Кто нагнал цунами?

Владимир Цой, 2015

В 150-летней истории проживания корейской диаспоры в Российской Федерации и постсоветских государствах есть немало событий, ставших предметом внимания исследователей. Но, пожалуй, самым сложным из них является принудительное выселение корейского населения из Дальневосточного края в Казахскую и Узбекскую ССР в 1937 году. В данной работе автор предлагает посмотреть на происшедшее не только и не столько как на результат злой воли одной личности, а как на трагическое следствие взаимодействия внешне- и внутриполитических факторов того времени. При этом он старается обозначить все белые пятна, не обходит острые углы, подкрепляет свои версии анализом документов и сведениями, почерпнутыми из заслуживающих доверия источников. Поскольку книга содержит большое количество фактического материала, она поможет нынешнему поколению читателей, которое в своём большинстве туманно представляет прошлое диаспоры, существенно восполнить пробел.

Депортировать, чтоб распространить опыт?

В горестное для наших предков время нашла, как это часто бывает в жизни, подтверждение поговорка «Нет худа без добра». Страшный голод начала 30-х годов, усугубившийся перегибами в проведении коллективизации на местах и саботажем, унёс в Казахстане, по одним данным, 1,7 миллиона, а по другим — даже 2,2 миллиона жизней, заставил мигрировать в поисках лучшей доли 1 миллион 30 тысяч человек из шести миллионов населения. Старшее поколение видело жуткие картины — полностью вымершие аулы, присыпанные песком человеческие черепа и скелеты: хоронить покойников было некому.

Прибытие в этих обстоятельствах корейцев с Дальнего Востока оказалось своего рода палочкой-выручалочкой. Однако поначалу коренное население было сильно встревожено. В тот год по казахской степи «узун кулак» («длинное ухо») разносил: «Что-то теперь будет?!.. Привезли в товарных составах каких-то людей, по разрезу глаз и цвету волос похожих на нас, но одетых в странные белые одежды… Едят палочками… Рис варят без соли, а перед тем как отправить в рот, моют в воде… Чай не пьют… Овец не держат… Юрт у них нет, роют землю, как для могил, только шире, накрывают ямы камышом, обмазывают глиной и живут там… Приехали налегке, почти без ничего… Чем будут заниматься, чем питаться, как выживать?.. Не станут ли воровать, отнимать наше добро?.. Ой-бай!..»

Но местные жители, присмотревшись, вскоре поняли, что приезжие трудолюбивы, зла не делают и опасаться их нечего. Люди, несмотря на попытки властей поначалу запретить общение, стали быстро привыкать друг к другу, признали право каждой стороны на свой образ жизни. Переселенцы пополнили собой людские ресурсы, помогли наладить хозяйство, преодолеть голод и разруху. На этом основании некоторые исследователи заключают, что депортация преследовала и такую цель — хозяйственное освоение малонаселённых территорий страны.

Нет сомнения, корейцы Приморья и Приамурья располагали богатым опытом земледелия, который принёс бы огромную пользу в других местах, в том числе в Казахстане и Узбекистане, где уже тогда планировалось налаживать новую отрасль — рисоводство. И цивилизованную попытку использовать этот опыт советская власть предпринимала.

Весной 1928 года 70 семей дальневосточных корейцев-рисоводов — более 300 человек, в их числе и мои родители, откликнувшись на предложение переехать на жительство в богатые солнцем и земельными угодьями края, прибыли в Казахстан. Часть их оставили в Кызыл-Орде, остальных повезли дальше, в Семиречье. Новоселы организовали единую Корейскую сельскохозяйственную трудовую артель «Казахский рис» («Казрис»). (Узбекистан тогда не смог принять добровольцев, так как выделенные на их обустройство средства ушли на другие цели.)

Мои родители — отец Цой Ген Хак и мать Когай Пен Нок — оказались в числе тех, кого выгрузили по пути. Их «расквартировали» в 8–10 километрах к северо-востоку от Кызыл-Орды. Когда вереница телег сгрудилась среди песков, сопровождающий начальник ткнул пальцем себе под ноги: «Здесь будет колхоз». Новая сельхозартель получила то же название «Казрис». (Отец первое время председательствовал в нём, но недолго. Как только появился в хозяйстве учёный агроном, он категорически отказался от должности в пользу дипломированного специалиста.) Уже через несколько лет колхоз стал зажиточным. Произошло это, как рассказывала мне мама, при солидной государственной помощи, в частности, строительными материалами, а на первых порах и продовольствием. В моей детской памяти сохранились фрагменты благополучной довоенной жизни: в наше подворье по вечерам пастух загонял то ли четыре, то ли пять коров и при них здоровенного быка, которого я побаивался; в магазине сельпо уже затемно — днём-то было некогда — мама выстаивала очередь, чтобы выменять очередное ведёрко домашних яиц на другие продукты; в битком набитом клубном кинозале на виду у хохочущих зрителей контролёр выдворял из-за печи-контрамарки шустрого подростка–безбилетника; под толстым слоем рисовой шелухи возле мельницы взрослые и дети, досуга ради, выискивали после дождя грибы…

Трудились новые колхозники по-крестьянски основательно — на износ, и земля им платила сторицей. Сорок — пятьдесят центнеров риса с гектара в целом по хозяйству — это было нормально, показатели в шестьдесят — восемьдесят центнеров у отдельных рисоводов не считались редкостью. Особой отметки заслуживали лишь стоцентнеровые урожаи. Дядя моей матери Когай Вон Ен (мой мадабай — «младший дед» по корейской генеалогии) хранил грамоту, коей удостоверялось, что её владелец то ли в 1935, то ли в 1936 году собрал с трёх гектаров в среднем по 106 центнеров риса (не забудем, тогда всё делалось вручную). Через много лет этот факт заинтересовал моего старшего коллегу по кызылординской областной газете «Путь Ленина», в близком будущем корреспондента московской «Экономической газеты» В. Веселова. Я свёл его с первопроходцем колхозного строительства, и, кажется, в год 50-летия Октябрьской революции на страницах того всесоюзного издания появился очерк «Дорогой коммунаров». Сын героя публикации Когай Пенгер — мой дядя по иерархии и товарищ по детству-отрочеству — до сих пор живёт в Кызыл-Орде. Несколько лет назад мы встретились с ним в Таразе у нашего общего родственника, и в разговоре о том, о сём он поведал доселе мне неизвестное — отец его за те трудовые достижения был премирован грузовой машиной-полуторкой, а он тут же подарил её колхозу. Я удивился. Об этом факте наша немалочисленная родня никогда не упоминала, но Пенгер заверил, что такое действительно имело место. А вот другую машину — ручную швейную производства подольской «Госшвеймашины», трудовую премию, скорее всего, моей маме, не просто помню, я на ней самолично шил себе и моим двоюродным братьям входившие в моду плавки. (Ксения, моя сестра, слышала от знакомых бабушек — бывших колхозниц, что, например, в уборку мама за день могла серпом скосить и увязать в снопы рис с четверти гектара). Машинка до сих пор существует — хранится в семье одной из дочерей нашей самой младшей сестры Эльвиры. Помню и добротный шерстяной, тоже премиальный, пуловер, им я согревался даже будучи студентом…

Тот первый десант, скорее всего, состоялся по директиве политбюро ЦК ВКП(б), принятой в августе 1927 года. Результат оказался весьма многообещающим, и успех стоило развивать. В феврале 1930 и июле 1932 года Москва вновь рассматривала вопрос о использовании земледельческого опыта корейцев. В этом свете не только не случайно, наоборот, вполне закономерно, что у далёких казахстанских колхозников оказались последователи в центре страны. Сей романтический факт нашёл отражение в монографии кандидата исторических наук Ж. Г. Сон «Российские корейцы: всесилие власти и бесправие этнической общности. 1920 — 1930».

В 1930-х годах в столице СССР как секция Интернационального клуба политических эмигрантов имени В. М. Загорского действовал Корейский клуб. Эта общественная организация настолько хорошо зарекомендовала себя в решении социально-экономических вопросов, что к ней со своими проблемами обращались соотечественники не только из Первопрестольной, но и из ближних и дальних регионов. Об этом свидетельствует, в частности, хранящееся в Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ) письмо из Кзыл-Орды (тогдашнее написание) Казахской ССР, из уже знакомой нам Корейской сельскохозяйственной трудовой артели «Казахский рис», датированное 11 июля 1932 года. «Содержание письма, — поясняет Жанна Григорьевна, — сводится к просьбе оказать содействие в приобретении сельхозтехники, в частности, грузового автомобиля в количестве двух штук (представляете, всего-то через четыре года после создания колхоз уже имеет возможность приобретать новые грузовые автомобили. — В.Ц.). Руководство сельхозартели «Казрис» полагало, что Корклуб в Москве имеет возможность добиться получения автотехники не централизованным порядком, коим добиться как колхозу невозможно, а поставить вопрос перед правительственными учреждениями и решить его в пользу «Казриса».

Возможно, полагает Ж. Сон, после этого письма руководству Корклуба пришла мысль решить проблему с безработными корейцами, проживающими в Москве: «Идея создания сельхозартели по производству риса была актуальна, т.к. с 1929 г. по решению Совета Труда и Обороны СССР была объявлена всесоюзная стройка по освоению плавней Кубани для развития новой сельскохозяйственной отрасли — рисоводства. С этой целью были созданы специальная организация по строительству гидротехнических сооружений и оросительных систем на реке Кубань «Плавстрой» и Северокавказский рисотрест. Всесоюзный переселенческий комитет СССР по всей стране вербовал рабочих для этой стройки. Однако специалистов не хватало, а корейцы, как известно, были знатоками в этой области… На общих собраниях клуба обсуждался устав сельхозартели, комплектовался список желающих поехать на Северный Кавказ… Уполномоченным по организации сельхозкоммуны назначался секретарь Корклуба Сен Индюн, ставший в дальнейшем председателем сельхозартели им. Димитрова, а парторгом — член клуба, сотрудник исполкома Коминтерна Хван Донхан».

Из монографии мы узнаём, что организацию сельскохозяйственной артели из 100 корейских семей в Славянском районе краевые партийные и советские органы Северного Кавказа одобрили ещё в 1932 году, а постановлением краевого переселенческого комитета от 5 октября 1933 года решено было выделить корейцам-переселенцам земельный участок под рисовые поля площадью 230 га, передать в безвозмездное пользование садово-огородные участки площадью 20 га и под садами — 13 га, а также жилищные помещения с усадебным местом. 15 лошадей и весь сельхозинвентарь, закреплённый за бригадой по рисосеянию, передавался по балансовой стоимости, а 200 центнеров семенного риса — по твёрдым ценам. Нерешёнными оставались три вопроса: 1) о переселении коммунаров из Москвы за счёт государства; 2) о выделении продовольственного фонда для полного снабжения их до нового урожая; 3) о предоставлении долгосрочного кредита. С ними Корклуб неоднократно обращался в Совнарком СССР и во Всесоюзный переселенческий комитет.

Хотя проведение в жизнь сложной задачи было тщательно продумано, учтены все детали, но из-за тяжёлого экономического положения в стране, голода, очень сложно было получить от государства какую-либо помощь. К тому же дело сильно тормозила бюрократическая волокита (опять чиновники-исполнители!). И лишь весной 1934 года первые 25 семей смогли выехать в Азово-Черноморский край, в станицу Ивановская Славянского района. В последующие полгода туда удалось переселить также остальные семьи. Созданный в результате в Славянском районе корейский колхоз имени Димитрова, благодаря трудолюбию новосёлов, уже с первого года стал получать высокие урожаи риса, чем была ещё раз доказана возможность развития на Северном Кавказе новой отрасли сельского хозяйства, отмечает Ж. Сон.

Успехи этого хозяйства быстро получили общественное признание и даже привлекли внимание центральной прессы. В сборнике «Корейцы в СССР. Материалы советской печати. 1918 — 1937 гг.». мы находим заметку, напечатанную 8 июня 1934 года в газете «Известия» под заголовком «Опыт корейца Сен Чи-дюна» (у Жанны Сон несколько иное написание — Сен Индюн):

«Правобережье реки Кубани, Краснодарский и Славянский районы — богатейшие плавневые земли для рисосеяния. В прошлом году опытная рисовая станция у Дёмина арыка добилась небывалых в мире урожаев — 92 центнера с гектара. В 1932 г. в Славянском районе рис был посеян на 132 га, в 1933 — на 337 га, а в этом году план рисосеяния в 520 га уже перевыполнен. Кроме Тиховского рисосовхоза, занялись рисосеянием и пять колхозов. Видное место занимает молодая артель корейцев имени Димитрова в массиве Ивановской МТС. Председатель артели коммунист тов. Сен Чи-дюн принёс на кубанские поля корейский опыт рисосеяния и добился крупной победы… Для трудового устройства колхозников-корейцев краевые организации отпустили артели им. Димитрова долгосрочный кредит в 42 тыс. руб. и райисполком — 12 тыс. руб.».

Но первыми в те края прибыли, оказывается, не москвичи. В том же в сборнике «Корейцы в СССР. Материалы советской печати. 1918 — 1937 гг.» приводится сообщение ростовского корреспондента «Известий» под заголовком «Корейская коммуна на Северном Кавказе», которое было опубликовано несколько раньше — 10 октября 1933 года:

«107 корейцев-переселенцев из Средней Азии организовали в Славянском районе коммуну по рисосеянию. В распоряжение коммуны выделено 230 га земли. Партийные и советские организации Славянского района придают большое значение освоению опыта корейской коммуны в обработке риса».

А эти крестьяне как попали туда? Вряд ли столь длинный путь они проделали по личной инициативе и за свой счёт. Скорее всего, их привезли туда по государственной вербовке с конкретной целью — внедрять перспективную культуру в новом регионе.

Приведённые выше примеры свидетельствуют о том, что широкое использование опыта корейцев в земледелии, в частности, в рисоводстве, ставилось в те годы в качестве приоритетной задачи. Некоторые исследователи из этого факта почему-то заключают, что уже в те годы была дана установка на депортацию. Но если это так, почему она, во-первых, не была сразу реализована, ведь ничего этому вроде не мешало? Во-вторых, почему вдруг ставку надо было делать на насилие, если прежние добровольные акции прошли успешно? Уместнее предположить, что новые десанты планировались тоже добровольными (что описанными выше случаями подтверждается), но более масштабными, однако их пришлось отложить из-за отсутствия средств на господдержку: проведённая в стране коллективизация требовала усиленного внимания к сельскому хозяйству в целом и новых колоссальных затрат на техническое перевооружение отрасли. Скорректировать сроки заставили также неотложные меры по преодолению последствий неурожая и голода начала 30-ых годов. И то, что спустя пять лет, на фоне устойчивого подъема экономики (с 1 октября 1935 года в стране была отменена карточная система) и либерализации общественной жизни (с 1 января 1936 года возрождена традиция встречать Новый год с рождественской ёлкой, а в следующем году состоялись памятные мероприятия, посвящённые 100-летию со дня гибели А. С. Пушкина, до того считавшегося социально чуждым поэтом) вдруг решают прибегнуть к принудительной мере, вызывает вопросы: решают или уступают беспрецедентному давлению? Обстоятельств или окружения? Пожалуй, и того, и другого.