Похититель императоров (Собрание сочинений)

Владимир Шигин, 2019

«– Я, ваше величество уже готов, осталось лишь встать да подпоясаться! – ответил я как можно бодрее. – Ну, конечно, ну, конечно, – неопределенно мотнул головой Александр Павлович, уже вооружившийся лорнетом, снова принявшись штудировать будущую историю своего царствования. Я смотрел в окно кареты на проносящиеся мимо занесенные снегом леса. Все полгода своей новой жизни я постоянно куда-то тороплюсь, куда-то мчусь, боясь опоздать и не успеть. Что ждет меня впереди? Удастся ли исполнить клятву, данную умирающему Кутузову? В любом случае, остается лишь одно – исполнять свой долг. В остальном же, пусть мне сопутствует госпожа-удача!»

Глава вторая

Как мне впоследствии рассказали, Багратион поначалу отказывался покидать поле боя, «истекая кровию без перевязки раны». Тем временем адъютанты, «видя изнеможение, искали врача для подания ему помощи». Старший врач лейб-гвардии Литовского полка Яков Говоров оказался первым из таких и сразу же сделал князю простую перевязку на перевязочном пункте Литовского полка, провел наскоро зондирование, исследовав глубину и ширину раны. Осмотр раны и ее зондирование производили по обычаям того времени без всякого обезболивания. Несмотря на жуткую боль, Багратион не произнес ни слова, лишь изгрыз свой янтарный мундштук. Так, увы, безжалостно поступали в то время все врачи. К концу перевязки Багратион находился уже в состоянии шока.

Когда я нашел князя, ему только что закончили осмотр раны и заканчивали перевязку. В это же время на санитарный пункт принесли и тяжело контуженного начальника штаба Второй армии графа Сен-При. Граф был в сознании и держался хорошо. Услышав голос Сен-При, Багратион открыл глаза и спросил:

— Кто командует на левом фланге?

— Временно генерал Коновницын.

— А кто назначен?

— Дохтуров.

Багратион вздохнул:

— Слава богу! Москва спасена!

Затем к нам пришло известие, что после полудня маршал Ней снова атаковал деревню Семеновскую, прибывавшие раненные рассказывали о том, как отбивались от французских кирасир наши гвардейские полки — Измайловский, Литовский и Финляндский, о блестящем отступлении генерала Коновницына за деревню. Затем раненные офицеры привезли слухи, что батарея Раевского взята французами, но случившимся поблизости генералом Ермоловым солдаты вернули ее обратно. Много небылиц рассказывали о рейде казаком атамана Платова в тыл французам. Те, кто был в силах, обсуждали новости, и радовались успехам.

Тем временем, посовещавшись, врачи решили везти Багратиона в Москву, чтобы уже там, оказать ему более квалифицированную медицинскую помощь.

Мы вместе с адъютантом Андреем Голицыным перенесли князя в коляску. Меня он не узнал. На скамью кинули бурку и несколько шинелей, чтобы страдальцу было помягче. Багратион, когда его переносили, был все еще в забытьи. Помимо генерала в коляску сели доктор Говоров со своим саквояжем и еще какой-то неизвестный мне лекарь. Мы с Голицыным решили сопровождать коляску верхами.

Когда Багратиона усаживали в коляску, он, приоткрыв глаза и, узнав меня, разлепил спекшиеся губы:

— Как резервы, подходят?

— Так точно, ваше сиятельство! Уже подошли и вступили в бой Лейб-гвардии Измайловский, Литовский и Финляндский полки, три полка первой кирасирской дивизии и две батарейные роты гвардейской артиллерии.

— Славно! — прошептал Багратион и закрыл глаза.

— Трогай! — крикнул я кучеру, и коляска поехала.

Вдоль обочины ковыляли раненные. Кто-то помогал товарищам, кто-то, выбившись из сил, падал на землю. Через последних просто переступали.

— Павел Андреевич! Павел Андреевич! Слава Богу, что вы живы!

Я обернулся. Мне махал рукой, перепачканный гарью флотский лейтенант. Ясно, что это был офицер гвардейского флотского экипажа, прекрасно меня (а вернее, моего прапрапрадеда) знавший. Но кто он такой и как мне себя с ним вести? Подумав, я решил действовать напрямую. Придержав поводья, улыбнулся:

— Здравствуйте, лейтенант! Простите, но после контузии я с трудом вообще что-то сейчас соображаю и понимаю, потому и направлен сопровождать раненного князя Багратиона в тыл. Еще раз простите за контузию, но кто вы такой?

— Я Лист… Адам Иванович Лист! Припоминайте мы с вами третьего дня вместе в палатке у вашего братца Александра пили чай с баранками.

— Да, да, что-то припоминаю.

Опана! Я же совсем забыл, что у моего прапрапрадеда был еще и младший братец Александр, который так же дрался при Бородино. Не хорошо забывать родственников!

— Ну, а как дрался наш экипаж? Большие ли потери?

— В ожидании начала боя у села Бородино мичман Лермонтов и три десятка нижних чинов находились у моста на реки Колочка, чтобы при первой потребности уничтожить мост. Когда французы у моста напали на стоявших там гвардейских егерей и те с потерями отступили. Лермонтов тот мост сжег и порушил, потеряв шестерых матросов. Я же был все время при наших пушках недалеко от вас на левом фланге, где меня и контузило. А со мной ранен еще известный вам унтер-лейтенант Киселев и семь нижних чинов. Что касается братца вашего Александра, то ни о его смерти, ни о ранении я ничего не слышал. Дай бог, живой.

— До встречи Адам Иванович! Поправляйтесь!

— До встречи, Павел Андреевич!

Подгоняя каблуками своего коня, я быстро догнал едва продвигавшуюся по забитой дороге карету. Как не стремился правивший ей казак, ехать быстрее, из этого мало что получалось. Вся дорога была запружена бредущими раненными и уходящими на Москву обозами.

Думая, что князь находится в полузабытьи, ехавшие с ним в коляске доктора начали вполголоса совещаться:

— Если не отнять ногу под коленом — антонов огонь неизбежен.

Багратион неожиданно приоткрыл глаза:

— Не дам! Без ноги — не жизнь мне!

Доктора сразу приумолкли.

Навстречу шли солдаты, но в основном ополченцы, задействованные для выноса раненных. Только через пару часов нам удалось выбраться на свободную дорогу и дело пошло веселее. За все это время Багратион не проронил ни слова, только однажды слабым голосом подозвал меня:

— Скажите, Колзаков, кто сегодня, в конце концов, одержит верх!

— Если честно, ваше превосходительство, то над итогами сражения при Бородине историки будут спорить еще, по меньшей мере, двести лет. — доложился я, свесившись с коня.

— Неужели так все сложно? — повел своей клочковатой бровью князь.

— Достаточно. Наполеон одержит сегодня определенный тактический успех, тогда как стратегическая выгода останется за нами.

— Значит, флешей мы сегодня все же неудержим! — мрачно констатировал Багратион и замолчал.

Представляю, если бы я сейчас рассказал ему о предстоящем оставлении Москвы, что бы с ним было. Но всему свое время.

Через несколько часов нахождения в седле я уже не мог сидеть верхом на лошади. Все что можно было натереть, давно было натерто и перетерто, поэтому каждое движение причиняло жуткую боль, причем, чем дальше, тем все более нестерпимую. Наконец, не выдержав этой пытки, я попросился пересесть на облучок рядом с возницей-казаком. Вместо ответа, Багратион слабо кивнул и я, сгорая от стыда, перебрался на вожделенный облучок.

— Моряк в седле, что вша на сковороде! — не слишком тактично прокомментировал ситуацию бородатый возница.

Боже, никогда не думал, что это такое счастье после пытки кавалерийским седлом трястись по раздолбанной грунтовой дороге, подпрыгивая на каждой кочке. Ладно, неумение ездить на лошади, вполне можно списать на то, что я моряк. Ну, а вдруг речь зайдет о терминах парусных кораблей, из которых я только и помню, что «амба», «карамба», да некий таинственный грот-фор — марсель. Что тогда-то мне делать? С другой стороны, чего раньше времени истерить! Как говорил классик — главное ввязаться в бой, а там разберемся, что к чему.

Между тем, Багратион продиктовал Голицыну письмо императору Александру: «В деле 26-го и я довольно нелегко ранен в левую ногу пулею с раздроблением кости, но, ни малейше не сожалею о сем, быв всегда готов пожертвовать и последнею каплею моей крови на защиту Отечества и августейшего престола; крайне, однако ж, прискорбно одно только то, что я в сие важнейшее время остаюсь в невозможности далее показать мои услуги». Закончив диктовать, генерал откинулся и закрыл глаза.

* * *

Дорога располагает к раздумьям. А собраться с мыслями и подумать, было о чем. Вспомнились родители и то, что за последние годы я не слишком часто их навещал, а теперь, вероятно, уже никогда не увижу. От этого мне стало больно и обидно. Знают ли папа с мамой о моей пропаже? А может быть, как иногда показывают в фантастических фильмах, сколько бы я не пробыл в прошлом, в будущем время для меня, как бы, остановилось, и если я потом вернусь обратно, то вернусь в тоже мгновение, когда превратился в «попаданца» 1812 года. Хорошо если бы все именно так и оказалось в действительности. Ведь иначе, родители сойдут с ума в неведении о моей судьбе. Им и так хватило истории со старшим братом.

Что касается старшего брата Петра, то о его судьбе я давно уже ничего не знал. Брат был значительно старше меня, и уже в середине 80-х годов служил в разведуправлении Главного штаба ВМФ. Последнее письмо брат прислал нам, вернувшись из командировки в Новороссийск, когда там погиб теплоход «Адмирал Нахимов». Судя по всему, Петя участвовал в расследовании этого трагического ЧП. А затем нам позвонили и сообщили, что брат пропал без вести во время боевой службы на гидрографе в Северной Атлантике. Впрочем, отец, ездивший в Москву, разузнать подробности исчезновения брата, вернулся оттуда с твердым убеждением, что начальники многое недоговаривают и что, наш Петя жив.

— Разведка, есть разведка и, возможно, он просто выполняет какое-то секретное задание, а потому не имеет права извещать о себе! — так сказал отец заплаканной маме.

С этой надеждой родители и жили. А стоявшая на столике перед кроватью родителей любимая фотография Пети с пятью курсантскими «галками» на левом плече так и не была увенчана черной лентой. Уже много лет спустя, во время учебы в академии, когда я однажды шел по Невскому проспекту, передо мной неожиданно остановился черный «Мерседес». Тонированное стекло опустилось, и на меня глянул седеющий человек средних лет. Наши взгляды на мгновение встретились, и мне показалось, что я узнал в нем своего старшего брата. Однако прежде чем я успел что-то предпринять, машина рванула с места, оставив меня стоять в полном недоумении. Впрочем, возможно, все это было лишь игрой моего воспаленного ума. Недаром пишут, что многим людям чудятся в толпе их умершие близкие…

С мыслей о брате я вернулся к самому волнующему для меня в данной ситуации вопросу, каким образом я перенесся на двести лет назад в самый эпицентр Бородинского сражения?

Впрочем, я прекрасно понимал, что, скорее всего, на этот вопрос ответа никогда не найду. В фантастических романах герои-«попаданцы» в другие эпохи в большинстве своем, пройдя немыслимые приключения на других планетах или в весьма отдаленных полусказочных эпохах, все же возвращались в свое время. В одних случаях им были некие знаки свыше, в других по пути попадались колдуны и колдуньи, которые и телепортировали этих исторических шатунов обратно. Увы, у меня все куда более прозаично — 1812 год, Отечественная война и я в теле и в образе собственного пращура. Ну, ладно, я самозванец, а куда делся реальный флигель-адъютант капитан — лейтенант Колзаков? Неужели его бедолагу отправили в наше время? Представляю его проснувшегося в 2012 году под дубом на Бородинском поле! Тут есть, от чего и мозгам сдвинуться! Удастся ли ему адаптироваться, если его действительно занесло в наше время? Не отправят ли моего боевого прапрапрадедушку в психушку, когда начнет всем доказывать, что он адъютант князя Багратиона. Мне, честно говоря, в этом плане легче. Я хоть как-то представляю его эпоху. А он о моей не имеет ни малейшего представления.

Я неплохо знал биографию своего прапрапрадедушки, в образе которого ныне обретался, а потому, пользуясь возможностью, постарался восстановить в памяти вехи его жизненного пути до сегодняшнего дня. Вообще-то я мог бы восстановить и то, что было с реальным Колзаковым и после, вплоть до его смерти. Но в этом у меня пока не было необходимости.

Итак, Павел Андреевич Колзаков родился в городе Туле 18 июля 1779 года в семье дворян Тульской губернии. Имел двух младший братьев Андрея и Владимира. В 1790 году поступил в Морской кадетский корпус, из которого выпущен в 1795 года мичманом в Балтийский флот. В 1795–1796 годах плавал в Финском заливе, в 1797 году командирован в Архангельск на строившийся там фрегат «Азия» и по окончании строительства отплыл на нём к эскадре вице-адмирала Тета в Англию, а затем, будучи в отряде контрадмирала Карцова, ушёл в Средиземное море на соединение с эскадрой адмирала Ушакова. C 1798 по 1801 год принимал участие в военных действиях флота адмирала Ушакова в Средиземном море. В кампании 1805 года против Наполеона принимал участие в десанте русских, шведских и английских войск на остров Рюген. В 1808–1809 годах участвовал в войне со Швецией, командуя отрядом лодок на Сайменском озере. В 1808 году по приказу Барклая-де-Толли перетащил с моря в озеро Калавеси, у Куопио, двенадцать канонерских лодок для оказания помощи войскам, находившимся у Куопио, чем оказал нашим войскам существенную помощь. После войны командовал яхтой «Нева», выстроенной для великого князя Константина Павловича. В 1811 году был назначен ротным командиром во вновь сформированный гвардейский экипаж, произведён в чин капитан-лейтенанта и назначен флигель-адъютантом цесаревича, с которым имел доверительные отношения. Сопровождая повсюду великого князя. В 1812 году, после его отъезда из действующей армии, остался в качестве адъютанта при генерале Багратионе. Кстати, за участие в сражении при Бородине мой пращур получил чин капитана 2-го ранга «за отличие».

Что и говорить, биография вполне достойная. И у великого князя в любимчиках, и у Багратиона на примете, да и Барклай-де-Толли, думается, тоже не забыл оказанную ему некогда услугу. Другой вопрос, что с этой биографией делать дальше? Как ей распорядиться? Насколько я помнил, родители реального П.А. Козакова к этому времени уже отошли в мир иной. С братьями отношения так же выстроить было можно. Во-первых, я старший из братьев, а во-вторых, контуженный, а потому и малость чудаковатый. Хуже было другое. Я напрочь не помнил, был ли мой прапрапрадедушка в 1812 году женат. Если нет, то это просто здорово, а если уже обзавелся супругой? Что делать в таком случае? Я не представляю, каким был вкус на женщин у моего далекого предка. Кроме этого, выстраивать какие-то отношения с собственной прапрапрабабушкой, было бы, скажем так, нетактично. Но всему свое время. Не будем заранее паниковать, а будем решать проблемы по мере их поступления.

* * *

Что касается ранения Багратиона, то я, в свое время, достаточно много об этом читал, а потому представлял в общих чертах, как именно был князь ранен, помнил в общих чертах, как его лечили, какие при этом были допущены ошибки и чем, в конце концов, все кончилось. Даже в работах хирургов-профессионалов начала ХХ1 века в своих статьях спорившие, можно были или нет спасти раненного генерала, откровенно признавали, что даже имея на вооружении самые современные методы, никто из них не смог дать 100 % гарантии спасения Багратиона. Ранения в бедро — традиционно считаются одними из самых тяжелых и смертельно опасных. Именно так как Багратион был в 1943 году ранен другой известный российский полководец генерал Ватутин и, несмотря на то, что в это время полевая хирургия была уже ни чета той, что была во времена Бородина, Ватутина так же не удалось спасти. Да, что там говорить о Великой Отечественной! Я сам на собственном опыте во время боевых действий в Чечне знал от знакомых хирургов, что при серьезных ранениях в область бедра более 20 % раненных погибает, не говоря уже, о почти неизбежных ампутациях. Таким образом, решив начать борьбу за жизнь Багратиона, я поступил достаточно опрометчиво, ибо никаких гарантий того, что все завершится благополучно, у меня не было, а вот навсегда перечеркнуть свою и так не слишком большую репутацию было очень легко. Но мог ли я, с детства обожавший этого героя без страха и упрека, отказаться от того шанса, который мне предоставила судьба — попытаться спасти своего кумира?

Чем я реально мог помочь раненному князю? Во-первых, тем, что только я в точности знал, что будет с ним дальше. Ну, а во-вторых, у меня был еще один «туз в рукаве». Правда говоря, я не знал, поможет ли он мне, но если имеешь туз в своем рукаве, то почему бы им не воспользоваться? И я бросил вызов злодейке-судьбе.

— Господин штабс-капитан! Впереди деревня, нам надо там сделать перевязку князю! — окликнул меня доктор Говоров. — Езжайте вперед, поищите свободный дом для князя. Ему надо сделать перевязку, да и отдохнуть от тряски не мешало бы!

— Я, господа, имею чин капитан-лейтенанта! — напомнил я доктору.

— Нам, господин капитан-лейтенант без разницы, в каком вы чине. Нам сейчас князя вытаскивать надо! — резонно заметил он мне.

Дорога была, по-прежнему, заполнена подбитыми орудиями и ящиками, лазаретными фурами и бесчисленными повозок. Бородатые ратники тащили на носилках раненных, многие тащились сами. Повсюду на обочинах в беспорядке валялись трупы, умерших по пути и выброшенных из повозок. Пересев на свою лошадь, я постучал по ее бокам каблуками, мол, поехали! Подумав немного, кобыла нехотя двинулась вперед. Теперь мне предстояло исполнить роль квартирьера в переполненном раненными Можайске.

Отогнув обшлаг рукава, я глянул на часы. Было около пяти вечера. С момента моего появления в этом мире прошло всего несколько часов, а ведь по ощущениям минула целая жизнь. Что ждет меня впереди, удастся ли прижиться в этой моей новой жизни, удастся ли вернуться обратно в то время, в котором я и должен был находиться с момента моего рождения до момента смерти, ничего этого я тогда не знал, да и не мог знать.

На въезде в деревню стояли казаки и никого туда не пускали, крича:

— Нам велено впущать сюды одну артиллерию, а обозам назначено объезжать селенье!

— У нас в коляске раненный генерал! — гаркнул я им в ответ.

Но никого этим не испугал.

— А нам што енерал, што сам фельдмаршал! Сказано не пущать, значить не пущать! — раздалось сразу несколько голосов.

— Где ваш офицер?

— Наши урядники да сотники на Бородине, а тута есть один из ополченцев! Да вон он!

К нам уже бежал, придерживая саблю, моложавый офицер в очках. Увидев мои золотые аксельбанты, он на ходу приложил пальцы к треуголке:

— Титулярный советник Михайловский-Данилевский, состою при петербургском ополчении!

— Почему не впускаете коляску?

— Таков приказ главнокомандующего.

— В коляске раненный генерал Багратион и нам надо как можно скорее осмотреть его рану!

— Извините, я не знал, — покраснел коллежский регистратор и поправил очки на носу. — Конечно же, проезжайте.

Проезжая мимо, Багратион слабо кивнул ему головой.

В первой же избе развернули наскоро лазарет, Князя перенесли туда на руках. Он был в полуобморочном состоянии. Глядя на страдающего Багратиона, я понял, что надо срочно брать власть в свои руки. Да я не врач, но альтернативы все равно нет. Старшего врача Литовского полка Якова Говорова я довольно нагло инструктировал:

— Когда прозондируйте раны, непременно найдите в ней осколок ядра и удалите осколки разбитой кости и остатки белья! Причем сделайте все как можно тщательнее! Вам понятно?

— Вы не врач и не можете мне указывать, что мне делать, — обиделся Говоров.

— К тому же откуда ваше предположение, что у князя перебита кость?

— У меня не предположение, — зло глянул я на него. — У меня уверенность!

— Откуда же!

«От верблюда» хотелось ответить мне, но я сдержался, решив оставаться в рамках приличий.

— Властью данной мне императором, как флигель-адъютанту с этой минуты все руководство лечением князя я беру на себя! — грозно заявил я обоим эскулапам.

— Но вы же профан в медицине, как же вы будете лечить его превосходительство! Это же огромная ответственность!

— Зато, господа я знаю, как будете лечить его вы, и чем вся эта ваша деятельность закончится! — зло ответил я.

Возникла пауза.

— У меня особый дар, я многое знаю наперед, — повернулся к полулежащему с откинутой головой Багратиону. — Именно поэтому я и говорю вам, что генерал Багратион ранен в переднюю часть правой берцовой кости черепком чиненого ядра. К моим советам прислушивается даже сам князь. Не правда ли, ваше превосходительство?

— Именно так, — приоткрыл тот глаза, — Слушай его Яков, сей флигель — адъютант все насквозь зрит.

— Понятно ли вам теперь? — продолжил я психологическую атаку. — А потому отныне вы будете делать то, что скажу вам я.

— Хорошо, пусть будет по-вашему. — пожал плечами врач Литовского полка и, понизив голос, добавил. — Однако и ответственность тоже будет в таком случае на вас.

— Безусловно!

Говоров хотел, было, уже залезь в кровоточащую рану серебряным зондом, когда я, остановив его, расстегнул свою войсковую аптечку и, достав оттуда шприц с пирамидоном, воткнул его рядом с раной, введя порцию антидота. Доктор вопросительно взглянул на меня.

— Так надо! — сказал я ему. — Это обезболивающее! Английское! Теперь давайте суйте свой зонд.

После этого Говоров принялся за работу. Он внимательно осмотрел окровавленную рану и исследовав ее глубину и ширину.

— Рана сопряжена с повреждением берцовой кости.

— Это мне и так известно.

Говоров уже собирался вытаскивать свой инструмент, но я его придержал:

— Ищите осколок ядра и осколки костей!

— Вы в этом уверены?

— Опять двадцать пять! Вы же врач и должны понимать, что, если нет выходного отверстия, значит, осколок ядра остался в ране. Ищите, да побыстрее, больному нужен покой!

Наконец Говоров извлек из раны осколок ядра, несколько осколков кости, а также лоскутья от генеральских штанов.

— Это обломок большеберцовой кости. Этот откол с несомненностью свидетельствует о серьезности ранения. Ведь повреждение большеберцовой, самой мощной кости человеческого скелета позволяет вам определить масштабы нанесенных осколком повреждений, независимо от величины входного отверстия, и поставить правильный диагноз.

— Ну, и какой же, по-вашему, диагноз? — поджал губы доктор Говоров.

— Огнестрельный многооскольчатый перелом большеберцовой кости левой голени! Вы, как лечащий врач обязаны обеспечить покой конечности больного, ограничить его сотрясения во время езды, это уменьшит боль.

В это время в избу вошел кем-то оповещенный лейб-врач императора Яков Виллие. Повертев в руках осколок кости, многозначительно сказал:

— Сие есть corpus tibiae!

— Что он сказал? — посмотрел я на Говорова.

— Он подтверждает, что это большеберцовая кость!

Виллие вторично рассмотрел рану, достал еще несколько осколков костей и что самое главное остатки одежды.

— Рана сия не слишком тяжелая!

— Вы ошибаетесь, — огорошил я его. — Небольшое отверстие раны и застывшая в ней кровь скрывают сломленную берцовую кость.

— Рана сия не слишком тяжелая! — снова назидательно объявил мне главный врач России.

— Мне непонятно, почему вы считаете рану легкой, если вытащили из нее осколки кости?

Поджав губы, лейб-врач императора ничего мне не ответил, а повернул голову к Багратиону:

— Увы, больше мне здесь делать нечего, и я вынужден покинуть вас!

А после чего удалился, даже не глянув на меня. Если бы я тогда знал, что пройдет, не так уж много времени и у нас с Вилле будет еще одна встреча, когда он будет вести себя в отношении меня уже куда более тихо.

Затем я уже сам обработал рану генерала антисептиком из своей аптечки, и, отвергнув приготовленную Говоровым корпию, аккуратно замотал ногу гигиеническим бинтом.

— Теперь мне нужны две дощечки и тонкая веревка! — объявил я стоявшим поодаль адъютантам.

Когда и то, и другое было доставлено, я, как когда-то учили оказывать первую помощь при переломах.

Покончив с ногой, я велел найти несколько перин и постелить их в дорожной коляске, чтобы князя не растрясло в дороге.

После этого мы повезли Багратиона в Можайск. В дороге у раненого были жар, бессонница, «колючие боли в ране беспрестанно мучили» его.

— Надеетесь ли вы скоро поставить меня на ноги? — спрашивал он, то меня, то Говорова.

— Ничего определенного сказать не могу, так, как настоящее состояние раны до конца мне еще не совсем известно. — отвечал доктор.

— Ну, а что скажите вы? — поворачивал князь голову ко мне.

— Мне состояние раны известно и я уверен, что все у нас с вами будет распрекрасно, — приободрял я раненного, хотя в благоприятном исходе лечения, разумеется, уверен не был.

* * *

Уже по дороге на Можайск нас настигло известие, что потеряна батарея Раевского, а наша гвардейская кавалерия отчаянно контратакует противника. Картина между Бородином и Можайском была грустной. Скакала в несколько рядов по большой дороге на лошадях, покрытых пылью и пеной артиллерия. Следом за ней почти бежали пехотные колонны. Тысячи солдат с изнуренными и окровавленными лицами искали свои полки. Кавалеристы еле держались на седлах. Обозы и повозки с ранеными, теснясь, медленно двигались в сторону Москвы. Небо было серо, накрапывал противный редкий дождь.

— Это земля русская плачем по сынам своим! — не удержался я.

Поворотив голову в мою сторону, князь внимательно посмотрел, но ничего не сказал.

В Можайск мы приехали уже вечером почти в темноте. На площадях и улицах Можайска горели костры, подле них вповалку лежали раненые. Слышались крики боли, стоны, молитвы и сочный мат. Для князя отыскали более-менее приличный дом. Это оказался трактир.

Испуганный хозяин, выскочив на крыльцо, заломил руки:

— У меня все почитай под горлышко забито.

— Ничего, потеснятся!

Когда Багратиона переносили из коляски, он не стонал. Это был уже хороший признак, так как в описании состояния Багратиона указывалось, что по приезде в Можайск ему стало хуже. Это значило, что я пока все делаю правильно.

Трактирщик не врал, повсюду на кухне, на бильярде, под бильярдом лежали раненые. Их хотели убрать, но Багратион не позволил.

В Можайске перевязку Говоров провел вместе с главным врачом Второй армии Гангарто. Последний, было, попытался отстранить меня от участия в перевязке, но я мягко попросил его этого не делать, одновременно, сжав локоть рукой так, что он тут же согласился.

Остался я не зря. Когда Гангарт опять полез бередить рану своим жутковатого вида зондом, я снова взял его под локоть.

— Ограничьтесь внешним осмотром раны, а лезть в нее не надо.

При этом одновременно еще раз ввел в рану антисептик.

Недовольные врачи ограничились внешним осмотром, констатировав, что рана «найдена еще воспаленной», Тем временем у Багратиона начался жар, сменившийся ознобом. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, это воспалительный процесс. Я снова колол антисептики и потчевал раненного антибиотиками. К моему великому огорчению, запасы в моей аптечки уже подходи к концу, но я надеялся, что, сделанное все же переломит ситуацию.

Будучи старшим по чину среди всех сопровождавших князя лиц, я распорядился никому к нему не пускать, кроме врачей. Вечером и утром следующего дня мы снова поменяли повязки. При этом пошел гной, а края раны припухли. Сделав обезболивающий укол и напоив Багратиона антибиотиками, я снова продезинфицировал рану.

Всю ночь князь пролежал, не сомкнув глаз. Я и Голицын сидели у его постели, с нетерпением ожидая утра. На заре в Можайск прибыл очередной огромный обоз с ранеными. За ним, как говорили, двигалась уже и вся наша армия. Это значило, что нам в Можайске делать уже нечего и надо, как можно скорее, ехать в Москву, а там и деле.

Не мешкая, мы поспешили из Можайска, сменив дорожную коляску на крытую карету, в которой князю было несравненно удобней. И все же езда в тряской карете, несмотря на добытые мягкие перины и зафиксированную в лубке ногу, была достаточно мучительна для раненого. Ехали мы из-за постоянных пробок на дороге медленно, и к Москве прибыли лишь на третий день после сражения.

* * *

В Москву мы въехали в Москву. Улицы были пусты. Ставни домов и ворота заколочены. Из города к заставе тянулись и фуры, и подводы с ранеными, частные экипажи. Кто ехал на возах, кто просто брел пешком, с котомками на плечах. Князь попросил отвезти его в дом его дяди князя Кирилла Александровича Грузинского на Большую Мещанскую. Не успели приехать, как туда примчался давний приятель Багратиона московский губернатор граф Ростопчин.

— Пусть войдет, — слабо кивнул князь, когда я сказал ему о прибытии губернатора.

Прежде всего, Багратион начал спрашивать Ростопчина о судьбе Москвы, а тот, жалея своего старого друга, отвечал уклончиво. Впрочем, обоим было все и так ясно.

После ухода Ростопчина около Багратиона был собран консилиум в составе виднейших московских врачей под руководством заведующего кафедрой хирургии Московского университета Гильтебрандта, хирурга, о мастерстве которого, впоследствии будет высоко отзываться сам Пирогов. Знаменитый лекарь был во фраке и в серых брюках, с немецкой фарфоровой трубкой в зубах. Адъютанту князя Олферьеву Гильтебрандт вначале безапелляционно заявил, что гангрена и смерть с таким ранением неизбежны, если не ампутировать ногу. Однако, осмотрев рану, профессор изменил свое мнение:

— Какая прелесть, эта рана просто превосходна! Я не вижу никаких следов заражения, да и опухоль весьма небольшая!

Наверное, так искренне радоваться виду человеческих ран умеют только врачи…

Затем профессор хотел, было, еще раз прозондировать рану, но я не дал, чтобы не доставлять князю напрасных мучений. Обидевшись на меня, Гильтебрандт отъехал.

Узнав об отъезде профессора, Багратион велел звать меня к себе.

— Моя рана не серьезна, а дело врачей с помощью порошков, снадобий и примочек поставить меня на ноги. Я не сомневаюсь в искусстве моих господ докторов, но мне желательно, чтобы вы все совокупно меня пользовали. Я желаю в теперешнем состоянии лучше положиться на трех искусных врачей, нежели на двух таковых!

— Категорически с вами не согласен, ваше превосходительство, — возразил я. — Как в сражении должен быть один полководец, который отдает приказы и несет всю ответственность за происходящее и его последствия, так и в лечении должен быть один начальник.

Помолчав, князь Петр кивнул:

— Убедил!

У меня в запасе еще оставался некоторый запас демидрола и я щедро потчевал им Багратиона, потому он большую часть времени спал. Помимо меня, доктора давали князю лекарства вроде «эфирной настойки корня мауна с мелиссовою водою», ставили компрессы вокруг раны. Толку я от этого не видел, но и вреда тоже.

А через день пришло известие, что французы уже на подходе. Надо было покидать белокаменную.

— Напиши от моего имени записку графу Растопчину! — велел мне Багратион и продиктовал. — Прощай, мой почтенный друг. Я больше не увижу тебя. Я умру не от раны моей, а от Москвы!

К сожалению, князь все еще не верил ни в меня, ни в себя.

В тот трагический день наша армия, сопровождаемая возмущенной толпой москвичей, уходила через Москву к Владимирской заставе, а авангард Мюрата вступал в покинутый город.

В 9 часов утра следующего дня мы выехали из Москвы по дороге на Троице — Сергиеву лавру, что находилась в семидесяти верстах от столицы.

Бывший с нами адъютант Андрей Голицын, известный всей армии своем легкомыслии, нынче был исполнен служебного рвения. Именно он и предложил везти князя к своим родителям в село Симы, под Владимир:

— Приют этот и недалек, и от опасности уединен, и спокоен, и в заботах недостатка не будет. К тому же в немногих верстах от Сим — село Андреевское, имение графа Михаилы Семеновича Воронцова. По чрезвычайному богатству своему он, говорят, сейчас учредил там огромный лазарет с лучшими лекарями и всеми прочими лечебными способами. Сам Воронцов рану свою, говорят, так же нынче в Андреевском пользует, и графа Сен-При к себе туда же увез.

— Батюшка ваш то, нынче дома? — спросил его Багратион.

— Какое! — махнул Голицын рукой. — Скачет по своим областям, как начальствующей ополчением сразу трех губерний. А потому дома нынче только матушка.

На выезде из Москвы Багратион приказ остановить увиденного им на обочине штаб-офицера.

— Кто вместо меня в командовании моей армией?

— Генерал Милорадовч!

— А, Миша! Это хорошо, что именно его определили на мое место. Миша справится.

Багратион пока не знал, что за его спиной его уже уволили с поста главнокомандующего Второй армией, а через несколько дней будет ликвидирована и сама Вторая армия. Ни император, ни Кутузов, ни Милорадович не сообщат ему об этом.

Из Москвы мы направились в Троице-Сергиеву лавру, но Багратион непременно желал ехать дальше. Говоров предлагал ему отсрочить поездку. На это князь отвечал:

— То-то, что никак нельзя отсрочить! Я должен, если бы, то можно было, лететь. Минутное промедление отдаляет от меня спокойствие.

Багратион явно опасались попасть в плен. Лишь когда старший адъютант Брежинский распорядился послать казаков по окрестным дорогам, он успокоился. К этому времени нас догнал профессор Гильдебрант.

— Мне все равно, бежать надобно, — объявил он нам, усаживаясь со своим саквояжем в запасную коляску. — Так уж лучше я с вами поеду, все ж при генерале, спокойней.

* * *

Выехав из Москвы, мы повернули на село Симу, принадлежащее князю Голицыну, в котором Багратион предполагал отдохнуть несколько дней. В мое время биографы Багратиона будут писать, что раненный князь непроизвольно стремился домой, а Сима заменяла ему дом, которого у него не было. Здесь его радушно принимали раньше, сюда он уехал после увольнения из Молдавской армии в 1810 году, здесь он бывал и в 1811 году. Владелец имения князь Борис Андреевич Голицын, сам не отличавшийся особыми заслугами, личность вполне бесцветная, чем-то был приятен Багратиону… Жена Голицына, Анна Александровна, будучи урожденной грузинской княжной, приходилась четвероюродной сестрой Багратиону. Это в ХХ1 века четвероюродные и не родственники вовсе, но в начале века Х1Х родственников считали аж до седьмого колена.

Содержимое моей полевой аптечки было уже в значительной мере исчерпано. Подходили к концу и анестезия, и антисептики. Оставалось еще пара шприц-тюбиков, но это было последнее «НЗ», которое следовало беречь на самый крайний случай. Впрочем, в запасе у меня имелось еще одно «секретное оружие», которым я и решил воспользоваться. Дело в том, что еще на втором курсе академии я неожиданно познакомился с весьма интересным для меня человеком — Эмилем Багировым, основателем нового лечебного метода — классической космоэнергетики, заключавшейся в умении человека использовать в оздоровительных целях силы Вселенной. Познакомились случайно во время летней поездки в Крым, на поиски следов экспедиции легендарного и таинственного профессора Барченко. Каюсь, меня всегда тянуло к познанию нового и неведомого, и именно по этой причине я, в конце концов, оказался в офисе Багирова в переулке Огородная Слобода, что рядом с метро «Чистые пруды».

В принципе, как говорится, все новое — это хорошо забытое старое. Это не отрицал на лекциях и сам Багиров. Все началась, по его словам, с того, что к изучению основ древневедической лечебной практики приступили в 20-х годах ХХ века органы ОГПУ и НКВД, в том числе и небезызвестный мне эзотерик профессор Барченко. Делалось это, разумеется, вовсе не из любви чекистов к седой старине, а по вполне практическим соображениям. В Германии, с приходом к власти Гитлера, аналогичной проблемой активно занялась, созданная нацистами организация «Аннанербе», но ведическим изысканиям гитлеровцев положил конец 1945 год. В СССР же работа в этом направлении никогда не прекращалась. В послевоенное время адаптацией древних знаний к реалиям современности планово занималась штатная группа при отделе спецопераций управления КГБ по Узбекской ССР. Сотрудники группы изучали и анализировали древние духовные практики, как Запада, так и Востока, выбирая из них наиболее рациональные зерна и практическую составляющую, необходимую для нужд своего ведомства. В значительной мере эту работу упрощало то, что базовые методы ведической космоэнергетики уже тысячелетиями использовались во всех религиозных практиках, над ними лишь выстраивалась соответствующая идеологическая надстройка.

За десятилетия напряженной работы сотрудников НКВД-КГБ древняя лечебная практика была оптимизирована и максимально упрощена для восприятия даже среднестатистическим обывателем. Что касается самого Багирова, то, бывший инженер космической лаборатории Академии Наук Узбекской ССР на Памире, свои первые знания в области нового эффективного лечения людей получил в начале 90-х годов. Тогда, один из отставных сотрудников КГБ, освобожденный от присяги распавшейся державе и оказавшийся не у дел, начал неофициально преподавать азы космоэнергетических знаний нескольким увлеченным ташкентцам. По словам Багирова, старый чекист передавал ученикам далеко не все знания, а лишь те, с помощью которых можно было улучшать самочувствие людей, животных и растений, создавать обстановку доброжелательности и улучшать восприимчивость к получению информации. Но и этого оказалось достаточно. Уже первые космоэнергетические сеансы, проведенные Багировым, дали потрясающие результаты.

Новый метод оказался столь эффективным, что быстро стал очень популярным в Ташкенте, а после переезда Багирова в Москву, получил известность не только в России, но и во всем мире.

Признаюсь, что меня привело к Багирову, прежде всего, желание уметь поддерживать свой организм в экстремальных условиях, желание, не имея под руками никаких лекарств, оказывать первую медицинскую помощь раненным товарищам. Однокурсники по академии считали мое увлечение блажью, впрочем, лишь до того случая, когда я снял простым наложением руки на голову у одного из них сильнейшую головную боль. Тут уж подколки и шутки смолкли. Ну, а когда я каналом «Лугра», как бы между делом, поставил за пять минут на ноги заболевшую собаку еще одного своего однокашника, то был удостоен в нашей учебной группе почетного титула «главный целитель всея морской пехоты». Разумеется, что за три года учебы в академии я не мог в полную силу заниматься освоением нового лечебного метода. При большой учебной нагрузке, моей увлеченности военной историей, на все просто не хватало времени, но основные посвящения в главные лечебные каналы у Эмиля Багирова я все же получил. К сожалению, до последнего времени я так и не смог на практике проверить, насколько хорошо освоил новый лечебный метод.

Сейчас же, трясясь по ухабам подмосковной дороги, я понимал, что иного выхода, как попытаться использовать мои скромные знания классической космоэнергетики для спасения князя Петра, у меня просто нет. Будет ли в этом толк, я, честно говоря, сомневался. Причем сомнения касались не эффективности самого метода, в который я целиком верил, а моей собственной квалификации и опыта. Ведь одно дело снять обычную головную боль и подлечить захворавшую собачонку, и совсем иное попытаться спасти жизнь тяжелораненому человеку. Удастся ли мне спасти жизнь национальному герою России, если я возьму на себя ответственность за его лечение методом космоэнергетики? Да и вообще, не слишком, ли много я на себя беру? С другой стороны, трагический исход ранения Багратиона был мне прекрасно известен, а потому, если я чем и рисковал, то исключительно собственной репутацией. Впрочем, какая вообще может быть репутация у человека, который всего лишь полдня назад перепрыгнул на два столетия в прошлое? К тому же принципиальное решение спасти раненного генерала, было принято многим раньше. Теперь надо было лишь обдумать, как и что мне делать и главное, с чего собственно начинать.

Как и учили на курсах космоэнергетики, я представил падающий с неба золотой луч, в котором находится и пациент, и я. Затем мысленно произнес необходимый пароль: «Будда, Будда, открываю канал Фарун-Будда для очищения, лечения и защиты. Будда, Фарун-Будда, Фарун-Будда, Фарун — Будда…» По спине сразу же пробежал легкий холодок — это значило, что космический канал открылся, и сейчас к лечению Багратиона приступили разумные космические силы. Через несколько минут князь, неожиданно зевнул и, склонив голову, заснул, причем впервые за последние дни без стонов.

— Слава богу, — глядя на спящего Багратиона, — перекрестился Говоров, — кажется, ему полегчало.

…За два дня мы добрались из Сергиева Посада через Александров в Симу. Тряска снова растревожила рану Багратиона. Но жара уже не было. Посланные вперед Брежинский известил хозяев поместья о прибытии раненного Багратиона. На подъезде к селу крестьяне, чтобы уменьшить тряску экипажа, устлали дорогу соломой, а за несколько верст до села усадили раненного на портшез и несли на руках. Вот показался на холме двухэтажный дом с мезонином с двумя флигелями, окруженный прекрасным парком — имение Бориса Голицына.

К этому времени мы ехали уж не в одинокой карете, а следовали во главе целого поезда. Присоединившиеся к нам генералы и адъютанты рассказывали, что ранение Багратиона произвело угнетающее впечатление на наших солдат. Они ещё упорно дрались, но уже стало сказываться утомление длительным боем. Французы же, наоборот, усилили натиск. У наших кое-где началось замешательство. Однако, ситуацию спас командир 3-й пехотной дивизии, генерал-лейтенант Коновницын, принявший на себя командование войсками вместо Багратиона. Вначале он восстановил порядок, затем отвёл войска метров на 600 от флешей на восточный берег Семёновского оврага. Здесь он быстро установил артиллерию, выстроил пехоту и кавалерию и окончательно остановил наступление французов.

К моменту приезда в село Симы с нами были генерал-майор Оленин (сослуживец Багратиона во время польского и италийского походов), раненный командир 11-й пехотной дивизии генерал-майор Бахметьев, адъютанты — подполковник Семен Брежинский, ротмистр барон Бирвиц, штаб-ротмистр князь Меншиков. Помимо этого, с нами ехали служащие канцелярии Второй армии: экспедитор титулярный советник Саражинович, казначей коллежский регистратор Ченсирович, врачи Говоров, Гильдебрант и главный медик Второй армии надворный советник Гангарт, а кроме этого отставной майор Котов, подпоручик Чевский, камердинер Иосиф Гави, пять крепостных, двое наемных слуг, два повара, два унтер-офицера при обозе и двенадцать человек «разного рода служителей». Толку от всей этой братии было немного, зато шуму и гаму предостаточно.

* * *

Первыми, встречая нас, из господского дома выбежали лакеи. Потом горничные в темных платьях с белыми чепцами. И, наконец, показалась грузная горбоносая женщина — княгиня Анна Александровна. Увидела князя и разрыдалась. Багратиона внесли в большую и полутемную комнату — кабинет хозяина поместья.

Так как мои лекарства к этому времени закончились, врачи обрабатывали при перевязках подживающую рану пучками корпии, напитанную лекарствами, делали спринцевание раствором хины и других препаратов.

Так как кризис в лечении князя миновал, и он понемногу шел на поправку, я перестал вмешиваться в детали лечения, осуществляя лишь общий контроль. При встрече Говоров неизменно мне говорил:

— Жизнелюбие князя внушает ему охоту принимать лекарства.

Не привыкший к безделью, Багратион начал понемногу работать — писал «некоторые бумаги», приготовленные для отправки в Петербург. А несколько дней спустя и сам получил письмо из Ярославля от принца Георга Ольденбургского с горячим приветом от его супруги великой княгини Екатерины Павловне, с которой у Багратиона был некогда серьезный роман. Чтобы не терять спортивной формы, за помещичьим домом я соорудил перекладину между двух деревьев и каждое утро работал на ней. Мои спортивные экзерсисы неизменно вызывали жгучий интерес местной публики от офицеров до дворовых мальчишек. Особенно всем нравилось, когда я крутил «солнышко», оно неизменно сопровождалось аплодисментами. Дурной пример заразителен и скоро уже несколько молодых офицеров, а потом и солдат, стали моими учениками в гимнастических делах.

Бурное веселье вызвала у окружающих и моя тельняшка. Общим решением адъютантского конклава было решено, что я большой оригинал, коли не боюсь выряжаться в скоморошье исподнее. Но в данном случае на общественное мнение, мне было глубоко наплевать, ибо морпех, он всегда морпех, пусть даже и двести лет назад!

На расспросы о своей биографии, о нюансах своей прошлой службы на парусных кораблях я по большей части отмалчивался, но несколько раз все же смолол полнейшую чепуху, чем вызвал несказанное удивление присутствующих и некоторую подозрительность к своей особе.

Надо было принимать меры, и я пошел искать помощи и заступничества у наших докторов.

Профессор Гильдебрант, с которым мы за время нашей поездки если, не подружились, то, по крайней мере, стали приятелями, по моей просьбе, объяснил особо любопытствующим придуманную мной легенду:

— После контузии у флигель-адъютанта Колзакова наблюдается потеря части памяти, зато открылся явный дар пророчества.

— Неужели, такое может быть? — подивились генералы Бахметьев и Оленин — Сколь служим, но такого не видывали! Что память теряли, бывало, а вот чтобы дар волшебный открывался!

Однако мудрый врач одарил присутствующих весьма исчерпывающим афоризмом:

— Голова — предмет для науки темный, а потому и неисследуемый!

Эта формулировка, да еще данная московским светилом, меня более чем устраивала. Ссылаясь на нее, я теперь вполне мог (как бы это лучше сказать) «интегрироваться» в окружающую мне среду: мол, чего не знаю и кого не узнаю — это потеря памяти, а что знаю наперед — сие есть открывшийся свыше дар. памяти, зато открылся явный дар пророчества.

простите за контузию, но кто вы такой. ва смертей и сам

Как-то утром меня вызвали к только что прискакавшему из армии курьеру. Это был заросший бородой казак в шапке набекрень на длинношерстом донском маштаке.

— Кто таков? — спросил я.

— Хорунжий войска донского Степан Кочерга, — отвечал он. — Прислан из партизанского отряда подполковника Давыдова с грамотой. Очень Денис Васильевич в горе… О князе слезы льют.

Проинформировав Кочергу, что князю сейчас значительно лучше, чем ранее и дело идет на поправку, я тотчас рассказал о приезжавшем «ходоке» князю. Тот, при упоминании имени Давыдова, сразу заулыбался:

— О. наш Давыдов известный проказник и сочинитель эпиграмм. Но я его люблю, за его честность и храбрость. Знакомствую же с ним с 1807 года, когда мне рекомендовал его Мария Антоновна Нарышкина, бывшая тогда в фаворе у императора. Отказать я ей не мог и взял Дениса к себе в адъютанты. Так, что можно сказать, вы с ним коллеги. В ответ на эту милость, он сразу сочинил эпиграмму про мой длинный нос, впрочем, весьма остроумную. Когда же он прибыл ко мне и представился смущенный, я напомнил об эпиграмме. Но хитрец выкрутился, заявивши, что писал о моем носе только из зависти, так как у самого вместо носа почти пуговица. Теперь, когда мне докладывают, что неприятель «на носу», я всегда говорю: «На чьём носу? Если на моём, то можно ещё отобедать, а если на Денисовом, то по коням!» При этом Багратион заливисто рассмеялся. Я смотрел на него и понимал, что в борьбе за его жизнь мы победили, и, сохранив жизнь одному из талантливейших российских полководцев, уже изменили ход истории. От этой мысли мне хотелось петь!

А лечение шло своим чередом. В углу хозяйского кабинета Говоров открывал белые порошки успокоительного — опиума. Тут же в тазу непрерывно варилась цикута для компрессов, благодетельно действующих на рану.

Голицынский кабинет, в котором лежал князь Петр Иванович, выходил всеми четырьмя окнами в сад и уютным видом своим веселил душу. Дни стояли еще вполне сносные. Солнце хоть уже не грело, но светило достаточно ярко. Окружающие леса с каждым днем все больше одевались в красно желтую листву.

Багратион с каждым днем становился веселее и общительнее. Вокруг уже крутились подхалимы.

— Для того чтобы находиться повсюду с вашим превосходительством, надобно иметь две жизни! — нашептывали льстецы-адъютанты и падкому на лесть Багратиону.

Тот великодушно кивал своей кудлатой седой головой:

— Что да, то да, до войны я зол!

Каждый день, я выискивал предлог, чтобы пару раз побыть рядом с раненным. Говоря с князем о чем угодно, я, между тем, подключал каналы и работал по схеме космоэнергетического сеанса. Через пару дней Багратион уже сам позвал меня к себе:

— Я хоть всего лишь пехотный генерал, но все же сообразил, что ты тут со мной беседы ведешь не ради бесед, а что-то колдуешь, — хитро прищурившись, обратился он ко мне. — Ведь так?

— Так и есть! — не стал отпираться я. — Но это не колдовство, а древняя система врачевания.

— Уж не знаю, что это там за система, но после твоих посещений я чувствую себя значительно лучше, так, что ты больше не секретничай, а делай все так, как считаешь нужным.

— Было бы желательно, чтобы во время моих сеансов вы лежали с закрытыми глазами и молчали.

— Ну, хоть думать о чем-то можно?

— Можно, но при этом старайтесь, ни на чем конкретном не сосредотачиваться. Пусть мысли пролетают мимо и летят дальше. Отпускайте их без всякого сожаления и ждите новых…

— Что ж, тогда не будем откладывать! — генерал откинулся на подушки и закрыл глаза. — Мне надо как можно скорее вернуться в строй! Ради этого можно и мысли мимо пропустить.

Я представил падающий золотой луч, произнес нужный пароль для открытия лечебного канала, и мы продолжили лечение.

— Я поражен, ваше превосходительство! — покачал головой во время очередного посещения профессор Гильдебрант, оглядевши рану в свой допотопный одинарный лорнет. — Я еще никогда не видел, чтобы столь тяжелые раны затягивались столь быстро. Могу теперь сказать вам, положа руку на сердце, что отныне никакой опасности вашей жизни больше нет, как нет и опасности вашей ноге. Теперь остается лишь ждать, когда срастется нога, тогда можно снова на войну!

— А сколько ждать, когда срастется нога? — сразу же навострился Багратион.

— Ежели все пойдет так же, как и с вашей раной, думаю, ждать придется недолго. — уклончиво ответил доктор.

Едва Гильдебрант покинул князя, как тот велел мне сесть на стул около его кровати.

— Давай, Колзаков, проводи со мной свои сеансы не по два, а по три, а еще лучше, по четыре раза в день, чтобы нога быстрей поправилась!

— Давайте по три, а то четыре, это уже перебор.

— Ну давай хоть по три!

С этого дня мой пациент уже во всем беспрекословно слушался меня, к определенному неудовольствию окружавших нас докторов.

Скоро Багратион, которому становилось с каждым днем все лучше, уже просил давать ему шампанское. При этом он был горд собой и говорил мне, после каждой перевязки:

— Вот я и очередную операцию вашу вытерпел! Ну, а теперь давай снова колдуй над моей ногой. А я после войны, я возьму тебя, Колзаков с собой на Кавказские воды. Попьешь со мной целебной водицы.

Адъютанты завистливо поглядывали на меня. Такое приглашение было, видимо, пределом их мечтаний.

В один из дней Багратион написал письмо лечившемуся в недальнем селе Андреевка графу Воронцову письмо. Я напросился его отвезти. Несмотря на то, что имелась возможность поехать в коляске, я отправился на коне, чтобы лишний раз попрактиковаться в верховой езде.

До Андреевки добрался без приключений. Село напоминало разворошенный муравейник, всюду сновали раненные солдаты и офицеры. Это, впрочем, я и ожидал увидеть, ведь согласно истории войны 1812 года граф Воронцов, сам, будучи раненным, приказал сопровождавшим его лицам подбирать всех встреченных на дороге раненных и свозить их к себе в Андреевку. Таковых набралось более трех сотен солдат и за полусотню офицеров. Все они лечились и столовались, а затем были и обмундировывались за счет Воронцова. При этом сам граф впоследствии очень не любил, когда, кто-то благодарил его за эту доброту, вспоминая проявленное бескорыстие.

Тяжело раненный мушкетной пулей в бедро, граф передвигался на костылях, тем не менее, встретил меня на крыльце своего дома. Одетый в новый «с иголочки» мундир, он был безукоризненно выбрит и надушен. Открытый взгляд широко раскрытых голубых глаз и мягкая улыбка молодого генерала располагала к себе.

— А, Колзаков! — приветствовал он меня. — Рад, что вы уцелели в бородинской мясорубке!

— Князь волнуется, как ваша рана?

— Сами видите, что уже прыгаю на костылях. Когда меня немощного закинули в стоявшую неподалеку телегу, чтобы перевязать, очередное ядро отшибло у ней колесо, и телега рассыпалась в мелкие обломки. После сего я уже потребовал, чтобы перевязывали прямо на земле, — с легкой иронией рассказал мне граф. — Впрочем, бог милостив и все обошлось.

Прочитав письмо Багратиона, остался им доволен.

— Князь пишет, что дело его идет на поправку. Отдельно хвалит и вас за вашу преданность и сострадание. Через час обед и я приглашаю вас разделить трапезу со мной и моими гостями. Пока же можете отдохнуть, а мне, увы, пора на перевязку.

Пройдя в общую комнату, я увидел в ней генерала и несколько офицеров. Представился им. Они мне. Генералом оказался шеф Екатеринославских кирасир Николай Васильевич Кретов, офицерами: командир Орденского кирасирского полка граф Гудович, командир Нарвского пехотного подполковник Богдановский и лейб-гвардии Егерского полка полковник Делагард. Все раненные и перевязанные, но жизнерадостные и даже веселые.

— Садитесь, Колзаков, — пригласили меня собравшиеся, — Расскажите о князе Петре и вообще, о том, что знаете. А то мы здесь сидим как бирюки.

Я не стал себя упрашивать и в общих чертах рассказал о лечении Багратиона и о наших с ним злоключениях. Затем настал черед «воронцовский квартирантов» рассказать о здешних делах.

Первым делом мне было рассказано о благородстве Воронцова. Дело в том, что когда раненного графа привезли домой в Москву, все свободные строения были заполнены ранеными, часто лишенными какой бы то ни было помощи. На подводы же из воронцовской усадьбы грузили для отвоза в дальние деревни барское добро: картины, бронзу, ящики с фарфором и книгами, мебель. Воронцов приказал вернуть все в дом, а обоз использовать исключительно для перевозки раненых в Андреевское. Об этом я когда-то уже читал, но все равно выслушал рассказ с неподдельным интересом. Одно дело, когда читаешь что-то в исторических трудах и совсем иное услышать ту же историю из уст непосредственных участников событий.

Потом поговорили о Бородине, о больших потерях, ну и, конечно же, об оставлении Москвы. Генерал и офицеры курили, поданные сигары.

Рассказали мне и о том, что Воронцов уже который день посылает в Москву своих переодетых адъютантов, а также дворовых людей из числа самых смелых и сообразительных, для разведки всего происходящего в белокаменной. Их сведения он сразу же пересылает в виде писем в Петербург императору.

— Так у вас тут прямо шпионское гнездо! — пошутил я.

— Гнездо не гнездо, но информацию о неприятеле имеем самую свежую! — пыхнул дымными кольцами генерал-майор Кретов.

На обеде блюда были самые обыкновенные, но сытные и необыкновенно вкусные. Воронцовские повара знали свое дело отменно. Подавалось все на фамильном фарфоре с графскими вензелями. Воронцов вел себя как радушный хозяин, достаточно демократично, но, в то же время, внешне несколько отстраненно, в общем, как истинный потомственный аристократ. На обеде присутствовал раненный и тяжело контуженный начальник штаба Второй армии граф Сен-При. Граф еще очень плохо слышал, а потому, обращаясь к собеседнику, почти кричал.

Сознаюсь, мне чрезвычайно интересен был полковник Август Осипович Делагард — французский эмигрант и бывший мальтийский рыцарь, сражающийся против своих соотечественников за Россию. Делагард был раненный пулей навылет в левый бок, но не утратил жизнерадостности и веселости. Не знаю, как у кого, но у меня в жизни не раз бывало, что при первой встрече с, казалось бы незнакомым человеком, сразу возникала взаимная симпатия. Именно так случилось и с Августом Делагардом. Пройдет немало время, и мы оба еще не раз будем вспоминать эту случайную встречу в забытом богом селе Владимирской губернии.

— Оставайтесь до завтра. Хоть у нас и тесновато, но место для вас найдем — приглашали меня командир Нарвского полка Богдановский и Делагард. — У нас после обеда по традиции будут разговоры и чтение газет, а после музыцирование и бильярд.

— Увы, — развел я руками, — но князь Багратион ждет меня обратно с новостями.

Признав таковую причину моего желания убыть весьма существенной, раненные офицеры, не без сожаления, проводили меня до коляски.

По возвращении в Симы, Багратион самым подробным образом расспрашивал меня о пребывании в Алексеевке, несколько раз перечитывал и письмо Воронцова. А на следующий день фельдъегерь привез князю послание из Петербурга, то был рескрипт императора, в котором значилось:"Князь Петр Иванович! С удовольствием внимая о подвигах и усердной службе вашей, весьма опечален я был полученною вами раною, отвлекшею вас на время с поля брани, где присутствие ваше при нынешних военных обстоятельствах столь нужно и полезно. Желаю и надеюсь, что бог подаст вам скорое облегчение для украшения деяний ваших новою честию и славою. Между тем не в награду заслуг ваших, которая в непродолжительном времени вам доставится, но в некоторое пособие состоянию вашему жалую вам единовременно пятьдесят тысяч рублей. Пребываю вам благосклонный Александр".

— Передайте государю мой нижайший поклон и солдатское спасибо, да передайте мое письмо, а так же ходатайство о награждении отличившихся в Бородинском сражении, ибо беспримерный сей подвиг, ознаменованный ранами весьма многих моих сподвижников, заслуживает, по всей справедливости, самых высоких наград.

После ухода фельдъегеря решил поговорить с князем и я.

— Ваше превосходительство, я просил бы вас об одолжении.

— Ну, говори, что там у тебя? — повернул ко мне голову, лежавший на подушках Багратион.

— Я просил бы вас отпустить меня в действующую армию. Все, что было возможно для вашего лечения, я уже сделал и дальнейшее нахождение в Симе уже ничего не изменит. Ну, а быть в качестве сиделки для боевого офицера во время войны, это не дело.

— Значит, ты быть более при мне не желаешь! — приподнялся на локтях Багратион и брови его поползли вниз, что свидетельствовало о раздражении.

— Я, ваше превосходительство, хотел бы спросить вас, а как бы поступили вы, если бы враг захватил Москву, а вы сидели бы в глубоком тылу, ни черта не делали?

Возникла долгая пауза, после чего Багратион сказал, как отрезал:

— Я послал бы убогого генерала ко всем чертям, и помчался спасать Отечество.

Затем добавил:

— Твое решение, Колзаков, правильное. Что ж, я был искренне рад общаться с тобой, Колзаков. Спасибо тебе и за то, что ты взял мое лечение в свои руки и вытащил меня с того света. Этого я тебе никогда не забуду. Надеюсь, что мы с тобой еще повоюем вместе. Кутузову я напишу от себя рекомендательное письмо, чтобы он смог использовать твой ясновидческий дар на благо России.

— Спасибо, ваше превосходительство, обещаю сделать все, что от меня зависит.

Багратион немного помолчал, смотря пристально мне в глаза, затем сказал напоследок:

— И запомни Колзаков, что я умею не только ненавидеть, но и дружить. Твою заботу я никогда не забуду и надеюсь, что смогу отплатить за твое участие в моей судьбе сторицей.

— Со своей стороны могу вас заверить, что в моем лице вы так же нашли верного и преданного боевого товарища.

В тот же день я покинул Симу, поспешив в Тарутино в штаб Кутузова.