Без вести пропавшие солдаты Манштейна. Часть первая

Владимир Царанцев

Неожиданная встреча в ночном овраге с солдатами Вермахта 1943 года, которые готовились к генеральному наступлению на Курской дуге, поставила автора этих строк перед выбором: помочь людям, неожиданно оказавшимся в сложной ситуации, или отомстить им как захватчикам только за то, что на них надета гитлеровская форма времён Второй мировой войны.Всё-таки с природой что-то случилось, иначе откуда вдруг в наше время появились настоящие немцы, а на землю Украины пришли проклятые людьми бандеровцы.

© Владимир Царанцев, 2019

ISBN 978-5-4496-3765-9 (т. 1)

ISBN 978-5-4496-3766-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Я понимаю, что начало моего рассказа о жизни людей на хуторе покажется Вам скучным и не интересным, но без этого ни как не обойтись и поэтому я и хочу начать свой рассказ именно с моего приезда на этот хутор, где в его окрестностях произошли удивительные, невероятно правдивые и даже зловещие события в эти выходные дни.

Вместо предисловия

Как хорошо иметь домик в деревне! Эти восторженные слова мог придумать лишь тот, кто видел деревню только в экране телевизора. А для человека, родившегося и прожившего чуть ли не половину своей жизни в городе, и приехать, на день-другой, в такую глухую деревеньку, да ещё, если она стоит вдали от асфальтированных дорог, с одним телевизионным каналом, работающим только в хорошую погоду, и, конечно, без природного газа, а кое-когда и без электричества, то это как заново ему родиться и очутиться в спецбольнице на дальних выселках, при полном самообслуживании.

А как же этому приезду рады ваши родственники, с тревогой посматривающие на маленькое облачко, показавшееся на горизонте, совсем не кстати к вашему приезду. Не дай бог пойдёт дождь, и тогда местные жители ещё на неделю могут остаться без городских продуктов. И тогда уже им придётся идти в ближайшее, более крупное село, где есть сельпо, меся грязь своими старческими ногами, напрямик, через овраги и по тропкам, протоптанным через колхозные поля, ими хоженными-перехоженными с раннего детства, чтобы купить соль и сахар, селёдку и всё нужное для дома.

А когда стоят солнечные дни, тепло и тихо как в санатории, то лучшего места и не найти для человека где прошла его жизнь от самого дня рождения. Где за околицей, на погосте, лежат дедушка с бабушкой и мать моей тёщи, так и не дождавшаяся мужа с фронта, без вести пропавшего ещё в тяжёлом сорок втором году. И её рано ушедшие подружки-одноклассницы, с которыми ходила она за три километра в ближайшую школу-восьмилетку соседнего села. И тёщин муж, не дошедший в пургу эти три километра до своего дома, бредя после работы напрямик по полям и оврагам с наметёнными в них пургой сугробами, и присевший передохнуть в затишке, да так и оставшись в нём навсегда.

А какие у нас летом места! Воздух чистый, тишь и красота! Соловьи здесь поют так, что невозможно не влюбляться! А как радуется душа весной, когда видишь просыпающуюся от зимней спячки природу, как парит и пахнет нагретая солнцем земля, сначала у завалинки, а потом всё больше и больше освобождая замёрзшую землю от надоевшего за зиму снега! Видеть добрые лица своих соседей истосковавшихся по зелёной траве и тёплым дням, и утопающий хутор в белом кружеве цветущих садов. Любоваться близким и родным лесом, с его красавицей-опушкой меняющей каждую неделю свой наряд: то накинет ромашковое платье, то васильковое, а то нарядится в яркую зелень с россыпью алой земляники. Вдыхать густой воздух от переизбытка ароматов цветущих фруктовых деревьев, и душистого разнотравья, укрывшего разноцветным, весенним ковром всю округу, и чувствовать запах родного домашнего подворья. Слышать, как где-то протяжно скрипит старый колодезный ворот, узнавать знакомые хлопанья калиток по утрам, и вдыхать тёплый дух испеченного хлеба — всё родное и знакомое с самого детства. Эти ароматы, растекаясь по хутору, смешиваются с запахом перегнивающей соломы, с дымком затопившейся печки, куда бережливые хозяева, ради экономии дефицитного угля, кинули прошлогодний, высушенный на солнце кизяк, который ещё больше усиливает запахи родной деревеньки, каких нет, и не может быть в других местах. Радоваться степенно шагающей стайке гусей, под охраной грозного вожака, не упустившего случая пошипеть на тебя, вытянув свою длинную шею, и улыбнуться поднявшемуся переполоху в курином семействе спокойно пасшихся перед домом, от несущейся куда-то сломя голову соседской кошки, выскочившей из подворотни. Слышать родные голоса оставшихся односельчан в ещё живых домах, пока ещё не заколоченных крест-накрест досками. И гадать, какие ещё новости принесёт на хвосте соседка — Марфушка, брехливая и скандальная, до неприличия нахальная и любопытная, к тому же вороватая, однако по-крестьянски трудолюбивая, но жадная. Как ей удаётся видеть всё, что делается в чужих дворах, остаётся загадкой для всех хуторян. И на своих вечерних посиделках, или днём у колодца, она об увиденном обязательно рассказывает всем. На хуторе её побаивались, откровенно не любили и по-соседски с ней не дружили. А уж если Марфушка заходила к кому-то в дом, то, считай, разговоров об этом у неё было на всю неделю, а то и на две — высмотрит даже то, чего и небыло в доме.

Вот в таком «Куршавеле» и спрятался этот хуторок за поворотом широко раскинувшегося оврага, подальше от автомобильной дороги, за посадками и перелесками, вольготно устроившись на большой опушке леса, с головой укрывшись зеленью своих фруктовых садов. Что ещё надо человеку для счастья?

А когда опустится на село тихий и тёплый вечер, и все домашние дела уже как бы переделаны, вот тогда и есть время посудачить с соседками, отмахиваясь от назойливых комаров, сидя на скамейке под густой сиренью, а кто и на принесённых с собой табуретках. Досыта наговориться и уйти домой, оставив за собой всю землю усыпанную шелухой от семечек, по осени собранных тёмными ночами на колхозном поле.

А утром придёт новый день, навалится новая работа, от которой никуда не деться и не оставить её на завтра, иначе за тобой будут бегать крикливые куры, а сердитые гуси будут тянуть к тебе шипящие шеи. Сбившись в кучу, станут громко крякать утки на нерадивую хозяйку и обязательно разбудят любящую поспать в этот ранний час свинью — Хавронью, и тогда она, боясь опоздать к раздаче корма, поднимет такой визг на весь хутор, которому уже ты будешь не рада. А ведь ещё не полотый огород, нужно опрыскать картошку от колорадской обжоры, что-то себе приготовить, да и стирка собралась, и так до самого вечера не покладая рук, забыв о болячках и не помня, куда задевалось нужное лекарство и запасные руки.

Скорее бы был вечер, лавочка с соседками и вечерняя кружка с чаем дома, заваренным с листьями чёрной смородины или лимонной мелиссы, бессонная ночь с мучительными раздумьями о прожитой жизни, о быстро выросших детях и подрастающих внуках. Это в молодости время течёт медленно, когда даже неделя кажется длиною в жизнь, а потом вдруг раз — и вот он юбилей, седина в волосах и дочку уже по имени-отчеству называют. И всё, понеслись денёчки под откос, не догонишь! Куда они так торопились, подгоняя один другого, точно боясь куда-то опоздать? Зачем? Нет ответа! С такими мыслями незаметно для себя и засыпает — усталая и добрая, всевидящая, всё понимающая и всё прощающая…

Вот и ждут они, одинокие матери и тёщи, когда подойдёт пятница и приедут из города дети и зятья, которые привезут им своё душевное тепло, радость заботы о близком и детские голоса внуков — всё то, что называется жизнью. Мужики подправят покосившийся забор, заменят прогнившую доску на крылечке и изгрызенную кабаном кормушку в свинарнике. По весне посадят картошку, а по осени уберут. Привезут из лесу сушняк на лошадке, выпрошенной у соседа, и заготовят на зиму дрова, напилив, наколов и сложив в сарае всё ровными штабелями. И выполнят столько дел за день, что заснут они, не доходя до кровати, успевая ещё подумать о том, как бы свернуть голову пунктуальному петуху для пользы дела и наваристого супа. Ведь наутро им надо будет брать косу, чтобы накосить луговой травы, пока на ней ещё роса, иначе по солнышку так косой намахаешься — лучше любой аэробики.

Когда позволяла хорошая погода, я всегда старался проехать на хутор по дороге, которая была наезжена хуторянами понизу большого оврага. Во-первых, если ехать по асфальту, то путь увеличился бы на добрый десяток километров, а во-вторых, дорога по грунтовке сразу приводила к дому моей тёщи.

Вот и в тот раз, съехав с асфальта и спустившись по крутому склону оврага с накатанной грунтовой дорогой местными автомобилистами, которая дальше вилась уже по его широкому низу, я приехал на хутор, когда солнце было ещё в зените. На этот раз хутор встретил меня громкой музыкой с жизнерадостными танцами около дома соседей по улице, которые жили недалеко от нас. Этот дом, наверное, сильно любил домовой, который наверняка жил где-то в нём — уж очень вкусно там всегда пахло со двора пирогами и часто звучали задушевные песни из старой радиолы. А сейчас наши соседи разгулялись так, что даже во дворе им уже места было мало и их разудалое веселье выплеснулось на улицу. Подъехав к нашему дому, я с радостным чувством стал смотреть, как люди весело кружились в захватывающем танце, размахивали руками и пританцовывали под музыку ансамбля «Бони-М». А чего им на улице не танцевать когда родни у них было как ни у кого на хуторе? Когда они все собирались что-то отмечать, то в саду выставляли столы и удлиняли их между собой листами толстой фанеры, а если своих стульев не хватало, то скамейки или табуретки просили у всех своих соседей. Вот что значит большая и дружная родня — прямо завидно было.

Зная о моём приезде, тёща уже открыла ворота и стояла на крыльце, сложив на груди руки, с опаской поглядывая на небо.

— Здравствуйте, мама! Что это за веселье у Макаровых? — первым делом спросил я, выйдя из машины.

— Да какое там веселье! Крестины правнуку они отмечали, а дед Петро, будь он неладен, глядя на молодых, тоже решил показать в танце свою удаль молодецкую. Да ноги ведь уже не те, и выпил маленько на радостях за своего правнука, вот и закружилась голова у старого, повело-повело его назад, на ногах не устоял, да и врезался в улей со всего маху тем что ниже спины, и вместе с ним и упал, ну и отлетела крышка у того улья. Вот сейчас все и танцуют, кто и танцевать-то не умел! Старый-то старый, а быстрей всех сообразил заскочить в погреб и закрыться там. И главное ещё кричит нам оттуда, мол, не пущу ни кого, а то вы мне пчёл своих запустите! Бегите в хату! А в хате тоже такие же умники уже закрылись! Хорошо хоть вспомнила, что у меня свой дом есть. Я только в молодости так бегала! Чего я сейчас дома-то сижу, боясь даже выйти в огород? Искусают ведь пчёлы — будешь ходить потом как баба Бабариха, кривая на один глаз.

— И что же теперь делать? Ведь они затерроризируют весь хутор!

— Позвонили вроде бы уже Григорию, другу-пасечнику нашего героя, тот обещал приехать — рой на место в улей посадить.

Как бы небыло худо-бедно, и пока до нас пчёлы не долетели, я решил даром время не терять и сразу принялся за кровлю открытой веранды, которая опоясывала все сени с трёх сторон тёщиного дома. Шифер был привезён заранее, и мне только осталось затащить тяжёлые листы на стропила веранды и прибить их гвоздями. Когда-то я убедил свою тёщу, что такая просторная веранда украсит весь дом, и на ней в дождливую погоду можно будет и шашлыки приготовить, и бельё высушить, и посмотреть, что делается в саду-огороде, не выходя из дома.

Начав укладку тяжёлых листов шифера со стороны огорода, я как-то незаметно для себя уже заканчивал c укладкой и со стороны улицы. Как вдруг увидел, что по ней, в своём неизменном трико с пришитыми широкими штрипками, чтобы не спадали с ноги комнатные тапки, одетыми на босу ногу, загребая мягкую дорожную пыль, куда-то спешил с деловым видом Сашка — городской житель, купивший по соседству от меня пустующий дом — то ли под дачу, то ли вообще под постоянное место жительства, чему я не очень-то и верил. Был он чем-то неуловимо похож на Вицина — такое же худенький, и с такими же несчастными глазами и доброй улыбкой, вот только к сельской жизни эта ходячая копия артиста была абсолютно не приспособлена. И не только к тяпке и лопате, но и к топору с молотком, отдавая своё предпочтение только гамаку в саду и сельскому самогону, в чём был большой дока, хоть и употреблял он его умеренно, но довольно часто. По городским меркам… Нет, не так! По меркам нормального человека, он и сейчас был крепко датый, а по его оценке — даже вполне ничего. Такого специалиста на селе ещё нужно было поискать — унюхает запах даже там, где только задумали гнать самогон. И вот из-за этого уникального качества, он так же часто попадает в разные истории, которые прямо таки его любят, давая очередной повод местным бабкам почесать языком на своих вечерних пересудах, а заодно и пожалеть его жену. Скорее всего, инициатором покупки дома была его работящая половина, решившая таким образом сбагрить мужа в деревню с глаз долой, но с выгодой для себя — и сторож свой на даче, и мужик вроде бы при деле!

— Санька, ты куда это так торопишься? — окликнул я, видя его первый раз куда-то спешащим, отчего мне даже стало интересно узнать, что же на этот раз задумал Сашка — притча во языцех всего хутора.

— Ой, приветик, сосед! Ты уже приехал? Ик! А я думаю, кто это так долго стучит молотком на весь хутор? — сделав удивлённое лицо, и задрав свои брови высоко на лоб, Сашка остановился перед воротами и с большим любопытством стал рассматривать проделанную мною работу, с трудом фокусируя на мне свои глаза.

— Он, видите ли, долго «думал»! Смотри ты на него! Я и не знал, что ты умеешь ещё и думать! А то тебе от своего дома не видно было, кто это стучит? Видел ведь, что я один корячусь — взял бы да пришёл, да хоть один лист бы мне наверх и помог подать! Попроси ещё меня, когда нибудь тебе помочь — я тебе так же помогу — лучше уж и не подходи просить!

— Ну чего ты так раскипятился? Ик! Я, честное слово, не знал, что это ты стучишь! Да и опасно было из дома выходить из-за этих пчёл. Ик! А то бы обязательно пришёл и помог тебе! А как же! Ты же меня знаешь! Ик! — не переставал икать сосед.

— Угу! Как же, пришёл бы ты! Считай, что я тебе уже поверил! Сачок ты большой, Санька! Да ты, если бы мог обойти мой дом стороной, да ещё что б я не видел, то с радостью бы обошёл его, да негде обойти — там марфушкина территория, а это для тебя смерти подобно! Иначе поймает она тебя, да шутя прибьёт, и закопает вместо навоза, если увидит у себя в огороде! Постой! А куда это ты, дружок, направился такой нарядный? Людкин-то халат, зачем нацепил? Ты б ещё кимоно надел, с бантом на заднице!

— Но я ведь на даче! Здесь, на просторе, я себя чувствую мелкопоместным помещиком! Ик! — не переставал икать Сашка.

— Ох, ёкарный бабай! Я дико перед вами, барин, извиняюсь! Ты уж прости меня за моё не знание, как там тебя по-светски называть, но я, правда, немного забыл, что для тебя дача, это гамак и розы! Это для меня, только вилы и навоз!

— Ну, кому что! — немного замявшись, и даже как мне показалось, чуть-чуть по-барски, но всё-таки от этого как бы смущаясь, ответил Сашка, ковыряя носком своего замызганного тапка землю перед моими воротами.

— Тогда уж заведи себе и русских борзых для крутизны, и Марфушку в дворню не забудь взять!

Сашка быстро перекрестился с оглядкой по сторонам.

— Ну, чего ты? Чего ты привязался к человеку? Ик! — Сашка прямо позеленел от злости. — В лес иду я, за сушняком. Ик! Вчера с Васькой марфушкиным договорился, что он поможет мне со своим конём перевезти заготовленный дубняк из лесу на моё подворье. Ик!

— Подворье у него! Смотри ты! Одни ворота покосившиеся с калиткой стоят, подпёртые жердиной! Ты бы к ним хоть какой-нибудь плетень пристроил бы, что ли! Свой сгнивший забор ведь ещё зимой пустил на растопку! Неужели ты сам не видишь, как соседские куры на твоём крылечке все ступеньки испятнали — ходят по твоему подворью как у себя в курятнике. Ещё поскользнёшься, да копчик себе отшибёшь. Да и подворье своё пора бы уже выкосить, вон, отсюда видно какую здоровенную полынь вырастил себе перед домом! Тебе перед женой не стыдно, а? А чего же это ты, если договорился с Васькой, в лес один идёшь? Куда Ваську-то дел?

— Так он заранее в лес поехал, чтобы Марфушка не видела! Ты ж только смотри ей не скажи, что нас видел! Иначе мне тогда не жить! Ик!

— Странно! Телегу я видел, а Ваську с конём нет! Да и как я мог их видеть, если они, скорее всего, ползком проползли от своего дома до самого леса? Ну конечно! Там же трава стоит ещё не кошена! Я ещё тогда очень удивился — куда это телега сама покатилась? Но подумал, что мне это примерещилось! Ох, господи! Так это выходит, что они с конём ползком и телегу за собой тащили!? Что же я сразу до этого не додумался?! А ты молодец! Ему не жить! Ха-ха! А Васька, что, думаешь, переживёт тебя? — съехидничал я, хорошо зная затурканного Ваську и на что способно его дорогое исчадие, — и чего бы я стал с Марфушкой делиться секретами? Да как приехал я на хутор, так её ещё и не видел! Наверное, где-то опять шастает по чужим садам, пока хозяева в поле. Это ты у неё в друзьях ходишь! Недаром она мне все уши прожужжала о тебе за это лето!

Отмахнувшись от меня как от вредной и приставучей мухи, Сашка ушёл по своим делам, что-то сердито бубня себе под нос, наверное, склонял меня за мои нравоучения, которых за свою жизнь он уже и так наслышался от всех выше крыши. Ну что ж, тому, кто не хочет менять свою жизнь, помочь уже невозможно. А я, затащив наверх оставшиеся листы шифера, продолжал стучать молотком, пока не услышал марфушкин визгливый крик:

— Сосед, а сосед! Э-эй, что б тебя! Ты мого Ваську не видал?

Кричит, аж уши режет! Весь хутор переполошила небось! Зачем так орать? Прямо как резаная! В своём неизменном синем халате от Версаче, доставшейся ей в наследство ещё со времён работы на колхозной ферме, Марфушка стояла за забором, засунув руки в карманы необъятной глубины, куда она умудрялась спрятать по полведра наворованных в чужих садах яблок, и, задрав голову, смотрела на меня, как лайка на белку.

— Нет, не видел!

Господи, ну до чего же ты противная! Это же надо такой уродиться, чтобы быть неотличимо похожей на бывшую госсекретаршу США Мадлен Олбрайт! Просто удивительно, как могла природа создать двух так похожих друг на друга людей не только лицом, но и поведением за тысячи километров друг от друга!.

— А Сашку Людкиного? — в её голосе слышалось заранее приготовленное недоверие.

— Да и его не видел сегодня! А что случилось-то?

— Не видал он, как же! Что-то я больно сумлеваюсь! Полдня сядит сабе наверху, и ни чаво не видит, что делатса на хуторе! Так я и поверила табе! Да ты стукаешь там уже часа штыре — усем голову пробил своим молотком!! И чаво табе пчёлы не закусали! Не видал он! Ну, тогда точно! Это они в лес подались дрова Сашке воровать! А может быть, этот прохвост—Сашка уже успел с кем-то договориться привезти дрова за банку самогона? Ах ты пёс лудёный! Ух, паразиты! Кого вы хотите надурить? Ме-ня? Ну, я вам таперича покажу, как без мого спросу коняку со двора брать! — и, развернувшись, резво побежала в сторону леса.

Вот зараза! Ей бы в уголовном розыске работать, с её дедуктивным методом сыска, а она у своих соседей яблоки ворует!

Мне уже стало интересно, чем же это всё закончится, потому что я точно знал — если Марфушка завелась, то одного дня ей будет мало. И точно!

Первым мимо нашего дома пролетел, даже не глянув на меня, Сашка в распахнутом халате! Потом, минуты через две, пронёсся галопом конь с гремевшей телегой! Сколько они потеряли по дороге дровишек, я не знаю, но телега была нагружена даже не наполовину. Васька ненамного отстал от своего коня, но пробежал он мимо меня тогда, когда Сашка уже заканчивал сбрасывать с телеги длинные стволы сухих дубков.

А марфушкин крик уже слышался недалеко у околицы! Орала так взахлёб на всю округу, как будто она с успехом отбивалась дрекольем от стаи напавших на неё волков! Вот сатана! Это ж тишины на хуторе сегодня не жди! Ну, с Васькой всё было и так ясно, а вот куда будет прятаться Сашка? Ведь у них даже забора нет, не то, что погреба!

Уже и тёща моя вернулась с огорода, и я последний лист шифера заканчивал прибивать, и на улице стало потихоньку темнеть, а во дворе у Марфушки, страсти только набирали обороты. Крик стоял — мама не горюй!

Мать, привыкшая к таким концертам у соседей, чем-то была занята дома, наверное, хлопотала у себя на кухне, а я, наслушавшись всех страстей на Васькину голову, убрав инструменты в сарай и приняв тёплый душ, собрался пойти посмотреть на то немногое, что осталось от Сашки, но мать позвала меня вечерять.

Дома пахло вкусной жареной рыбой! Аромат по хате витал такой — не передать словами!

— Ма-ма, а где это вы свежую рыбу достали? Неужели сами стали рыбачить на озере?

— Да какой из меня рыбак? Это всё ребятишки наши, из соседнего села, наловят карпа в сельском пруду, а продавать бегают к нам, иначе у себя им уши окончательно оборвут. А так и нам хорошо, и они с прибытком — лески, крючки и удочки крутые покупают какие-то.

— А чего же у себя в селе не продают?

— Так на них санкции наложили! Они, теперь только стоя и едят и рыбачат!

— Што ж так? — удивился я только от одного слова «санкции» добравшегося и до села.

— Так ведь чё эти окаянные удумали!? Они все как один, решили стать тореадорами! Понаделали себе саблей мушкетёрских, маски чёрные на лица, плащи, косынками красными головы себе пообвязали, ну всё как полагается этим артистам, и пошли на луг к пасущимся коровам. Что там они из себя представляли перед бурёнками, я не знаю, но только от этого представления наших артистов, погналось за ними всё стадо, во главе с быком. Ребятня прямиком на озеро, а там городские рыбаки спокойно сидят, умильно уставившись на свои поплавки, ну наша рогатая кавалерия всех и загнала в воду — и наших тореадоров и приезжих рыбаков. Один, правда, самый толстый и умный, на столб с перепуга заскочил до самых проводов — висит там, обхватив столб руками и ногами, и орёт, и не понятно — то ли боится, что сползёт прямо на рога быку, то ли током его там бьёт. Наши мужики потом еле руки его от столба оторвали. Да лучше бы и не трогали его: оказавшись на земле, он так топал ногами и визжал на наших мужиков, что всю землю вокруг столба утрамбовал. Мужики уже хотели быка назад привести, чтобы его успокоить! Ох, и влетело тогда пацанам — всем селом драли, кому уши, а кому и задницу. А это, что за такие «крутые» удочки?

— Ну, это очень клеевые и обалденные!

— Это что? На них рыба хорошо клюёт?

— Сами ведь видите, каких больших карпов они таскают! Значит, клёвые! А вы что так плохо кушаете?

— Да сколько можно? Я на него уже смотреть не могу — всю неделю и так одним карпом только и питаюсь! Сначала он был в охотку, а теперь, всё! Больше не могу! Это я для тебя приготовила! Чайку, вот, попью на ночь, и мне хватит! А то наш петух, ни свет ни заря, поднимет!

По хуторским меркам, утреннее солнышко уже давно в окна нашего дома заглядывает, наверное, ищет, куда это я подевался и пернатый будильник, торопясь за ним, поднял меня, как всегда, рано, но всё равно моя тёща встала ещё раньше петуха. На столе уже стояла крынка парного молока от соседской коровы, которая была кормилицей доброй половины городских внуков хуторских бабушек. Молоко у неё очень вкусное, прямо бархатное, пьёшь его — и пить хочется, чего не скажешь о молоке марфушкиной коровы, по незнанию купленном мною у этой жадной и оборотистой чумы. А оно оказалось разбавленным, да ещё и крепко пахнущим навозом.

Умывшись во дворе из рукомойника колодезной водой, налитой всё успевающей сделать тёщей, и вернувшись в избу, я сел за стол, поближе к крынке молока с хорошим ломтем домашнего хлеба, с хрустящей корочкой, выпеченным в русской печи, мягкого и душистого, пахнувшего свежестью и, наверное, степью. Его ещё ешь, а глаза уже ищут кухонный ножик, чтобы отхватить новую краюху, но ножа на столе нет, а ломать хлеб руками мы уже давно разучились.

Поблагодарив тёщу за вкусный завтрак, я, взяв отбитую и наведённую оселком острее опасной бритвы косу, чтобы пойти и выкосить тёщин участок в конце огорода, заросший клевером. Открыв калитку, я с опаской выглянул на улицу — не проснулся ли ещё эта вражина, соседский круторогий баран. Но нет! Марфушкин бандит с закрученными рогами, лопоухий, с афрошерстной раскраской по кличке Обама, уже стоял перед своей любимой картиной — нашими воротами, навострив уши на открывающуюся калитку. Почему его назвали Обамой, мне было непонятно, но баран — он и в Африке баран. А ведь можно же было назвать его и Барашем, или, в крайнем случае Бараком, или дать ему ещё с десяток других красивых имён, но нет же — назвали Обамой! Ну, всё по-русски! Если любят, то от всей души!

От греха подальше, я тихо прикрыл калитку на крючок и не успел от неё и шагу ступить, как эта твердолобая зараза врезалась в неё рогами со всей дури, так, что чуть не выломала запор из гнезда. Чтобы как-то успокоить своё уязвлённое самолюбие и ответить на эту наглую агрессию хуторского террориста, давно решившего, что весь хутор принадлежит только ему и его овцам, и только он здесь определяет: вправе ты что-то делать или нет даже у своих ворот, ведь и здесь росшая трава, по его мнению, тоже была собственностью его стада.

От нахлынувшей на меня злости, я, прислонив косу к забору и не найдя под рукой ничего подходящего, схватил подвернувшийся под руку тазик, в каком мать моет свою грязную обувь по осени и, выскочив на улицу, от всей души два раза приложил им по рогам нахала, нагло стоявшего у наших ворот в ожидании повторного моего выхода. Грохот от тазика был, конечно, очень большой для раннего утра и слышал его весь хутор. Да ещё в придачу, этот перепуганный баран вынес своим лбом Марфушкину калитку довольно громко, и чтобы не связываться ещё и с его дурной хозяйкой, мне пришлось скоренько пойти по соседскому участку, заросшему сплошным частоколом чернослива вокруг покосившегося старого дома, без вины покинутого и от этого как будто стыдливо спрятавшегося за ним от людских глаз, заброшенного лет пятнадцать назад за ненадобностью наследниками.

Со временем, хозяйственные хуторяне, потихоньку растащили здесь то, что уже было давным-давно брошено до них. Но куркульская жилка подсказывала им, что именно вот эта ржавая железяка когда-то будет очень нужна в хозяйстве на их дворе, и уже в свою очередь будет и там валяться, и захламлять, и без того захламлённые его задворки. Оставшиеся в доме оконные стёкла, с большим удовольствием повышибали городские пацаны, отводя душу на свободе в деревне у своей бабушке, куда их отправили на все каникулы обрадованные родители в глубоком убеждении, что бабушке с ними будет намного легче и веселее. А осенние дожди и годами набивающийся через разбитые окна снег в избу, довершали её разрушение.

Хороший был когда-то этот хутор, живой! Да пролетело всё, и жизнь промчалась, как облака по небу гонимые ветром. Старики до сих пор вспоминают те времена с улыбкой на морщинистых лицах. Тогда они были молоды, строились, растили детей и мечтали, что будут растить и внуков. От детских голосов, летом, воздух на хуторской улице звенел, да поразъехались все. Сыновья и дочки подросли и подались из деревни в город в поисках лучшей жизни — ни парней сейчас в деревне, ни девок, ни самих деревень скоро не будет. Люди потихоньку уезжали, а оставшиеся, провожали своих соседей, ещё не веря, что они уезжают навсегда, и бывшие соседи, пряча глаза, просили приглядывать за брошенным домом — вдруг придётся вернуться, но не вернулись никто. С каждым новым умершим стариком и старухой, хутор всё больше пустел и зарастал чертополохом, крапивой и полынью. Попервой бывшие односельчане ещё наведывались на родительский день на сельское кладбище, куда после их отъезда слеталось вороньё, с карканьем поедая на могилах остатки еды оставленной гостями. А потом и они стали появляться всё реже и реже. Остались только те, кому некуда было ехать, да и не к кому, а кто и не хотел уже ни куда уезжать из насиженного места. В повседневных хлопотах, дни у них шли за днями, незаметно складываясь в недели, а недели в месяцы. Зачем им нужны были какие-то перемены в жизни, если они и так хорошо знали, что как только отзвенит жаркое лето, наступит щедрая осень, отскулит в печной трубе долгая зима — и вновь, стаяв снег, придёт весна с её заботами о новой жизни. Так что жизнь на хуторе шла своим чередом.

С трудом продираясь сквозь заброшенный и заросший соседский участок, я уже прикидывал, с какого края начал бы его вырубать — уж очень мне надоело это запустение. Утренняя свежесть приятно взбадривала всё тело, настраивая на то, что после покоса надо приниматься ещё и за рытьё выгребной ямы для нового туалета.

Мои планы на целый день, были прерваны взрывом какой-то чёрной массы в метре от меня, взметнувшейся и умчавшейся в ближайшие заросли кукурузного поля. Если бы сам не увидел, то никогда бы не поверил, что дикий кабан, мог устроить себе лежку на ночь в тридцати метрах от соседской овчарки. А ведь я и раньше обращал внимание на этот заброшенный участок сада с удивительно мягкой и высокой травой, похожей на степной ковыль, уложенной в виде помятой постели. Но и подумать не мог, что это место мог себе выбрать на ночёвку огромный секач рядом с жильём человека. Здорово испугал меня, но и сам испугался.

Но какая сила и мощь у этого зверя! Попадись такому разъярённому зверю человек на его пути, то он своими клыками так вспашет ему рёбра — ни один святой уже не поможет.

Под впечатлением удивительной и необычной встречи, большой участок клевера был незаметно выкошен очень быстро и даже как-то легко для городского жителя, только свист стоял по траве. Спасибо за эту науку надо сказать местному хуторянину, когда-то научившего меня как правильно держать в руках косовище, долго перед этим наблюдавший за моими стараниями срезать хотя бы одну травинку. Как болело в тот день всё моё тело, знает только тот, кто сам учился косить траву по самоучителю.

Наскоро перекусив куском варёной курятины, я часа за три выкопал приличной глубины яму, а с постройкой этого хуторского шедевра, провозился до позднего вечера. Но туалет получился хороший. Очень устал на этой жаре, даже забыл рассказать матери об удивительной встрече с диким кабаном. А вечером, за тихим разговором о скором приезде из отпуска моей жены с внуками, гостивших у моих родителей на Урале, тёща предложила мне закоптить со специями двух домашних кур.

— Приедешь домой, положи в холодильник, а когда приедут наши, разогреете в духовке или в микроволновке. Вам и хватит надолго, — добрым и счастливым голосом сказала мать, довольная, что угодила зятю, — да и внуки сразу вспомнят о своей бабушке. Да и на рынке мясо дорогое, так что вы не покупайте. Я договорилась с Никифором, они сегодня свинью зарезали, и обещали продать.

— Да уж, о своих бабушках они хорошо помнят только тогда, когда им что-то позарез нужно. У них даже свой девиз есть: «Если мама запрещает, проси у бабушки!» А вот за мясо спасибо Вам, — обрадовано говорю я, — а то мои мальчишки просили поехать с ними на рыбалку, где заодно и шашлыки сделаем на природе, да и уху наваристую в котелке сварим, если карпа в магазине купим. Да хотя бы позагорают на природе, а то белые ходят — так и лето пройдёт.

— Так вы что, на выходные не приедете? — озабоченным голосом спросила она.

— Да нет, мам, они обещались приехать к следующим выходным, а с завтрашнего дня у меня отпуск, так что не бойтесь, к зиме мы успеем подготовиться. Лучше бы Вы к нам на зиму переехали. Вам ведь тяжело одной дома всё делать в одни руки, да и нам спокойнее было бы, — в который раз завожу я разговор, заранее зная его ответ.

— А чего мне плохо? Телефон у меня есть — кнопку нажала и все ваши новости сразу знаю. Уголь на зиму привезут. Всяких круп у меня полно, ещё с той зимы остались, ну кое-что докупить к ним надо — муки пару мешков, сахар, чай, кофе банок пять, а вот маринованной селёдки надо бы побольше, я её в погреб снесу. Про дрожжи не забудь, спички, лампочки будут нужны, подсолнечное масло, перец в горошке, лавровый лист, соли много, да чего я тебе перечисляю — сам всё знаешь. Да, банки не забудь вернуть, а то вам что ни дай — что выкинуть. На зависть всех хуторян, я тебя не устаю благодарить за ящик для засолки сала. Такой вкусноты я за всю жизнь не ела. Домой кусок не забудь взять. Послушай, зятёк, давай-ка по стопочке выпьем моего фирменного, под яичницу, на этот раз я его на меду сделала.

И сразу захлопали по дому двери, дверки и ящики кухонного шкафа, зашкварчала на плите яичница, распространяя по всему дому божественный запах со сковороды, смешиваясь с щекочущим ноздри запахом бочковых огурчиков и свежей зелени с огорода для нехитрого сельского ужина. Откуда-то прибежала Мурка, учуяв запах жареной яичницы — знает, хитрюга, что её угостят кусочком сала.

— Мама, а почему вы не пользуетесь новой сковородой, что я вам давно привёз? Уж больно эта вся какая-то старая и закопченная.

— Не-ет, с этой сковородой я не расстанусь! Она ещё у моей мамы была. Ей лет восемьдесят будет, если не больше. На ней что картошечка жареная, что блинчики или яичница получаются вкуснее, чем на новой. Такое впечатление, что у неё душа есть… Как её выбросишь?

— Присаживайся ближе к столу, сынок, нарезай сало, хлеб, да наливай по рюмочкам, — и сама, вытерев руки о передник, присела, оглядывая стол, как бы проверяя, всё ли она выставила.

Так под ленивый брёх соседского пса за окном, честно отрабатывающего свой хлеб, и похрустывая перчёным огурчиком, не уступающим по крепости тёщиному самогону, и проходила наша тихая вечеря. А сало и вправду получилось на славу — прямо во рту тает, шкурка опалена соломой, мягкая, а само сало в меру солёное, с перчиком, чесночком и специями, но главное — где оно хранилось! Удачно я подсмотрел у итальянцев секрет засолки сала. Молодцы итальянцы!

— Мама, а Вы никому не показывали наш секрет засолки сала?

— Нет, что ты, такое сало получилось вкусное — на зависть всем нашим хуторянам! Никифорыч, чего за полцены нам мясо продаёт — выпросил у меня половину ящика, чтобы я его сало тоже там хранила, а сам-то ящик ему я не показывала, — с убеждённостью хитрого подпольщика ответила она. — Я и так у наших хуторян каждый день на языке за построенный тобой душ в саду. Ведь всю жизнь в тазике мылись и сейчас моются. А как хорошо с прополки зайти в душ, чтобы смыть пот и освежиться под тёплой водичкой, как будто сил прибавляется, а особенно вечерком от такого удовольствия, да под тёпленьким душем, прямо повизгивать охото от блаженства. Спасибо тебе, зятёк, — у неё аж морщинки разгладились, и лицо стало моложе.

Баньку бы сделать в огромных сенях дома, ведь всё равно пустуют, так, хлам разный годами лежит, с места на место перекладываемый. И вроде бы всё под рукой, а что-то нужное — раз в году понадобится. Да и колодец ведь есть рядом с домом уже с глубинным насосом. Надо над этим подумать и заготовить за зиму стройматериал, а на следующее лето нужно приступать строить баньку в сенях.

Поужинали. За разговором мы как-то незаметно очистили от яичницы всю сковороду и решили, что чай с клубничным вареньем будет не лишним. Чай она заваривала всегда в большой кружке, накрыв блюдцем, а потом процеживала его через маленькое ситечко — почему-то она не любила заварники и никогда ими не пользовалась. Перемыв посуду, мать собралась и ушла на свои обязательные хуторские посиделки, больше смахивающие на КВН, только без неизменного ведущего — здесь все они были ведущие, режиссёры, капитаны и осветители хуторской жизни, какая была у них как на ладони.

Перед сном надо бы сходить к своему соседу-пасечнику, спокойному и основательному мужику, который умеет в двух-трёх словах рассказать длинную историю, попыхивая своей «козьей ножкой» с душистым самосадом.

Летний вечер выдался просто на загляденье. С юга налетал лёгкий, живительный ветерок, разогнавший сгустившуюся было к полудню удушливую жару, освежая хуторок своей прохладой. Открыв калитку, ведущую в сад соседа, я увидел Степаныча, сидящего у стенки сарая на скамейке, вырубленной из толстенного ствола дикой груши.

— Присаживайся, — почти шёпотом сказал сосед, похлопав ладонью по скамейке, как всегда с неизменной своей «козьей ножкой» во рту, без которой я вроде бы его и не видел никогда. Но выращивать свой табак он умел, и запах от его самокрутки был очень приятный, ничем не хуже ароматических палочек. И курил он как-то красиво — дым медленно, маленькими облачками уплывал от нас в темноту сада, где и запутывался в ветвях яблонь. Я присел на край скамейки, и вдруг рядом, у моей ноги, что-то громко, с каким-то металлическим шелестом резко зашуршало, да так для меня неожиданно, что я тут же вскочил на ноги.

— Ёк макарёк! Что это там такое у тебя?

— А ты загляни в ведро, — с тихим смешком сказал сосед, показывая рукой на стоявшее рядом со скамейкой ведро, на какое я даже не обратил внимание, когда садился рядом. А в ведре были всего лишь четыре мирных ёжика.

— И зачем ты их наловил, ведь это безобидные ёжики! Разве можно их обижать? — в моей груди шевельнулось нехорошее чувство к соседу, которого я всегда уважал.

— А ты присядь и сиди тихо, вот и увидишь всё сам, — с хитринкой в голосе, довольный, что я не знаю того, что для него было очевидным, сказал Степаныч, похлопывая ладошкой по своей скамейке.

Недоумевая, что ждёт меня дальше, я присел и минут через пять, вдруг заметил в опускающихся сумерках движущийся тёмный комочек, прямиком к летку ближнего к нам улья. Оказывается, этот маленький хитрец пришёл лакомиться пчёлами — залез по летку к входу в улей и стал в него дуть. Потревоженные охранники вылезли, чтобы узнать причину тревоги и тут же попали на язык маленькой лакомки.

— И что ты с ними собираешься делать? — спрашиваю я его с тревогой за жизни зверьков.

— Да ничего! Вывезу за хутор и где-нибудь выпущу, — довольный, что очень удивил меня, со смехом ответил сосед, — этот ёжик последний, я их каждый вечер по пять штук отвожу, а они каждый вечер возвращаются лакомиться пчёлами, — по-детски радуясь, поведал мне наш зверолов, о чём я даже не догадывался. — Вот такая война у меня с ними каждый вечер.

А вечер был и правда на славу тёплый и тихий, даже вездесущих комаров пока ещё не было, которые прогнали бы в избу, нахально налетая и ища любой открытый участок тела, чтобы насытиться твоей кровью и продолжить свой род. Ненавижу комаров — чешешься потом, как чесоточный, и чем дольше, тем больше их ненавидишь.

Так мы и просидели с ним, тихо разговаривая о тёплом лете, об ожидаемом большом урожае яблок и слив, о политике и мёде, пока не стал виден только огонёк «козьей ножки», вспыхивающий в полной темноте в руках соседа.

— Ладно, Степаныч, пойду я уже домой, а то совсем темно стало, спокойной ночи тебе, и спасибо за ёжиков. Я, честное слово, не знал, что они такие лакомки. Ты меня очень удивил, ведь ёжик — страшный эгоист, и насколько я знаю, захватив в своё пользование достаточно солидный участок в два-три гектара, он будет безжалостно пресекать любые попытки своих собратьев селиться с ним рядом. И войну он ведёт до победного конца, — пожав на прощание руку доброму соседу, я пошёл домой практически в полной темноте.

Мне было совершенно непонятно, как можно было прожить всю свою жизнь в одном месте, ходить по одной улочке в кромешных потёмках и не повесить на столбе хотя бы одну на всех живущих на этой улочке хуторян лампочку? И пришёл к верному выводу — если я куплю и повешу лампочку, то светом будут пользоваться на халяву и мои соседи! Ну, нет уж, лучше будем ходить все по потёмкам!

Закрыв калитку на запор и подойдя в темноте по дорожке к дому, я осторожно нашарил ногой ступеньки веранды, зная, что где-то рядом должно стоять пустое ведро, которое мог ненароком зацепить ногой и поднять тарарам на весь хутор. Но всё обошлось, и, открыв дверь в дом, я услышал тихое похрапывание спящей матери. Чтобы её не разбудить ненароком, а если быть честнее, то с посторонними звуками в доме мне придётся долго засыпать, я, нашарив в темноте дверцу комода, достал пачку салфеток, чтобы из мягкой бумаги сделать себе в уши пробки — полная тишина на всю ночь мне была обеспечена.

Утром даже петух не кукарекал — проспал-таки, паршивец! Ещё бы! Летнее утро было как подарок свыше: ласковое и тихое. Двор меня встретил тёплым солнышком и полнейшей тишиной, что никак не походило на бурную жизнь нашего хуторского Вавилона, строго разделённого своими жильцами по своим территориям, когда переходить невидимые границы, установленные ими же, никому не дозволялось, кроме хозяйки. Но, что интересно, за всем порядком во дворе и распределением корма (а то, не дай бог, кто-то переест), следит, поселившаяся во дворе обыкновенная ворона. И если она решит, что куры уже наелись, то они немедленно отгоняются от кормушки, и их место занимают ждущие утки, а ворона уже сидит на своём любимом месте, в старой фетровой шляпе, прибитой под козырьком крыши, и как-то по-своему отмеряет потребление корма очередным пернатым семейством. И уже совсем было мне непонятно, как с этим узурпаторством наглой вороны мирятся гуси уже второй год? А она ненадолго улетит куда-то по своим вороньим делам и опять возвращается регулировать во дворе жизнь пернатых, и даже кошка с опаской посматривает на неё, стараясь меньше попадаться вороне на глаза…

Кто-то дёрнул меня за руку, и обернувшись, я сразу вспомнил о своих чудо-заглушках в ушах.

— Говорю, говорю тебе, а ты как глухой! С тобой всё в порядке? — заглядывая в глаза, озабоченно спросила мать моей жены, жаворонок по жизни и кормилица своих внуков до их пенсии.

— Всё нормально, мама, просто мыши всю ночь скреблись и пищали, свадьба у них, что ли, была. Кошку надо в дом на ночь приглашать, — соврал я с лёту, вытаскивая из ушей самодельные пробки, — а Вы уже и кур приготовили? — и показываю на две лежащие на столике, уже общипанные, упитанные куриные тушки.

Но тёща, не обращая внимания на мою похвалу, развивает уже свою тему о кошках:

— Точно, надо ещё одну кошку завести, а то эта только на зиму в дом заходит. Где её только не встретишь — все поля прочешет. Наверное, это всё из-за нашей вороны! А ведь осенью мышей с полей набежит — видимо-невидимо! Это же сколько они вреда наделают! Да и поговорить и погонять вечерами будет кого… Тебе бы в деревне надо жить, а ты в городе прозябаешь! Давай, разжигай свою коптильню, а я пока тушки специями, да маслом натру.

Где есть фруктовые деревья, там и опилки от них найдутся. Уж что-что, а опилок из-под пилы хватит на двадцать кур. Натёртые солью, чесноком и чёрным перцем, с базиликом и красным луком, обмазанные деревенским растительным маслом тушки смотрелись на утреннем солнце очень красиво. Растопив коптильню и отрегулировав в ней тягу, я пошёл навешивать двери на туалет, по красоте и исполнению не уступающий Эрмитажу, за что и получил всеобщее восхищение в лице моей тёщи:

— Умница ты моя, такую красоту сделал! Теперь хоть Галка домой торопиться не будет! А то дует ей! — тёща явно была довольна. — Переезжайте в село, домов вон, сколько стоит — выбирай любой! А то понаедут басурмане — ишаки спать ночью не дадут! Ты рукастый у нас, любой дом восстановишь, в хозяйстве коровёнку заведёте, детям козье молоко тоже полезно. Гусей штук двадцать, курей с полсотни, накормил их утречком и спи — отдыхай, ну, дров из лесу привёз, напилил-наколол и опять спи-отдыхай, — убеждала меня тёща в лёгкости крестьянской жизни на хуторе.

— Ну, какой из меня, к чёрту, крестьянин, если я пырей от порея отличить не могу, ну Вы сами подумайте! А вдруг корова опоросится, где я ей буду акушерку искать или коза понесёт?! Нет, мать, это не по мне! Этой науке крестьяне всю жизнь учатся! А я всю жизнь в городе прожил.

— Что ты говоришь?! Корова у него опоросится, вот, прости господи, турок! — возмутившись, всплеснула она руками, — это же всем понятно, корова не поросится, а ко-тит-ся! — и замолчала, обдумывая, что же она сказала. Плюнула и пошла проверять, как коптятся куры.

Посмеявшись про себя над промахом тёщи в её неудавшейся вербовке зятя в «нового крестьянина», я отправился делать то, в чём разбирался гораздо лучше, чем принимать окот у коровы. Давно у меня было желание очистить пустующий соседский участок, брошенный и заросший крапивой и частоколом чернослива, который не давал нормально жить и дышать трём прекрасным яблоням. Но мало вырубить, нужно было вырубить так, чтобы не осталось пеньков на участке, а это, поверьте, очень трудно. В шесть-семь метров высотой срубленный ствол с листвой на самой макушке надо ещё протащить по зарослям тёрна и крапивы. В общем — мама не горюй! И если бы не гуцульский топор на длинном топорище, купленный по случаю, то спина бы точно треснула. Но и с наточенным топором, закалённым в масле и доведённым лезвием до остроты бритвы, я смог вырубить эти дебри только наполовину. За однообразной работой как-то незаметно пролетел день, и пришла пора собираться домой.

Приняв душ, я с удивлением увидел, что багажник машины открыт и там стоит громадная сумка, уже явно чем-то наполненная под завязку, рядом стояла большая кастрюля с привязанной к её ручкам крышкой, чтоб не тарахтела в дороге. Блестела на солнце связка начищенных шампуров и выглядывала пузатая авоська с первыми яблоками белого налива.

— Мама, ну что Вы опять мне так много всего положили?! Жена только через неделю приезжает, а за это время половина продуктов пропадёт.

— Не пропадёт! А если и пропадёт что, то выкинешь! Это я говорю о петрушке и разной зелени с огорода, и о яблоках. А положила всего по чуть-чуть: куры копчёные, твоих любимых пресных лепёшек напекла стопку, банку самогона на зиму — уж больно хороший получился, шматок сала солёного и немного копчёного, кусок свежей свинины, пирожки детям напекла с ливером, в кастрюле мясо маринуется на шашлыки — может быть, наши раньше приедут, так вы вечерком шашлыками побалуетесь у костра. Тебе огурцы бочковые с погреба положить? — с улыбкой спросила она.

Знает ведь, что это деликатес для меня, но спрашивает больше для своего удовольствия.

— Вы ещё спрашиваете, обязательно положите!

Сходив в погреб, мать принесла полный пакет ядрёных огурцов и бидончик бочковых помидоров, резких и очень вкусных. Всё принесённое она опять стала укладывать и перекладывать, чтобы в дороге не перевернулось и не растряслось, при этом не забывая говорить:

— Сильно устал, небось, ведь целый день топором махал, да таскал срубленное, вон, целый штабель дров накидал — на месяц топить хватит.

— Пусть подсохнет немного, я потом что попилю, что порубаю, мелочь на растопку пойдёт, что на подвязку помидоров пригодится, — с крестьянской рассудительностью поддерживаю я разговор с ней, зная, что она любит, когда я затрагиваю тему о хуторской жизни.

— Вроде бы всё уложила. Пойдём в избу да перекусим на дорожку, а то дома, небось, пустой холодильник, один чай да бутерброды с колбасой, — тёща легонько подтолкнула меня в спину.

Мать времени зря не теряла, и пока я занимался вырубкой в брошенном саду, под негласным присмотром бдительного Марфушкиного ока, она уже успела приготовить ароматный суп с домашней лапшой и куриными потрошками.

Хорошая она хозяйка и умелая, ей бы в столичном ресторане шеф-поваром быть, что ни приготовит — пальчики оближешь. И я никогда от неё не слышал, чтобы она сказала, что она всё умеет или готовит лучше кого-нибудь другого, а если ещё узнает какой-нибудь новый кулинарный рецепт, то будет ходить как сама не своя, пока не приготовит его как надо. И дочку свою вырастила и воспитала такой же умелой хозяйкой и матерью. И бабушкой. Я никак не могу привыкнуть к мысли, что она у меня уже стала так быстро бабушкой. Вроде бы вчера ещё бегала после занятий в институте на какие-то курсы, а сейчас уже бабушка с двумя внуками.

Я ел вкусный, красивый и сытный суп, невпопад угукая, отвечал на что-то рассказывающую, ещё не наговорившуюся мать. А сам уже думал, какой мне дорогой выехать из хутора так, чтобы сэкономить время — по раздолбанному с осени грейдеру и так до сих пор не восстановленным трём километрам дороги или поехать по хуторской, накатанной по низу широкого оврага с заросшими терновником и шиповником склонами, но сразу выходящей на асфальт, экономя мой путь домой на десять километров. Вот только уезжать мне совершенно не хотелось. И вроде бы в городе всё есть — и асфальт, и сверкающие неоном магазины, и красиво одетые люди, комфорт и развлечения на любой возраст. А тут — отсутствие всяких удобств и простота нравов, дорога в навозных лепёшках и одежда селян «кто во что горазд», мычащие коровы и поющие по утрам петухи, скандальная Марфушка и комары. Но здесь я чувствовал всегда себя свободным и молодым. Здесь я всегда чему-то радовался и удивлялся, и даже уставшим, был счастливым.

Вот в таком бермудском треугольнике и лежал в низинке маленький, дворов на двадцать, хуторок. Здесь тихо текла жизнь. Оставшийся народ, как и раньше, сажал для себя и своих городских детей картошку и сеял, кому-что надо по хозяйству, косил назиму сено, собирал по осени урожай и рубил сушняк в лесу на дрова. Летом нередко гремели на весь хутор свадьбы городских внуков и внучек, ездили на смотрины, плясали на помолвках и крестинах и, как положено, плакали на похоронах. Порой дружно брались за вилы и колы, отстаивая вместе со своим большим соседским селом, своё рукотворное озеро от ретивых городских рыболовов. А в общем, жили здесь тихо и мирно, как в сказке.

— Всё, мама, большое вам спасибо! Очень было вкусно, и я наелся. Поеду, а то надо овраг проскочить, пока видно немного, — заторопился я, прощаясь с ней.

— Ну, езжай с богом, а то что-то тучки набежали, да и громыхает где-то. Хоть бы дождь уже пошёл, а то земля совсем сухая стала, вся растрескалась — дождь, край нужен! Ой, постой! Совсем забыла! Ты там, в городе, зашёл бы в этот чёртов «Мегафон» и узнал у них про моего мужа, которого я десять лет назад схоронила.

— А причём здесь «Мегафон» и ваш муж?

— Так эти умники постоянно присылают мне сообщения о том, что они могут проследить все его передвижения! Все нервы мне уже истрепали! И звонят, и звонят! Как только он куда-то собрался, они сразу звонят. Только куда это он там может шастать, зараза?!! И главное, к кому там бегать? Вокруг его одни бабки лежат! Странно! За ним раньше такого не замечалось! А сейчас как с цепи сорвался! Наверное, его могилку мне нужно святой водой полить! Обязательно, зятёк, узнай про него! Да смотри не забудь! Ну вот, теперь, кажется, всё! Привет нашим передавай, скажи, бабушка ждёт всех в гости, — говорила она уже мне в спину.