриевича слегка передёрнуло от этого выражения лица, которое никак не шло к хриплому прокуренному голосу, но всё же он решил спуститься. Завязывая шнурки на туфлях, он злился на пошлость и вульгарность этой женщины.

Спустившись вниз, он медленно толкнул железную дверь и увидел стоящую ровно перед собой скромную даму, выжидающе скрестившую руки и плотно прижавшую ноги одна к другой. Глаза под подвижными бровями, поблёскивая особенно ярко в окружении выкрашенных тенями мешков, с какой-то детской наивностью смотрели на Гомозина. На мужчину неприхотливого, простого, обыкновенного, думал Егор Дмитриевич, этот взгляд произвёл бы приятное впечатление, умилил бы его, но его он взбесил. Пошлости, он был уверен, совсем не шла наивность. Пошлость должна быть злой, кричащей, дерзкой — только тогда она имеет право на существование, потому что это хотя бы честно. Но когда её пытаются прикрыть игрой взгляда, интонации или жеста, имитирующих детскую невинность, пошлость эта становится не просто омерзительной, но и оскорбительной, ведь после этих детских взглядов на вульгарных лицах всякое воспоминание из детства омрачается этим новым впечатлением, а всякое общение с ребёнком отдаёт этой мерзостью. У человека, думал Егор Дмитриевич, обыкновенного (а Егор Дмитриевич считал себя необыкновенным) всё было бы наоборот: детское выражение на каком бы то ни было взрослом лице вызвало бы приятные ассоциации, но у Гомозина теперь это же выражение на лице ребёнка вызывало бы ассоциации сугубо дурные.

— Я спустился — значит, дам. Незачем такую морду корчить, — грубо выпалил он и полез в карман за пачкой.

— Спасибо, — смутившись, она не нашлась, что ответить, и поэтому просто поблагодарила.

Егор Дмитриевич протянул ей сигарету, и женщина, вставив её между сложенными дудочкой губами, выжидающе вытянула голову вперёд. Гомозин зажёг ей сигарету. Когда у её лица вспыхнул огонь, он разглядел потёкшую тушь.

— Покурите со мной? — выпустив изо рта дым, спросила она, пряча глаза, будто смущаясь. Гомозин решил для себя, что это мерзкая игра, и из праздного интереса решил подольше понаблюдать за женщиной.

— Ну давайте, — сказал он и потянулся за пачкой.

— Соседи теперь будем? — спросила она, пока он разбирался с зажигалкой.

— Ненадолго, — сказал он, выпуская дым изо рта.

— Не нравится у нас? — хмыкнула она.

— У кого «у нас»? — раздражённо выпалил Егор Дмитриевич. — Я у себя на родине.

— Не нравится на родине, значит?

— Нравится.

— Так почему тогда ненадолго? — спросила она, заулыбавшись.

— А чего спрашиваем? Просто так?

— Хорошо, когда крепкий мужчина по соседству есть, — сказала женщина, качнув бёдрами, и, слегка ударив его, громко засмеялась во весь голос, будто прокашливаясь. Гомозин неосознанно огляделся, нет ли кого поблизости.

— Полку прибить или кран починить, — добавила она сквозь смех.

Егор Дмитриевич, машинально задрав губу, вытянул шею, чтобы быть чуть дальше от неё. Прекратив смеяться, женщина вновь заговорила:

— Если соль будет нужна или лаврушка, заходи, — добавила она и вновь истерически засмеялась.

— Чего смеёмся? — спросил Гомозин.

— А потому что смешной.

— Я смешной?

— Ну не я же, — сказала женщина. Егор Дмитриевич искренне усмехнулся. Ей показалось это жестом одобрения. — Я Лена. — Она протянула ему руку.

— Надо же. — Лицо Егора Дмитриевича перестало улыбаться.

— Елена, если хотите, — добавила она гнусаво — возможно, ей казалось, что так разговаривает интеллигенция.

— Егор, — отозвался Гомозин и пожал костлявую руку.

— Откуда будешь такой, Егор? Старушкин сын?

— Тёти Лиды.

— Ну Тёти Лиды, — поправилась она. — Чего приехал?

— Лена, я покурил, — сказал Егор Дмитриевич и, потушив окурок о кирпич дома, кинул его в урну. — Пойду домой. Заходишь?

— Захожу, — обиженно сказала она и, затушив бычок сапогом, прошла за Гомозиным в подъезд.

Подойдя к своей двери, Егор Дмитриевич остановился.

— Чего в слезах вся? — нехотя спросил он из вежливости.

— Это дождь, — отозвалась женщина, медленно открывая свою дверь ключом.

— Понятно, — сказал Гомозин и шагнул в квартиру.

— Из-за мужика, — решилась Лена.

— Все мужики козлы, — отозвался Гомозин и, зайдя в прихожую, закрыл за собой дверь.

С неприятным впечатлением он, раздевшись, прошёл на кухню и, думая о своём, просидел там до вечера, пока старики не проснулись.

Гомозину, помимо прочего, вспомнилась одна история из детства. Щурясь, кусая губы, он воспроизводил в сознании отчётливые образы. Его одолевали разные чувства: он то злился на себя и не мог остановиться, то ухмылялся, что наивная детская шалость до сих пор совестит его.

Училась с ним в классе девочка. Звали её Алёной. Была она не по годам строгая в поведении, замкнутая и дисциплинированная. Форма всегда выглаженная, ногти подстрижены, волосы чистые, ухоженные, убранные, учебники все в обложках, без клякс и пометок, все тетрадки исписаны красивым каллиграфическим почерком, разноцветными схемами и таблицами. Алёна не была отличницей, но очень старалась учиться и понимать; однако понимать ей удавалось нечасто, и поэтому она просто дотошно зубрила. Обычно она сидела за партой одна, строго сложив перед собой руки и вытянув спину. Подсаживались к ней редко, в основном девочки на время контрольных. Дружбу с Алёной водили поверхностную, лишь для того, чтобы поддерживать какое-никакое приятельство, позволяющее списывать у неё домашние и проверочные работы. Она не была красавицей, поэтому мальчики её особенно не дразнили, а если и дразнили, то быстро прекращали нападки, потому что она на них никак не реагировала.

И вот однажды (было это не то в пятом, не то в шестом классе) Гомозина, вечного обитателя задних парт, учительница биологии пересадила за вторую, чтобы он был у неё на виду, и сказала, чтобы он и впредь садился на это место. Ослушаться учительницу он не мог, а она вечно напоминала ему о новом месте и не начинала урок, пока он не пересаживался. Гомозина и его друга, соседа по последней парте, вечно смеющегося Славу Хомякова этот расклад не устраивал, но совестливые одноклассники наседали на них и уговаривали Егора пересесть. «Тебе сложно, что ли?» — говорили они, а он стоял, пряча улыбающиеся глаза, и тихонько посмеивался со Славой. В течение пяти минут он всё же сдавался, недовольно проходил к своей второй парте и урок возобновлялся. Учительница, Клавдия Георгиевна, вечно задерживала класс после звонка и рекомендовала все жалобы направлять в адрес Гомозина. Так он под давлением небезразличных учащихся постепенно перебрался за вторую парту. Скоро к нему подоспел и Слава. Клавдия Георгиевна к гулу, смеху и всяким стукам, доносящимся со стороны Гомозина, стала относиться лояльнее, потому что он был «на виду».

Гомозин со Славой оценивали людей по одному критерию: способен ли человек их позабавить и развеселить. Если человек казался им скучным, если его возможная реакция на их выходки была сдержанной, то время на этого человека они не тратили и смотрели в его сторону со злым подростковым пренебрежением. «Шутки» их были смешны только им обоим да некоторым одноклассникам, считавшим их «крутыми». «Крутизны» им придавали надменные взгляды, выражавшие уверенность, что жизнь состоит из увеселений и что каждый смертный обязан им эти увеселения предоставить. А увеселения были по-детски жестоки. Они то рвали ключами куртки одноклассников, висящие без защиты в раздевалке, то швырялись засохшими бетонными кляксами через вентиляцию в женскую спортивную раздевалку, то запирали в учительском туалете Жору Тщедушнова. Слава любил поднять за ошейник своего пуделя, когда выгуливал его, и душил до тех пор, пока тот не начинал жалостливо скулить, а Гомозин научился ловить мух на лету, чтобы, слегка оглушив их, заживо сжигать отцовскими спичками. На балконе тогда стоял омерзительный смрад палёных волос, и Егору этот запах хоть и был противен, но всё же был очень интересен, как был интересен и высокий писк, возникающий во время «кремации». И всё это казалось им невероятно смешным.

Алёну, сидевшую за первой партой прямо перед ними, они мучили каждый урок биологии: засовывали ей в волосы карандаши, пачкали чернилами белую спину сарафана, плевались в неё слюнявыми шариками бумаги и много чего ещё проделывали. А поскольку она никак на них не реагировала, Клавдия Георгиевна тоже молчала, либо не замечая выходок, либо считая их безобидными. Гомозина эта девочка раздражала. Объяснить чем он вряд ли бы смог. Поэтому иной раз он просто без остановки толкал её в спину и заунывно нашёптывал: «Мальцева, Мальцева, Мальцева, Мальцева».

И вот случилась первая контрольная Гомозина на новом месте. Получив задание, он, запустив пальцы в волосы, недолго подумал над вопросами и за неимением соседа под боком (Слава заболел) обратился за помощью к Алёне. Заискивающим умоляющим голосом он клянчил у неё листок с ответами, и она, не обращая на толчки никакого внимания, закончив писать свою работу, преспокойно передала листок назад. Гомозин, уже не надеявшийся на помощь и думающий лишь о том, как он её проучит, сильно обрадовался и, списав, даже поблагодарил девочку.

Через неделю Клавдия Георгиевна вернула листки с оценками. Оставшийся дома в прошлый раз Слава и Гомозин обнаружили, что Гомозин получил «отлично», а Алёна «хорошо», и долго смеялись над ней, тыкая в неё карандашами.

— Ну чего ты молчишь? — спрашивал её Егор, давясь от смеха. — Как же так получилось?

Он слегка дёрнул её за косичку, и с головы её упали очки. Слава, пока Алёна надевала их, одобрительно ткнул Гомозина локтем и закашлял, чтобы не засмеяться во весь голос. Егор же, воодушевлённый таким одобрением, дёрнул за косу ещё раз, но на этот раз со всей силы. Алёна успела удержать очки. Через пять секунд по шее девочки тонкими полосками потекла кровь. Слава с Гомозиным, испугавшись, перестали смеяться, а Гомозин и вовсе попросился у учительницы выйти. Она оставила его терпеть до перемены. Алёна же, будто совсем неживая, молча сидела, строго сложив руки, и, казалось, не чувствовала боли. Но прошло немного времени, и она осторожно коснулась мелко трясущейся бледной рукой окровавленного затылка. Едва Алёна дотронулась до шеи, она тотчас же нервно одёрнула руку и прикрыла ею рот. На глазах её выступили слёзы, а на лице изобразилась мокрая, морщинистая гримаса глубокой обиды, горя и стыда. Она не издавала ни единого звука, будто боясь чего-то. Застывшие от страха Слава с Гомозиным не знали, что делать и как оправдываться перед Клавдией Георгиевной. А та, в свою очередь, копошась в классном журнале, ничего вокруг не замечала. Тогда Алёна громко быстро всхлипнула, и сердца хулиганов упали в пятки.

— Что такое, Мальцева? — строго спросила учительница.

— Ничего, — ответила она сквозь слёзы, — зуб.

— Выйди воды попей, — посоветовала ей Клавдия Георгиевна.

— Спасибо, — отозвалась Алёна и выбежала из класса, спотыкаясь на ходу.

Гомозин и Слава с облегчением вздохнули, а через пять минут и вовсе забыли об инциденте. Через десять в кабинет вернулась Алёна с мокрыми на затылке волосами и слегка розовым, влажным на спине сарафаном. Вспоминая сейчас взгляд, которым его встретила, садясь на своё место, эта маленькая девочка, Егор Дмитриевич крепко сжал кулаки, закрыл глаза и стиснул челюсти. Перед ним с невероятной отчётливостью возникли два маленьких ясных голубых глаза, смотрящие прямо и бесстрашно, пара светлых сведённых бровей, бросающих рябь на круглый большой лоб, остро выпирающие из щёк углы нижней челюсти, видно, так торчащие из-за плотно стиснутых зубов, бледные тонкие губы и гордо вздёрнутый носик. Это смелое лицо выражало не боль, не трепет, не неприязнь, а невероятные жалость и сострадание. Как острый меч, поражал сейчас Егора Дмитриевича этот взгляд и доводил его до кома в горле. Маленькая девочка, невероятной осознанностью пересилив боль, обиду и стыд, не из желания наказать, а из патологической неприязни к злу и насилию, пожалела гнусного мелкого преступника прожигающим насквозь взглядом добрых глаз. Даже теперь, будучи взрослым, видавшим многое человеком, Гомозин не мог понять, откуда такие колоссальные душевные силы взялись у маленькой, скромной девочки.

Спустя неделю родители перевели Алёну в другую школу, и Гомозин о ней больше ничего не слышал.

3. Чужак

Поход на кладбище решили отложить на завтра. Лидия Тимофеевна, посмеиваясь, вслух удивлялась, как они с Николаем Ивановичем могли так долго проспать, совершенно при этом не собираясь даже подремать. А Николай Иванович боялся, что теперь не будет спать ночью, и шутя просил у Лидии Тимофеевны «снотворного», подразумевая под этим, конечно, водку. Она реагировала ярко, громко, отмахиваясь от него, крича, а он смеялся и дразнил её. Всё это они разыгрывали, сами того не понимая, для Егора Дмитриевича, чтобы он не скучал. И ему на сей раз от этого почему-то было весело и тепло на душе.

— А я объясняю, — чеканно, как номенклатурный работник, говорил Лидии Тимофеевне старик, — спирт — лучшее лекарство от бессонницы. Говорил я, что снов давно не видел? Говорил? А, Егор? А ну подтверди-ка!

— Подтверждаю, — кивнул, улыбаясь, Гомозин.

— А вот теперь сплю и вижу: в подъезде нашем ремонт; всё плиткой обклеили. Какие-то киргизы, что ли. И стены обклеили, и потолок — всё. И курят же, сволочи, прямо в подъезде, что на весь дом воняет. — Егор Дмитриевич усмехнулся. — А захожу в квартиру — и тут, гады, всё в плитку свою убрали. Какие-то тюли повсюду, шторы жёлтые. Во, — уставился он на старушку, — вишь как?

— Я тебя на цепь посажу и в будку упрячу, — медленно проговорила Лидия Тимофеевна, вызвав своими словами громкий смех мужчин. — Буду в миску водку тебе наливать. Лакай да и смотри сны про замки. Всё понял?

— Так точно! — вытянулся стрункой Николай Иванович.

Через час после пробуждения Лидия Тимофеевна накрыла ужинать. Нажарила картошки на сале и нарезала селёдку с луком. За окном холодные тучи редко давали закатному солнцу выглянуть, и, когда оно появлялось, лучи светили слабым болезненным светом. Низкие и тяжёлые облака клубились, уплотнялись и, назревая, всё никак не могли разрешиться дождём. Где-то вдалеке, в горах, уже сверкало и глухо громыхало. Воздух был свежий, влажный, тяжёлый; ветер поднимал с земли старые листья и небольшие веточки и быстро гонял их, иной раз закручиваясь в вихри.

— Точно шарахнет, — говорил, чавкая, Николай Иванович.

— Ты окна закрыл? Ставни? — спрашивала Лидия Тимофеевна про дом.

— Закрыл-закрыл, что же я? — слегка недовольно отзывался старик. — Егорка, будь другом, включи-ка большой свет.

Гомозин встал и прошёл в коридор, где нажал на выключатель. Кухню залил сплошной тёплый свет, и уют, который дарила небольшая настенная лампа в плафоне, исчез.

— А собачка там как? — садясь на место, спросил Егор Дмитриевич, взглянув в окно. — В будке отсидится?

— Смелая сука Зинка, — отозвался Николай Иванович. — У нас бы тут окна не повышибало.

— Да ещё, может, стороной пройдёт, — волновалась Лидия Тимофеевна.

— Шарахнет только так, — решил Николай Иванович. — Эх, я заленился. Надо было срезать у яблоньки ветку гнилую.

— А что? — спросил Гомозин.

— На крышу ещё упадёт.

— Ну не торнадо же идёт, — усмехнулся Егор Дмитриевич.

— Ой, тут знаешь, как деревья накосило, — вступила Лидия Тимофеевна. — Когда ж это? Коль?

— В тринадцатом, что ли, — задумался он.

— Всю гору расчесало. Как пшеница после уборки. Хорошо, в город не спустилось.

— Кто там в лесу водится? Поубивало? — спросил Гомозин.

— А чёрт его знает. Людей вроде бы не коснулось.

— А животные?

— Ну не знаю. Белки, может, там какие-нибудь.

— Всё понятно, — сказал Егор Дмитриевич, и повисло молчание — только вилки цокают по тарелкам. — Николай Иванович, — заговорил Гомозин, — дочка-то с мужем приедет?

— С детями только.

— Двое?

— Ага, Машенька и Илюша.

— Малые?

— Одна в сад ходит, другой в третьем классе. В третьем же, Лидья?

— В третьем, в третьем. В четвёртый пойдёт.

— А муж что? — осторожно спросил Егор Дмитриевич. — Разведены?

— Да, ушёл, зараза, — зажевал быстрее Николай Иванович. — Хороший мужик Виктор — да, видно, заклевала моя бестия, — захохотал он.

— Фу, брехло! — сморщилась Лидия Тимофеевна.

— Чего? — кивнул Николай Иванович.

— Да там божий одуванчик, — повернувшись к сыну, запричитала старушка. — И мухи не обидит.

— Да кто? — не понял Гомозин.

— Надя. Кто ж ещё?

— Ну рассказывай, — махнул рукой Николай Иванович.

— Ты погляди на него! — вылупила глаза Лидия Тимофеевна. — Такая умница выросла, такая красавица, а он её в грязь втаптывает! Не стыдно тебе? Погляди на него — и не краснеет. Да как же можно?

— Ну ладно тебе придумывать, — хмурился старик. — Девка как девка.

— Фу, брехло! — отмахнулась старушка. — Она же, бедная, двоих детей тянет и работает, и всё знает, и читает, и в театры водит. Какая мать так своих детей будет баловать? Всё им даёт! И на море каждый год, и секции, и дни рождения! И всё успевает! И не жалуется! А тут ворчун завёлся! Фу, гадость какая!

— Ну завелась, хватит, — попытался остановить её Николай Иванович.

— А ему Виктор — мужик хороший, — всё продолжала она. — Да какой он мужик? Сорняк!

— Ну всё, всё! — не вытерпел Николай Иванович. — Что ты, не понимаешь, что ли? Цену набить не даёт!

— Торгаш нашёлся, — помолчав и пристально поглядев в глаза сожителю, плюнула Лидия Тимофеевна.

— А кем же работает? Николай Иванович? — спросил Гомозин.

— Она в банке на какой-то должности важной, — ответила за него Лидия Тимофеевна.

— Ну хорошо, — закачал головой Егор Дмитриевич, не зная, что сказать. — Видно, умная девушка.

— Да не то слово.

— А что за должность?

— Ну не знаю, спросишь. Мы люди старые, не понимаем ничего.

— Тебе, Лидия, только языком молоть, — задумчиво сказал Николай Иванович.

— Что такое? — не поняла она.

— Ну приедет девка. Дикая, как незнамо что. Глупая, дурная. А ты тут Егору лапши навешала — он и поверит.

Гомозину почему-то казалось, что Николай Иванович своими словами хочет от чего-то уберечь дочь. Егор Дмитриевич был почти уверен, что старик считает её и умницей, и красавицей, и любит её больше жизни, а наговаривает на неё не то чтобы не сглазить, не то из родительской ревности, не то чтобы, увидев её, Гомозин был сильно удивлён.

— Я знаешь, что, Коля? — будто лично оскорбилась Лидия Тимофеевна. — Я всё ей передам да посоветую отказаться от тебя, и говори гадости, сколько хочешь. — Потом, помолчав, добавила: — А девочку я тебе обижать не дам! Это надо! Перед чужими людьми грязью обливает…

Старушка совсем не заметила случайно обронённого в пылу слова и продолжила отчитывать старика, но Егор Дмитриевич дальше её не слушал. «Чужой», — прокручивал он в голове эти пять букв, машинально копаясь вилкой в тарелке и едва заметно скользя языком по нёбу, про себя выговаривая это слово. Ему сделалось некомфортно, им овладело ощущение, что он лишний в этом доме.

«Дурак, — думал он. — Приехал, пять лет не бывши, и думает, что все у него на шее виснуть должны. Сам одним местом к ним повернулся — а они почему-то должны его в это самое место целовать». Гомозин понимал, что мать, скорее всего, сказала не то, что он подумал, что «чужой» он не для неё, а для дочери Николая Ивановича, но всё же в нём появилось грызущее мерзкое чувство неуместности, будто он приехал на попечение к людям, презирающим его, вынужденным сквозь силу улыбаться. Егор Дмитриевич подумал, что долгое пребывание здесь будет для него и них невыносимо тягостно, и решил, что в течение нескольких дней под каким-нибудь предлогом уедет, не дожидаясь приезда Нади. Таких мыслей у него бы не возникало, не сомневайся он ещё перед выездом, стоит ли ехать к матери. Ему было сложно решиться приехать, как сложно возобновить общение с человеком, с которым много лет назад разругался, но уже давно не держишь на него зла и обиды. И всё же, решившись, он всю дорогу провёл в сомнениях — соседи по купе помогли. Женщина, кажется, так и не назвавшая себя, рассказала ему, как сильно она плакала и жалела, когда умер отец, с которым она из-за своей упёртости не общалась много лет. И напугала Гомозина, что он всю жизнь будет жалеть и корить себя, если не решится показаться на глаза матери. Но теперь он сидел с ней, матерью, за одним столом и жалел, что показался. Столько воды утекло, думал он. Наивно пытаться делать вид, что всё так, как было раньше. Стоило обставить свой приезд, думал он, как-нибудь мягче, как-то подготовить маму, а не сваливаться как снег на голову. И теперь, видя перед собой это родное лицо, он корил себя за то, что столько лет не радовал её общением. И не был близок он к ней не столько физически, сколько духовно. Гомозин думал, что мать действительно всё про свою жизнь рассказывает ему по телефону, но он ничего не помнил. И казалась Гомозину теперь Лидия Тимофеевна какой-то чужой женщиной. Лицо её было похоже на лицо матери, но за ним скрывался кто-то чужой, подменивший её, и теперь этот кто-то делал из Егора Дмитриевича дурака, пытаясь убедить его в том, что они родные люди и что она любит его. «О чём я думаю? Что за бред?» — мысленно усмехался Егор Дмитриевич и, переводя эти мысли в шутку, пытался отогнать их от себя, но они пристали к нему, как паутина. Как он ни снимал с себя эти путы, какие-то мерзкие ниточки всё равно лезли в рот, глаза и уши. Так или иначе, решил Гомозин, проще уехать, чем разобраться в этом.

— Во сколько завтра на кладбище? — перебил он мать, не слыша, о чём она говорит.

— Ну, чтобы поспать тебе как следует, — предложил Николай Иванович, глядя на Лидию Тимофеевну. — К двенадцати, думаю, нормально будет.

— Давайте с утра пораньше. Часов в девять чтоб выйти. А оттуда пойдём крышу перекрывать. Чтобы затемно успеть.

— Да никто не гонит тебя, что ты! Отдохни лучше, ты же не работать приехал, — улыбался старик.

— Мне же, наоборот, с работой хочется побыстрее справиться и отдыхать, — убеждал его Гомозин.

— Да я сам потом эту крышу перекрою — не забивай себе голову, — открещивался от своей просьбы Николай Иванович.

— Куда ты там полезешь? — проворчала старушка. — Пусть Егор сделает.

— Да, Николай Иванович, мне это несложно, просто хочется поскорее, — убеждённо говорил Гомозин. Он будто хотел наказать себя трудом за свою неуместность.

— Ну, давай тогда на восемь подъём. Мы-то с Лидией жаворонки — нам не привыкать. Главное, чтобы ты встал.

— Я пятнадцать лет к семи на работу вставал, я тоже привыкший, — улыбнулся Егор Дмитриевич.

— Смотри, чтоб толкать тебя не пришлось. Озоном мы все надышимся — дрыхнуть будем как мертвецы.

— Фу, брехло! Сплюнь, дурак!

Через полчаса с густо почерневшего неба посыпались тяжёлые капли, и гром из глухого далёкого грохота превратился в звонкие металлические потрескивания. Через пять минут после начала ливень уже вовсю барабанил по стёклам, подоконникам и козырькам, а свет от ярких молний вспыхивал в доме, и от него рябило в глазах. На душе Гомозина сделалось покойно, как в погожий солнечный день. «Вода — такая же жизнь, как и солнце, если не бóльшая», — думал он. От сквозняка входная дверь зловеще гудела, и Лидия Тимофеевна позакрывала все форточки, чтобы шторы и тюли, надувавшиеся и сдувавшиеся, как человеческие лёгкие, не смахнули с подоконников горшки с цветами, — и «лёгкие» окон задержали дыхание.

Дождь перестал только к полуночи, когда все, убаюканные стуками капель и шелестом деревьев, уже сладко спали, плотно укутавшись в толстые мягкие одеяла. Егор Дмитриевич засыпал с мыслями о том, как дворовые коты и кошки прячутся от стихии по подвалам, складам и подъездам, сворачиваясь калачиком. Теперь ему снились мокрые коты, убегающие от огромной чёрной вороны, пытающейся пробить им клювом черепа.

Проснулся Егор Дмитриевич сам, от жары. Преломляясь мокрыми разводами на окнах, свет рассветного солнца каплями стекал по стенам и слегка трясся, сталкиваясь с нагретым водяным паром. Выспавшийся Гомозин с удивлением взглянул на часы: до подъёма ещё сорок минут. Выбравшись из-под одеяла, он лёжа наблюдал за игрой света и ждал, когда в соседней комнате начнут раздаваться звуки копошения и шелест шагов. Когда первой показалась мать, Гомозин засмеялся.

— Чего ты? — спросила она, присаживаясь к нему в ноги на раздвинутый диван, на котором он спал в эту ночь.

— А больше всех Николай Иванович вчера боялся не уснуть, — улыбался Егор Дмитриевич.

— Хорошо спалось? — спрашивала мать, гладя его по ноге.

— Спал как убитый. Хорошо у вас тут, — помолчав, добавил он, нежно взглянув на мать.

— Чего тебе на завтрак приготовить? — слегка смутившись, спросила она и медленно отняла руку от ноги. — Блинов хочешь со сметаной?

— Было бы замечательно, — всё улыбался он, радуясь красоте матери, проявившейся в странном световом узоре. Она будто светилась изнутри; растрёпанные белые волосы будто и вовсе горели в солнечных лучах, а мелкая пыль ореолом вилась вокруг неё.

— Или можно сырников. Чего хочешь?

— Что тебе готовить проще.

— Ой-ой-ой, поглядите на него! — сморщилась Лидия Тимофеевна. — Мне одинаково — не ломай комедию.

— И того, и другого тогда, раз несложно, — усмехнулся он. — И чашку капучино, будьте добры, с двумя ложками сахара.

— Кого? Может, по сопатке лучше? — тихонько, чтобы не разбудить Николая Ивановича, захохотала Лидия Тимофеевна.

— Могу я увидеть администратора? И жалобную книгу, будьте добры.

— Администратора с цепи спускать придётся. Вас устроит, сударь? — развеселилась старушка.

— Такого мне не надо. Пожалуй, поем в другом месте, — улыбался Гомозин.

— Ну так что? И того, и другого? — постучала его по ноге мать.

— Не сложно?

— Нет.

— Тогда давай и того, и другого.

— Можешь тогда подходить через двадцать минут. Пока горячие.

Жуя облитые сгущёнкой сырники, Гомозин заворачивал в горячие блины айвовое варенье со сметаной и мысленно усмехался своим вчерашним мыслям об отъезде. Лидия Тимофеевна, пока заваривался чай, мыла посуду, всякий раз закрывая кран, когда тёрла губкой тарелки.

— Чего ты? Дорогая, что ли, вода стала? — прочавкал Егор Дмитриевич.

— Не говори с набитым ртом. Дурость какая! — гадливо проворчала мать. — Экономить нужно. Для будущих поколений.

— Рассказать тебе про круговорот воды в природе? — спросил Гомозин.

— Кому сказала? Прожуй — потом говори!

— Да такая вкуснотища! Пока не кончится, не перестану, — раскраснелся Егор Дмитриевич и продолжил набивать рот едой.

— Ну помолчи тогда, — всё дёргала кран Лидия Тимофеевна. — Уж как-нибудь пять минут без твоей болтовни продержусь.

— Вода же всё равно потом испарится, потом — в облака, потом — в дождь, и обратно в кран.

— Ну, сорванец! — закончила мыть посуду старушка. — Что ты во всё лезешь? Ну нравится мне так мыть! Встал бы сам да и помыл, раз такой умный.

— Ох, маманя, я бы тебе счётчик намотал, — хохотал с набитым ртом Гомозин.

— Фу, брехло! Какая я тебе маманя? Лучше бы не балаболил, а что-нибудь важное рассказал.

— А что тут неважного? — прищурился Егор Дмитриевич. — Ты так взрыв устроишь. Колонка тоже надорваться может. Так в новостях и скажут: «Старушка-джигит устроила теракт в многоквартирном доме».

— Фу, брехло! Чего там с Андрюшей приключилось? Чего уволился? — чуть ли не накинулась на сына с вопросом Лидия Тимофеевна.

— Да ничего, мам, — посерьёзнел Гомозин. — Не сошлись характерами.

— Пятнадцать лет сходились, а теперь перестали? — наливая заварку по кружкам, расспрашивала мать.

— У него, знаешь, — прожевав, основательно заговорил Егор Дмитриевич, — большой палец укоротился. Тесачком тяпнул случайно.

— Ох ты, как же он так? — поставила кружки на стол Лидия Тимофеевна и села напротив сына.

— Да пьяный, видно, мясо резал. Ну и что, палец-то он отрубил, и за пару недель всё кожей заросло. А вот недавно у него ноготь там стал расти. Как кость. Крюком таким, знаешь. — Лидия Тимофеевна не то скептически, не то брезгливо морщилась. — И отрос у него такой крюк-коготь. Острющий страшно. Ну и давай он меня этим крюком цеплять. Цеплял-цеплял — мне надоело, и я ушёл.

— Брехло, Егорка! — отмахнулась от него Лидия Тимофеевна.

— Палец даю на отсечение, так и было, — вытянул перед матерью руку Гомозин.

— Вот возьму как-нибудь да отсеку, — ударила его по руке полотенцем старушка.

— Чего дерёмся? — показался в дверном проёме заспанный Николай Иванович. — Приятного аппетита.

— Спасибо, — отозвался Егор.

— Не говори с набитым ртом, кому говорю! — зло прошипела Лидия Тимофеевна.

— Десять минут, Егорка, и выходим, — сказал Николай Иванович и пошёл умываться.

— А есть? — спросил мать Гомозин, когда дверь за стариком захлопнулась.

— Он не завтракает. Чаю выпьет — и пойдёт.

— Чего это?

— Не может он с утра: тошнит.

— Это он тебе лапшу вешает. Наверное, кто-то другой подкармливает, — сказал Егор Дмитриевич. — Ты последи за ним: может, волосы чьи-нибудь принесёт на себе.

— Фу, брехло! Язык как помело. Как тебя люди терпят?

— Ты же как-то держишься, — хлюпал чаем Гомозин.

— Это потому, что я знаю, что ты брехло.

— Это тебе только кажется. Я твоего Николай Иваныча выведу на чистую воду.

— Доложишь, — заулыбалась, смягчившись, Лидия Тимофеевна.

— Какая-то ты, мама, ворчливая стала. Стареешь, видно, — сказал, помолчав, Егор Дмитриевич.

— Это тебе кажется, — слегка оскорбилась Лидия Тимофеевна и, пытаясь не подавать виду, не знала, куда деть руки. — Возьмёшь секатор, — переменила она тему, — дедов пострижёшь. Травку не трожь, а сорняки всякие пообрезай, будь добр.

— Сильно заросло, что ли?

— За месяц уж наверное.

Из ванной вышел, вытирая полотенцем лицо, Николай Иванович и, пройдя по коридору, встал в проёме:

— Поел, Егорка?

— Дай человеку чаю попить, — ответила за него Лидия Тимофеевна.

— Пойду одеваться пока, — сказал старик и ушёл.

Гомозин в несколько глотков осушил кружку.

— Куда так хлещешь? Сожжёшь кишки все! — побранила его мать.

— Спасибо, очень вкусно. — Вставая, он поцеловал её в макушку и понёс тарелку с кружкой к раковине.

— Да иди одевайся, я помою.

И Егор Дмитриевич пошёл в гостиную собираться. Пока никто не видит, он убрал в карман брюк пачку сигарет и мысленно усмехнулся этому.

Медленно спускаясь по ступеням подъезда, чтобы не заставлять старика гнаться за собой, Гомозин испытывал чувство неловкости от нависшего молчания. Николаю Ивановичу, видно, было трудно спускаться, но он старался не подавать виду и лишь тихонько кряхтел.

Выйдя из дому, они, оглянувшись, вздохнули полной грудью. У обоих от яркого света заболели глаза.

— Егор! — крикнула Лидия Тимофеевна с балкона. — Секатор-то забыл!

— Ох ты, чёрт! — выругался он и подошёл к дому. — Кидай!

— Осторожно!

Лидия Тимофеевна отпустила секатор в полиэтиленовом пакете, и Гомозин его поймал.

Николай Иванович и Егор медленно пошли в сторону кладбища по пустым, влажным, душным улицам. Разогревшееся солнце знойно обжигало, когда выглядывало из-за больших белых облаков, а когда уходило в тень, становилось прохладно, и дул ещё весенний ветер.

Николай Иванович, оглянувшись, достал из кармана пачку сигарет и, как нашкодивший ребёнок, взглянул на Гомозина.

— Егор, ты уж матери не говори — она этого не любит, — попросил он и вставил сигарету в рот.

— Вы тогда тоже — про меня, — улыбнулся Егор Дмитриевич и достал свою пачку.

— Это надо же! — захохотал старик. — Взрослые мужики, как школьники, шифруются!

— Нервы нужно беречь.

— Это точно: скандал такой закатит, что легче бросить, — закурил Николай Иванович. — Огонь есть? — спросил он Гомозина.

— Есть-есть, — ответил Егор Дмитриевич и тоже закурил.

— Хорошо, — протянул Николай Иванович.

— Теперь-то можно и поесть? — спросил Гомозин.

— Э, нет, брат, мне до обеда не захочется.

— Давно это у вас так?

— А чёрт его знает. С год, наверное.

— Может, врачу показаться? — спросил Егор Дмитриевич.

— Надо оно — шум поднимать? Всё остальное же хорошо. Старею, видно.

— Скорее всего, — закачал головой Гомозин, и повисло молчание.

— Егор, — осторожно заговорил Николай Иванович, — сразу тебе скажу: мать просила выведать, почему ты с работы ушёл…

— Вот неугомонная! — усмехнувшись, перебил он старика.

— Ты если не хочешь, не говори — я тебя честно в известность ставлю. — Было видно, что Николаю Ивановичу крайне неприятна эта скользкая роль разведчика.

— Да рассказывать-то нечего, Николай Иванович, — успокаивающим тоном заговорил Гомозин. — Такой же я упрямый, как мать, такой же упёртый. Только она упёртая в основном из любопытства, а я из-за какой-то глупой принципиальности — вот и всё. Я просил не говорить про жену, про Лену, и уж тем более не шутить, а он пошутил. Я собрал вещи и ушёл.

— Начальник? — нахмурившись, уточнил Николай Иванович.

— Если бы просто начальник, но он же мне друг.

— Андреем его?

— Ну.

— Кто он такой вообще? Айда здесь обойдём, — быстро вставил предложение Николай Иванович, пока Егор не заговорил. И Гомозин, перепрыгнув лужу, стал рассказывать:

— Я к нему после института устроился водителем. Мне сколько тогда было? Лет, наверное, двадцать пять. Работы не было совсем по специальности.

— А что ты оканчивал?

— Да что и мать с отцом: филологи мы. Под горой кладбище, как я помню? — спросил Егор Дмитриевич, указав взглядом на зелёный холм.

— Да, быстро дойдём. Ну-ну, продолжай.

— Ну устроился водителем, — вздохнув, будто через силу стал говорить Гомозин, постепенно горячась по мере рассказа. — Ему тогда уже за сорок было. Ваш ровесник он, наверное, — может, чуть младше. Своя фирма у него была. В Подмосковье дома строили, коттеджи. Вот я его поначалу возил по объектам. Он сам за руль не садился — любил выпить. Вечером, после объектов, обязательно в ресторан. А мужик он, вообще говоря, простой, без короны. Брал меня с собой — в машине не оставлял — ну, кормил и по счёту платил. И хотел он, чтобы и водитель был такой же, как он сам, простой. Другие, до меня, выслуживались как-то, боялись слово лишнее сказать, а меня — мать, наверное, рассказывала — не остановить: болтаю без умолку. Ну, в общем-то, хорошо мы с ним сошлись. В деле он, конечно, профессионал. Все на объектах и в офисе у него по струнке ходили, а со мной он, как с другом.

И был он, вообще-то, православный. Верующий очень. Я так на него сейчас смотрю: сплошные барские замашки. Толстый мужик, отъевшийся, богато одетый, надменный с подчинёнными, так ещё и религиозный. Он, видите, к богатству привыкнуть не успел — так у него всё быстро завязалось. Материально разбогател, а морально был бедным. Вот, видно, и тянулся к Богу. И, в общем, стал я его возить по разным святым местам. На всякие источники, по храмам, монастырям. Дома появлялся всё реже. Лена моя уже тяготиться этим стала. А мне, знаете, нравилось, интересно с ним было. Надо было больше дома бывать, понимаю… Я ему до сих пор благодарен за то, сколько он мне всего дал. И вот мы с ним году на третьем поехали во Псков. Он, когда мы далеко выезжали, всегда снимал лучшие гостиницы. Себе и мне люксы. А в Пскове много есть что посмотреть. И мы там остановились на три или четыре дня. Днём гуляем, смотрим храмы, а вечером пьём. Забыл сказать: он мне уже со второго, наверное, года стал за ужинами наливать — доверял мне. Считал, что хорошо вожу. Ну, наверное, прав был. И вот поначалу наливал он мне немного — одну-две за ужином максимум, — а потом уж мы с ним могли полулитровый графин осушить, и я потом его домой вёз, а сам к себе — на метро или такси. Бывало, остановят — а он всё решал. Сам бы я никак. Иной раз семью его возил. Дочку с женой. Ужасные были хабалки. Дочь он свою мне даже хотел в жёны, но я — в штыки. Когда он с Леной познакомился, то понял почему. Жалко, вы её не застали… — Гомозин, задумавшись, ненадолго замолчал и продолжил, тяжело дыша: — Ну вот, приехали мы с ним во Псков. И общение наше уже походило на коллективный запой. Не помню, чтоб мы трезвели: всё время под синенькой. А я же при этом за рулём. Такое время было, что за три года такого вождения меня даже не оштрафовали. Хорошо, хоть не убил никого. А Андрея под конец уже совсем понесло. Он, конечно, больше меня пил. Зашли мы с ним, пьяные, в храм. У него одышка: разжирел он тогда сильно. Он немного помолился и сел на лавку, меня — к себе. Стал что-то рассказывать. Да так громко. Ещё и ноги широко расставил. К нему монашка подходит. «В храме, — говорит, — так не сидят», — и зачем-то по плечу его ударила. Несильно, конечно, но он прямо взбесился. «Хорошо», — говорит и продолжает так же сидеть, а глаза, смотрю, злобой наливаются. Она же не уходит — ждёт, когда он сядет как надо. Я молчу: к нему лучше в такие моменты не прикасаться, а то рванёт. В итоге монашка первая не выдержала и повторила, а он как заорёт. «Да кто ты вообще такая, я вас всех позакрываю!», и так далее. Еле-еле его оттуда вывел. И я, видно, на нервах, ещё и пьяный, не углядел и влетел в столб. Сами целы, а машине — кирдык. Столб — на земле. В общем, по итогу лишили меня прав.

— А ты говоришь, мать рассказывала про тебя, — захохотал Николай Иванович.

— А то она знает? — улыбнулся Гомозин. — Это я вам чего-то разбалтываю.

— У нас с тобой солидарность. Я могила, — заверил старик. — Ну и что ж там дальше?

— А дальше работать как-то надо. А какой из меня водитель без прав? Пошёл в итоге на повышение. Так меня Андрей не хотел отпускать, что сделал меня директором. Сам он теперь совсем ничего не делал, только деньги считал. А я, пока возил его, опыта набрался и уже понимал, что и как устроено. И вот теперь за него искал заказчиков, подрядчиков, следил за объектами, нанимал сотрудников, увольнял — в общем, директорствовал. И первые полтора года меня возил какой-то мальчик. Потом стал сам. И стали мы с Андреем коллегами, почти совладельцами. Больше пятнадцати лет я у него работал, и вот — всё.

— И что теперь будешь делать? — поинтересовался Николай Иванович.

— А не знаю. Свободой пока наслаждаюсь. В себе разберусь. Лены когда не стало, я же с головой в работу ушёл. Лишь бы не думать ни о чём. И это, знаете, помогает со стрессом справиться. Только об одном думаешь, только работа и есть. Мы тогда за первый год на сто сорок процентов выросли — так я пахал. А теперь, когда я не работаю, те чувства повсплывали; будто я от них тогда не избавился, а законсервировал.

Гомозин сам себе удивлялся, что выбалтывает сокровенное малознакомому мужчине. Он много лет ни с кем не делился своими переживаниями, а теперь всё за десять минут выболтал, и Николай Иванович показался ему невероятно близким, чуть ли не родным человеком.

— Я тебя, наверное, расстрою, но оно никогда не уйдёт. Притупится разве что, но останется навсегда. Даже когда найдёшь себе новую невесту, будешь мучиться и вспоминать её, — ответил Николай Иванович.

— Оно мне и не нужно, чтобы уходило, — заулыбался Гомозин.

— Я вот в театре занимаюсь, чтобы в себе как-то разбираться, — поглядев в сосредоточенное лицо собеседника, сказал Николай Иванович. — Видишь как: восьмой десяток — а всё ходунки нужны.

— На спектакли ходите? — уточнил Егор Дмитриевич.

— Зачем? Играю. Самодеятельность у нас тут в Доме культуры.

— Правда? — удивился Гомозин. — И что играете?

— Да я только начал. Пока только репетируем. Пару раз в неделю схожу, и хватит.

— Ну что репетируете? — несдержанно спросил Егор Дмитриевич.

— Кнуров я из «Бесприданницы». — Гомозин сощуренными глазами смотрел на старика. — Фильм был хороший с Михалковым. «Жестокий романс».

— Всё понятно. А кто вы там? Совсем из головы вылетело. Филолог, тоже мне!

— Кнуров, говорю же. Богатей местный, купец. Олигарх, по-новому если. Он Гузееву хотел в Париж увезти.

— Ох, не вспомню. И что же вам, платят?

— Зачем? — сморщился Николай Иванович. — Мы там творчеством занимаемся — самим бы ещё доплачивать нужно.

— Ну, главное, чтобы нравилось. Когда же посмотреть можно будет?

— Ох, ты тут на столько не задержишься, я думаю. Мы же все люди рабочие — времени нет. Ладно, я — старик, а там же все такие, как ты. В октябре месяце если выпустим, и то хорошо будет.

— А мать-то знает? — улыбнулся Гомозин.

— Конечно. Она меня и определила. Чтоб не бездельничал, как говорится.

— Ветерану труда можно. И что, помогает, говорите, себя понять?

— Ну не совсем себя, — задумался Николай Иванович. — Человека, в общем. Как-то, знаешь, даже на злодеев иначе смотреть начинаешь. Что он не просто так какой-то плохой, а вот почему-то так сложилось, как-то жизнь его натолкнула, воспитание, я не знаю. Всё же из детства, — закачал головой старик. — Ну и вообще как-то жизнь принимаешь спокойнее, смиреннее, что ли. Осознанней! — наконец подобрал он слово. — Осознанность поступков своих приходит. Режиссёр у нас, Татьяна Марковна, хорошая женщина, — тяжело дыша, пустился в рассказ старик.

— Вы не устали, Николай Иванович? Присядем, может? — тронул его за плечо Гомозин.

— Нет-нет, дошли уж почти. За оградкой посижу.

— Так-так, ну и что Татьяна Марковна ваша?

— Молодец она. Умная женщина. Не знаешь, например, как реплику прочитать, — она не станет тебя за собой просить повторить, а объяснит, что у моего героя на душе, как это говорится, что за обстоятельства. И простыми словами всё объясняет, так что всё понятно становится. А главное — это же всё наоборот работает. Посмотрел на кого-то — и понял, что у него на душе, что у него за обстоятельства.

— А вот что у меня на душе? — улыбнувшись, спросил Гомозин и выжидающе, пристально посмотрел на старика.

— Ну, — задумался Николай Иванович. — Тебя сразу не поймёшь, если по-серьёзному говорить. Ты, думаю, маску носишь. Только не обижайся, — предупредил он.

— Я же сам спросил.

— В общем, — вздохнул старик, — ты, я думаю, намного умнее, глубже, чем пытаешься казаться. Егор, ты не обижайся, — уже проклинал себя Николай Иванович. — Да что вы, в самом деле, заладили? — засмеялся Егор Дмитриевич. — С чего мне обижаться? Ох, ох! — Вдруг, быстро хрипло задышав, Гомозин схватился за сердце. Николай Иванович, испугавшись, тут же нагнулся и, прижав ладонь к плечу Егора, стал вглядываться в его лицо.

— Ну вот об этой маске я и говорю, — заулыбался он в ответ на улыбку Гомозина.

— Все люди, наверное, маски носят.

— Ну это понятно, да и нормально это. Но иногда вредно бывает. Сослуживец у меня был. Всё шутил. И непонятно было, когда он правду говорит, а когда шутит. Ну и перестали ему верить, а когда на помощь звал — никто и не пришёл. Так дошутился, что только по зубам опознали.

— Всякое случается, — закивал Гомозин. — Ничего, что мы без цветов-то на могилки? — спросил вдруг он.

— А кто тебя осудит? — улыбнулся старик. — Я вообще этого не люблю. Лежат там, вянут. Нет бы на огороде росли и росли. Средневековье какое-то, в самом деле. С бубном разве что не танцуют.

— Вы в Бога верите?

— В Христа я не верю, а в Бога — верю, наверное.

— Значит, не столько верите, сколько надеетесь на него, да? — улыбнулся Егор Дмитриевич.

— Да, так, наверное. Я о Боге думать не люблю — мне люди больше по душе.

— А кому же вы тогда руку за столом жали?

— Так людям и жал. Стал бы я Богу руку жать?

— Мать бы не одобрила, верно, — захохотал Егор Дмитриевич.

— Отцу руку жал, брату. Это жест, Егорка, а никакой не спиритизм — не подумай. Если выпиваю — третьим тостом обязательно покойников вспомню.

— А жест для кого?

— Ну для них же. Авось видят. Я, как ты сказал, хоть не верю, но надеюсь. Мне же не сложно, правда? Татьяна Марковна меня этому, кстати, и научила.

— А вы всем сразу руки жмёте одновременно? Или по очереди? — лукаво улыбнулся Гомозин.

— Ах ты какой! Колючий, — будто оскорбился Николай Иванович. — Как там мать говорит? «Фу, брехло!»

— Майор Гомозин, — приложил руку к виску Егор Дмитриевич. — Найдена нестыковка. Будьте добры, предъявите документы. Это не танец с бубном разве? — переменил он тон.

— Ну вот видишь, что значит Человек? — Старик как бы в бессилии развёл руками. — Говорит одно, делает другое. Что я могу поделать? Так уж жизнь устроена. Иной раз припрёт — набожней монашки станешь. У тебя не так разве?

— Я, вообще-то, перестал верить. Не знаю, — думал Гомозин. — Мне больше нравятся случайности и закономерности. Жизнь — она как роман, как текст. Иной раз, действительно, поверишь в режиссёра. Ну, может, это Бог и есть, но когда про Бога говорят, наверное, имеют в виду, что он всё ради блага делает, а режиссёр, про которого говорю я, из любопытства людей лбами сталкивает и смотрит, что из этого получается. В общем, думаю, если Бог есть, то он нас не любит; мы просто ему интересны, как животные в зоопарке. Кину, думает, одной собаке кость и посмотрю, что будут делать с той другие.

— Ну загнул, брат! — цокнул Николай Иванович. — Что же ты Бога ребёнком делаешь? Как бы он, такой простой, мир создал?

— А их может, богов этих, вагон и маленькая тележка. И каждый свой мир создаёт. Наш вот создал Землю. Нам, может, не повезло — и какой-нибудь дурачок попался, или больной. Дефективный, в общем. А мы же ему, главное, поклоняемся. Раз он такой мудрый, каким его рисуют, нужны бы ему были поклонения? Да зачем? Неужто он такой мелочный и самодовольный? Эти поклоняющиеся, я думаю, сами своему Богу, если он не дефективный, плохо делают. Принижают его, мелочным делают. И сами же в него, такого плохого, верят.

— Ну ты же сам сказал, что Бог твой, если и есть, то плохой, не так?

— А я же ему и не поклоняюсь. Хороший Бог — так поклонения ему и не нужны; плохой — так зачем его самолюбие тешить? Лучше, как вы, в человека верить и человеку поклоняться.

— А нужны человеку поклонения? — улыбнулся Николай Иванович. — Если это хороший, не мелочный человек?

— Ох, подловили! — покраснев, захохотал Гомозин. — Ну ладно, не люблю я об этом говорить и не думаю совсем, вот и не пойму, как я к этому всему отношусь. Видите, говорю одно — думаю другое, или совсем третье. Жить бы просто и жить. Так вся жизнь пройдёт, пока гоняться за Богом будешь. А чего гоняться, если не догонишь?

— Ну, — серьёзным тоном протянул Николай Иванович, — кто-то же находит. — Им бы специалиста лучше найти. Врача, я имею в виду.

— Что ты, милый? — досадливо сощурился старик. — Каждый спасается, как умеет. Ты вот — работой, как я понимаю. Кто-то — Богом. А вот сейчас как ты будешь спасаться? Когда с работы ушёл? Может, к Богу и придёшь. Может, любовь найдёшь. Гляди, режиссёр твой тебя скоро с жизнью лбом-то столкнёт. Надышаться не успеешь. Оно же подкрадывается незаметно, а потом бац! — Он сжал кулак. — И опомниться не успеешь. Вот как с Лидией мы нашлись. Сорок лет не помнили друг друга — а тут бац! Как обухом огрело.

— А как же вы сошлись? — пристыженно спросил Егор Дмитриевич. «Наверняка мать рассказывала», — подумал он.

— Как-как? На вечере встреч. Сказали мне, что Лидия уж три года вдовой ходит, бедная. Одноклассница наша, Надежда, под руку её и привела в школу. Сводницей как бы. И я же пришёл. Тоже вдовец уж лет семь к тому времени. Чего бы вместе не жить, правильно? Оно и легче, и веселей. Но, скажу тебе, мамка твоя — кокетка. Бегать пришлось!

— Ну, — улыбался Гомозин, — вы мужчина видный.

— А мы с ней ещё в школе дружили. И в лагере вожатыми вместе были. А потом как-то жизнь развела.

— И снова свела.

— А всё твой режиссёр. Лбами столкнул. — Николай Иванович хлопнул в ладоши.

— А вы всю жизнь в Симу?

— Ох, я много, брат, посмотрел. Мы в Брянске жили с моей Ниной. А как померла, меня на родину и потянуло. Единственное, я её с собой потом привёз.

— Перезахоронили?

— Эпопея страшная. Ну ничего, это детали. А лучше в родной земле лежать, верно?

— Не знаю. Какая уж там разница?

— Покойнику никакой, это верно. А родным лучше, чтоб под бочком.

— Всех, я смотрю, стариков на старости лет на родину тянет. И я, наверное, потом вернусь.

— Э, нет, брат. Родина там, где родился. Мать помрёт, и ничем тебя сюда потом не заманишь.

— А как же распродать имущество? — улыбнулся Гомозин. — Отличный капитал!

— Смотри, только особо в это не вкладывайся, а то загубишь старую, — смутившись, хмуро проговорил Николай Иванович, видимо, не понявший юмора.

— Наше? — спросил его Гомозин, указывая взглядом на кладбищенские ворота.

— А у нас одно — больше не нужно.

Ржавая дверца тихонько скрипнула, и Егор Дмитриевич с Николаем Ивановичем медленно прошли на территорию. Смотритель лениво высунулся из окна своей каморки и, проводив их взглядом, лёг обратно на промятую койку.

Поднимались они на холм, с одной стороны которого открывался вид на город, а с другой — на голубоватое блестящее озеро. Небо прояснилось, и только где-то вдалеке высоко-высоко можно было разглядеть огромные курчавые белоснежные облака, медленно, лениво ползущие в ярком, до боли в глазах, пространстве. Кое-где у совсем заросших могил вырастали деревья и как бы прятали в своих зелёных лапах ссохшиеся поваленные кресты. То и дело над головами сновали шустрые воробьи. Видно, где-то здесь, в высокой траве, они вили гнёзда. Гомозин смотрел на них, и ему хотелось чувствовать такую же беззаботность, с которой они порхали над кладбищем. Они, верно, и не догадывались, что когда-нибудь умрут, и потому были легки, как ветер.

Не доходя до верхней точки холма метров двести, Николай Иванович на развилке повёл Гомозина влево, к березняку. Они пробирались по грязной узкой тропинке через заросли крапивы, то и дело теряя равновесие и опираясь на ещё мокрые от ночного ливня штыри оградок. Чуть поодаль, справа, у соседнего ряда, молодой парень в камуфляжных штанах, стоя у свежевырытой могилы и опираясь на черенок лопаты, о чём-то шептался с молоденькой хохотливой девушкой. Егору Дмитриевичу эта картина сначала показалась жуткой и крайне противоестественной, но чем дольше он глядел на влюблённых друг в друга молодых людей, тем сильнее в нём вызревало чувство спокойствия и умиротворения. Он с удивлением задумался: как могильщик, чьё ремесло — смерть, может быть так беззаботен и далёк от неё, старухи с косой? И главное, эта девушка с красивыми вьющимися волосами и открытым счастливым лицом — как она может так спокойно стоять в окружении могил и одновременно кокетничать, улыбаться и любить? Откуда в них берётся эта животворящая сила, убивающая страх и тоску? Неужели её источник — поверхностность, простота и беззаботность? «Наверное, так, — решил Гомозин и задумался: — Так почему я, говоря и зная почти наверняка, что нужно просто жить и ни о чём не думать, этого не делаю, а продолжаю, как голодный волк, гоняться за тенью?»

Тихий смех этой юной красавицы походил на воробьиный щебет и в общем мерном шелесте кладбища звенел живо, как родник, бьющий из-под песка в пустыне.

Николай Иванович остановился у голубой оградки крайней у обрыва могилы и стал читать имена на памятниках.

— Не твои же?

— Нет. — Мельком взглянув на гранитные надписи, Егор Дмитриевич обратно перевёл взгляд на влюблённых. — Мои Демиховы.

— Промахнулся, что ли? — спросил сам себя Николай Иванович.

— Видно, так.

— Ребята! — крикнул старик.

— Да? — не снимая улыбки с лица, отозвался парень в камуфляжных штанах.

— Подскажите, что за фамилия на том крестике? — Николай Иванович указал пальцем на большой гранитный памятник.

— Демихов Тимофей Юрьевич, — прочёл парень.

— Точно промахнулся, — клацнул языком старик. — Спасибо! — поблагодарил он парня. — Ты погляди, Егорка, компас барахлит.

— Это на вчерашние дрожжи свежий воздух лёг, — улыбнулся Гомозин и, развернувшись, пошёл обратно к магистральной тропе. Николай Иванович шёл за ним, что-то бубня себе под нос.

Оказавшись, наконец, у могилы своих стариков, Егор Дмитриевич испытал трепет. Обойдя его, Николай Иванович первым ступил за оградку и по-хозяйски, со знанием дела смахнув паутину, пыль и опавшие листья с крестов, вздохнув, сел на лавочку. Гомозин нерешительно подошёл к могиле Тимофея Юрьевича Демихова.

— Здоров, дед, — кивнул он, смущённо краем глаза поглядывая на Николая Ивановича. — Баба… — хотел ещё что-то сказать он, но, почувствовав себя глупо, решил промолчать. Он недолго посмотрел в родные лица, глядящие на него из овалов выцветших рамок, и, погладив гранит, полез в карман за секатором.

Гомозин чувствовал, что к горлу подступает ком, и, чтобы не допустить слёз, решил заняться конкретной механической работой. Срезая секатором плотные стебли уральских трав и кустарничков, он старался не глядеть на памятники и копошился в земле, как ребёнок в песочнице, откидывая в сторону палочки, бычки и сухие листья. На дядькиной могиле вырос кустик крапивы, и Егор Дмитриевич аккуратно срезал его, подобравшись к нему так, чтобы не обжечься. Срезанные сорняки он горой накидывал у выхода с участка под ноги тяжело, хрипло дышащему Николаю Ивановичу.

Закончив дело, Гомозин встал с коленей и, не взглянув на кресты, обратился к старику:

— Отдышались, Николай Иванович?

— Ты всё, что ли? — удивился тот.

— А чего тянуть? Убрались — можно идти, — пытаясь не дрожать голосом, сказал Егор Дмитриевич.

— Давай хоть выкурим по одной. Садись. — Он подвинулся, приглашая Гомозина сесть.

— Это можно, — согласился тот.

И, сидя на ещё влажной с ночи скамейке, они, каждый думая о своём, тихо закурили. Гомозин всё смотрел на пару молодых людей, стоявших в пятнадцати метрах от него, и пытался нащупать их настроение. Они тоже поглядывали украдкой на него, видно, тяготясь его пристальным рассеянным взглядом; а он, видно, и не чувствовал, что буквально пялится на них, как-то странно выставляя ощетинившийся подбородок вперёд. С каждой затяжкой по телу пробегало слабое электричество, не то туманящее рассудок, не то его бодрящее.

— Не сильно заросли, — сказал, выдыхая дым, Николай Иванович.

— Ну да. Височки разве что подровнять, — ответил Гомозин.

— Ноги промокли?

— У меня нет, будто сухо. Колени вымазал. А вы промокли, что ли?

— Да будто тоже ничего. Полы разве что.

Егору Дмитриевичу была приятна компания Николая Ивановича. Находясь рядом с ним, он чувствовал какую-то защищённость. Казалось, будто старик всё на свете знает, всё на свете пережил, и, если он чувствует себя спокойно и хорошо, чего же тогда самому тяготиться? В детстве он так же смотрел на мать — как на некую божественную сущность, всё знающую и во всём могущую помочь. И ничего не было страшно. А когда он подрос и стал понимать, что знает и понимает намного больше неё, что видел то, о чём она и подумать не могла, её божественные свойства в его глазах стали исчезать и ему сделалось одиноко. Тогда он стал во всём неосознанно искать Бога, чтобы он заменил ему всемогущую маму. И даже находил его во всяких поразительных совпадениях, случайных встречах и удачах. Но когда он встретил свою Лену, нужда в Боге у него отпала. Она взяла на себя функции божества. Она не была глубоким интеллектуалом, не была ни профессором, ни учёным, но её бытовая жизненная мудрость, её простота и жизнелюбие наполняли всю жизнь Егора Дмитриевича, и ему никогда не было ни страшно, ни одиноко. Она была его Богом, который всегда поможет, поддержит и подтолкнёт на добро, была его моральным камертоном, звенящим на высшей нравственной ноте, открывающим для него мир добродетели. И с её смертью для Гомозина умер Бог. Всякий Бог. И нового он не нашёл и даже не пытался найти. Он понял, смирился с тем, что каждый, и он в частности, — сам за себя, что никто не проведёт его по жизни за ручку, что он пришёл в этот мир один, проживёт в нём один и умрёт один.

И вот теперь, сидя возле большого, сильного человека, он вновь стал смутно ощущать близость этой давно покинувшей его божественной сущности. Она будто витала возле него и дразнила, пряча от него кладезь нравственной силы и мудрости. Гомозин понимал, наверное, что живёт примерно правильно, как полагается, но его вечно грызли скука, тоска и уныние — а они, как он думал, появляются только от конфликта с совестью и самим собой, и, значит, он что-то делает не так. И вот теперь он чувствовал, что если бы Николай Иванович одобрил, похвалил бы его образ жизни, то он успокоился и стал бы жить в гармонии с собой; но старик не только не одобрял его быт и взгляды — он, кажется, противился им, но из вежливости скрывал это. Тогда лучше бы, думал Гомозин, он сказал всё как есть, направил бы куда нужно, нашёл бы нужные слова; однако Николай Иванович будто специально игнорировал его, дразня своим счастливым лицом, и давал понять, что так просто, разговорами и пинком под зад, счастье не построишь. Гомозин надеялся, что старик испытывает его всей этой наносной простотой и озорством, что пытается прощупать и понять его, потому что ему было до него дело. И Егор Дмитриевич почему-то был уверен, что этому сильному человеку было дело до всякого. Он вдруг со всей ясностью почувствовал страх от того, что не сумел в своё время найти эти же свойства в родном отце — а они в нём наверняка были — и считал его просто странным, смешным человечком.

Гомозин не заметил, как истлела его сигарета, и Николай Иванович, докурив свою, пригласил его пройти до своих родных. Егор Дмитриевич, не посмотрев на могилы, закрыл за собой оградку и пошёл со стариком на другой участок кладбища, неся тюк сорной травы. Медленно шагая, наступая в глубокие следы этого грузного человека, он стал ощущать, что, сдавшись, поддаётся его безграничному обаянию.

Николай Иванович, стоя у могил родителей, хмурил брови и слегка шевелил щёками, будто что-то жевал. Он пристально смотрел на памятники, и взгляд его сильно заинтересовал Гомозина. Егор Дмитриевич прочёл в глазах старика злобную подозрительность, будто они с минуты на минуту ожидали увидеть коварного злодея. Аккуратно прибранные могилки не нуждались в «стрижке»: видно, Николай Иванович часто к ним захаживал. «Неужели, — думал Гомозин, — он всегда так смотрит на эти памятники как на предателей?»

— Хороша была. Да? — обратился он к Егору Дмитриевичу, глядя на портрет матери.

— Красивая женщина, — согласился тот.

— Видишь как? Сорок лет. Красоту надолго не дают, — в задумчивости закачал головой старик.

— Хорошо вы тут всё устроили, — закачавшись на месте, на выдохе выпалил Гомозин.

— Пойдём, наверное. Насмотрелись.

— Пойдёмте.

И они молча пошли к выходу, каждый думая о своём.

4. Добрый рыбак

Деревня была выстроена на склоне соседнего с кладбищенским холма. По большей части дома и участки пребывали в запустении; почти половину земель хозяева побросали и уехали в поисках более благополучной жизни. Вид на город, торчащий из долины серыми кирпичами и трубами заброшенного завода, вызывал двоякое чувство. Гомозин будто смотрел на красивую женщину, с ног до головы вымазанную в грязи. Глядя на Сим через частокол низкой покосившейся изгороди, символически отделявшей тропу от обрыва, Егор Дмитриевич думал, что для полного ощущения лагеря только колючей проволоки не хватает. Когда он приезжал сюда ребёнком, всё будто было иначе. Пребывание здесь не вызывало сосущее чувство уныния и жалости к людям, вынужденным жить здесь. Напротив, город казался волшебным, сказочным, невозможным. Расположенный в долине, окружённой зелёными холмами и отвесными скалами у озера, он виделся уютным, сокрытым от глаз мира местом, где человек робко и словно с трепетом, чтобы не потревожить хрупкую природу, обустроил свой быт так, чтобы природа и не заметила его следов. Теперь же Сим походил на тонущий корабль, команда которого, спасаясь бегством, устроила самый настоящий погром, беспорядок. Целые пятиэтажные дома, наполовину опустевшие, с давно выбитыми окнами, рассыпáлись буквально на глазах (был случай, когда случайному прохожему на голову упал кирпич). Свалки, которые никто и не думал утилизировать, были завалены старой разбитой мебелью, посудой и предметами быта. Егор Дмитриевич не мог понять, за счёт чего город до сих пор живёт, и решил, что лет через десять он совсем опустеет, а через тридцать природа приберёт его и предаст забвению, как прибрала забытые кресты на кладбище. И так этому месту было бы лучше. Но город продолжал цепляться за жизнь, и с каждым годом его способы выживания всё сильнее его же уродовали. Поломанное не чинили, а пытались спрятать за дешёвыми профлистами или сайдингом; рассыпающиеся дома ещё разве что скотчем не пробовали склеить.

Однако чем дальше Гомозин с Николаем Ивановичем проходили вглубь деревни, тем тягостное ощущение, вызванное видом города, становилось тупее. Чем выше они поднимались, тем дома становились свежее, крепче и в целом приличнее. Местами, конечно, встречались пустыри с гнилыми сараями, но теперь они казались исключением, а не правилом. Деревня была ощутимо живее города. Кто-то набирал воду из колонки, кто-то помогал соседу задом въехать на участок и не зацепить забор, кто-то, счастливый, с пакетами наперевес, шёл из магазина; проходящие мимо приветствовали друг друга, интересовались здоровьем, работой, иные даже обсуждали мировые новости и высказывали суждения. Егора Дмитриевича удивляло, что местных может интересовать что-то кроме корки хлеба и того, дадут ли осенью отопление.

— Узнаёшь хоть? — обратился к нему Николай Иванович.

— Будто что-то похожее есть. А вот этой собачки, кажется, раньше не было. — Он указал на пробегающую мимо дворнягу.

— Это у соседей сука недавно ощенилась — бегают теперь, — не понял юмора старик. — Не смотри на него, а то не отвяжется.

Гомозин, улыбнувшись, увёл взгляд от любопытно глядящих на него пары глаз, и пёс, только он это сделал, клацнув зубами, закрыл пасть и, развернувшись, пошёл за ним.

— Ух, чёрт! Прожорливые, гады! — нахмурился Николай Иванович и машинально ускорил шаг.

— Подкормить, наверное, надо, — сжалился Егор Дмитриевич.

— Да они лучше тебя жрут. По ним сцена плачет. Весь город уже объели. — Было заметно, что старик сильно устал и сделался раздражительным. — Меня бы кто так кормил.

— А что, мать голодом морит, что ли? — улыбнулся Гомозин.

— Диетой морит. Куда пошёл? — остановившись и доставая из кармана ключи, спросил он ушедшего вперёд Егора Дмитриевича. — Совсем память дырявая?

— Оно? — удивился тот.

— Ну проходь, не стой, — сказал старик и открыл калитку. Гомозин прошёл вперёд.

Собака Зина, едва услышав скрежет жестяной двери, зазвенев цепью, выбежала из своей конуры и, увидев незнакомого человека, радостно забегала по кругу, завиляла хвостом и загавкала.

— Тоже мне охранница! — проворчал Николай Иванович, вешая замок на дверь.

Егор Дмитриевич, рассмеявшись, подошёл к ней ближе, и она, встав на задние лапы, вытянувшись во весь рост, потянулась к нему. Ошейник душил её, и собака жадно дышала, сильно выставив вперёд слюнявый язык.

— Молодец, хорошая моя, — чесал её за ухом Гомозин. — Перепугалась, наверное, ночью? — спросил её он.

— Да чего ей бояться? — проворчал Николай Иванович. — Дрыхла поди как убитая.

А Зина, закатив глаза от удовольствия, прямо как человек, закрыла пасть и невзначай заводила ноздрями.

— Чего же не выпускаете, пока вас нет? — поинтересовался Гомозин, продолжая чесать собаку по сальной шерсти.

— Весь огород перероет, дурная. Носится как угорелая.

— У неё уже вон волос нет под ошейником. — Егор Дмитриевич слегка оттянул удавку и показал старику протёртую кожу без шерсти.

— Ну давай, давай пустим, — с видимым недовольством сжалился Николай Иванович. — Подожди! — крикнул он, увидев, как Гомозин стал сразу же стал отстёгивать ошейник. — Дай огород закрою.

И старик, медленно подойдя к сетчатой калитке, щёлкнул задвижкой.

— Пускай!

Егор Дмитриевич отстегнул ошейник, и Зина, тут же высунув язык, побежала кругами по участку, как скаковая лошадь. Со рта её в разные стороны летели слюни; от встречного ветра щёки надувались, и казалось, что она улыбается. Собака подбежала к Николаю Ивановичу, пару раз лизнула его ботинок и побежала дальше.

— Пойдём хоть участок посмотришь, — пригласил Гомозина Николай Иванович, разулыбавшийся от поведения собаки.

Участок был большим и делился на две части. У самого входа, прислонясь к забору, стоял дом. Вход в него вёл через сени — светлые, застеклённые рамой с мелким членением. Это небольшое помещение использовалось в качестве прихожей, но было завалено продовольственными запасами, прикрытыми плотной пеленой одеял. К сеням была приколочена Зинина будка. От дома к уличному туалету тянулся металлический прут, к которому была приделана собачья цепь, чтобы Зина могла себя относительно свободно чувствовать. Зона её жизни была полностью ограничена заборами и застройкой. Слева от входа на участок до самой бани тянулся дом, справа были свинарник, курятник и туалет, а спереди — собственно баня. Баня была чёрная и представляла собой поистине интересное архитектурное сооружение. Посреди здания был проделан проход к огороду, дополнительно защищённому от Зины плетённым из железных прутьев забором. Слева, в стене этого, можно сказать, коридора была проделана дверь в нужник — в саму парилку же предбанником вела дверь в правой стене «коридора». Кто и зачем создал такое странное сооружение, ни Гомозин, ни Николай Иванович не знали, но оба отмечали его оригинальность и неудобность. Дальше — огород. Справа и слева он был отделён от соседей высоким деревянным забором, так что пролезть было невозможно. Ровные грядки тянулись вниз с холма метров двадцать и упирались в другой забор. Слева внизу под яблоней стоял старый сарай, крышу на котором предстояло перекрывать. Справа, перед самыми огородами, было подобие летней кухни. По факту это были стол со стульями и мангал, спрятанные под деревянным навесом, который тянулся от бани до двух крепких деревянных столбиков.

Дом представлял собой старую деревенскую избу из досок с красивыми резными ставнями и облупленной краской. После сеней сразу начиналась светлая кухня с минимумом мебели, печкой и стенами, выкрашенными в голубой. Из кухни в коридор вела «дверь» из тюля. В небольшом коридоре, в свою очередь, было ещё две таких двери в комнаты — спальню и гостиную, толком ничем друг от друга не отличавшиеся. В конце коридора была почти вертикальная лестница, ведшая на второй этаж. Он был ниже и по планировке копировал первый, но не включал в себя кухонное помещение (при его строительстве возникла проблема с печной трубой). Зачем они с Лидией Тимофеевной надстроили второй этаж, Николай Иванович объяснить не мог и только говорил, что «фундамент у дома крепкий».

В целом дом, чуть не весь сделанный из стекла, был очень светлым и уютным. Ничто тут не говорило о сегодняшнем дне. Разве что обрывки газет и упаковки новых товаров. В остальном дом будто законсервировали ещё до войны и чудом сохранили до сегодняшних дней. Даже запах здесь стоял старый, затхлый, словно слегка сброженный. И был он крепкий, устоявшийся, будто сами пол и стены дышали этим сладковатым ароматом, отдающим не то навозом, не то тёплым силосом.

Проведя экскурсию за сорок минут, гордый своим владением и довольный реакцией слушателя, Николай Иванович подошёл к собачьей конуре, лукаво поглядел на Гомозина и, позвенев цепью, принял выжидающую позу. На звук подбежала Зина и, послушно склонив голову, без сопротивлений стала ждать, пока её пристегнут. Когда дело было сделано, она стала бегать кругами по собственным испражнениям, ограниченная тросом и радиусом своей цепи. А потом благодарно лизала руку старика, будто он не лишал её свободы, а изредка даровал ей её. Наверное, думал Гомозин, она с ранних дней в ошейнике, раз считает, что цепь — это норма, а свобода — подарок. И Николай Иванович в этот момент показался ему неприятным и злым в своих искажённых убеждениях. Конечно, рассуждал Егор Дмитриевич, она как угорелая носится по участку, ничего не замечая, ломает вещи и портит огород, раз с детства свобода для неё — это то, чем нужно сломя голову насыщаться: потом такой возможности долго не будет. Не сажай её сызмальства на цепь, она наверняка всегда бы вела себя спокойно — это видно по её умным глазам, преданности и слепому подчинению, выраженному в совершенно диком поступке: добровольном заковывании в кандалы. Впрочем, Гомозину, по большому счёту, было наплевать на неё. Недолго подумав о ней не как о факте, а как о всеобъемлющем, на всё живое распространяющемся явлении, он перевёл мысли в другое русло и с участием принялся слушать наставления Николая Ивановича по поводу перекрытия крыши.

— Давай-ка мы с тобой сначала спилим эту ветку. — Старик указал пальцем на сухой крючковатый отросток яблони.

— А чем крыть-то будем? — спросил Егор Дмитриевич. — Слушай, главное, чтобы не текла, верно? Это же нежилое помещение, — начал издалека Николай Иванович.

— Что у вас там, клеёнка? — улыбнулся Гомозин.

— Линолеум, — себе под нос пробубнил старик.

— Ну, это ещё ничего. Течь не будет. Сколько его?

— Ну посмотри. — И Николай Иванович открыл дверь сарая. В тёмном углу, прислонённая к стене, высилась колонна линолеума. Гомозин подошёл к свитку и оглядел его.

— Годится, — одобрил он. — Давайте мне пилу и можете идти на стол накрывать, а то сейчас с голоду грохнетесь.

— Справишься сам? Я бы прилёг в самом деле.

— Справлюсь-справлюсь. Вы мне инструмент дайте.

— Ну поищи, что ты! — нетерпеливо выпалил Николай Иванович. — Где-то тут должна быть. — И, сказав это, он стал сам раздражённо рыться в ящике с инструментами, гремя железяками. — На, — протянул он Гомозину пилу. — Вот лестница лежит. — Он взглядом указал вниз. — Пойду я. Ветку отнесёшь вон туда, к общей куче. — Он пальцем указал на гору сухой древесины. — Не будешь справляться — зови.

И Николай Иванович медленно, устало зашагал к дому. А Гомозин, прислонив лестницу к сараю, полез на крышу. Едва он поднялся на пару ступеней, его сразу обдало затхлым запахом гнили. Опавшая листва забивалась в щели и, намокая, гнила. Егор Дмитриевич встал во весь рост и, поскрипев досками под ногами, начал примерять пилу к ветке, как вдруг обратил внимание на соседей.

С земли это соседствующее семейство было не видно. Их участок располагался диагонально участку Гомозина. И потому до сих пор Егор Дмитриевич ни разу этих людей не встречал. Бритый налысо жилистый мужчина что-то раскапывал в огороде; женщина — видимо, его жена, — одетая в спортивные штаны и куртку, «загорала» в лежаке. Молодая девушка с чёрными короткими волосами, держа в руке бадминтонную ракетку, смеясь, бегала за маленьким весёлым мальчиком, то и дело ловя и, потискав, отпуская его. Где-то возле их дома, заросшего диким виноградом, пульсировал поливочный кран, поливая не только газон, но и садовых гномов. Мужчина не переставая что-то рассказывал женщине, а она постоянно смеялась, прерываясь только на замечания детям и на глоток пива. Им были безразличны её замечания: они, потешно покивав головами и покорчив гримасы, продолжали беситься. А отец семейства иногда отлучался от своей работы и ходил крутить шампуры над мангалом.

Егор Дмитриевич хотел было поздороваться с ними, но не смог пересилить себя. Ему не хотелось обрывать эту идиллию семейного выходного. Наверное, решил он, у кого-то из них сегодня день рождения, и они выбрались вчетвером, не приглашая всяких дядей и тётей, которые наверняка напились бы и стали буянить. Или, подумал Гомозин, у них банально не было денег на пышные торжества и потому они были вынуждены скромно праздновать на даче. Но всё же выглядели они счастливо, сплочённо. Егору Дмитриевичу подумалось, что они никогда друг с другом не ссорятся. И ему стало завидно. Он подумал, что запросто обменял бы свою достаточную жизнь на такую тихую и уютную семейную. А они будто даже не заметили его, стоящего на крыше сарая в плаще и с пилой в руках.

Он решил поскорее закончить со своей миссией и стал быстро и гневно пилить сухую ветку. Мелкая древесная стружка летела ему в глаза, и он, быстро моргая, загонял её глубже под веки, думая, что, напротив, избавляется от неё. Он заметил краем глаза, что мужчина прекратил копать и, сделав из ладони козырёк от солнца, посмотрел на него. Гомозин чувствовал, что краснеет, и старался как можно быстрее покончить с веткой. Допилив её до половины, он стал расшатывать её, чтобы она сама сломалась. И действительно: ветка, хрустнув, немного поцеплявшись отростками за свежую листву, грохнулась на крышу под ноги. Доски, на которых он стоял, давно сгнили и нуждались в замене. И Егор Дмитриевич понимал это и должен был быть осторожнее с ними, но желание поскорее убраться сыграло с ним злую шутку. Доски, на которых он стоял, от удара яблоневой ветки проломились, и Гомозин вместе с ними упал в сарай. Ударившись головой о ржавую железную тумбу, он потерял сознание.

* * *

Первым, что он увидел, когда очнулся, было ясное, залитое ярким солнцем знакомое красивое лицо.

— Пап, он пришёл в себя! — крикнуло это лицо, и тотчас возле него появилось второе.

— Друг, ты как? Живой? Что болит? Ты в порядке? Эй?

— Привет, — тихонько сказал Гомозин, имевший привычку ни с кем не здороваться. — Где дядя Коля? — спросил он.

— С тобой кто-то есть? — спрашивал лысый мужчина.

— Дядя Коля в доме.

И мужчина побежал за Николаем Ивановичем, оставив Гомозина на попечение дочери.

— Мам, всё в порядке: он живой! — крикнула девушка.

— Ну слава Богу, — донеслось с соседнего участка.

— Что я, упал? — спросил Гомозин, пристально вглядываясь в это молодое лицо и пытаясь вспомнить, где видел его раньше. Из-под коротких чёрных волос выглядывала пара внимательных карих глаз. Нос был островатый, без горбинки, со слегка вздёрнутым кончиком и с немного раскинувшимися чистыми крыльями. От него к бледным губам, плавно переходящим в кожу щёк и подбородка, вела остро очерченная выемка с едва заметным пушком. По бокам за висками прятались небольшие, заострённые наверху уши.

— Провалились, — сказала девушка и улыбнулась, оголив белые ровные зубы с железными брекетами. — Давайте помогу. — Егор Дмитриевич подался, не сводя глаз с лица незнакомой девушки. Она усадила его на землю и, прислонив спиной к сараю, рассмеялась. — А мы подумали, что вы там погибли. Мама даже братишку от греха подальше в дом увела.

— А вы девушка смелая, так? — улыбнулся Гомозин.

— Ну, крови я не боюсь.

— А торчащей из кожи кости? — Он поднял трясущуюся руку и успел разглядеть в глазах девушки мимолётный испуг.

— Чуть не напугали, — захохотала она, и теперь Гомозин был уверен, что узнал её смех. Но этого не может быть, подумал он, что она так молода.

Было тогда Егору Дмитриевичу не больше двенадцати лет. Он с родителями приехал в Сим погостить у дедов и, вечно скучающий, мучил стариков и не давал им покоя. Родители на несколько недель уехали в санаторий под Оренбург, а маленького Гомозина оставили бабушке и дедушке. Они, бедные, пытались его развлекать, нагружали работой, закармливали до отвала, каждый вечер баню топили, но малолетнему сорванцу всего было мало. И дедушка Тимофей, уставший от Егора, разрешил ему одному ходить на рыбалку. И так Гомозин стал каждое утро, вставая с петухами, бегать на озеро удить рыбу.

Домой, бывало, притаскивал целыми вёдрами маленьких сомиков, карасиков и плотву. Бабушка уже не знала, что со всей этой рыбой делать. Половину она скармливала котам и курам, а другую развешивала сушиться в предбаннике и в банном «коридоре». Старики поражались его активности. Он уходил, когда они ещё спали.

И вот однажды, сидя на скалистом выступе и таская одну за другой рыбёшек, он увидел пару молодых людей, нежащихся внизу на каменном берегу. Курчавый рябоватый юноша тискал хохочущую от смущения девушку с карими глазами и слегка вздёрнутым носом. Егор отложил удочку и, устроившись поудобнее на животе, стал слезящимися глазами следить за ничего не подозревающими влюблёнными. Девушка пыталась отбиваться от приставаний юноши, но спустя недолгое время позволила трогать себя между ног. Гомозин было подорвался, чтобы защитить её, но вдруг понял, что она испытывает удовольствие. Часто дыша и закрыв глаза, она мелко тряслась и тихо постанывала, когда юноша целовал её оголённое тело. Он снял с неё лиф купальника и стал сжимать её молодые, едва созревшие груди. У Егора колотилось сердце, он весь вспотел, напрягся. Сжимая челюсти, он старался не дышать и прижимался к холодным камням скалы, чтобы его, не дай бог, не заметили.

Пришёл он домой, сохранив в себе впечатление красоты женского тела и вспыхнувшее в нём острое чувство влюблённости.

— Чего это сегодня так мало? — скрывая радость, спрашивала бабушка.

— Клёв плохой, — ответил Егор.

Всю ночь он не мог уснуть. Перед глазами его то и дело всплывала грудь юной красавицы. Он прислушивался к разным протяжным звукам. Ему казалось, будто на улице или в соседней комнате раздаётся её стон. Поутру, разбитый, совсем невыспавшийся, он, взяв удочку, пошёл на своё место и, даже не разобрав её, стал следить за берегом. Но сегодня никто не пришёл. И на следующий день тоже. Гомозина мучила ревность. Он явственно представлял себе, как где-то этот проклятый рябой подросток, ничуть её не достойный, тискает эту нежную красавицу. Постепенно чувство его стало остывать, и Егор поуспокоился, но на четвёртый день они вновь появились. Гомозин уже не с интересом, а со злобой следил за ними. Когда юноша стал её раздевать, Егору захотелось как-то спугнуть его, и он кинул в воду подальше от берега камень. Девушка дёрнулась и, отстранив ухажёра, вытянув вперёд голову, стала оглядываться.

— Это щука плещется, ложись, — уламывал её парнишка. Она его послушала и стала целовать его в губы.

Гомозина это вывело из себя, и он, выбрав камешек поменьше, швырнул его в парнишку, попав ему ровно в голову. Спрятаться он не успел, потому что до последнего не был уверен, что попадёт, и юноша его заметил.

— Эй! — рассерженно крикнул он, и Гомозин, трясущимися руками собрав удочку, побежал. — А ну стоять! — Он рванулся за Егором.

Девушка, вся зардевшаяся и перепуганная, быстро нацепив на себя юбку и кофту, тоже побежала.

Очень скоро юноша догнал Гомозина и оттащил его в кусты. Егор беспорядочно махал кулаками и зажмурился, ожидая удара. Но юноша держал его за шиворот и ничего не предпринимал. Скоро появилась девушка, и они принялись допрашивать мальчика.

— Ты кто? Чего тебе надо? — спрашивал его юноша.

— Я простой добрый рыбак, вы мне всю рыбу распугали! — кричал Гомозин.

— Тихо ты! — прикрикнула на него девушка.

— Что вы там делали? — накинулся на них с вопросом Егор.

— Мы… — стал было отвечать юноша. — Это что ты там делал? — опомнился он. — Шпионил? Что нам с тобой делать?

— Ты что, описался, что ли? — пытаясь лукаво улыбнуться, спросила Егора девушка.

— Это кто описался? — закричал он. — Это вода… Я ведро опрокинул.

— Описался, значит, — улыбнулась шире девушка.

— Что ты городишь? Это вода!

— Не ори, — шикнул юноша. — Если кому-нибудь расскажешь о нас, все узнают, что ты описался. Понял?

— Я не описался, — стоял на своём Гомозин.

— Но все будут думать, что описался. Понятно тебе? — угрожал парень.

— Я не скажу, — сдался Егор.

— Ещё раз тебя увижу — морду раскрашу! — бросил его юноша. И, недолго постояв над ним, быстро схватил его удочку и надвое переломил её.

— Зачем, Миша? — убегая, спросила его девушка.

— Пусть знает.

Девушка недолго проводила Гомозина раскаивающимся взглядом и, стыдливо раскрасневшись, юркнула за кусты. Егор, когда они скрылись из виду, сжавшись, сильно заплакал от несправедливости. Мало того, что они всем расскажут, что он описался, хотя он этого и не делал, так ещё и удочку сломали. Он боялся гнева дедушки и поэтому потом целый день не решался вернуться домой. Когда он всё же появился вечером, никто и не думал его ругать за удочку, а только целовали его и грозили, что больше на рыбалку не отпустят.

И вот теперь Гомозин сидел прижавшись спиной к сараю и смотрел в то самое лицо юной красавицы с берега озера. Она будто ничуть не изменилась. Волосы разве что остригла.

— Это ваш муж? — спросил её Егор Дмитриевич.

— Я передам ему ваш комплимент, — засмеялась она. — Это мой папа.

— А, — задумчиво протянул Гомозин. — А вы его дочка, выходит?

— Выходит так, — улыбнулась она. — Сильно голова болит?

— Да нет, — отозвался он и принялся вставать. Девушка его придерживала. — Как отца-то звать?

— Михаил, Миша.

— А я Егор, — представился Гомозин.

— Светлана, Света, — представилась девушка и, ярко улыбнувшись, пожала Егору Дмитриевичу руку.

В этот момент появились Николай Иванович с Мишей.

— Николай Иванович, вы простите, — обратился к напуганному старику Гомозин, — я вам крышу проломил. Обещаю починить.

— Да какая крыша? — удивился старик. — Сам цел?

— Цел-цел.

— Не сломал ничего?

— Крышу, говорю же.

— Головой ударился?

— Я уже всё, пришёл в себя, всё в порядке.

— Дядя Коль, это вы? — спросила старика девушка.

— О-о-о-ох, — засияв, протянул он. — Лариса Дмитриевна! Вы как тут? — спросил её он, и она обняла его.

— А мы тут вашего строителя спасали.

— Дочка ваша? — спросил Николай Иванович Мишу.

— Да, радость моя, — одной рукой обнял он Свету. — А вы знакомы?

— А как же! Я в Париж её хочу увезти, — хохотал старик.

— Я вещь! Меня можно, — хохоча, ответила Света.

— Ах вы, театралы! — Миша понял, о чём они говорят, и, успокоившись, слегка рассмеялся.

— Давно вы здесь? — спросил Николай Иванович.

— Да уж лет двадцать, — ответил Миша.

— Да ну? — удивился старик. — И ни разу не встретились!

— А нечего к нам одним местом поворачиваться, — указала на сарай Света.

Гомозин, стоявший в стороне и внимательно слушавший разговор, вступил:

— У вас день рождения сегодня у кого-то?

— Почему? — улыбнулся Миша.

— Ну, — задумался Егор Дмитриевич. — Праздник у вас, шашлык.

— Выходной — уже праздник.

— Вы, может, присоединитесь к нам? А, Николай Иванович? — спросила Света.

— Нет, нет, нет! — затараторил он. — Куда нам, что вы!

— Правда, пойдёмте, — вступил Миша. — Еды на всех будет. Раненого подлечить нужно.

— Правда, спасибо, нам ещё крышу надо делать, — отмахивался Николай Иванович.

— Бог с вашей крышей. Завтра приеду, всё вам сделаю. Да хоть бы и со строителем вашим. Не представился, кстати! Михаил! Миша! — протянул он руку Гомозину.

— Егор, — пожал её Гомозин.

Егор Дмитриевич пристально глядел в лицо мужчины и узнавал в нём рябого курчавого юношу.

— Пойдём, Егор, выпьем, закусим, пошли-пошли, — уговаривал Миша. — Пальтишко тебе подошьём, — указал он на порванный рукав плаща.

— Пойдём, Николай Иванович? — спросил старика Гомозин.

— Соглашайтесь, — просила его Света.

— Ну пойдёмте, коль не шутите, — сдался он.

Участок их был в несколько раз меньше гомозинского, но пространство его было использовано так грамотно, что казалось, будто он во много раз больше. Егор Дмитриевич, щурясь, старался не подавать виду, что у него болит голова в месте удара, и украдкой гладил образовавшуюся шишку. Из дома вышла женщина в спортивном костюме и солнцезащитных очках; из-за её спины опасливо выглядывал мальчишка. У Гомозина, едва он увидел её, заколотилось сердце.

— Здравствуйте, соседи, — заулыбалась женщина.

— Людочка, — поцеловал её Миша, — сегодня у нас большая компания будет.

— Коля, — представился старик и протянул ей руку. — Ух, какой мальчуган! — Он потрепал мальчишку по волосам.

— Что ты? — захохотала Света на нахохлившегося брата.

— А вас как? — улыбаясь, спросила Люда Егора Дмитриевича. — Миш, я мангал не трогала. Проверь пойди.

— Фу ты, блин! — выругался он и побежал к шашлыку. — Подгорел малость! — крикнул он, снимая шампуры с подставки. — Свет, тащи поднос!

Света побежала в дом, братик пошёл за ней.

— Ничего? Поедим? — обратился Миша к гостям.

— Уголь полезно поесть, — добро улыбнулся старик.

— Так как вас звать? — Люда вновь обратилась к Гомозину.

— Егор Дмитриевич, — опомнившись, представился он и нахмурил брови.

— Родня моя, — вставил Николай Иванович.

Света выбежала из дома, держа поднос в руке, а братик хвостом вился за ней. Миша разложил лаваш на подносе и уложил на него шашлык.

— Пойдёмте! — крикнул он.

В беседке, сплошь оплетённой диким виноградом, уже было накрыто. Стол был небогатый, но выглядел вкусно. Две тарелки свежих овощей с зеленью, корзинка хлеба, квашеная капуста, аджика, бутылка водки, сок и шашлык, конечно.

— Садитесь, наверное, у стены, — устраивал гостей хозяин. — Я тут бегать буду.

— Да вы не суетитесь, — сдержанно улыбнулся Николай Иванович, присаживаясь подле Гомозина.

— Как же? — развела руками Люда. — Новые лица ведь. Будет носиться как угорелый.

— Это пока не выпью, — поправил её муж.

— Тогда в два раза быстрее будет. — Мальчик тихо засмеялся на слова матери.

— Всё же лучше не стоит, — стоял на своём старик.

— Да это юмор такой. Буду сидеть как приклеенный, — успокоил его Миша. — Вы как, по рюмочке? — поднял он пузырь водки и посмотрел на гостей. Николай Иванович, как довольный кот, кивнул; Гомозин поддержал. — Это дело, — обрадовался Миша и налил три рюмки.

— Мне тогда уж тоже давай, — как бы через силу попросила его жена.

— Правду говорите, Егор, — Миша обратился к Гомозину. — Сегодня какой-то праздник.

— Надо говорить «Егор Дмитриевич», — потешно поправила мужа Люда.

— А, о, прошу прощения, Егор Дмитриевич, — заулыбался Миша и, налив жене рюмку, устроился на табуретке.

— Да это я, видно, ударился крепко, — засмущался Гомозин, почёсывая голову. — Егор я, Егором можно.

— А как хотите, так и будем. Чего сидишь, Светка? Наливай сок, — Миша обратился к дочери.

— А вы, Николай Иванович, не рассказывали, что у вас сын есть, — говорила она, разливая сок по стаканам.

— У меня и дочь имеется, — отозвался он.

— Ну, мы, строго говоря, не родные, — занудничал Егор Дмитриевич.

— Про дочь рассказывали.

— Егор — Лидии моей сын. Приехал вот проведать.

— Вот как, — сказал Миша. — А вы и припахали.

Гомозин на этих словах съёжился. Ему казалось, что это было невежливо по отношению к Николаю Ивановичу, и был уверен, что сам старик это чувствует. Но тот рассмеялся в ответ:

— А то как? Не всё же старикам спины гнуть.

— А откуда же будете? — спросила Гомозина Люда.

— Из столицы.

Гомозин отвечал на вопросы неохотно, бегло и небрежно, и по виду его можно было подумать, будто кто-то отвлекает его от важного дела. Он же внимательно смотрел на мать с дочерью и сравнивал их. Лица их были очень похожие, однако мать была сильно крупнее дочери, и кожа у неё была тёмная, будто в саже. Света же казалась миниатюрной. Она, как-то сжавшись, бегала диковатым взглядом по новым лицам, слегка втянув голову в плечи. Света была такой крошечной, что, казалось, три таких можно усадить на одну табуретку. Но по её повадкам и виду нельзя было определить, сколько ей лет. Движения её были то по-взрослому уверенными, выверенными, то казались неряшливо-детскими. Лет двадцать, решил Егор Дмитриевич.

— И как там, в столице? — спросил его Миша.

— Что — как? — уточнил Гомозин.

— Ну, как жизнь в целом?

— Я, с вашего позволения, огурчик закушу, — перебил их старик.

— Кушайте, кушайте, конечно, не стесняйтесь, — сказала ему Людмила, и все, как по команде, стали есть.

— Ну так что с Москвой? — чавкая, переспросил Миша.

— Да что с ней будет? Стоит-коптит.

— Зарплаты как? Больше наших? — продолжал расспрос Миша.

— А какие у вас? — улыбнулся Гомозин.

— У нас — хорошие, — потешно задрал нос хозяин.

— И у нас хорошие, — отозвался Егор Дмитриевич.

— Значит, одинаковая жизнь.

— Ну, да.

— Выпьем давайте, — поднял рюмку Миша. — За знакомство и чтоб всё было хорошо!

Все чокнулись и выпили. Николай Иванович, осушив рюмку, расплылся в сладкой улыбке.

— Хороша, — похвалил он.

— Мяско берите, — сказала покрасневшая Люда — водка пошла не в то горло.

— Ну-ка, попробуем, — потянулся Гомозин к ближайшему куску. Он положил его в рот и принялся жевать. — Ничего мясо. Как мариновали?

— Этим у нас Света занимается.

Гомозин перевёл на неё вопрошающий взгляд.

— Лука побольше и зиры, — ответила она, жуя.

— Мужское занятие — шашлык, — сказал Егор Дмитриевич.

— А я, видите, под мальчика. — Она вздёрнула коротко стриженной головой.

— Для мальчика вы слишком хороши, — улыбнулся Гомозин.

— Осторожнее, Егор Дмитриевич, с комплиментами, — с наносной строгостью сказал Миша. — Поперхнётся, бедная! — выдал он свою шутку и рассмеялся.

Вопреки ожиданиям Гомозина, Света не покраснела и не растерялась, а, наоборот, как-то оживилась.

— А ничего шашлык, — одобрил Николай Иванович. — Самую малость подгорел.

— Вы с аджичкой, — предлагала ему Люда. — Сама делала.

— Ну, вообще-то, недосоленный, — сказала Света.

— Хороший-хороший, не наговаривай, — успокоил её отец.

Каждый высказывавшийся о вкусовых качествах шашлыка лукавил. Мясо было жёсткое, всё в жилках, прогорклое и сухое.

— Надо в другой раз меньше соли класть. Кто захочет — сам досолит, — решила Света.

— В другой раз уже у нас будем. Скоро хрюшку колоть будем, — сказал Николай Иванович, уже опьянённый едой и спиртом.

— За это выпить полагается, — вставил Миша и разлил водку по рюмкам.

— Мне половинку, — остановила его жена.

— Давайте, за хороших соседей, — поднял тост хозяин.

Все выпили, закусили.

— Ну рассказывайте, Егор Дмитриевич, кто такой будете? — крепко принялся за Гомозина Миша.

— Я простой добрый рыбак, — лукаво сказал он и внимательно уставился на Люду. Она, ничего, очевидно, не вспомнив, ожидающе улыбалась. — Да вот, вообще-то, бросил я всю эту ерундистику. Надоело. Наслаждаюсь пенсией.

— Кем работали? Моряк? — спросила его Люда.

— Организовывал строительство коттеджей.

— Без жены приехали? — спросил его Миша.

— Оставил квартиру охранять, — улыбнувшись, сказал Егор Дмитриевич. Николай Иванович исподлобья взглянул на него.

— Это правильно. Баба с возу, — захохотал Миша. Люда ударила его по руке. — Дерётся, смотрите-ка!

— А мы тебе ещё и добавим, — огрызнулась жена и поцеловала дочь.

— Может, нам как-нибудь коттедж отгрохать? А, Люд? — спросил жену Миша.

— У вас и так дворец, — сказал Гомозин.

— Эх! Сорвалось! Не припашешь, — ударил себя по колену Миша.

— Уже наученный, — захохотал Егор Дмитриевич.

— Одни учёные в Москве этой. Вот наших Иванов только так за нос водишь.

— А нашего брата только если напоить, — улыбнулся Гомозин. — Это мы устроим! — потёр ладони хозяин.

И выпили ещё, третью, не чокаясь.

— Вы, значит, Света, с Николай Ивановичем в театре лицедействуете? — разговорился Гомозин.

— Лицедействуем.

— Это большая актриса будет! — ударив себя в грудь, сказал старик.

— А Николай Иванович будет большим фантазёром, — отозвалась Света.

— Видите, что значит подросток? — сказал Миша. — Всё-то он себя не любит. Всё-то ему мясо пересоленное.

— А вы чего без Лидии Тимофеевны? — сменила тему Света.

— Она, простите, не к столу, нужник на улице не любит, — сказал Гомозин.

— У вас, я смотрю, хозяйство-то — ого-го! — сказал Миша. — Один на себе тащите?

— А что там тащить? В огороде — с помощницей. За скотиной — сам. Оно, видишь как, на старости лет к земле тянет.

Охмелевший и наевшийся, Егор Дмитриевич, медленно хлопая глазами, подпирал ладонью голову и мутным взглядом окидывал семейство. Запахи еды, тепло, разливающееся по телу, шум оживлённого разговора, смех красивых женщин — всё это радовало и будто подкупало Гомозина, но вместе с тем где-то в глубине души вызывало недоверие к новым людям. «Отчего они такие открытые и добрые?» — не мог понять он. Наверняка, рассуждал он, живут небогато, скромно, но несмотря на это, без задней мысли пригласили в свой дом двух странных мужиков, да ещё и кормят теперь до отвала. Егор Дмитриевич, надолго задержав взгляд на Люде, не заметил, как вызвал в ней смущение и борьбу между желанием отвести взгляд и необходимостью отвечать на взгляд взглядом. Он следил за тем, как она держала себя, как поправляла волосы, как улыбалась, слегка шевелила носом, и подумал, что она привыкла пользоваться своей красотой для достижения самых разных целей, но уже давно перестала быть такой красивой, как прежде, а привычку кокетничать ещё не оставила. Наверняка, решил он, скоро она столкнётся с этим лицом к лицу, когда в каком-нибудь вшивом ларьке или на почте мужчина, стоящий в очереди перед ней, не пропустит её вперёд и что-нибудь такое недовольное вякнет, мол «куда прёшь, старуха». И тогда она поскромнеет, зажмётся, закомплексует и станет увядать в несколько раз быстрее. Гомозин решил, что теперь она всё же красива в своих желании, умении и привычке быть таковой и что красота эта прекраснее всякой другой, ведь она хрупка и непосредственна в своём неведении. Красота Люды — это бабье лето, последние солнечные дни перед затяжной зимой. Гомозин перевёл взгляд на мальчишку, и ему стало смешно. В его пьяном сознании в этот момент вызрела, как он сам рассудил, мудрая мысль. Человек, подумал он, всегда не на своём месте: он то всё куда-то торопится, то, напротив, буксует перед неизбежным; и единственное место, куда он может устроиться крепко и уверенно, — это могила. Дело в том, что мальчик (его звали Русланом) был очень зажат и серьёзен. Руки его были плотно прижаты к телу, так что из-под стола выглядывали только кисти, а вилка и нож в них держались, как куклы в руках аниматора. Гомозин знал таких детей и любил их. Он помнил яйцеголового мальчугана из своей школы. За обедом он был очень строг и тих, руки держал так же, как Руслан, поджимал губы и ел с большим вниманием и трепетом, будто что-то осмыслял в этот момент или молился на тарелку борща. А дети вокруг него бесились, швырялись хлебом, разливали по полтарелки супа за присест. Яйцеголовый же всё доедал до последней крошки, вымакивал кусочком хлеба остатки бульона со дна тарелки, относил посуду на мойку, по пути допивая компот, и, едва ставил тарелки на мокрый стол, тут же становился обыкновенным первоклашкой: бесящимся, носящимся, смеющимся и кричащим. Егор Дмитриевич тогда уже оканчивал школу и имел возможность видеть этого мальчика всего год, и всякий раз, когда он сталкивался с ним в столовой, он не мог отвести от него любопытного взгляда. Руслан сейчас выглядел в точности как тот яйцеголовый первоклассник, и Гомозину это, непонятно почему, грело душу. Разулыбавшись, он задумался о Свете. Она казалась ему светлым, открытым и чувственным человеком. Её абсолютная уверенность в себе соседствовала с по-детски наивной очарованностью, влюблённостью в жизнь. Она производила впечатление человека, знающего жизнь, знающего, как себя держать, как скрывать настоящее ценное или запретное, но при всём этом она умела радоваться как ребёнок и будто бы была искренне счастлива. Гомозину даже было смешно, что он так думал про совсем молоденькую девочку, и от этого она вызывала в нём интерес. «Наверняка, — думал он, — мне всё это кажется; на самом деле она не такая, какой я её вижу, но она каким-то образом умеет создать впечатление, а для этого нужно обладать опытом и, наверное, талантом». Многие люди, будучи пустыми внутри, только и умеют, что создать впечатление, и на этом впечатлении строили всю свою жизнь, весь свой успех. И Егору Дмитриевичу стало интересно докопаться до истины: она такая на самом деле или просто умеет создать впечатление? Однако самым интересным членом семьи ему показался Миша. Этот мужчина вызывал интуитивное желание повторять за ним. Казалось, будто всё, что он делает, умно, интересно и изобретательно. Скажем, налив себе в тарелку немного аджики, он сверху нарвал туда немного зелени и всё перемешал. Гомозин инстинктивно повторил за ним — получилось действительно намного вкуснее, и Гомозин даже слегка уязвился, что не он первый додумался до этого. Потом Егор Дмитриевич, в точности как Миша, стал вытряхивать недопитые капли из рюмки. Нравилось Гомозину, как Миша организовал беседку, сад, дом. Ему думалось, будто Миша брал какие-то никому не нужные вещи, лежащие у всех на виду, и едва он успевал это сделать, у всех сразу возникало желание этими вещами обладать, будто вещь раскрывалась и становилась понятной только после того, как её подержал в руках Миша. Даже Люда, думал Гомозин, вряд ли могла показаться интересной кому-либо, если бы рядом с ней не было Миши.

«Удивительная семья», — решил Гомозин. Очарованный ими всеми, он перестал искать подвох в их гостеприимстве, наконец расслабился и смог впервые за долгое время почувствовать себя частью дружной компании, где никто никем не тяготится. Он решил, что его мимолётное недоверие к ним говорит о скудности его собственных душевных качеств, раз он в доброте и искренности находит подвохи. Егор Дмитриевич отогнал от себя воспоминания о рыбалке в детстве и решил не вспоминать об этом, ведь перед ним теперь сидели совершенно другие люди. Только Света никак не давала ему покоя. Вместе с водкой они ворошили его душу и то и дело возвращали его в детство.

— Рассказываю, значит, — заговорил Миша, вытерев большим пальцем губы. — Учился со мной парнишка. Игорем его. Людмила знает. Да и Светка вроде бы помнить должна. Дядю Игоря помнишь?

— С головой квадратной? — уточнила она, жуя пёрышко зелёного лука.

— Он самый, — усмехнулся отец наблюдательности дочери. — Интересное у него такое лицо. Большое какое-то. В общем, странный он. Поседел годам к тридцати. И жена у него была. Тоже такая, знаете… интересная дама. Ну, в общем, в одно время Игорь этот закутил страшно…

— Всё понятно, — махнула рукой заинтересовавшаяся было Люда.

— Что, рассказывал?

— Ну рассказывай-рассказывай, интересная история. Пусть люди послушают, — сказала она и стала едва заметно шевелить пучком укропа, зажатого меж двух пальцев.

— Любовницу он себе завёл. Какую-то пьяницу. Ну, они с ним вместе и давай нализываться. — Гомозин смотрел на маленького Руслана и думал, можно ли ребёнку слушать такие истории, а мальчик в свою очередь не отводил внимательного взгляда от тарелки с едой и, очевидно, думал о своём, не слыша, что говорит отец. — Наверное, с месяц он колдырил. Жена его потеряла; ко мне приходила искать. А я-то чего? Я его сто лет не видел.

— А чего запил-то? — спросил Николай Иванович.

— Чёрт его знает, случилось что-нибудь, наверное; не знаю. Но факт в том, что пропил он всё на свете и, соответственно, понадобились деньги. Пошёл, значит, за кредитом. Ему и говорят, что нельзя без супруги. Ну что делать? Он, значит, у жены своей, Леной её звать, тайком паспорт утащил; любовницу в блондинку перекрасил и повёл в банк за жену выдавать. Так и дети у них есть, вообще-то говоря. Ребёнок, вернее; сын. Дурной мужик. Ну ладно. В банке, значит, всё у них заладилось, и готовились через пару дней за деньгами идти. Всё бы ничего, да жене за день до выплаты позвонили и сказали, что её кредит оформлен. Она мужу ни слова, мать в охапку и на другой день — в банк. И вот картина маслом: с одной стороны — Игорь с любовницей, а с другой — Лена с матерью. Игорёк их увидел и убежал. Лучшее, что придумал. Пусть дамы сами разберутся, видно, решил.

— Ну и чем кончилось? — спросил Гомозин, смеясь.

— Да разрешилось. Развелись в итоге — Игорька погнали. Чёрт его знает, где он теперь. А Ленка всё там. На Володарского.

— На Володарского? — уточнил Гомозин. — Мы ведь тоже? — обратился он к старику.

— Ну, — ответил тот. Николай Иванович отчего-то скучал и был недовольным.

— Который дом? — спрашивал Гомозин.

— Ну, этого я уж не скажу, — засмеялся Миша.

— Есть у нас там тоже Елена одна.

— На Володарского?

— Ну. Ровесница наша. Она, наверное, и есть.

— Мало ли Елен в Симу? Извините, — резко сказал Миша и встал из-за стола, прикладывая телефон к уху.

— Чего такое? — спросил Люду Гомозин. — Вызывают?

— Поедет, наверное, ненадолго. Руся, поедешь с папой?

— Сейчас? — спросил мальчик.

— Куда же он поедет пьяным? — не понимал Гомозин.

— Ему три бутылки выпить нужно, а не три рюмки; вот тогда пьяный будет, — сказала, улыбнувшись, Люда, будто гордясь свойствами организма мужа.

— Сейчас, мам? — ещё раз спросил мальчик.

— Да, сейчас. Сейчас же, Миш? — спросила она мужа, положившего трубку.

— Да-да, сейчас. Поехали, солдат. — Мальчик радостно подорвался с места и выбежал из беседки. — Николай Иванович, Егор, вы меня извините, я ненадолго. На полчаса буквально.

— Ох, ну вы езжайте, раз надо, а мы с Егоркой пойдём уж, наверное, — сказал старик и начал подниматься с места, хлопая себя по карманам.

— Сидите-сидите! — в один голос забубнили Люда с Мишей. — Я быстро, это по работе. Вернусь, и мы продолжим. Вас пока девчата мои развлекут.

— Оставайтесь, Николай Иванович, — сказала старику Света.

— Ну что ж, — не находил себе место он, — езжайте, подождём.

— Вот спасибо! — обрадовался Миша. — Мы скоро. Люда! Хватать не будет — тащи вторую. Она на полке над холодильником. Всем до встречи! — сказал он и выбежал из беседки. Через минуту машина, стоявшая у участка, уехала.

Гомозин никак не мог понять, почему эти незнакомцы так хотят, чтобы они с Николаем Ивановичем — чужие, в сущности, люди — гостили у них. Единственным логичным ответом он видел провинциальную скуку и вызванное ею желание видеть новые лица и заводить новые знакомства.

«Быстро его уволокли. Директор — зверь?» — спросил себя Гомозин, а вслух сказал:

— Ещё по рюмочке, может? — Он вдруг почувствовал, что без хозяина в доме у него развязались руки. И язык.

— Если хотите, — сказала Люда, заметно заскучавшая после отъезда мужа.

— А вы не будете? — Гомозин имел привычку спаивать женщин, когда напивался сам.

— Мне хватит, — сдержанно улыбнулась Люда.

— Ну и мы тогда не будем, да, Николай Иванович?

— Не будем. — Старик сложил руки на груди и недовольно шмыгнул носом.

Гомозину будто одному из всей компании было весело.

— Дождёмся хозяина. Когда его свой хозяин отпустит, — добавил он и расхохотался.

— А он сам себе хозяин, — сказала Света.

— Вот как? А чего же он так подорвался? — Сам того не замечая, Егор Дмитриевич пытался, унизив достоинство Миши, возвыситься над ним перед женщинами.

— Да он машины перепродаёт, — объяснила Гомозину Люда, чтобы прекратить его пребывание в неловком положении.

— Ах! Он заложник графика, а не директора! Это радует, — вывел Гомозин и захрустел огурцом. Света слегка улыбнулась.

— А вы не заложник? — спросила она.

— А я не работаю. Я заложник скуки разве что, — ухмыльнулся Гомозин, опасаясь, что девушка продолжит расспрашивать его о личных вещах.

— А как же эта ситуация? Вы не заложник этой ситуации? — лукаво улыбнулась она.

— Которой? — не понимал он.

Николай Иванович оживился и заулыбался, наблюдая за Егором Дмитриевичем. Он, очевидно, узнал поведение своей юной «коллеги» по театру и ждал развития.

— Света, ты чего? — зевая, спросила её мать.

— Ну вот ситуация: вас оставили развлекать двух симпатичных дам, а вам хватило трёх рюмок, чтобы растерять всё своё остроумие. Ещё и шишка эта на голове, и плащ рваный. А дамы если смеются, то только чтобы вы не обижались, — объяснила ситуацию Света и, облокотившись на стол, выжидающе наклонилась к Гомозину. Николай Иванович весь сиял, а Люда украдкой улыбалась, наблюдая за реакцией гостя, очевидно, польщённая словом «симпатичная», хоть и прозвучало оно из уст дочери.

Гомозин заметно смутился и покраснел. Он сосредоточенно думал над ответом.

— Да, ситуация сложная, — наконец выдал он сдавленным голосом, и весь стол задрожал от разразившегося смеха.

— Я вас так прощупываю, — сказала, оправившись от смеха, Света.

— Не берите в голову, Егор, это она так людей мучить любит, — добавила Люда.

— Вишь как? — толкал его локтем старик.

Гомозин тоже смеялся, но его не покидало ощущение, что эта девочка в точности обрисовала сложившуюся ситуацию, хоть и замаскировала это под шутку, и ему было не по себе от этого; ведь она и теперь он наверняка ощущали тяжесть и дурацкость его положения.

— Ну что, Егор Дмитриевич, чем развлекать будете? — продолжала шутить Света.

— Фокусы могу показать. Пора, кстати, уже. Кролик в рукаве уже всего исчесал, — стал отвечать Гомозин.

— Угораздило попасть в семейку, да, Егор Дмитриевич? — спрашивала Света.

— Хорошо хоть я под боком, — смеялся Николай Иванович. — Всё, Светлана, кончай. Заморишь бедного. Распустили тебя родители.

— Я сама распустилась.

— Значит, надо спутывать обратно, — сказал старик, очарованный девушкой.

— Займёмся, — скучающе проговорила Людмила.

— Я думаю, всё же можно ещё по одной, — сказал Гомозин.

— Ну давайте-давайте, — согласилась женщина и подставила свою рюмку. — Свет, пока отца нет, чуть-чуть будешь?

— А можно? — спросила она, незаметно обрадовавшись.

— Не ты одна у нас шутница, — сказала Люда, и все засмеялись.

— Ну что вы? Пусть действительно одну выпьет, — предложил Егор Дмитриевич. — Это лучше, чем с пацанами в подъезде.

— Будешь? — Людмила ещё раз спросила дочь.

— Ты серьёзно? — не верила Света.

— Да. Давай сюда стакан. — Люда взяла наполовину наполненный стакан с соком и сама подлила туда немного водки. — Отцу ни слова!

— Вы тоже, — попросила Света и заулыбалась, блеснув брекетами.

И все выпили. Света для приличия немного покашляла в кулак, Николай Иванович сердито нахмурился, будто сделал что-то плохое и чувствовал себя виноватым, а Люда совсем растворилась в прохладном воздухе, сделалась незаметной и сама никого не замечала. Гомозин по мере опьянения настраивался на ностальгический лад, угадывая в лице Светы свою детскую влюблённость, и теперь в пьяном помутнении чувствовал, будто эта невинная любовь возвращается к нему, но подходит с другой стороны. Это было не стремление к новому, как детская и юношеская влюблённость, — это была тоска по ушедшему; и Гомозин теперь этой тоской упивался, и ему даже нравилось её тормошить и кормить. Конечно, это никакой любовью не было — Егор Дмитриевич лишь чувствовал глухое подвывание где-то в груди, которое испытывает человек, смотрящий прекрасный сон и смутно догадывающийся, что всё это ему только снится. Гомозин действительно сейчас пребывал в каком-то полусонном состоянии, и ему хотелось не очнуться, но уснуть совершенно. Он вдруг вспомнил, как они с Леной когда-то вместе смотрели фильм и она, держа его за руку, уснула у него на плече. Сквозь сон она стала дёргаться и вырывать у него руку, а он, поцеловав её в лоб, спросил: «Что ты, зайка? Капкан приснился?» Она сразу же успокоилась, улыбнулась, крепче сжала руку и ещё крепче уснула. Егор Дмитриевич часто вспоминал этот вечер, когда чувствовал, что делает что-то неправильное. Он таким образом наказывал себя, как бы заставляя соседствовать в своём сознании одно из приятнейших воспоминаний о жене со свежей мыслью о другой женщине или дурном поступке, словно оскверняя одной мыслью другую. Обыкновенно, вспомнив этот вечер, Гомозин становился смурным, уходил в себя и не вступал в сношения с внешним миром, но теперь почему-то ему сделалось тепло и спокойно от этого воспоминания. До сих пор, думая о жене, он насильно заставлял себя испытывать чувство вины за то, что он может жить, а она — нет; и чтобы вину эту как-то искупить, не беря греха на душу, он старался не жить полной жизнью, чтобы быть с ней «на равных». Верно говорил Николай Иванович, подумал Гомозин, что вернуться к жизни поможет Бог, ведь если он есть, то Лена продолжает жить, а значит, можно жить и ему, Гомозину. И Бог теперь будто дал о себе знать, решил Егор Дмитриевич, ведь, как он сам считал, Бог — это случайные совпадения. Встреча с детской влюблённостью через двадцать пять лет и проломленная крыша сарая — разве не та самая случайность? Не «режиссёр» ли сталкивает нас с жизнью лбами? Думая об этом, Егор Дмитриевич забыл уточнить для себя, с кем конкретно его сталкивает «режиссёр»: с Людой или Светой; потому что не видел в этом никакой важности. Если сталкивает, то сталкивает с жизнью, но не с человеком. И думал он теперь об этих женщинах как о марионетках в руках судьбы, но не как о живых людях с волей. И о себе тоже стал думать не как о человеке со свободой воли, а как о кукле, управляемой кем-то извне. И Гомозину хотелось довериться этому «кому-то», отдать ему управление, ведь «он лучше знает», ведь так легче, так спокойнее. Однако позже, протрезвев, Егор Дмитриевич смеялся сам себе и своим инфантильным пьяным мыслям, стыдился и отгонял их.

— Мы, с вашего позволения, дамы, выйдем покурить, — зачем-то с загадочной интонацией произнёс Гомозин.

— Я бы с вами, — проснулась Люда.

— Идите, я не хочу, — проворчал старик.

— Пойдёмте тогда, Людочка. Ведите, — встал из-за стола Гомозин и пропустил женщину вперёд.

Едва он встал, Света пересела ближе к Николаю Ивановичу и о чём-то стала с ним разговаривать. Издалека они были похожи на двух шушукающихся, хохочущих подружек.

— Хороший у вас участочек, — сказал Гомозин, поджигая сигарету о ещё горячий уголь в мангале.

— Лучше спичкой — уже остыли, наверное, — следила за его сигаретой Люда.

— А вот и нет! — обрадовался Егор Дмитриевич затлевшей сигарете. — Давайте я вам тоже зажгу — так вкуснее.

— Давайте. — И Людмила протянула ему дамскую сигаретку.

— Вот, держите, — вернул он ей её. — Ценители сигар вообще рекомендуют зажигать их от естественного огня — никаких зажигалок. И спичек тоже будто никаких. От камина — самое лучшее.

— Почему? — спросила Люда.

— Ну, будто газ из зажигалок как-то влияет на вкус.

— Если бы вкуса вообще не было, то да. А так — какая разница?

— Вам вкус сигарет не нравится? — спросил Гомозин.

— Нет, — ответила Люда, выдыхая дым.

— А зачем тогда курите?

— Привыкла.

— А мне нравится вкус.

— Молодцы, — ответила Люда.

— Вам что-нибудь через ваши очки видно? — спросил, помолчав, Гомозин.

— Это чтобы не щуриться, — ответила ему Люда. — Чтоб морщин не было.

— А если зрение упадёт?

— А этого никто, кроме меня, не увидит. И с чего ему вдруг падать? — Людмилу слегка пошатывало — видно, охмелела. И смотрела она ровно в одну точку на заборе, не глядя на Гомозина.

— Ну, мне кажется, света недостаточно для глаз. Вы ведь очки даже в беседке не снимали.

— Хватает мне света, — отрезала она. — Наоборот, всё чётче видеть начинаешь. — Люду очевидно раздражали эти нападки на её привычки, потому что её пытались убедить, будто она отчего-то должна чувствовать себя некомфортно; и её в этот момент стало бесить гостеприимство мужа. А Гомозин мысленно смеялся себе, как он мог в детстве любить такую косную, неинтересную женщину; и теперь, пьяный, чувствовал себя победителем в каком-то соревновании и смотрел на Люду свысока.

— Ну, меня-то вы не узнали — значит, со зрением уже проблемы начались.

Люда повернула голову к Егору Дмитриевичу и пристально уставилась на него, задрав одну бровь.

— А мы встречались раньше? — с какой-то брезгливостью в голосе спросила она.

— Встречались, — улыбнулся Гомозин. Люда выжидающе смотрела на него, опасаясь какого-нибудь компрометирующего коварства. — Спина перестала болеть? — спросил её он.

— Будто ничего, — осторожно отвечала она.

— На массаж когда в последний раз ходили? — продолжал Гомозин.

— Пару лет, — ещё сильнее насторожилась Люда и вся сжалась.

— Ну? Не узнаёте? — Гомозин стал вертеть головой, чтобы она могла его рассмотреть.

— У меня девочка массажистом была, — сказала Люда, медленно повернувшись к нему боком.

— А я подменял её пару раз, когда она заболела, — не сдавался Гомозин. — Вы курите-курите, а то вся истлеет. Ну, не узнаёте?

— Кажется, — задумалась Людмила. — Егор Дмитриевич?.. Правда? Вы? — стала узнавать его она и задышала чаще.

— Ну, — обрадовался он, расплывшись в улыбке.

— А как вы?.. Вы же из Москвы?.. — совсем терялась женщина.

— А я заезжал мать проведать на пару месяцев и заодно подработал. Я курсы массажистов оканчивал.

— Как я вас не узнала-то? — развела руками и замотала головой Люда. — Вот это да! А вы поседели.

— И поредел, — добавил Гомозин.

— Да-да. Шевелюра у вас была такая. Жёсткие волосы были, — вспоминала она человека, выдуманного Гомозиным.

— Ничего? Помог массаж? — спрашивал, улыбаясь, Гомозин.

— Да, всё теперь хорошо, — терялась Люда. — А чего вы сразу не назвались?

— А всё ждал, пока вы сами узнаете.

— Коварно, Егор Дмитриевич. Тут ведь муж, дети, — сказала она дрожащим голосом. — Ну я ведь вас в сторонку отвёл, — сказал он, поняв, что наткнулся на гнойник.

— Хорошо хоть так, — прошептала она и обхватила левой рукой локоть.

— Люда, Людмила. — Гомозин положил ей руку на плечо, и она мелко задрожала. — Я шучу над вами. Никакой я не массажист.

Она уставилась на него испуганными, ничего не понимающими глазами.

— Я это всё придумал, — продолжал убеждать её он; но по её виду было понятно: она не верит ему. — Слышите? Я говорю, что пошутил.

— Откуда вы про массаж знаете? — спросила она его серьёзно.

— Я не знал, я просто предположил, — улыбался виноватой улыбкой он.

— Какое точное предположение! — сощурила глаза Людмила.

— Осторожнее, Людмила: морщины выступят, — сказал он и расхохотался. Она тоже засмеялась несколько истерическим смехом.

— Скажите правду: откуда вы знаете? — резко перестала смеяться она и навела на него жалостливый взгляд.

— Люда, я клянусь вам, никакой я не массажист! Я это выдумал, — пытался убеждающе говорить он, не отнимая руки от её плеча, но звучал как типичный мошенник.

— Как вы могли так точно попасть? — всё не верила Люда. — Это проще простого. Почти каждый человек после тридцати лет страдает проблемами со спиной. У нас ведь сидячий образ жизни. Не хотите кого-то расстроить тем, что забыли его, — просто спросите, как его спина, и всё будет хорошо. Чем старше человек, тем больше шансов не прогадать. — По мере объяснения Людмила успокаивалась.

— А массаж?

— Ну, если бы у меня болела спина, я бы наверняка походил на массаж, — сказал Гомозин, широко улыбаясь. — А внешность мою вы сами подогнали под массажиста. Это психология. Я вас насильно в этом убедил. Главное — играть поубедительнее.

— Блин! — крикнула она и, ударив ладонью Егора Дмитриевича по груди, истерически рассмеялась. — Вы меня чуть заикой не оставили, — дрожащим от смеха голосом говорила она.

Егор Дмитриевич приобнял её и прижал лицом к своей груди.

— Извините, — хохотал он. — Я не думал, что так точно попаду.

— Больше так не делайте, — попросила Людмила, и Гомозин почувствовал, что она плачет. Он отнял её от себя и, положив руки Людмиле на плечи, виновато заглянул ей в лицо.

— Ну что вы? Не плачьте. Я всего лишь пошутил. Это безобидная шутка.

— Ничего, я сейчас, — стеснялась она своих слёз и продолжала смеяться.

— Ну всё-всё, всё хорошо. Я обыкновенный московский дурак. — Гомозину не хотелось, чтобы кто-нибудь застал его на месте преступного доведения женщины до слёз.

— Всё, всё, я скоро закончу. — Людмила задирала взгляд и часто моргала, засовывая пальцы с длинными ногтями под оправу очков. — Это истерика называется.

— Правда, извините меня. Я не ожидал такой реакции. У меня и платка с собой, как назло, нет. Рукав сгодится? — спросил он и протянул к ней свою руку с порванным рукавом. Она, отвернувшись, рассмеялась ещё сильнее. — Так. Вы мне скажите, что делать? Не смешить пока? — бубнил Гомозин, а она вновь подверглась приступу истерического смеха. — Господи, осторожнее! Ведь от такого смеха и тромб оторваться может.

— Пожалуйста, — смеялась она, — чуть-чуть тишины! Я сейчас закончу.

— Молчу, всё. А от смеха действительно давление повышается. И может тромб отойти, — вошёл в кураж Егор Дмитриевич.

— Егор! — зло закричала Людмила и продолжила смеяться. — Дмитриевич! — добавила она.

— Чщ-чщ-чщ… — Он стал гладить её по голове. — Спокойно. Дышим. За водичкой, может, сбегать? Где у вас вода? В колодце?

— Пожалуйста, ничего не надо, — смеялась она. — Вы создаёте принуждённую обстановку.

— Всё, молчу-молчу. Сейчас создам непринуждённую. Какой у вас смех очаровательный! — выпалил он.

— Ну пожалуйста! — Ею овладел новый приступ смеха. — Прекратите! Я сейчас задохнусь. Это уже не смешно.

— Так не смейтесь, — предложил ей Гомозин.

— Спасибо за предложение, — стала спокойнее дышать она.

— Вот-вот, хорошо. Теперь закройте глаза, — успокаивающим голосом заговорил Гомозин, и она закрыла. — Представьте себе красный шарик, качающийся на волнах. Представьте озеро, горы, лес. Вспомните детство, юность. Представьте капли. Кап. Кап. Кап. Лучше?

— Лучше, — выдохнула она.

— Теперь представьте какой-нибудь нудный процесс. Будто вы на машинке печатаете. Или варежки вяжете. Пропалываете огород. Да-а-а… Вырываете сорняки с корнями, а они между пальцами давят. Чуть ли не режут. А земля под ногти лезет. Влажная земля, прохладная. Всё. Постепенно возвращаемся в действительность. Представляем меня. Рваный плащ, проседи, плешь. Всё?

— Всё, — сказала Люда и, открыв мокрые глаза, шмыгнула носом.

Гомозин молча смотрел на неё и улыбался.

— А мы ведь с вами действительно встречались. Ещё в детстве. У озера…

— Ну ладно, пойдёмте в беседку, — перебила его она и, слегка улыбнувшись, нежно подтолкнула его. — На сегодня хватит истерик.

Николай Иванович, когда Люда с Гомозиным вошли в беседку, что-то активно изображал жестами, а Света, искренне выпучив удивлённые глаза, ахала.

— Что, Николай Иванович, — обратился к старику Гомозин, — про МММ рассказываешь?

— Накурились? — спросил в ответ он.

— Мама? — Света уставилась на Люду, когда та уселась на своё место, совершенно забыв про рассказ Николая Ивановича.

— Что? — шмыгнула она носом.

— Чего случилось? — тихо спросила Света, щекой ощущая взгляд Гомозина (она не стала пересаживаться, и он сел на её место).

— Это я её до слёз довёл, — виновато прощебетал Егор Дмитриевич.

— Он преувеличивает, — сразу поспешила объяснить Люда.

Николай Иванович гневно посмотрел на Гомозина.

— Ты чего, Егор, обалдел? — грубо спросил он.

— Это у меня нестабильная психика, — всё продолжала оправдывать Егора Дмитриевича Людмила. — Он ничего не сделал. Просто рассмешил.

— Рассказал страшную историю, каюсь, — сказал Гомозин, обращаясь к Свете. — И уже сто раз извинился и двести раз проклял себя.

— Что за история? — спросила Света.

— Про массажиста… — начал было говорить Егор Дмитриевич.

–…и про боли в спине, — закончила за него Люда.

— Точно всё хорошо? — спросил её старик. — А то мы быстренько перевоспитаем. — Было видно: он сильно охмелел.

— Всё прекрасно, — убеждала Люда. — Вы кушайте лучше мясо, пока не остыло. Давайте я вам положу.

Гомозин выпал из обсуждения и задумался. Семья, сперва показавшаяся ему крепкой и сплочённой, по-видимому, была таковой только номинально. Люда, выглядевшая заботливой матерью и доброй хранительницей очага, на деле скрывала грязную тайну от своих родных и, видимо, с каждым днём сокрытия становилась всё психопатичнее, подозрительнее и всего боялась. В детстве, когда он следил за тем, как Миша её обнажает, Гомозину казалось, что она идеал чистоты и женской нежности; теперь же этот образ трансформировался в грязную гедонистку и лгунью. По всей видимости, у неё было много мужчин, помимо Миши, раз она не помнит внешности любовника. «Зачем, — думал он, — стоило связывать себя союзом с мужчиной, которого, по-видимому, не любишь, и обрекать тем самым на несчастье его, себя и будущих детей?» Егор Дмитриевич, конечно, не знал и не мог знать подробностей их отношений, но ему казалось, что она коварно обманывает бедного Мишу и бедных детей, и ему становилось жалко и детей, и Мишу. Миша был добрым человеком, который, по-видимому, желал своим близким счастья, а она от этого счастья отказывалась. Гомозин пытался отогнать от себя эти мысли, которые, как он сам понимал, были навеяны ему водкой и парой слов, брошенных пьяным человеком (к тому же он мог не так эти слова понять), но ему почему-то казалось, что мысли эти были справедливы. В конце концов он укрепился во мнении, что справедливыми ему эти мысли показались лишь потому, что он давно затаил обиду на эту девушку, не ответившую ему взаимностью на невинную детскую любовь, о которой она и не догадывалась и из-за которой её ухажёр сломал ему удочку. И Гомозин посчитал себя глупцом и мерзавцем, поставившим крест на человеке из-за своих детских обид и комплексов.

Конец ознакомительного фрагмента.