В дебрях урманы

Владимир Тубольцев, 2019

Жить и охотиться горожанину в дикой тайге, где на каждом шагу грозят опасности, очень рискованно. Бывает, даже охотники-промысловики бесследно исчезают в лесных дебрях. Закон урманы суров и жесток. И все-таки автор, взвалив на себя ответственность за благополучие семьи, отправляется в нелегкое путешествие. В тайне от жены он берёт с собой семилетнего сына, чтобы воспитать у него характер настоящего мужчины. Автор побуждает у читателя проникнуть в тайны природы, побыть с ним вместе в «глухих» уголках Сибири, мало тронутых цивилизацией.

Часть вторая. В дебрях урманы

Глава первая. «Сюрпризы» первого дня ходки

По команде Константина поднимаемся с травы и подходим к рюкзакам. Они стоят, подпертые рогульками, на стволах упавших деревьев. Вот моя поклажа уже на спине. Широкие лямки врезаются в плечи и сдавливают грудь. Тяжесть пригибает к земле, и позвоночник напрягается, как струна. Вешаю на шею ружье и фотоаппарат.

Медленно трогаемся в путь. Охотник идет впереди, за ним — Сашулька, я — замыкающий.

Первые шаги даются с трудом. Ноги то и дело застревают во мху, траве и валежнике. Каждую минуту теряешь равновесие. Вот когда начинаешь понимать пользу третьей опоры. Рогулька изгибается тугим луком, вонзаясь во влажную землю, упруго вибрирует под тяжестью тела. Если бы не эта удивительная палка в руке, я давным-давно был бы уже на земле.

Ружье и фотоаппарат болтаются на шее, иногда больно ударяют в грудь. Теперь мне лучше приходится понимать, что такое каждый лишний грамм груза.

Поминутно смотрю на часы. Как медленно тянется время! Вот-вот хочется крикнуть Константину, чтобы сделал привал. Прошло уже десять минут, двенадцать, четырнадцать…

— Володя, — слышу долгожданный голос охотника, — у поваленного дерева делаем привал.

— Наконец-то, — радуюсь я.

Теперь все мое внимание сосредоточено на поваленном дереве. До него еще сто метров, пятьдесят, десять. Вот оно, дерево, поваленное бурей. Поворачиваюсь к нему спиной и опускаю на его твердь свой проклятый груз. Снимаю с шеи ружье и фотоаппарат и опускаю на землю. Освобождаю плечи от лямок и рогулькой подпираю рюкзак, чтобы не упал. Вижу, как Константин валится на траву, — и делаю то же самое.

Мокрая от пота рубашка прилипла к телу, за воротник куртки попали иголки от кедра, кусочки веточек и щекочут шею. Но никаких движений делать не хочется, одно желание — неподвижно лежать на земле и наслаждаться покоем и прохладой травы.

На отдых уходит столько же времени, сколько и на ходьбу. Поднимаемся, взваливаем на себя рюкзаки и идем дальше.

Первые километры пути — величайшее испытание моральных и физических сил. В голову начинают приходить разные мысли. Что привело меня сюда? Воспитание сына? Да. А не дурость ли это? Зачем такие испытания? Разве нельзя было найти на месте подходящие методы? Разве нужно было ехать в такую даль, чтобы ломать свой хребет?

Порой приходили в голову самые несуразные мысли. Хотелось без разговоров повернуть назад, добраться до бараков, дождаться попутки, махнуть на все рукой и ехать отсюда без оглядки. Но мне было стыдно перед столькими людьми, которым я рассказывал о цели моей поездки, стыдно перед сыном показать свою слабость. Раз я уже прошел три-четыре перехода по пятнадцать минут, то неужели не выдержу остальной путь? Я утешал себя мыслью, что с каждым днем, после каждого завтрака, обеда и ужина, рюкзаки будут становиться легче. Огромным усилием воли я подавлял в себе слабость духа.

Затемно добрались до первого зимовья. С каким наслаждением я сбросил с плеч режущую тяжесть! Впереди — десять-двенадцать часов отдыха!

Сашулька обежал вокруг зимовья и с тревогой закричал:

— Тут все окна разбиты!

— Медведь хозяйничал, — пояснил Константин. — Видите банки в траве? Они все измятые и с дырками. Это его работа.

Обошли вокруг зимовья, сладостно расправляя уставшие плечи. Зимовье — маленький низенький домик, три на три метра, с единственным маленьким оконцем без стекол. Сорванная с петель узенькая дверь лежала в стороне. Метрах в пяти от зимовья валялись с полсотни уже заржавевших консервных банок из-под тушенки, сгущенного молока, рыбы. Каждая банка была сплюснута могучими лапами зверя, в ржавом тонком железе зияли дыры от клыков и мощных когтей.

— Вот беды-то наделал хозяину, — с огорчением произнес Константин, — тут ведь продуктов было на целый сезон.

— Что ж теперь хозяин будет делать? — спросил я.

— Трудно сказать. Если бы Гриша пришел пораньше, то он мог бы еще забросить продукты на машине, что изредка приезжает к лесорубам. А если придет поздно, то считай, что сезон пропал.

Зашли внутрь зимовья. Справа, в углу, маленькая плита, сложенная из камней. Рядом с ней — горка сухих дров. В левом углу висел шкаф с алюминиевой посудой на полках. Рядом с плитой, во всю стену, просторные голые нары. У разбитого окна стоял стол, на котором валялись осколки стекла. У стола — пара грубо сколоченных табурета. Над нарами висела пожелтевшая от старости карта СССР.

Медведь прилагал большие усилия, чтобы забраться внутрь: сорвал окно, дверь, исцарапал когтями и клыками притолоку. Но в узкие дверь и окно он не влез, а вековые бревна кедра, почти по полметра толщиной, перегрызть он не смог. Он запускал лапы в окно и дверь и загребал ими все, что попадалось. Но каким образом он наткнулся на консервы — догадаться было трудно.

— Вот такая пакость может случиться с каждым из нас, — угрюмо проговорил Константин, — за это медведей мы и не любим. А этот где-нибудь шастает поблизости. Если Гриша обозлится и у него нет в запасе продуктов, то медведя придется отстреливать: он может напакостить и другим охотникам.

Нехорошее чувство шевельнулось в душе. Если мы обнаружим вот такой же разбой в зимовье Константина, то все наши планы будут разрушены. Поэтому жалости к медведю, которого могут отстрелять охотники, не было.

Константин распределил обязанности: мы с сыном будем заниматься приготовлением обеда, а сам он будет готовить постели.

Наколоть дрова и разжечь их внутри плиты казалось мне делом простым. Я вытащил из бокового кармана рюкзака топор, взял несколько поленьев, положил один конец на пенек, а другой на землю, размахнулся топором и… В тот же миг что-то тяжелое ударило меня в лоб. Помутилось в глазах, топор выпал из рук, и я без сил опустился на землю, обхватив голову руками.

Сашулька испугался и закричал:

— Дядя Костя, папка голову разбил!

Услышал озабоченный голос товарища:

— Вот беда мне с вами, городскими. Даже дров не умеете нарубить!

Он обследовал мою голову, обработал ушиб спиртом и туго забинтовал голову полотенцем.

— Ну, кто ж так рубит дрова! — сокрушался он. — Лезвие топора нужно направлять не поперек полена, а наискосок. И рубить несильно, иначе дрова будут разлетаться в стороны и могут покалечить. Кроме того, под поленом должна быть какая-нибудь опора. Тонкие чурки можно ломать легким ударом обуха. Ясно?

Охотник взял полено, уложил на колодину и, размахнувшись, нанес удар топором. Острое лезвие наискосок вошло в древесину, на одну треть толщины полена. Перевернув его, Константин нанес еще один удар. Затем прислонил полено к колодине и легко ударил обухом топора в середину. С сухим треском полено развалилось пополам.

— Ну как, сможешь нарубить дров? — спросил он меня и улыбнулся.

И хотя мне хотелось прилечь, забыть о еде, но я нашел в себе силы и ответил:

— Спасибо за науку. Теперь справлюсь сам.

Когда в плите весело затрещали дрова и запахло дымком, в зимовье стало уютнее.

Мы с Константином выпили по рюмке коньяку за мое здоровье и начали с аппетитом уплетать горячую тушенку с гороховым пюре, пить сладкий чай с хлебом, сыром и маслом. Стало жарко, и я снял полотенце с головы.

Увидев мою шишку, Константин рассмеялся.

— Ты что?

— День прошли, и у тебя первая зарубка, однако. А нам идти еще пять дней. Скажи, Сашулька, сколько на лбу у папы будет за это время зарубок?

— Шесть, — не чувствуя подвоха, подсчитал сын.

Тут уж и я не удержался от смеха.

После ужина мы накормили собак супом из вермишели. Наевшись, они разлеглись вокруг зимовья и стали облизывать уставшие лапы.

Константин с загадочным видом спросил нас:

— Пойдете со мной за матрацами?

— А где они лежат? — спросил Сашулька.

— В дупле, — невозмутимо ответил охотник.

Тут уж и меня заинтересовал ответ.

— Что, хозяин в дупле матрацы прячет? Они ведь там сгниют от сырости.

— А нам матрацы не нужны, дядя Костя, — сказал сын, — у нас спальный мешок есть.

— Нары жесткие — к утру у вас все бока будут болеть, а тут к вашим услугам мягкая пахучая перина!

— Пошли, папа, — согласился сын.

Мы отошли от зимовья метров двадцать. Константин привел нас к огромному поваленному кедру. Должно быть, лет пять назад этого многовекового великана свалила страшная буря. Его ствол, в несколько обхватов толщиной, прогнил — образовалось большое дупло. В это дупло кто-то натолкал сухой травы. Я стал догадываться, о каких матрацах говорил опытный охотник.

— Вот вам и перина, — с улыбкой произнес Константин, указывая рукой на сено в дупле.

— Но это же гнилое дерево, — разочарованно произнес Сашулька.

— Этот поверженный великан еще долго будет служить людям, птицам и всяким зверушкам, сынок. Вот, смотри, — Константин наклонился и вытащил из дупла большой клок сена, — оно сухое и пахучее. На этом сене спать — одно удовольствие!

— А как оно сюда попало? — удивился Сашулька.

— Это сено припасла для себя пищуха. Зверек чуть больше мышки, а сеном забивает все дупла вокруг. Пищуха делает большие запасы сена на зиму. Охотники знают о необычном зверьке и всегда делают себе постель из сухого сена.

Сено действительно испускало аромат трав. Мы принесли три охапки и аккуратно разровняли его на деревянных нарах. Сверху расстелили спальные мешки и, раздевшись, залезли внутрь. Прав был охотник: спать на сене — одно блаженство.

Сашулька прильнул ко мне и жарко зашептал:

— Папа, мне страшно. А вдруг медведь придет?

— Не придет: он собак боится. Да и внутрь он не залезет, дверь и окно очень узкие. У нас еще ружья есть и ножи.

— А где твое ружье?

— На улице висит.

— Как же ты его возьмешь, если медведь придет?

Пришлось вылезти из спального мешка, внести ружье и поставить у изголовья.

Сашулька дотронулся до него ручонкой, успокоенный прильнул ко мне, и уже через минуту я услышал его ровное дыхание.

А мне не спалось. Жутко было от тишины. До сих пор я засыпал под звуки улицы: шум от автомобилей, гудки тепловозов, препиравшиеся голоса за стенкой — были постоянными спутниками моего сна. А тут густая тишина. Она давила на уши. Даже казалось, что уши мои вращаются, стараясь поймать хоть какой-нибудь звук. Мне стало легче, когда я услышал негромкое ворчание собак.

— Зверя почуяли, — сонно проговорил охотник, хрустя сеном, перевернулся на другой бок и сладостно засопел.

Должно быть, ветер донес до собак запах притаившегося зверя. Что это за зверь и почему он так близко бродит около зимовья? Может, выйти посмотреть? Да разве что увидишь в этой непроглядной темной ночи.

На меня подействовало полное спокойствие моего старшего товарища, сладко посапывавшего во сне, и я легко вздохнул: значит, опасности нет. Да и стоит ли бояться, если с нами два порядочных ружья и свора собак?

Я прикоснулся, как и сын, к прохладным стволам ружья и забылся чутким, тревожным сном.

Глава вторая. Жестокий закон тайги. Ночлег на черничной поляне

Утро выдалось солнечное и прекрасное. Мягко шелестела желтая листва берез. Среди золотокудрых красавиц радовали глаз зеленые гущи кедров и елей. В буйстве желтых и зеленых красок, как капли крови, виднелись кое-где гроздья рябины.

В голубом небе медленно тянулись на восток тонкие перистые облака. Таежная даль была покрыта вуалью утренней дымки. Воздух, влажный и густой, пахнул хвоей, мхом и грибами.

— Бабье лето! — потягиваясь и разминая отдохнувшие мышцы, проговорил Константин. — Эх, хорошо, братцы, сейчас в тайге. Самая лучшая пора года!

— Почему? — не удержался от вопроса Сашулька.

— Потому что, сынок, летом от гнуса невозможно спрятаться, а зимой — тонешь в снегу.

— А кто это — гнус? У него большие глаза и он все видит?

Константин рассмеялся.

— Гнус — это такой маленький противный комарик, который садится на кожу и старается напиться крови. От его укусов страшно чешется кожа и покрывается ранками. Тучами они носятся над животными и сосут их кровь.

— И медведь их боится?

— Летом он, бедняга, прячется от гнуса в воде. Залезет в реку и сидит в ней — одна голова торчит.

— И ничего не кушает?

— Он за лето так худеет — одни кости торчат, а вот осенью нагуливает жиру. Ну, ладно, братцы, давайте умываться, завтракать и собираться в путь.

Мы с Сашулькой быстро разожгли плиту и приготовили чай.

За завтраком Константин сообщил нам свой план.

— Мужики, раз погода благоприятствует, грешно этим не воспользоваться. Наша задача — до вечера дойти до следующего зимовья.

— Сколько до него километров? — спросил я.

— Здесь в тайге все зимовья расположены друг от друга на расстоянии двадцати — двадцати пяти километров. Конечно, могут быть отклонения в большую или меньшую сторону, но в основном охотники придерживаются этой длины: как раз день ходки — с восьми утра и до пяти-шести вечера. И помните закон тайги: в домике ничего не воровать. Если использовал заготовленные дрова, будь добр — наруби и сложи к печке, чтобы высохли быстрее. Уходя из зимовья, наведи в нем порядок. Если есть лишние продукты — оставь что-нибудь. Нет продуктов — оставь хозяину несколько патронов. Если нет ни того, ни другого — не шкодь, а то может случиться так, что и не выйдешь из тайги.

— Бывает и такое? — спросил я.

— Случается, — загадочно произнес охотник.

— Расскажешь?

— В пути расскажу.

Мы с сыном подмели зимовье, нарубили дров и сложили у плиты. Сашулька выбежал на улицу и вернулся с веткой рябины, обсыпанной спелыми рубиновыми ягодами. Мы воткнули ее в щель между бревен, неподалеку от окна. На столе оставили банку тушенки и два патрона шестнадцатого калибра. Уходя, наглухо забили маленькое оконце и дверь.

По совету Константина я закопал у поленницы (на обратную дорогу) две банки тушенки, банку сгущенного молока и коробок спичек, завернутый в несколько слоев целлофана.

Конец ознакомительного фрагмента.