Пустота

Владислав Боговик, 2021

В одном небольшом селе, один небольшой человек на склоне лет оказывается обманутым и выброшенным из родного дома. Ходить он может с трудом, а единственное доступное занятие – еда – становится мукой из-за кашля. Из всей большой семьи, только младший сын не покидает его. Но старика это не утешает. Что он ощущает в постоянном одиночестве? Погружается с головой в прошлое или хватается за настоящее? Хочет узнать правду или отрицает её? Чем представляется ему жизнь под конец? Время ли выжимает из него всё, оставляя лишь пустоту, или он сам? Содержит нецензурную брань.

III

Скоро для Григорьевича наступит первая ночь в новом доме. Кто-то невидимый тянет солнце за горизонт. Оно не хочет поддаваться. Опускается нехотя, оставляя оранжевые следы на тучах. Одинокая улица разлеглась растрёпанной нитью. Из двора выбежал счастливый Рекс и галопом помчался в кусты. За ним вышла Семёновна с тарелкой макарон, прикрытых кляксой кетчупа, и её внучок Стёпа. Из травы волнами раскатывались обертоны кузнечиков.

Подойдя к дому Григорьевича, она посмотрела в окно: старик, сидя на кровати, пытался стянуть с себя подгузник.

— Что это вы уже разделись? — спросила Семёновна, войдя в комнату.

Он вздрогнул.

— Сначала — ужинать. А потом я загляну ещё разок и помогу вам. Одевайтесь обратно и давайте к столу.

Он подтянул подгузник. Начал надевать спортивки, но нога никак не могла попасть в штанину, и они сложились гармошкой на полу. Григорьевич горько вздохнул. Семёновна подняла штаны, потрогала — мокрые. Значит нужно переодевать. Из ящика в прихожей она достала новый подгузник — там хранилась целая стопка про запас — и отнесла старику. Он махнул рукой, мол, оставьте меня наедине.

Из комнаты слышалось медленное шуршание и оханье.

— Ну, что там?! — спросила Семёновна.

А в ответ тишина. Она решила зайти. Григорьевич пошатывался возле кровати, ухватившись правой рукой за быльце, а левой держал надетый на одну ногу подгузник. Сваха без лишних слов усадила его и быстренько одела.

— Идите кушать. Там макароны стынут.

— Вот это дело, — сказал Григорьевич и потопал к столу.

Семёновна понесла вонючий белый клубок в мусорку. Он растянулся и подскакивал при ходьбе, как йо-йо. Стёпка пальцами прищемил нос, скривил лицо и выбежал на улицу поперёд бабушки.

Григорьевич хоть и понимал, что он в чужом доме, ощущал пол, ходунки, разговаривал со свахой, понимал, что сейчас будет есть чужую еду, но в мыслях был далеко отсюда. Представлял, как Тамара наливает рюмку «для лучшего пищеварения», он выпивает и ужинает под звуки хрипящего радио, время от времени поглядывая на жену. Как она там? Как она без меня? Так далеко от дома. В больнице, небось, гадко. Запах лекарств. Чужие люди. Но это ничего, главное, чтобы пожила ещё. Чтобы увидеться ещё. Знаю — осталось недолго. И мне и ей. Одного хочу. Перед смертью хоть разок в Тамарины глаза взглянуть. А глаза у неё никогда не менялись. Кожа старела, волосы старели. Мысли, может быть, тоже. А вот глаза… светятся молодостью. Они всегда красивы, как и душа.

Оставалось совсем немного. Через три шага он уже пробовал сесть на стул, точнее попасть на него. А сделать это, когда любой поворот головы равен утрате равновесия, сложно. Он опирался рукой о стол и сгибал дрожащие ноги. Забежал Стёпка. Поддержал старика за локоть. Стул со скрежетом принял хлипкое тело.

— Приятного! — сказал Стёпа.

— Хе-е, — Григорьевич расплылся в улыбке и кивнул.

Положив первую ложку макарон в рот, он понял, что зубы остались на журнальном столике возле кровати. Вошла Семёновна и поднесла пластиковое ведёрце из-под мороженого, в котором плавала вставная челюсть. Григорьевич намазал протез «корегой», разинул рот и неуклюже вставил нижнюю, потом верхнюю часть. Пару раз щёлкнул — вот теперь можно кушать.

Семёновна и Стёпа ушли, дабы старик не отвлекался на них и мог спокойно, не закашливаясь поесть. Но спустя пару минут пережёванные макароны уже сыпались изо рта на рубашку и ползли вниз, оставляя за собой влажный след. От подбородка растянулась леска слюны. На лбу и шее вздулись вены. Лицо синело. В такт кашлю Григорьевич стучал ложкой по столу. Через мгновение ладонь разжалась и легла на колено, а ложка звонко упала на пол. Вылетели последние куски и стало легче. Старик отдышался, будто битый час таскал тяжести. Проклиная свою жизнь и кашель, он потянулся за ложкой. Кое-как подцепил её пальцем, удачно разогнулся и продолжил есть.

Жуя, он поднял голову. Белая хлопковая занавеска с кружевами внизу закрывала лишь половину окна. За ней выглядывала рама в облупившейся голубой краске. На подоконнике чернела точка — вверх лапками покоилась жирная муха. На всём этом переливались багровые лучи, создавая картину забвенья. Григорьевичу казалось, что это последний закат, и не только в его жизни, а вообще на земле. Свет угасал ежесекундно. Возле покосившегося забора раскинула свои лапы ель. И сквозь тысячи иголок было видно, как отчаянно хваталось за них солнце.

Старик пошёл до кровати. Возле неё на столике розовела баночка компота, лежал кусок пирога, банан и часы, которые уже невозможно надеть на руку. Ремешок разорванный и сто раз перемотанный разноцветными нитками. Единственная по-настоящему его вещь. С ними солдат Григорьевич, служивший в танковых войсках, вернулся из Германии. С ними он потерял жену. С ними ушёл к другой. С ними прожил большую часть жизни. Ему их подарил друг Володя на день рождения. Володя умер пару лет назад от рака. Часы остались.

Григорьевич глотнул компота, но тот весь выплеснулся обратно. Опять кашель. Хоть не пей и не ешь. Он сделал ещё один глоток. В лёгких забулькало. Ноги дёргались, пальцы впивались в простыню. Компот плескался в баночке, брызги выпрыгивали и орошали всё вокруг. На секунду отпустило. Григорьевич хотел поставить баночку на столик, но кашель помешал, и рука дрогнула. По полу растеклась прозрачно-розовая лужа. Баночка закатилась под кровать и стукнулась о плинтус.

— Напился, — сказал старик, переведя дух.

Он взялся за ходунки и в сумраке начал соваться по комнате, разминая ноги. Старался поднимать их повыше и делать большие шаги. Заметил на буфете тот портрет, который Петя показывал утром. Там точно я? Может кто другой? Может показалось? Григорьевич взял его. Нет. Вроде я. Но кто фотографировал? Это кажись перед свадьбой. Или нет? Поставил обратно.

За стеклом на полочке он увидел серую книгу. Открыл дверцу. Достал. Сунул под руку и вернулся на кровать. Положил книгу на колени, протёр краем рубашки, включил ночник и прочитал вдавленную надпись. Семейный альбом.

Первый снимок — дети сидят на лавочке у родного дома. Коля приобнял Яну, а она держит на руках насупленного Петьку с размазанными ногами. Справа смотрит в камеру половина собаки. Вторая её часть навсегда забылась в прошлом. Как Григорьевич ни пытался вспомнить цвет детских одёжек — всё зря. Фотография внушила ему, что не было никаких цветов и годы пролетели в чёрно-белых тонах. Он перелистнул. В саду под цветущей вишней улыбается жена Оля, а ниже совместный снимок за столом, где они, ещё счастливая супружеская пара, пьют вино на брудершафт. Дальше пошли отдельные портреты детей. Петька сидит на заборе. Коля держит огромную миску опят. Яна с обмотанной вокруг шеи блестящей мишурой позирует возле новогодней ёлки. А вот Петька вылез на лавку, чтобы дотянуться до головы брата, и «поставил ему рожки».

Конец ознакомительного фрагмента.