Баба Нюра

Владимир Чакин, 2022

Тринадцать страшных сказок для взрослых или мистических историй, основанных на впечатлениях далекого детства, но помещенных во взрослую жизнь. Ожившие куклы для наказания зла, воскресшая ненадолго девушка, чтобы укорить любимого за безответность, трагическая попытка воскресить умершую мать, конец света, где спасутся только те, кто познал любовь. Это идеи и темы рассказанных историй. Удивление трагическими парадоксами жизни. Мир непознаваем, но нужно пытаться, иначе не интересно жить. Жизнь в абсурде на пути в никуда. Содержит нецензурную брань.

Куклы

— Дед, а КГБ и НКВД — это одно и то же? — вопрос мальчика прозвучал неожиданным диссонансом, нарушив чудесную гармонию теплого июньского подмосковного вечера.

На террасе потемневшей от времени деревянной дачи, в удобных плетёных креслах сидели двое — старик с дряблым лицом кирпичного оттенка и двенадцатилетний мальчуган необыкновенной ангельской внешности. Казалось, херувим во плоти сошел на землю, чтобы продемонстрировать людям эталон небесной красоты. Впрочем, во всём остальном это был обычный московский школьник, которому всё на свете интересно — от Бермудского треугольника до произведений недавно вернувшегося из Штатов Солженицына. На эти выходные Никита (так звали мальчика) взял у одноклассника „Архипелаг Гулаг“ и добросовестно изучал его на дедовой даче. Родители сегодня остались в городе, и он приехал на электричке в гордом одиночестве.

— Дед, ты же сам в КГБ работал, ты должен знать!

Аристарх Маркович недовольно поморщился. Он хотел проигнорировать вопрос внука, якобы не расслышав его, но Никита оказался настойчив.

Аристарх Маркович оторвался от газеты и, поправив висящие на кончике носа массивные очки в темно-коричневой черепаховой оправе, преувеличенно рассеянно взглянул на мальчика:

— Ты что-то спросил, Никита?

— Дед, не прикидывайся, ты слышал мой вопрос. Ты ведь в КГБ работал и должен всё знать.

Что-то в вопросе внука не понравилось Аристарху Марковичу. Новые, незнакомые нотки зазвучали в голосе мальчика. Нотки сомнения и даже совсем уж несвойственного Никите ехидства. Что ж, видимо подошло время, и пришла пора объясниться.

Аристарх выпрямился, свернул „Советскую Россию“ и аккуратно положил газету на край круглого темно-малинового столика, покрытого узорчатой желтой скатертью-паутинкой. Затем внимательно посмотрел на мальчика, разглядел книжку Солженицына в его руках и вздохнул сокрушённо.

— Что тебе сказать, — начал он медленно и осторожно, — моя молодость прошла в сложное время. В предвоенные годы мы строили могущество нашей Родины, нас окружали враги, и с ними приходилось бороться. Этим и занималось сначала ОГПУ, потом НКВД, а затем и КГБ. Это всего лишь разные названия одной и той же организации, в которой я работал когда-то.

Мальчик внимательно выслушал торжественную тираду Аристарха Марковича и тут же задал новый вопрос, вполне сочувственным тоном; казалось, он просто не до конца понял дедово разъяснение:

— Дед, а вот здесь пишут, — он указал на книжку, — что часто арестовывали невинных людей и ссылали в лагеря, а многих расстреливали. Это были ваши ошибки, да?

И тут Аристарх Маркович внезапно ощутил неприятный озноб в теле, у него застучало в висках и дрогнули руки. Он потянулся к пачке „Кэмела“, валявшейся на краю стола, достал сигарету и прикурил от бронзовой зажигалки в виде охотничьего патрона.

Вокруг заметно потемнело. Казалось, сама ночь сквозь деревянные решетки террасы протягивала к ним свои липкие, мокрые щупальца, и только мягкий свет лампы под зеленым абажуром останавливал этих зловещих посланцев тьмы от последнего рокового рывка.

Старик неловко поднялся с кресла и встал на пороге террасы, на границе освещенного пространства. Задумался тяжело, выдыхая сквозь ноздри дым в ночь.

— Дед, а ты сам арестовывал людей? — новый вопрос внука как будто толкнул его в спину своей неожиданной резкостью, заставил поперхнуться дымом и закашляться.

— Что, что ты сказал?

Аристарх Маркович явно растерялся и потерял нить рассуждений.

— Я спрашиваю, сколько людей ты лично арестовал и отправил на погибель в Сибирь? — и теперь Аристарх Маркович к своему немалому удивлению отчетливо расслышал в словах внука откровенно издевательские нотки.

Пораженный резко изменившимся тоном Никиты, он обернулся и тут же буквально наткнулся своим растерянным взглядом на неестественно горящий взгляд внука. Красивое лицо Никиты с угольями пылающих глаз было странно бледно.

А дальнейшие события повергли несчастного Аристарха Марковича уже действительно в шоковое состояние. Мальчик начал выдавать такие коленца, что Аристарх засомневался в сохранности собственного рассудка. Небрежным движением Никита швырнул на стол книжку, схватил пачку „Кэмела“, ловко выщелкнул оттуда сигарету, запалил её от зажигалки и задымил, жадно затягиваясь всей грудью. Потом вскочил со стула, который тут же опрокинулся от резкого движения и, облокотившись обеими руками на край стола, наклонился к Аристарху Марковичу и прокричал грубым, визгливым голосом:

— Я тебя спрашиваю, сволочь, сколько людей ты погубил лично? Сколько, сколько? Ты ответишь мне!

Старик в ужасе смотрел на искаженное бешенством и злобой и оттого ещё более прекрасное лицо внука, на его пылающие неземным огнем глаза, которые сверлили его насквозь, заглядывали в самые глубинные казематы души, и что-то смутное, страшное начало подниматься из дальних запасников памяти, что-то давно и тщательно забытое, надёжно затёртое прожитыми долгими годами…

И тут нависшая над ним фигура Никиты начала блекнуть и расползаться во все стороны, а затем всё вокруг внезапно озарила ослепительная вспышка света, и через мгновение окружающие предметы запылали оранжево-красным пламенем. Горела дача, горел сад, горели небо и земля, казалось, само пространство внутри и снаружи его тела было начинено немыслимым, испепеляющим жаром. И откуда-то из глубин полахающего пространства на него вдруг резко надвинулась нелепо размалёванная, ухмыляющаяся лицо клоуна с огромным толстогубым ртом. Этот рот причмокивал и как будто пытался что-то ему сказать. Затем клоунский рот растянулся до самых ушей в чудовищной гримасе, и раздался безумный хохот, от которого дьявольским шампанским вскипела старческая кровь. И тут еще одна багровая вспышка, во сто крат ярче первой, озарила окрестности дачи, и тут уж весь мир вздыбился вокруг в последнем неудержимом порыве и затем в мгновение рухнул вниз, в бездонную пропасть, схлопнувшись в микроскопически малую, исчезающую точку. И наступила полная темнота. Для бывшего чекиста, а ныне заслуженного военного пенсионера Аристарха Марковича Полянского прекрасный летний вечер на персональной даче в Подмосковье превратился в абсолютную, вечную ночь.

Слякотной ноябрьской ночью 37-го года по уставшим от праздничной суеты московским улицам неуловимой тенью скользил лихой чекистский «воронок». В его прокуренной тесной кабине сидели четверо серьёзных мужчин. Трое из них были в одинаковых темно-серых плащах и шляпах, надвинутых на глаза, водитель, человек с плоским и сморщенным лицом, — в кургузой телогрейке и фуражке с длинным, загнутым к низу козырьком.

— К кому сегодня? — подавляя зевоту, спросил с заднего сиденья грузный мужчина лет пятидесяти, обращаясь к пассажиру довольно мрачного вида, сидящему впереди, рядом с водителем. Тот, не торопясь, выпустил одно за другим три аккуратных кольца вонючего дыма и сквозь зубы процедил:

— Сегодня лафа — берём спекулянта, но нужно поискать и найти что-нибудь. Вы меня понимаете.

На заднем сиденье также находился паренек лет двадцати, который явно чувствовал себя не в своей тарелке, но изо всей силы старался не подавать вида, отчего его замешательство становилось еще заметней.

— Чего егозишь, Аристарх? Не ссы, больно не будет. Молчи и делай, что скажу. И вся любовь, и сиськи на бок, — старший в пол-оборота повернулся к сидящим на заднем сиденье, и неожиданно расхохотался глухим, квохчущим смехом, ощерив полусгнившие огрызки редких, прокуренных до черноты зубов.

Парень с отличной харктеристикой пришел к ним несколько месяцев назад по направлению партийной организации завода „Электросила“ и сегодня у него должен состояться дебют. Парень неплохой, закваска есть, но слишком тихий, чересчур интеллигентный. Ничего, оботрётся, заматереет — работы ведь невпроворот. Пора пробовать его в настоящем деле, нечего просиживать штаны в канцелярии за протоколами допросов. Сегодня и проверим на вшивость этого маменькиного сынка, сразу видно будет, чего от него ждать дальше.

Воронок долго плутал по грязным, замызганным переулкам среди приземистых трехэтажек и, наконец, с визгом затормозил у подъезда нужного дома.

Пантелеймон Корнюшин был доволен сегодняшним днем. И не столько потому, что этот день был праздничным, юбилейным — как же, двадцатилетие Октябрьской революции, — а потому только, что день действительно выдался веселым и шумным, с радостным ожиданием чуда, как всегда бывает по праздникам.

Подхваченная неистовым вихрем начавшегося в квартире с раннего утра общего оживления, разбуженная гомоном детских голосов, даже поднялась со своего тюфяка в темной кладовке третью неделю лежачая Марья Ивановна. Приползла, еле переступая распухшими ногами, на кухню, тяжело опустилась на табурет, привалилась спиной к стене. Помощи от неё, конечно, никакой, но хоть посидит рядом, словом поддержит, подскажет что по организации стола.

Настоящей хозяйкой растет Иришка, старшая дочь. В неполные пятнадцать лет на неё после начала тяжёлой болезни матери легли все заботы по дому. И забот этих было предостаточно. Семейство большое: кроме неё, ещё двое меньших растут, десятилетний Ванятка, сорванец ещё тот, да четырехлетняя Катя-Катерина, племянница, дочка умершей недавно в деревне сестры Марьиной. Всех накормить, обстирать, умыть, квартиру убрать. Хоть и невелика квартира, две крохотные комнаты, кухня да прихожая, а грязи натопчут — на тракторе вывози. Самая большая грязь идёт, конечно, из комнаты хозяина, которая углом, дальняя…

Пантелеймон поднял голову, закашлялся надрывно, присел на скамеечку у дверей передохнуть. Все заснули, только в его комнате ещё теплится, дрожит огонек свечи. Надо осмотреть хозяйство, спланировать работу на завтра. Сегодняшний день пролетел в безделье, и пусть, пусть, — праздник в жизни тоже должен быть хотя б иногда, но завтра, шалишь, работа с раннего утра и до позднего вечера. Стамески хитрые, пилочки фигурные, буравчики разных размеров развешены на стене, все на виду, чтоб всегда под руками, чтоб не искать, когда понадобится тот или иной инструмент. Собрать инструменты необходимые было не просто. Какие на рынке прикупил, какие сосед с третьего этажа на заводе выточил да под полой вынес, головой рискуя. Помог от души, соседушка, ничего не скажешь.

Но, если честно, дело совсем дрянь. Пятый год пошел, как Пантелеймон оставил учительство по причине тяжелой грудной болезни. Как-то сразу вдруг пропали силы каждый день таскаться в школу, воевать с оболтусами, лицемерить с директором, бывшим красным командиром, героем Гражданской. Во всём видеть классовую борьбу учил директор. Но это ладно, работа есть работа, не до принципов тут, когда семья на шее висит тяжким грузом. Тут не только с красным командиром, с чертом рогатым согласишься, лишь бы все шло изо дня в день своим путем, чтобы деньги шли на кусок хлеба. Но прилепилась болезнь, невмоготу стало учительствовать, силы оставили совсем. Грудь заложило, кашель одолел. Полчаса не отступает, выворачивает всего наизнанку, до крови в слюне. Чем только не пробовал лечиться — лекарства, отвары трав, компрессы, горчичники — все бесполезно. Так и списали врачи по инвалидности да намекнули, что долго не протянешь, болезнь больно страшная. Пенсия копеечная, а жить как-то надо. Да и Марья в своей прачечной не намного больше получает за свой адский труд в пару и чаду.

И решил Пантелеймон, пока хоть какие силы остались, освоить профессию на дому, стать резчиком по дереву. Всё какой-никакой приработок будет, если дело успешно пойдёт. К столярному делу у него всегда душа лежала, с детства ещё, деревенского, голоногого. Обстругать палочку, вырезать ножиком из чурбачка рожицу забавную, кораблик ли стремительный… А как вплотную взялся, тут уж пошло — сам не ожидал. За большие предметы не брался — где материала столько возьмёшь, но уж по мелочи — развернулся от души. Полочку небольшую с резными завитушками, барельеф расписной — лошади, сани, луна ночная, другие поделки — что в голову придёт… Но, главное, куклы, деревянные забавные существа, вот где дело пошло по-настоящему! Каких только зверушек и сказочных человечков, расписанных яркими красками, не стояло на стеллажах в его комнате! Здесь и львенок с лохматой гривой волос, и слонёнок, игриво задравший хобот к небу, и страшненький Щелкунчик, и даже веселый Буратино! Была и Красная Шапочка, и Дюймовочка, и Маша с медведями…

И с продажей поделок все складывалось поначалу удачно. Сдавал игрушки в небольшую лавочку, которых всего-то несколько осталось в Москве, когда зажали нэпменов. Цену просил невысокую за свой детский товар, вот и расходились игрушки в неделю. Как живые получались у Пантелеймона игрушки, прямо сами в руки детям просятся.

Тогда и завелась в доме дополнительная копеечка. Всё бы нечего, да со здоровьем нелады. Болезнь медленно, но верно забирает его жизненную силу, подтачивает, как червяк — яблоко. Да и Марья плоха, обезножила совсем. Бросила работу и слегла окончательно. Иришка семилетку кое-как закончила, и то, когда уроки ей учить, если все дела по дому на ней. Тащит теперь на себе всю семью, но слова жалобного от неё не услышишь, как будто всё всегда у неё хорошо, как будто и не валится она с ног порой от усталости, закружившись по дому.

Скользнули тут по потолку сполохи света от фар, завизжали тормоза, затих оглушительный в ночной тиши треск работающего автомобильного двигателя. Пантелеймон грузно поднялся, опёрся рукой на массивный верстак, шагнул к своему лежаку, который находился тут же, в углу. Сам соорудил себе эти нары из бросовых досок, прямо рядом с рабочим местом, рядом со своим сказочным деревянным народцем, который всегда был первым свидетелем всех его горестей и нечастых радостей. Задул свечу и вытянулся на жестковатом своем лежбище.

В ту же секунду раздался тихий стук во входную дверь. Стук был вкрадчивым и осторожным, но в то же время, как ни странно, настойчивым и деловитым. Пантелеймон вставать не стал, только послушал, безо всякого особого желания подниматься, идти к двери и открывать среди ночи кому попало. Но стук через минуту повторился и уже был на чуть более высоких тонах. Без сомнения, кто-то за дверьми жаждал попасть именно к ним, именно в эту квартиру.

Миновав комнату, где спали Марья с детьми, и прихожую, Пантелеймон добрался до входной двери, прислушался. За дверью стояла неестественная, гробовая тишина. И в этом насыщенном тишиной пространстве безобразно громко прозвучал новый стук — ТУК, ТУК, ТУК!

— Кто? — спросил Пантелеймон.

— Это сосед, Петро, — раздалось из-за двери, — открой, Пантелеймон Михалыч, дело к тебе есть.

Какое к черту дело в два часа ночи, подумал Пантелеймон, но засов всё же отодвинул, поскольку узнал голос соседа из квартиры на втором этаже.

Отодвинув хозяина в сторону, в квартиру стремительно, один за другим вошли, озираясь в темноте, трое мужчин с непроницаемыми, землистыми лицами, в плащах и шляпах, и лишь за ними протиснулся в коридор маленький и толстый человечек по имени Петро.

— Гражданин Корнюшин? — негромко, но резко и отчетливо спросил первый из вошедших.

— Он самый, а вы… вы кто будете? — машинально произнес в ответ Пантелеймон, вжавшись спиной в стену узкой прихожей.

— Зажгите свет! — приказал тот же голос, на этот раз уже громко и не таясь.

— Свет? Погодите, погодите, я сейчас, — Пантелеймон суетливо шарил правой рукой на маленькой полочке в углу напротив двери, наконец, черкнул спичкой и запалил фитиль керосиновой лампы, навесил на неё стеклянный узкий колпак.

— У нас тут перебои со светом, мы керосином пользуемся, — пояснил он заискивающим тоном, вглядываясь в лица непрошеных ночных гостей.

— Ну что, Корнюшин, допрыгался? — весело произнёс первый из вошедших, мужчина с вытянутым жестким лицом. При этих словах его длинный, свёрнутый набок нос забавно выделывал замысловатые выкрутасы в такт движению губ, а мелкие свинячьи глазки, наоборот, застыли на лице в полной неподвижности, как замороженные. Вошедший смотрел вроде бы на Пантелеймона, но тому казалось, что этот взгляд как будто скользит мимо и упирается в точку где-то над правым ухом.

— Мы — к вам. Вот ордер на обыск, — носатый товарищ показал Пантелеймону и тут же убрал в карман клочок желтоватой бумаги. А это понятой, гражданин Сидоренко Петр Иванович, так?

Петро шмыгнул носом и торопливо пригладил рукой остатки белесых волос на круглой, крупной голове. Он был спросонья, его вытащили из постели среди ночи, и чувствовал он себя явно не в своей тарелке, в отличие от трёх остальных непрошенных гостей, которые по-хозяйски осматривались вокруг, оценивая фронт предстоящей работы.

Вторым из гостей был плотный мужчина с габаритами платяного шкафа. Он почему-то сразу, как зашел, взял в руки лежащий в углу под вешалкой Иришкин школьный портфель и ощупывал его с задумчивым видом. Третьим был молоденький парнишка с упрямо сжатыми губами. Всех троих Пантелеймон машинально про себя так и окрестил — Носатый, Шкаф и Шкет.

— Хозяева и понятой — в комнату, начнём с кухни и прихожей, умывальник проверьте — командовал Носатый, распределяя обязанности между вошедшими. Шкафу досталась прихожая, доходяге Шкету — умывальник, сам Носатый прошел на кухню и тут же загремел посудой, по-видимому, выискивая тарелки с двойным дном.

Пантелеймон по-настоящему испугаться еще не успел — как-то обыденно всё пока выглядело. Будто так и должно быть, чтобы заполночь приходили в дом посторонние люди и с шутками-прибаутками начинали переворачивать вверх дном твою квартиру, вежливо предупредив хозяина, что вообще-то они за ним, а это так, чтобы совсем уж невежливо не получилось — пришли, забрали, ушли. Он уже, конечно, слышал от людей о таких зловещих ночных визитах, которые участились по городу этим летом. Чекисты недели две тому назад побывали в соседнем доме, перевернули все вверх дном в одной из квартир на пятом этаже и, уходя, забрали с собой хозяина. Потом слух прошел, мол, работал арестованный жилец инженером на военном заводе и, сволочь, устроил диверсию прямо в своем цеху — повредил дорогостоящий иностранный станок. С этим инженером всё было ясно — враг народа, вредитель, пособник мирового империализма, туда ему и дорога, собаке — собачья смерть. Но вот про другой случай рассказал ему шёпотом, озираясь по сторонам, бывший коллега, школьный учитель по трудовому обучению, с которым однажды встретился Пантелеймон на рынке. Недавно арестовали нескольких учителей одной из школ Замоскворецкого района. И всех тоже забрали ночью. Оказывается, они состояли в подрывной организации, которая ставила своей целью свержение Советской власти и убийство самого товарища Сталина! У одного из тех учителей даже нашли склад оружия и целую кипу антисоветских листовок. И здесь особых вопросов не должно быть: если человек идет против государства с оружием, то его место в тюрьме, а еще лучше — у той самой стенки. Все так, но одно соображение назойливым червячком сверлило душу: как это они умудрялись так долго таиться, жить, работать среди нормальных, порядочных людей и еще и детей учить? Какой изворотливостью, хитростью и коварством нужно обладать! До какой низости и подлости дошел враг, что начал проникать в среду людей благороднейшей из профессий — школьных учителей!

Конец ознакомительного фрагмента.