Ледяная купель. Проза XXI века

Владимир Хованский

«Ледяная купель» – сборник трогательных рассказов для детей и взрослых, где Добро всегда побеждает Зло. Очаровательные сказки и поучительные приключения зверюшек и птиц, осенних листочков и галош, а также… неизвестных слов и каламбуров вызывают улыбку у читателя. Животные в лесу уже давно и успешно играют в футбол, а самолётами путешествуют на юга не только люди и их домашние питомцы. Не верите? – прочитайте эту книгу и убедитесь сами!

СКАЗКИ для ДЕТЕЙ и ВЗРОСЛЫХ

Листик

Случилось это осенью в конце октября. Утром пронзительный блеск солнца разлился по всей округе. Заиграл на блёстках инея, чуть тронувшего остатки поникшей травы, поднял сонных уток над тёмною водою пруда и, плеснув синевы в глубь небес, бросил в неё чёрную россыпь сварливых ворон.

Их крики и гвалт разбудили Листика. Какое-то время он, не открывая глаз, машинально слушал их сплетни, потом чуть приоткрыл свои веки. Так и есть. Ночь унесла соседей слева и справа. Поднял глаза. Только ветки. Только голые дрожащие ветки…

Печаль поразила его в самое сердце. Где Листичка, где его любимая подружка… Ещё вечером они тревожно следили за тем, как порывы ветра, под крики и плач, срывали и уносили их родных и друзей. Как они, отчаянно цепляясь за жизнь, кружились в последнем хороводе, теряли остатки сил и обречённо падали на жухлую траву.

Ему вспомнились первые дни своей жизни, когда, разорвав треснувшую кожицу почки, он просунул головку в узкую щель. Яркий сноп света ослепил его, в ноздри ударил терпкий запах народившейся жизни. Листик вылез из распавшейся почки и задохнулся от солнца, от счастья, от восторженных криков ярко зелёных младенцев. Их было много. Кричали и слева и справа, сверху и снизу. Поминутно лопались почки, и большая белая берёза медленно покрывалась нежно-зелёным пушком.

Тут-то Листик и увидел впервые Листичку. На соседней ветке, почти касаясь его, с тихим шорохом лопнула почка. Зелёная маковка, а затем и головка на длинной шее, показались в открытом проёме. Два изумруда с любопытством уставились на него. А он утратил дар речи. Ведь женщину Листик увидел впервые…

Придя в себя, он прошептал:

— Я — Листик…

— А я — Листичка, — улыбнулись изумруды.

— Я видел, как Вы появились на свет…

— А я рада, что родилась рядом с Вами…

Так завязалась их дружба. Листик не расставался с Листичкой, ведь веточки, на которых родились они, росли совсем рядом. Днём они вместе с соседями обсуждали разные новости и со смехом рассказывали весёлые истории. По утрам умывались росой, а когда начинал идти дождь, наступал «банный день». Так в шутку называли они дождливые дни.

Когда дул северный ветер, старались прижаться друг к другу, чтобы было теплее. Когда припекало солнце, сонно дремали. Смеркалось. Листик желал Листичке спокойной ночи, бережно опускал её ладошку в свою, и они закрывали глаза.

Конечно, не всё и всегда было гладко. Комары досаждали назойливым писком, толпились бестолковые мошки, больно задевали крыльями птицы. Но всё это были мелочи жизни.

А вот тлю, майских жуков и гусениц листья смертельно боялись. Настоящие бандиты и убийцы! Они поедали листочки. Ели… живых! И нельзя было от них убежать — мама-берёза крепко привязала детишек к себе.

К счастью, судьба хранила молодую пару. Безмятежно прошли май, июнь и июль. Листик с Листичкой набрали силу, жизненный опыт и мудрость. Наступил август. Как-то Листик заметил в зелёных кудряшках Листички желтоватую прядь.

— Ты что, красила волосы? — удивился он.

— Старею я, милый, вот что, — грустно улыбнулась Листичка. — Присмотрись-ка к другим…

И правда: у многих собратьев тоже появились жёлтые пряди. Мало того, в жёлтый цвет окрасились и руки, и ноги. Да и мама-берёза начинала пестреть. Жёлтые пятна появились и в её пышной зелёной кроне.

А тут ещё и сарафанное радио разнесло неприятную весть. Будто бы самые первые листья видели странного старца. Тёмно-коричневый, иссохший до невозможности лист утверждал, что родился ещё в прошлом веке. Пережил весь зелёный народ, живший на маме-берёзе, пережил страшный холод и голод и утратил смысл жизни. Через несколько дней он исчез.

Этот рассказ оставил неприятный осадок. С некоторых пор Листик стал замечать перемены в себе. Он начал желтеть и худеть, раздражаться и брюзжать по пустякам.

— Боже, да ведь я настоящий старик… — однажды воскликнул он про себя. — А как же Листичка?

А Листичка, и пожелтев, не утратила своей красоты. Жёлтый цвет был ей явно к лицу.

Ностальгия появилась в их долгих беседах: как молоды мы были…

Промелькнул сентябрь с его «бабьи летом», побежали-полетели деньки октября. Погода испортилась. Дул северный ветер, секли мелкие острые капли дождя. К вечеру он вроде утих, но настроение у обоих было неважным. Вяло пожелав Листичке спокойной ночи, Листик забылся тревожным сном…

Он ещё раз огляделся. Никого. Один, он один остался у мамы-берёзы. Её последний сынок. И снова печаль навалилась на сердце: Листичка, Листичка, как же ты могла уйти без меня…

Листик стал вглядываться в разбросанные по траве жёлтые пятна. Кое-кого он узнал. Вон, знакомая с третьей ветки налево, вон её соседка, а вот и сосед, висевший прямо над ним…

В глазах зарябило. Он наклонился и… свет померк в его глазах. На траве, почти под ним, лежала Листичка. Его родная Листичка лежала и глядела на него.

Он закричал изо всех сил, что любит её, что не может без неё жить… Но голос его, как и у всех листьев, был тих и похож на шорох. Листичка не могла разобрать его слов, и только виновато улыбнулась ему. Беспомощная и нежная…

И тогда Листик начал молиться. Он молил Вышние Силы, чтобы поднялся ветер. Он молил ветер, чтобы тот забрал его у мамы-берёзы. Он молил свою маму, чтобы она не держала его…

И откуда-то взявшийся ветер легонько обнял Листика и мягко оторвал его от ветки. Листик, почувствовав свободу, начал медленно и плавно кружиться и потихоньку терять высоту, не спуская с Листички глаз. Вот она уже близко… Вот она совcем рядом… И Листик мягко опустился на траву рядом с любимой…

Он и Она

Они познакомились в страшной тесноте и давке огромного товарного вагона. Могучий поезд, легко рассекая вечерний воздух, всё дальше уносил их от родимых мест, от знакомой до последней былинки опушки, где ещё недавно шумела заповедная ясеневая роща. Теперь её не стало. Топор и пила ураганом прошлись по могучим деревьям, оставив от них лишь жалкие останки пней, да безобразные кучи хвороста, брошенные, как попало.

Так бежит армия, разбитая в жестокой битве, бросая на произвол судьбы трупы своих солдат, обозы и артиллерию. Страшное и тяжкое зрелище.

— Вы, кажется, стоите на моей ноге, — жалобно пискнула Она. — Мне больно…

Он попытался сдвинуть свою правую ступню, однако сжатый со всех сторон слепой и тёмной массой толпы, попавшей в ловушку тупика, лишь бессильно вздохнул и, скосив глаза, взглянул на свою соседку.

Даже сумрак, сгустившийся в углах вагона, даже пыль, дрожащим покрывалом обволокшая их, не могли скрыть овала прекрасного лица. Закусив губу и запрокинув голову, Она, казалось, держалась из последних сил…

Только на рассвете следующего дня колёса вагона стали стучать на стыках рельсов всё реже и реже, и, наконец, шумно выдохнув из усталой груди остатки истончённого пара, поезд остановился. Все напряглись в ожидании, но прошёл час, затем другой, прежде чем послышались грубые мужские голоса, двери вагона, сопротивляясь, мелко-мелко задрожали и, повинуясь чётким движениям умелых рук, с протестующим воплем раздвинулись.

— Ого, сколько их здесь, — сказал здоровенный верзила своему напарнику, — зови подмогу…

В ожидании он уселся на ящик из-под яблок и, греясь на солнце, лениво смотрел на обшарпанный станционный пейзаж, шумно плевал, норовя попасть в одну ему лишь видимую цель и жестоко скрёб свою кудлатую голову…

Страх потерять Её сковал его волю, лишил способности рассуждать и действовать.

«Только вместе, только вместе… вместе, вместе, вместе!» — стучало, пульсировало в нём, исходило криком.

— Только вместе… — вдруг выдохнул он вслух и с отчаянием посмотрел Ей прямо в глаза.

Она не отвела их, лишь что-то дрогнуло в распахнутых настежь зрачках, и они поплыли куда-то вверх и в сторону, далеко-далеко от всей этой грязи и смрада, от этого кудлатого громилы с его бездонным чревом, набитого одной лишь вязкой и едкой слюной…

Грузчики быстро и споро опорожнили вагон, погрузив роскошный ясеневый паркет в огромный крытый грузовик. Шофёр с силою крутанул ручку, заставив машину поперхнуться от неожиданности и зайтись частым мелким кашлем, затем вскочил в кабину и, махнув на прощание рукой, повёз драгоценный груз к недавно построенному громадному зданию в самом центре города.

Судьба. Пожалуйста, не говорите, что судьбы нет, что это бабушкины сказки. Есть, есть судьба-злодейка и судьба-удача. Одним — грянет громом среди бела дня, заставит копаться в истоках несчастий своих и проклинать день появления на Божий свет. Другим — улыбнётся в самом отчаянном положении, и они, выбравшись из него, назовут это чудом.

Судьба одарила наших героев. Мастер, укладывая новый паркет в приёмной директора, выбрал из целого вороха паркетин сначала Его, а затем, аккуратно и ровно, положил рядом с ним и Её, тесно прижав их друг к другу. Он был так ошеломлён обстоятельством этим, что едва успел благодарно пожать руку Мастера, уложившего рядом с ним его Счастье…

Так началась для них новая жизнь, обычная жизнь всех счастливых супружеских пар. С медовым месяцем, когда рабочие, уложив паркет в приёмной директора, перешли в другие кабинеты. С буднями, заполненными работой, и выходными, которые они, без остатка, отдавали друг другу. Конечно, без неприятностей не обходилось. Как и без кошмаров, которые хотя бы раз в жизни обязательно переживает каждое нормальное существо…

Едва закончился их медовый месяц, как в приёмную вползла неуклюжая ревущая штуковина, которая с яростью набросилась на соседей, а затем и на них. Она подминала паркетины под себя, быстро и ловко сбрасывала с них одежду и, страшно даже подумать, сдирала с них кожу своими острыми щётками. С живых! Боже, что там творилось! Каким криком зашлись бедняги паркетины, какие потоки слёз бушевали в приёмной директора…

Когда же, сделав своё страшное дело, машина-изверг уползла за дверь, они долго боялись пошевелиться, боялись взглянуть друг на друга, чтобы не видеть ужасных ран и увечья. Но когда всё же отважились, то увидали себя обновлёнными, с молодою гладкою кожей, скрывавшейся под старой и валявшейся теперь лохмотьями возле них, вместе с одеждой. Крики восторга и радости послышались со всех сторон, началось всеобщее ликование. Конечно, и здесь нашлись ворчуны, которым обновление пришлось не по вкусу, однако их было ничтожно мало.

Вскоре снова пришли паркетчики и облили всех с ног до головы тягучей едкой жидкостью. Фу, как это было противно. Но жидкость, вскоре затвердев, сделала их блестящими, как зеркало. И красивыми. Да, действительно, если хочешь быть красивым — терпи!

Он очень уставал на работе. Ведь он был настоящим мужчиной и изо всех сил старался облегчить долю своей верной подруги, трудившейся рядом с ним. Он принимал на себя тяжёлые шаги грузного директора и, защищая её, подставлял под них свои руки, плечи и спину, успевая улыбнуться ей, или шепнуть на ушко ласковое слово. Особенно досаждала им юркая секретарша, сновавшая взад и вперёд по приёмной, и норовившая делать больно своими острыми каблучками. Садистка! После этого у него саднило плечи и руки, а в пояснице не утихала тупая боль. Неделя заканчивалась, и в выходные Она заботливо лечила его ушибы и раны, кормила вкусным обедом и ворковала у него на плече.

Прошли года.

Время наложило свой отпечаток на дом в центре города. Теперь он не казался тем красавцем, каким вышел из-под рук уже ушедших на покой строителей. А ведь снаружи он был каменным, что же тогда говорить о его деревянном нутре…

Лак на паркете потрескался и стал облезать, влага и грязь с подошв посетителей избороздили морщинами облик когда-то молодой прекрасной пары. Они замечали, что стареют, силы оставляют их, а голоса стали скрипучими.

«Время, время… — всё чаще просил Он, — будь к нам милосердным, продли дольше наш век»…

Но время безжалостно даже к себе, что уж говорить о старом паркете. И настал тот день, когда равнодушные руки разобрали паркет и бросили Их в кучу старого хлама на заднем дворе. Так, держась за руки, они пролежали достаточно долго и умерли в пламени большого костра, разведённого дворником. В один день, в один час и в одну минуту…

Родинки

Жил да был маленький Мальчик. Глазки у него голубые ясные, словно небо весною раннею, носик-курносик небольшой, да ох уж и озорной-то какой, а волосы густые, ершистые, что тебе пшеница наливная-золотистая. И ещё родинки. Одна на среднем пальчике уродилась, другая возле локотка расположилась, а третья на самой щёчке присоседилась.

И жили они в мире, да в согласии; днём спали-отдыхали, а по ночам, когда Мальчика сладкий сон-дрёма в кроватку укладывал да убаюкивал, в гости друг к дружке похаживали, чайком баловались, шутками-прибаутками забавлялись.

Только однажды, знать, кошка чёрная промеж них пробежала. Закричали они, заспорили: кто главнее и важнее из них будет, кого из них Мальчик больше всех любит.

— Я — самая главная! — шумит родинка на пальчике. — Я всегда на самом виду: и рисую-то я, и кубики собираю-то я, и колбаску с хлебушком держу — не выроню. Больше всех меня Мальчик наш любит.

— Ну, уж нет, я главнее тебя, — запалилась родинка на локотке. — Захочу локоток согну, а захочу и разогну, и тогда и на пианино не поиграешь и колбаску не возьмешь.

— А я, зато, выше всех устроилась, — перебила их родинка на щёчке. — Я на щёчке сижу, на вас сверху гляжу, значит, я и есть самая главная и любимая.

Ох уж раскричались они, рассердилися, чуть до драки дело не дошло. Только криком делу не поможешь, криком правду не найдёшь. И порешили они к зеркалу обратиться, чтобы рассудило оно по правде, по совести: кто из них самая главная, кого Мальчик больше всех любит.

Выслушало их зеркало и задумалось: да непросто это, и правду сказать и словом неловким кого не обидеть. Наконец говорит:

— Не ссорьтесь вы, родимые, понапрасну. Все вы, хотя и разные, да одинаково главные, потому как похожи только на себя. Сами себе и цари, сами себе и короли. И любит вас Мальчик одинаково. Заиграет он на пианино, увидит родинку на пальчике — улыбнётся. Поднимет ручку, согнет локоток, увидит родинку — опять же улыбнётся. Подбежит ко мне, посмотрится в меня, увидит свое отражение с родинкой на щечке — глазки засветятся, а в них — улыбка. А улыбка-то что означает? Радость! А радость всегда одинаковая — тепло сердцу, покой душе. Так-то вот.

Шивола

— А теперь, дети, мы напишем небольшой диктант… Да-сс… небольшой диктант… совсем маленький диктантик…

В голосе учительницы с каждым словом нарастало сдерживаемое напряжение и класс, дотоле полусонный, разомлевший от жаркого света весеннего солнца, заполонившего огромные окна, подобрался и затих.

Лица второклашек, еще не утратившие наивной детсадовской доверчивости, не успевшие приобрести печати стадного безразличия старшеклассников, выразили готовность слушать и исполнять.

— Итак, начнем…

Взгляд учительницы пробежал по рядам стриженых и украшенных бантами голов и, не найдя там никакого беспорядка, остановился на небольшой книжке, которую она держала в руке.

— Итак, диктую: «Пастух гнал стадо мимо пруда…» Точка… Написали? Лягушка, увидевШИ ВОЛА, прыгнула в воду…»

Голос учительницы ровно и бесстрастно диктовал короткие, чёткие фразы, не давая разжаться тугой пружине дисциплины и порядка, и ручки ребят послушно скользили по чистым листам тетрадей, оставляя за собою ломаные линии слов и предложений.

Наконец, всё было кончено, последняя точка поставлена, и класс загалдел, задвигался, долго сдерживаемая энергия поглотила голос учительницы, рвущийся на самых верхних тонах.

— Ирка, ты как написала: «шивола», или «шевола»? — страшным голосом зашептала худенькая, вертлявая девчушка, толкая в бок свою соседку.

— Я, Шивола, а ты?

— Я тоже. А ты с большой буквы, или с маленькой?

— С большой…

— Сдавайте тетради, сдавайте… быстренько… быстро! — рука учительницы в ожидании зависла над партой, и в неё были послушно вложены две тетради с загадочным словом «ШИВОЛА».

По дороге домой, девочки едва не рассорились из-за этого таинственного слова. Ирка утверждала, что «ШИВОЛА» — это дикое животное, которое можно увидеть в зоопарке, а её соседка по парте уверяла, что это большая охотничья собака с ушами до земли и пушистым хвостом-колечком.

Дождавшись пришедшего с работы отца, Иришка еще в дверях прыгнула ему на шею и жарко зашептала на ухо.

— Погоди-ка, погоди… Мы ведь были в зоопарке совсем недавно…

— Ну и что же, папочка, ну и что же. Мы ведь не всех зверей увидели. Туда новых привезли, из Африки…

— Ладно, только дай мне поскорее умыться, а в воскресенье пойдём в зоопарк, если не нахватаешь двоек…

— Нет… нет… нет. Да… да… да, — заплясала от радости девочка, не забыв, однако, прихватить с собою в комнату папин портфель.

А глубокой ночью, она плыла на длинной и узкой лодке по широкой реке Лимпопо. С берегов, заросших пальмами, лианами и диковинными цветами, доносились крики обезьян, рычанье львов и трубные голоса, спустившихся на водопой, слонов.

Девочка крепко прижалась к доброму, лохматому, похожему на большую охотничью собаку ШИВОЛЕ, и он благодарно лизнул её своим тёплым шершавым языком прямо в коротенький вздёрнутый нос.

Девочка и клавиши

В одном большом городе, на тихой улочке, в маленьком старинном особнячке жила девочка. Девочка как девочка, с двумя косичками-хвостиками, в которые мама вплетала узенькие разноцветные ленточки, с большими, чуть удивленными голубыми глазами и маленьким вздёрнутым носиком, который придавал ей немного надменное выражение. Впрочем, так думали те, кто впервые видел девочку, а те, кто знал её давно, понимали, что это говорит лишь о весёлом и несколько своевольном нраве, и только.

У девочки были две большие мечты. Первая мечта совсем уже скоро должна была сбыться: осенью она шла учиться в школу, а вторая…

Со второй было значительно сложнее. Дело в том, что девочка страстно любила музыку. Ещё не научившись лепетать первые слова, она старательно подпевала папе и маме, которые пели ей колыбельную, а едва научившись ходить, неуклюже и смешно приплясывала под музыку, потешая и умиляя взрослых.

— Какая музыкальная девочка, — говорили они, и от этих слов у неё сладко замирало сердечко.

— Я буду музыкантом, обязательно буду, — твердила она про себя, но только никак не могла выбрать инструмент, который был бы ей по душе.

Сначала девочке нравился рояль, потом скрипка, затем рояль и скрипка взятые вместе. Выбор окончательный и бесповоротный она сделала в детском саду, слушая бойко извлекавшую весёлые искорки звуков из новенького пианино музыкального воспитателя.

— Когда я вырасту, я стану пианисткой, — однажды вечером заявила она папе и маме.

— И еще певицей и балериной, — усмехнулся папа.

— Нет, только пианисткой, — сжала кулачки девочка и носик её задрался в самое верхнее своё положение.

— Ну хорошо, хорошо, — успокоила ее мама, — вырастешь и будешь пианисткой, или еще кем захочешь, а теперь пойдем умываться и спать.

Но только с этого вечера девочка изо дня в день донимала родителей рассказами о «таком прекрасном пианино, с такими замечательными клавишами», что однажды они сдались.

— Будешь лениться — продадим, — предупредил её папа.

— В любом случае от этой покупки только выиграет наша квартира, — улыбнулась мама, и они уехали в магазин.

О, как ждала их возвращения наша девочка, с каким нетерпением подбегала она к двери, заслышав шум в парадном. Наконец, к дому подкатила машина, и трое развесёлых парней, вежливо отстранив суетящегося папу, внесли сверкающее лаком чудо в квартиру.

Пианино и впрямь было хорошо. Стройное, с ровным рядом загадочно поблескивающих клавишей, оно уютно устроилось у дальней стенки между креслом и книжной полкой, и папа с мамой сразу поняли, что именно его им так недоставало раньше. А девочка?..

Она робко подошла к пианино, протянула руки к клавишам, но вдруг отдёрнула и бросилась в ванную мыть их душистым розовым мылом.

Это очень понравилось клавишам. «Какая чистая, аккуратная девочка, — зашептали они и согласно закивали головками, — какая умница».

Надо сказать, что клавиши, даже черные, очень любили чистоту и порядок. До того, как собраться всей семьёй в этом пианино, они лежали в большом цеху фабрики, на которой делали музыкальные инструменты. Их было много. Восемьдесят восемь сестёр и братьев, старших и младших, чёрных и белых, с разными именами. Впрочем, имён было не так уж и много: До, Ре, Ми, Фа, Соль, Ля и Си — всего семь у белых клавишей. У чёрных и того меньше: пять, но зато двойных, так как каждая чёрная клавиша была двойняшкой — братом и сестрой, чем они очень гордились.

Вся эта большая и дружная семья была разбита на маленькие семейки по двенадцать клавишей в каждой, и каждая такая семейка называла себя октавой. Самой старшей октавой, обладавшей густым низким тоном, была контроктава. Все её клавиши были степенными, важными и неторопливыми в словах и движениях. Старшим у них считался братец «До», говоривший густым рокочущим басом, и которого побаивалась не только семейка контроктавы, но и все двоюродные, троюродные и прочие дальние братья и сёстры. Только шустрая и весёлая семейка четвёртой октавы, с утра распевавшая озорные песенки своими тоненькими голосами и наделённая весьма легкомысленным нравом, веселилась и резвилась, не обращая внимания на старшего брата. Он был от них слишком далёк, и всё своё свободное время отдавал уходу за тремя совсем старыми родственниками субконтроктавы.

Клавиши с нетерпением ожидали возвращения девочки, ведь им так хотелось похвастать перед ней своими звонкими и чистыми голосами. К ним ещё никто не прикасался, если не считать настройщика на фабрике, который довольно невежливо обошелся с некоторыми из них, но это было так давно, да и клавиши совсем не помнили зла.

Девочка, чисто умытая, с пунцовыми от волнения щёчками, стремглав вбежала в комнату и остановилась возле пианино. Близко-близко. Потом, оглянувшись по сторонам, ласково провела рукой по его откинутой крышке и поцеловала её.

— А нас, а нас, — наперебой закричали весельчаки четвёртой октавы, всячески стараясь обратить на себя её внимание.

— Тише, мелюзга, — зарычал на них братец «До» своим страшным басом, и на этот раз вертлявая семейка сразу угомонилась.

Девочка протянула свой тоненький палец и прикоснулась к братцу «До» первой октавы. Он тотчас ответил ей своим серебристым голоском и, довольный, посмотрел по сторонам. Затем девочка послушала голоса сестриц «Ми» и «Си», и братца «Фа» диез, который вовремя успел закрыть ладошкой рот своей сестре-двойняшке «Соль» бемоль, непременно хотевшей запеть вместе с ним.

— Пожалуйста, не порти новую вещь, — строго сказала вошедшая мама и захлопнула крышку пианино. — Я договорилась с учителем музыки, он завтра придёт заниматься с тобой.

Девочка нехотя подчинилась и пошла укладываться спать в свою комнату, а клавиши ещё долго недовольно ворчали под плотно закрытой крышкой.

Учителем музыки оказался не «Он», а «Она» — молодая скромная студентка консерватории. Она очень понравилась девочке, которая своим сердечком сразу почувствовала её доброту. Учительница легко пробежала пальцами по клавишам пианино, взяла несколько громких аккордов и осталась довольна инструментом. Клавиши оценили это.

— С таким музыкантом приятно работать, — пророкотал братец «До» контроктавы.

— Очень приятно, очень приятно, — подхватили остальные, а шустрики четвёртой октавы на радостях чуть не устроили кучу-малу.

Девочка оказалась прилежной и способной ученицей. Каждый день, даже по воскресеньям, она садилась за своё любимое пианино и играла, играла. Клавиши чувствовали, как растет умение маленькой пианистки, как крепнут и наливаются силой её пальцы. Ведь клавиши лучше всех знают всю тяжесть труда музыканта и умеют ценить его. Если за инструмент садится человек равнодушный к музыке, или пустой и ленивый, они нехотя отвечают ему колючими и резкими голосами, а если же с ними начинает разговаривать влюблённый в музыку… О, тогда они с радостью показывают ему всё богатство своих голосов, становятся упруго-лёгкими и послушными.

Правда, сначала девочка разговаривала лишь с белыми клавишами первой октавы, чем вызвала обиду остальных.

— Наверное, мы чем-то не угодили ей, — говорили они, — она нас любит меньше этих выскочек первой октавы.

— Подождите, — успокаивал их старший братец «До», — дойдет очередь и до всех нас, вы уж поверьте моему слову.

Он так убедительно говорил это, что все, даже чёрные двойняшки, переставали ворчать и терпеливо ждали наступления следующего дня.

Однажды девочка заболела. Не очень сильно, но так, что заниматься с учителем у неё не хватило сил. Тогда учительница сама села за пианино, и для клавишей наступил настоящий праздник. Она не обошла вниманием ни одну клавишу, даже старичков субконтроктавы, а уж четвёртая заливалась под её пальцами такими трелями, которым позавидовал бы самый голосистый соловей.

Под конец учительница сказала девочке:

— Сейчас я сыграю пьесу на одних чёрных клавишах. Её написал польский композитор Шопен и назвал концертным этюдом.

Чёрные клавиши, услышав это, возликовали, выпрямились во весь рост и замерли в радостном ожидании. Учительница подняла руки, и… пальцы ее с непостижимой быстротой забегали по чёрным клавишам, которые уже ждали встречи с ними и, мягко и упруго прогибаясь, запели чудесную песню, которую когда-то услышал в своём сердце великий Шопен.

Девочка плакала и не скрывала своих слёз, и слёзы её были чистыми и прозрачными, как капельки утренней росы, и радостными, как алая заря, ибо их породило великое волшебство музыки, а это значило, что душа девочки распахнулась во всю ширь навстречу этому волшебству и останется с ним навсегда.

Голос

Ранним утром весеннего месяца мая, в старых стенах родильного отделения раздался пронзительный крик. Акушерка, принимавшая роды, вздрогнула, и едва не выронила из рук младенца, только-только увидавшего свет.

— Певцом будет… — разглядывая голосистую кроху, сказала она обессиленной маме. — Такого голоса я ещё не слыхала…

И правда не могла она видеть тот миг, когда сам Господь Бог легонько вдохнул в маленький ротик младенца свой дар — ПЕВЧЕСКИЙ ГОЛОС.

Голосу очень понравилось быть в человечке. Он сразу нашёл в его горлышке уютное местечко и решил, что никуда из него не уйдёт.

Голос и сам ещё был малышом и мог только кричать и плакать. Но зато как… Когда младенцу, а им оказался мальчик, не нравилось что-то, Голос тут же кричал, да так громко, что все, кто был в доме, со всех ног устремлялись к кроватке.

— Ой, труба Иерихонская!

— Ой, оглушил!

— Ой, заложило уши!

А Голос кричал всё громче и громче и только, когда хрустальные бусы на люстре, звеня, начинали плясать, умолкал.

Мальчик рос, рос и Голос. Он стал меньше кричать, меньше плакать, и вскоре… запел. Звукам звонким и чистым удивлялись хрустальные бусы, а от силы и мощи их дребезжали оконные стёкла. Мальчик пел, как дышал — легко и свободно, дома, на улице, в школе, в гостях. И везде слышалось только одно: какой замечательный голос, какой Божественный голос.

Прошло несколько лет, и мальчик стал юношей, стройным высоким красавцем. Могучий тенор теперь бурлил, распирал его грудь.

— Петь, хочу петь! — рвался Голос из горла.

Слух о Божественном голосе дошёл до великого учителя пения.

— Спой мне, мой мальчик, — сказал седовласый учитель молодому красавцу. — Ну что же, неплохо. А теперь спой ещё, и погромче…

Юноша улыбнулся, вдохнул глубоко и… Голос чуть не свалил, сидевшего в кресле маэстро.

— Твой голос — огромный алмаз, но чтобы он стал бриллиантом, тебе надо учиться. Я б хотел заниматься с тобою, только хочешь ли ты?

— Я готов, мой учитель! — воскликнул красавец. — Готов, хоть сейчас…

— Даю тебе день на раздумья. Прекрасного пения, или «bell canto», достичь очень сложно. Готов ли ты слушать мои наставленья, готов ли петь гаммы и вокализы? Забыть про концерты и успехи и только трудиться, трудиться, трудиться? Если решишь, что готов, — жду тебя утром…

И с этими словами учитель встал с кресла.

Кровь ударила юноше в голову, мысли смешались. Он будет учиться. Он станет певцом.

Он будет…

Назавтра, чуть первые лучики солнца коснулись хрустальной люстры и нежно погладили ещё сонные бусы, юноша был на ногах. Он сгорал от нетерпения, желания бежать, лететь к своему учителю, но вспомнил его последние слова: «Запомни, мой мальчик, голос просыпается поздно. Не пой до десяти утра…»

Ровно в десять часов ученик постучал в дверь учителя. Голос был в отличном настроении. Он хорошо отдохнул и горел желанием показать маэстро всё, на что был способен. Сначала учитель послушал, как Голос звучит в середине, поднял его вверх, опустил его вниз и остался доволен.

— Отлично, мой мальчик, почти три октавы. Ну что, за работу, начнём…

Почти целый час пелись гаммы. То плавно, легато, то кратко, стаккато, на разные гласные: «А», «О», «У», «И». Всё было так непривычно, так ново и много, и так тяжело.

Учитель отметил: Голос устал

— Мой мальчик, давай отдохнём. Послушай советы мои. В правильном пении нет мелочей, важно всё. Держи, не меняй форму рта и дыши глубоко. Звук посылай только в «маску» — вперёд. Береги голос свой. Он надёжен и хрупок, капризен и чуток, любит спать и боится простуд. Он — как дивная нежная роза…

Последние слова понравились Голосу. Он любил эти цветы. Круглая клумба в саду, как большая алая капля, источала дурманящий запах, будоражила и вызывала желание петь. Только тихо и нежно, вполсилы. Приятные мысли прервал голос маэстро.

— Отдохнул, а теперь вокализы…

Эти песни без слов пелись легче, чем гаммы, но пропев полчаса, Голос сник.

— На сегодня довольно, мой мальчик, до завтра. Знай, певец должен петь каждый день…

Услышав эти слова, юноша возликовал. Он будет каждый день учиться у этого чародея и станет настоящим певцом. Оперным. А Голос загрустил. Каждый день одни гаммы да вокализы…

Урок начинался с простых упражнений. Постепенно они усложнялись, и Голос взбирался по нотам до верхнего «ДО». Затем падал вниз. И так раз за разом, покуда маэстро не восклицал: «А теперь вокализы». В таких занятиях прошли недели, месяцы. Голос вошёл во вкус настоящей работы. Он перестал уставать. На верхних нотах Голос звенел и сверкал, на нижних рокотал раскатами отдалённого грома.

— Твой голос похож на золото в бархате, — через год сказал учитель. — Потерпи меня с годик ещё…

Главный друг человека — здоровье. Главный враг человека — болезнь. О, как Голос боялся простуды. Чуть продул сквознячок или ноги промокли, а простуда уже тут как тут. Впереди идут кашель, насморк, а за ними боль в горле и жар. Голос, прячась от них, опускался всё ниже и ниже и, теряя всю силу, ложился на грудь.

Юноша бывал в отчаянии, а учитель мягко наставлял его: «Обычно простуда длится недолго. Учись распознать её в самом начале, и тогда победить её будет легко. А уж если упустишь — терпи две недели. Знай: с простудою будешь бороться всё время, пока ты поёшь»…

В упорной работе прошёл ещё год. Голос стал гибким и мощным. Птицею взлетал к верхним нотам и парил в них, наслаждаясь своею силой, а затем звук начинал убирать, растворяться в воздухе, таять. Теперь он умел делать всё.

— Мой мальчик, — сказал учитель. — Я больше не нужен тебе. Иди и пой. В мире нет певцов, сравнимых с тобой…

Исполнилась мечта, которой жил молодой певец с самого детства. Лучшие театры мира распахнули перед ним свои двери. И Голос был счастлив. Теперь он мог петь то, что хотел петь всегда — оперу. Начались бесконечные гастроли, замелькали страны и континенты. И где бы ни выступал молодой певец, все восторгались им и его «божественным голосом». К славе Голос был равнодушен. Он любил слушать других теноров, дружил с баритонами и с почтением относился к басам. Среди женских голосов выделял сопрано. Ведь тенор с сопрано сродни друг другу и в операх часто поют вместе, дуэтом. Голос всегда свою партию пел очень чутко, никогда не показывал своего превосходства.

Однажды, перед репетицией спектакля, Голос услышал настоящее чудо. Распевалась юная девушка, которая должна была петь вместе с ним в этом спектакле. Это не был голос сопрано, голос Ангела лился с небес. Божественный Голос.

Быть может, Господь Бог послал свои Творения навстречу друг другу?

Ах, как Голос пел в этот вечер! Дрожь и восторг наполняли его, и, когда подошло время дуэта, мощный воздушный поток затянул и Его, и Её, завертел, закружил, вознося к небесам, обнял и слил воедино. И оттуда, от звёзд, полилась их страстная песнь о любви, о единстве сердец и о счастье быть вместе навечно…

Возмездие

Давно это было. Над старой просёлочной дорогой, рассекавшей лес и ведущей к небольшому древнему городу, возвышалось дерево.

Необъятный дуб царил над кисейным кружевом осин и берёз, а его дремучая крона накрывала не только дорогу, но и подлесок, пробивающийся сквозь заросли колючей ежевики по обе стороны глубокой колеи. Глухое место было, недоброе. Говорили, будто купца возле дуба ограбили, а потом и убили. Грех-то какой, Господи…

Старый дуб запомнил тот день до мелочи, запомнил его на всю жизнь.

С утра парило. Звенела комариная рать и, завидев пеших или конных путников, бросалась на них и жестоко терзала без всякой жалости. Огромные жирные слепни вгрызались в лошадиные ноздри, глаза и уши, впивались в штаны и рубахи, добираясь до беззащитного тела и, добравшись, сосали горячую сладкую кровь.

А потом была гроза. Небо разверзлось и опрокинуло на лес и дорогу бездонную бочку, под обрез залитую водой. Сделалось мрачно и страшно.

Всё живое забилось, укрылось от небесной напасти. Внезапно, откуда-то сбоку, из кустов ежевики, вынырнул человек и прильнул к шершавому, тёплому ещё стволу.

«Бедняга! — почувствовав дрожащее тело, подумало дерево. — Мокрый, холодный и, наверное, голодный…» — и сомкнуло свою крону в плотный, надёжный зелёный шатер.

«Вот так-то будет посуше, дружок!» — усмехнулся дуб и начал разглядывать незнакомца.

Приземистый, широкий, плотно сбитый мужик был, наверное, очень силён. Грубое лицо его с шапкой чёрных волос и густой бородой уродовал шрам от уха до подбородка.

«Разбойник, ну чисто разбойник, — вздохнул дуб. — Избави Бог от встречи с ним в открытом поле!»

А гроза не утихала. Ливень припустил с новою силой. Неясный звук послышался из-за близкого поворота, дождевую завесу раздвинула небольшая коляска. Доехав до дуба, коляска остановилась. Заднее колесо её, попав в яму с водой, не желало двигаться дальше. Из коляски вылез добротно одетый мужчина, по виду купец. Он подошёл к колесу и попытался вытащить его из ямы. И в этот момент незнакомец со шрамом метнулся к открытой дверце коляски и схватил сумку, лежавшую на сидении…

Обернувшись на шум, купец закричал, лошадь взвилась и рванула коляску. Купец вцепился в свою сумку, пытаясь вырвать её из рук незнакомца. Завязалась борьба. Купец не уступал. Изловчившись, он повалил разбойника в грязь, вырвал у него свою сумку и поднялся, шатаясь на ослабевших ногах… И тогда в руке незнакомца сверкнул нож…

Оттащив тело в кусты и забрав добычу, человек со шрамом растворился в дожде…

Все застыли от ужаса… Первым пришёл в себя дуб. Его била мелкая нервная дрожь, он обмяк, распустил плотно сжатую крону и сверху стал похож на озеро, покрытое рябью. Говорить он не мог и только икал.

Бедная ежевика… Купец лежал в ней ничком, и она постаралась спрятать свои острые коготки, которыми защищала душистые нежные ягоды. Ведь всё живое, будь то роза, или ёж, или человек, как могут, обороняют себя от угроз и нападок сурового, жестокого мира.

Наутро тело нашли и увезли его в город, а очевидцы злодеяния ещё долго вспоминали о происшествии и поклялись отомстить разбойнику, ежели он посмеет появиться в этих краях.

Прошло несколько лет. Как-то в начале осени выдался на редкость жаркий денёк. К обеду запахло грозой. Тучи стали клубиться над горизонтом, отдалённым эхом заурчал гром, опал ветерок, люди, поглядывая на небо, заторопились по своим делам. Дорога опустела. Гроза приближалась. Потемнело. Сверху оглядывая окрест, дуб увидал, как меж кустов мелькнула тень…

Человек пробирался к дороге. Еще немного… У дуба перехватило дух. Он… Он… человек со шрамом… Дуб хотел крикнуть кустам: «Не пускайте, держите, держите окаянного!» — но не успел: убийца уже стоял под деревом.

Тогда дуб выпрямился, расправил плечи и взмахнул руками… Сотни желудей градом посыпались, застучали по голове, плечам и спине душегуба. Изверг, закрыв руками голову, прижался к стволу и стал недоступен…

Дуб был в отчаянии. Он не мог помешать наступавшей беде… А злодей, вглядываясь в сумеречную даль, затаился, как зверь, готовый к прыжку.

Молнии били всё ближе и ближе, раскаты грома крепчали, накрапывал дождь. И тут дуб заметил за поворотом маленькую фигурку. Вглядевшись, он увидел девушку…

Она спешила, почти что бежала по уже мокрой дороге. Несколько минут, и она будет здесь. Несколько минут, и невинная душа отлетит от упругого, молодого тела, сражённая злом, исходящим из лезвия ножа.

Дуб отчаянно закричал, ветви его затряслись, затрещали, перекрывая шум дождя…

Напрасно. Девушка уже бежала. Бежала навстречу смерти…

И тогда дуб взметнул руки к небу: «О, Всемогущий и Всесильный! Дающий жизнь и берущий её. Услышь стон сердца моего, услышь вопль души моей! Не дай совершиться преступлению, не дай свершиться злодеянию! И, если платой тому будет жизнь моя, возьми её, но покарай убийцу…»

И услышан был стон сердца старого дуба. И услышан был вопль его души.

И белое пламя молнии прорезало сырую тяжелую мглу, и сокрушающий гром потряс раскисшую дорогу. И ударила молния в грудь негодяя и, пронзив её, пронзила и сердце столетнего дуба, рассекая его пополам.

И свершилось возмездье, и пал старый дуб, и оплакали гибель его и трава, и кусты, и деревья вокруг. И ещё долгие годы над старой просёлочной дорогой виднелись останки могучего дуба с рассеченным надвое сердцем.

Эффералган у пса

Памяти незабвенного друга

Плотная июльская жара придавила город. Город задыхался. Из последних сил боролся он включёнными кондиционерами, распахнутыми настежь окнами и опустевшими улицами.

В районной больнице было безлюдно. В полуоткрытые двери вползал лёгкий сквознячок и, создавая иллюзию прохлады, уносил с собою едко-острые медицинские запахи.

В узкую щель приоткрытой двери кабинета номер двадцать пять при желании можно было разглядеть сидящую за небольшим столом участкового терапевта Ольгу Ивановну. Склонившись над ворохом белых бумажных листов, она что-то писала.

Внезапно в щель просунулась лохматая чёрная лапа, зацепила длинными когтями дверь и потянула её на себя. Дверь скрипнула. Ольга Ивановна вздрогнула и подняла голову.

На пороге сидел большой взъерошенный чёрный пудель. Склонив на бок голову и высунув розовый длинный язык, он внимательно смотрел на врача.

— А, это ты, — ничуть не удивившись, произнесла Ольга Ивановна. — Здравствуй, Эльфуша.

Пудель дёрнул короткой кочерыжкой хвоста, шумно вздохнул и переступил передними лапами.

— Ищешь хозяина, да? Нет его миленький, ещё не пришёл.

При каждом слове уши у пуделя вздрагивали. Не отрываясь, смотрел он в добрые, скрытые толстыми стёклами очков глаза Ольги Ивановны, словно спрашивал её о чём-то очень и очень важном.

— Ну, иди, иди домой, голубчик…

Ольга Ивановна, да и вся больница хорошо знали Эльфа. Он жил неподалёку отсюда и всегда сопровождал своего хозяина в его нечастых визитах в это печальное заведение.

Она встала, провела рукой по мягкой, кудлатой голове пуделя и слегка подтолкнула его к выходу. В ответ Эльф затряс ушами, фыркнул и нехотя поднялся, всем своим видом показывая, что оскорблён, и что только насилие заставляет его уйти за порог. Медленно и расслаблено потрусил он по длинному больничному коридору, оглянулся на стоящую в дверях Ольгу Ивановну и скрылся в лестничном проёме. Если бы Ольга Ивановна знала, зачем приходил к ней черный пудель.

Накануне вечером он, как обычно, ужинал на кухне и против обыкновения не вслушивался в разговор хозяев, сидящих в комнате у телевизора и обсуждавших прошедший день. Эти разговоры он знал наизусть. Неожиданно прозвучавшее незнакомое слово вывело его из состояния блаженства, вызванного сладкой косточкой, полученной на десерт.

— Эффералган у пса…

Дальнейшее заглушили отчаянные вопли юных дебилов, сумасшедше скакавших с гитарами по всему периметру ревущего экрана. Эльф ненавидел их.

Из всего звукового хаоса, именуемого музыкой, он воспринимал только скрипку. Её завораживающий голос проникал в самую глубь, в самую суть его «Я», и он, повинуясь ему и растворяясь в нём, запрокидывал свою лохматую голову, открывал бездонный рот с двумя рядами великолепных зубов и заходился в экстазе. Низкие утробные рыдания начинали сотрясать и рвать в клочья тишайший невинный воздух, каскады гортанных рулад, взлетая к потолку, бились о стёкла и барабанные перепонки. Напряжение росло и завершалось громоподобным рыком. Эльф в изнеможении умолкал. Он весь отдавался вокалу…

А эти?! Тьфу! Мерзопакостные прыгуны с микрофонами в глотке.

Но что означали слова: «Эффералган у пса»? Они явно предназначались ему, но были совершенно неприемлемы и оскорбительны. Привыкший к ласке и добру, ощущавший себя «Эльфиком», «Эльфушей», «маленьким», «миленьким», «хорошим», ну, наконец, просто Эльфом, он принимал за ругательство обращение вроде: «Ну ты, собака». А тут и вовсе — «пёс»! И всё же разговор шёл о нём.

Эльф умел сопоставлять факты, проводить аналогии и делать безошибочные выводы. Кроме того, для него большое значение имела интонация, а она была сострадающей. Это он запомнил точно. О чём говорили хозяева, о чём жалели, о чём печалились?

Болезнь. Да. Он болен! У него «эффералган». Он болен «эффералганом». Ну грыжа, ну, чахотка, ну, даже ангина — всё понятно, всё аптечно, со всем можно бороться, но «эффералган…»

Это слово таило в себе угрозу. Оно было непонятно, а потому опасно, и Эльф решил действовать немедленно. Он был боец и не привык сдаваться без боя. Он должен узнать об «эффералгане» всю правду и победить.

Сначала надо было дожить до утра. Утром квартира пустела: всё двуногое общество разбегалось по своим делам, и он оставался один. Он делал всё, что хотел: влезал на кровать, нежился в кресле, вынюхивал и вылизывал каждый кухонный сантиметр и даже, в случае острейшей необходимости, задирал, пардон, свою заднюю правую лапу в совмещённой туалетной комнате.

Хозяин. С огромным трудом одолев бесконечную ночь и проводив на работу родных, Эльф устремился к гостиничной правой стене, которую подпирала высокая пирамида полированных книжных полок. Заветная цель находилась на самом верху.

Глубинный тёмный тон с чётким золотым тиснением на корешке скрывал в своём чреве целую кладезь медицинских секретов. То была «Медицинская энциклопедия». Её надо было, во что бы то ни стало, достать и рассекретить это загадочное, странное слово.

С разбегу пудель взвился вверх, прогибаясь всем телом и выигрывая у высоты сантиметры, но не достал. С ходу он повторил попытку и снова напрасно. Отдышавшись, он ещё и ещё попытался добраться до заветной книги. Безрезультатно.

Обескураженный неудачей, но не сломленный, Эльф затаился в прихожей возле входной двери и стал ждать.

Наконец, заслышав шаги поднимающегося по лестнице хозяина, он встрепенулся. Лишь только ключ повернулся в замке, Эльф в прыжке лбом распахнул дверной проём и, едва не сбив хозяина с ног, покатился по лестнице.

«А…а…а» — донеслось до него сверху, ещё секунда и он вылетел во двор.

Лёжа в прихожей, Эльф не терял времени даром, обдумывая свои дальнейшие шаги по раскрытию тайны «эффералгана». Теперь он привёл этот план в действие и через полторы минуты уже стоял у приоткрытой двери кабинета номер двадцать пять, мысленно взывая к добрейшей Ольге Ивановне о помощи.

Всё то, что произошло потом, повергло его в отчаяние. Шатаясь на ослабевших ногах, добрёл он до ближайших кустов и обессиленный свалился в чахлую запылённую крапиву. Это был конец. Конец тому чуду, имя которому жизнь. Конец родным хозяйским рукам, тарелке с супом, лакомым вкусностям с кухонного стола, креслу, друзьям, подругам, солнцу, Ольге Ивановне и «Медицинской энциклопедии».

И всё из-за этого проклятого «эффералгана». Кошмар и ужас. Туман в голове и тяжесть в конечностях.

Спустя несколько секунд туман начал редеть. Мысли юркими мышками засновали взад и вперёд в голове Эльфа, то прячась по щелям, то стремглав скользя по мозговым извилинам. Вначале он не обращал на них внимания — пусть себе суетятся, пока одна из них не встала поперёк черепной коробки и стала стремительно расти, заполняя собою всё головное пространство.

Вот оно! Вот оно — спасение! Просто, гениально просто! Он — пудель. Он — большой пудель, он — королевский пудель! А «эффералган» — королевская болезнь. Он доподлинно знал, что у двуногих людских королей существует болезнь на букву «ге». Да-да, конечно же, «ге… ге… геффералган», и от этой болезни короли не умирают. Живут себе припеваючи, объедаются сосисками и котлетами и не шастают по больницам. И он, Эльф, болея «эффералганом», здоров, как бык и тоже может без счёта одолеть и требуху, и сардельки, и прочую разность. Да-да… ничего страшного в «эффералгане» нет, напротив, не каждому дано болеть такой замечательной, такой восхитительной болезнью.

Живительной тонус пружиной катапультировал Эльфа к пруду, излюбленному месту прогулок и встреч хвостатой публики. Эльф был важен, суров и сосредоточен.

Не обращая внимания на одичавший местный бомжатник, проследовал он к высокому каменному забору, облегавшему трёхэтажный затейливый короб. В коробе обитал его старинный друг — кавказский овчар Спиридон.

Спиридон возлежал на высоком крыльце и сытно дремал. Эльф подал ему условный сигнал. Уши овчара дрогнули.

— А, это ты, — зевнул он и, неспешно спустившись с крыльца, направился к дальнему углу забора, заросшему чертополохом.

Там был лаз. Рыл его Спиридон по ночам, когда хозяева крепко спали. О нём, кроме естественно самого Спиридона, знали только Эльф и Венера — очаровательная блондинка с длинным и пышным хвостом. Правда, местные твари-коты постоянно и нагло проникали в потайную дыру, чтобы пробраться в святая святых — чердак под красной черепичной крышей, для свиданий и любовных утех с особнячной королевой Муркой.

Спиридон воевал самозабвенно. Он давил и давил их, но кошачье племя было столь плодовито, что в войне этой победителей быть не могло.

— Спиридон, — торжественно произнёс Эльф, увидев в отверстии лаза небритую физиономию друга, — болел ли ты «эффералганом»?

— Чем-чем? — ошалел Спиридон. — Ты иль пьян, иль рехнулся. Да за кого ты меня принимаешь? — вдруг завопил он. — Кобель несчастный. Да я тебя… да ты у меня… Венера… друг… уйди от греха…

Эльф испугался. В ярости Спиридон был страшен и крушил всех подряд без разбора.

— Тише, ну тише, ну пошутил, ну успокойся, — замахав лапами, прокричал Эльф и отпрыгнул в сторону. — Ну пошутил, ну не мог ты заболеть им, не мог, не мог, не мог…

— Как не мог, почему не мог? — вылезая из дыры, зарычал Спиридон.

— Не мог, потому что это королевская болезнь, а ты не король, не король, ты овчар кавказский. Я вот болею, я пудель королевский, я король, я «эффералган», тьфу… болезнь королевская, которая «эффералган»…Стоп. Не то, не то, не то. Погоди, я сейчас. Сейчас я объясню…

Эльф действительно был близок к шоку. События последних суток — диагноз, поиск и разгадка тайны, осознание своего величия и, наконец, эта дикая выходка Спиридона чуть не сокрушили всю систему его нервной обороны. Она дала трещину, готовая развалиться вконец…

— Значит так. Вчера мои родители объявили мне, между прочим, при свидетелях, что я король и что во мне течёт настоящая голубая королевская кровь. Вроде бы, на вид она красная — фокус, понимаешь, оптический обман — а в натуре голубая. Это от «эффералгана». Болезнь такая есть — «эффералган». Она и цвет даёт. Болезнь королей называется. И у разных королей она разная: ну «эффералган у орла», «эффералган у льва», а у меня так просто «эффералган».

Слова пуделя произвели на Спиридона сильнейшее впечатление. Его обрезанные уши, казалось, приобрели свои начальные формы, рот распахнулся, а глаза повело в противоположные стороны.

— А коты, коты? — прохрипел он. — У них он есть?

— Кто, король? Конечно, есть! — кивнул Эльф. — И у него «эффералган у кота».

— Сколько гнид передавил, и у всех была красная! — пробормотал Спиридон и вдруг рявкнул: — Ну, гад, берегись. Задавлю!

Эльф побелел и, царапая лапами сердце, рухнул на груду битых бутылок, жестянок, и бумажного хлама, оставленного после разгульной ночи на берегу пруда.

Искупая вину, Спиридон кинулся ему на помощь. Последним, что успело запомнить угасающее сознание пуделя, была необъятная, заросшая страшными серо-грязными волосами, грудь Спиридона, закрывшая собою весь белый свет. Далее следовал мрак. Мрак и молчание.

Возвращение в мир было делом нелегким. В кромешной тьме стали проскакивать разноцветные искры. Их становилось всё больше и больше. Они полезли в глаза и стали биться в плотно сомкнутые веки. Вдали послышался сдавленный вороний крик, и Эльф осознал, что он жив, что он есть и что всё ужасное уже позади.

Он открыл глаза и увидел Спиридона. Скорбь и раскаяние распластали на берегу огромное мощное тело. Глубокая печаль давила из него слезу.

— Спиридон, — простонал Эльф. — Где я?..

Овчар бросился к другу, размазывая слёзы:

— Эльф, милый, родной, прости окаянного!

— Ладно, ладно, всё прошло, всё хорошо! — кряхтя, пудель поднялся, нежно потёр своё сердце и, глубоко вздохнув, посмотрел Спиридону прямо в глаза.

— Так ты понял кто я такой?

— Да-да! — с готовностью затараторил овчар. — Ты король, у тебя голубая кровь, у тебя эксенаган… то есть… эксепардон… ну, как его…

— Не «ну как его», а «эффералган», королевская болезнь, запомни…

И, не проронив более ни слова, Эльф резко повернулся и пошёл к дому.

А через пять минут трубный глас Спиридона возвестил о восшествии большого чёрного пуделя Эльфа на престол. Чётко заработали местные ретрансляторы, и сногсшибательная новость стала быстро завоёвывать городские кварталы, проникая в самые укромные подворотни, подвалы и вентиляционные трубы.

Утро следующего дня Эльф встретил настоящим героем. Его утренний променад сопровождала целая свита разно-племенных собратьев, с почтительным любопытством взирая на ещё вчера всем известного добряка, рубаху-парня Эльфа. Теперь же вдоль бетонного забора, отделявшего местный стадион от жилых домов, неторопливо и важно шествовал босс, недоступный и загадочный небожитель.

— Доброе утро, Эльф!

— Доброе утро, господин Эльф! — учтиво неслось со всех сторон.

И вдруг из глубины дворового бомжатника, озорно и звонко чумазый бедовый недомерок прокричал:

— Да здравствует Эльффералган! Король Эльффералган. Ура!

Любопытная Муся

Ох, уж это любопытство! Если льётся оно через край, жди неприятности, горе встречай…

Маленькая мушка родилась в старом домике на окраине большого города, с высокими домами, проспектами, узкими улочками, сплетёнными в клубок, парками, театрами и даже аэропортом. Аэропорт, кстати, находился недалеко от домика, почти что рядом.

Кажется, любопытство родилось вместе с маленькой мушкой. Едва научившись расправлять крылышки и делать коротенькие перелёты, она стала обследовать комнату и совать свой носик куда надо и не надо. Мама зорко следила за манёврами малышки, объясняя Мусе — так назвала она свою дочку — названия и назначение того или иного предмета. Когда же Муся утомлялась, мама кормила её чем-то вкусным и укладывала спать.

Однажды, уложив дочку, мама сказала: «Лежи в кроватке и не вздумай вставать и летать. Я скоро вернусь». Она поцеловала малютку и вылетела в открытую форточку.

Муся легла на правый бочок, подложила крылышки под щёчку, закрыла глазки и… в ту же минуту любопытство, терпеливо ожидавшее ухода Мусиной мамы, проскользнуло в комнату, подкралось к кроватке и примостилось рядом с мушкой.

— Мусенька, открой свои глазки! — прошептало оно. — Открой свои глазки, и ты увидишь мир, который окружает тебя.

Муся была послушным ребенком. Она открыла глаза и стала разглядывать потолок и стены комнаты. А любопытство продолжало шептать ей на ушко:

— Встань, расправь крылышки, и мы облетим с тобою весь дом…

Но так как Муся, помня строгий мамин приказ, продолжала лежать, любопытство начало тормошить малышку и подталкивать её к краешку кроватки. Ещё чуть-чуть и Муся упала бы на пол, но крылышки её раскрылись сами собой, и она полетела к двери вместе с любопытством.

В доме оказались ещё две комнаты. Одна из них была обставлена старинной мебелью, её стены украшало большое зеркало и множество картин. От увиденного у Муси закружилась голова, и она упала на мягкое кресло, стоящее возле зеркала.

— Это и есть мир! — только и выдохнула она.

— Да, — ответило любопытство. — И это только частичка его. Мир прекрасен и бесконечен…

Муся вскочила и увидела прямо перед собою маленькую мушку. От неожиданности она вскрикнула и загородила лапкой глаза. Мушка на стене сделала то же самое.

— Этот блестящий кусочек стены называется зеркалом, — любопытство было тут как тут. — И ты увидела в нём свое отображение…

— Так это я! — воскликнула мушка, разглядывая себя. И то, что отразило зеркало, очень понравилось ей. — Какая я маленькая, какая я тоненькая, какие у меня блестящие крылышки. А глаза, глаза… Огромные, в половину лица. Ах… ах… ах…

— Хватит вертеться перед зеркалом, — напомнило о себе любопытство. — Нам еще надо посмотреть и другую комнату…

Другой комнатой была спальня с огромной кроватью, шкафом и лампой под абажуром.

— Наверное, приятно отдыхать на таком роскошном абажуре, греясь у лампы, — подумала Муся. — Отсюда жалко улетать…

— А как тебе нравиться здесь? — спросило любопытство, влетая вместе с Мусей в следующую дверь.

— Ах, как здесь вкусно пахнет! — воскликнула мушка. — Что это?

— Кухня. В ней готовят еду, и она здесь везде: на плите, на столе, на полу и, особенно, вон там, в ведре. Погляди-ка, что в нём…

Муся подлетела к ведру. Она и не подозревала, какое богатство, какая вкусная роскошь может находиться в простеньком синем пластмассовом ведёрке, стоящем на полу под раковиной. Схватив какой-то кусочек и сунув его за щеку, подгоняемая любопытством, Муся вылетела из кухни.

— О, я сюда ещё вернусь вместе с мамой, и мы устроим с нею самый настоящий пир!

— А вот и чердак, — сказало любопытство. — Сюда приносят старые ненужные вещи. Будь осторожна, здесь мало света…

— Какой острый запах старой пыли… — пролепетала маленькая мушка. — Как дрожит лучик солнца под крышей, совсем как мое сердечко… Я боюсь, я хочу к маме…

— Но ты же здесь еще ничего не видела! — проворчало любопытство. — А что вон там, за трубой, а что вон в том дальнем тёмном углу?

В это время мама влетела в форточку и, не увидев в кроватке Муси, бросилась на поиски дочери. Она ворвалась в соседнюю комнату — пусто, в спальню, кухню — никого.

— Муся, Мусенька! — закричала она.

Дом враждебно молчал. У мамы с такою силой застучало в висках, что она едва не потеряла сознание. «Чердак… чердак… Паук… Мусенька, там паук…» И она рванулась наверх.

А Муся никак не могла справиться с тёмным облаком страха, накрывшим её и сковавшим такие послушные, гибкие крылья. Она ощутила чей-то яростный взгляд, какую-то, леденящую кровь, угрозу, исходящую из дальнего тёмного угла. В глазах у неё померкло, тьма стремительно сгустилась в точку, сердечко забилось в горле, что-то подхватило, сжало её и… ничего не стало.

Очнулась Муся в кроватке. Рядом сидела мама с красными от слёз глазами. Она горестно качала головой и что-то шептала. Муся пошевелила губами:

— Мама…

Мама встрепенулась, склонилась над кроваткой:

— Всё хорошо… Всё хорошо, что хорошо кончается. Ты ведь едва не погибла. На чердаке обитает ужасный паук. Тебя на чердак привело любопытство?

— Да, мамочка, — залилась слезами маленькая мушка.

— Ох, уж это любопытство! Если льётся оно через край — жди неприятности, горе встречай. Послушай меня, Мусенька. Мы, мухи дрозофилы, маленькие и беззащитные в этом огромном мире и обидеть нас может любой, кто покрупнее и сильнее. Это и птицы, и летучие мыши, лягушки, ящерицы, рыбы и многие, многие другие. Даже собаки и кошки ради забавы возьмут да и прихлопнут муху-ротозейку. Много у нас врагов, но, конечно, первый из них — паук… Пауки, как воздушные рыбаки, свои сети плетут, чтоб ловить наш мушиный народ. Вот паук сеть развесит свою, затаится и ждёт, как несчастная муха в ту сеть попадёт, а из плена того уж никто не уйдёт. И они, пауки, поджидают нас всюду, везде: на земле и в воде, в чистом поле, в лесу на деревьях, в траве. Очень любят жить в доме — в углах и щелях, в кухне, тёмной кладовой, глухом чердаке… И еще мы нажили врага — человека, и нажили его любопытством своим. Вот пример. На прошлой неделе отправляюсь за город подышать свежим воздухом. Вижу парочку. Надышались, видно, возвращаются домой. Пригляделась… У неё нос короткий и вздёрнутый, у него же длинный, с горбинкой. Ну как тут удержаться и не измерить носы. Не удержалась. Выбираю момент, сажусь на переносицу даме. Рррааз — двадцать шагов. Подождала, полетала, выбрала момент. Сажусь на переносицу господину. Рррраааазз — сбилась со счета, но шагов пятьдесят, не меньше. А перемерять не могу: парочка волнуется, руками махает. Потеха… Меня уж и след простыл — ищи муху в поле. И это только нос. А волосы, уши, губы, руки-ноги и прочее. И все хочется потрогать, лизнуть, укусить… Вот кошка. Хвост да лапы, а человек… Загадка, сплошное «почему». Да, любопытство… Ведь бабушка твоя так и пропала, а всё через любопытство.

— А куда она пропала? — робко спросила Муся.

— Да кто его знает, — ответила мама, — Последний раз её видели возле самолёта.

— А кто такой самолёт? — снова спросила Муся.

— Не кто, а что. Это большая железная птица, которая уносит людей за облака. Наверное, она унесла и нашу бабушку, — вздохнула мама. — Гони от себя любопытство и будешь жить долго и счастливо…

Муся росла не по дням, а по часам. Крылышки её окрепли, и она всё чаще вылетала на улицу. Ей нравился солнечный свет, яркие краски, запахи, дома, машины, люди — весь пёстрый, бурлящий, сверкающий мир. Она была общительной мухой и, знакомясь, представлялась первой: «Муся Дрозофила»… Любила за компанию отправиться на базар полакомиться свежей рыбкой или, подтаявшими на солнце, восточными сладостями, увернуться от хлёсткого удара торговца и в отместку сесть ему на потную лысину и пощекотать её.

Спокойная, интересная жизнь, если бы не любопытство.

— Мусенька, а где твоя бабушка?

— Мусенька, а может твоя бабушка улетела на самолёте?

— Мусенька, а не хочется тебе полетать на самолёте?

Конец ознакомительного фрагмента.