Остров Тайна

Владимир Топилин, 2014

Обыкновенная семья русских переселенцев Мельниковых, вышедших из помещичьей кабалы, осваивается на необъятных просторах подтаежной зоны Сибири. Закрепившись на новых угодьях, постепенно обустроившись, они доводят уровень своего благосостояния до совершенства тех времен. Мельниковы живут спокойной, уравновешенной жизнью. И неизвестно, сколько поколений этой семьи прожило бы так же, если бы не революция 1917 года. Эта новая напасть – постоянные грабежи, несправедливые обвинения, угрозы расправы – заставляет большую семью искать другое место жительства. Люди отправляются на север, но путешествие заканчивается трагически. Единственный случайно уцелевший мальчик Ваня Мельников оказывается последним в роду и последним хранителем важной семейной тайны…

Последний медосбор

Пасека Мельниковых находилась в огороде, на пологом пригорке. Десять ульев занимали небольшую полянку рядом с посаженной картошкой, перед гречишным полем и сенокосными лугами. Обилие густых трав с подсадой всевозможных лесных цветов, любимая пчелами гречиха в разное время сезона дают богатый медовый сбор. Трудолюбивые пчёлы приносят столько полезной сладости, что хватает на весь год, вплоть до нового медосбора.

Заниматься пчеловодством переселенцы начали сразу, когда пришли на эти земли. Бывали годы, когда на пасеке стояло до пятидесяти ульев, однако опыт подтверждал, что наиболее верным будет решение держать пасеку, ограничившись десятью семьями. Мельница, земледелие и скотоводство занимали много времени. Крепкое хозяйство нуждалось в физической силе, поэтому работа с пчёлами считалась не главным промыслом. В разные годы пчеловодом становился самый старый человек в семье, который не мог ходить в поле или подавать зерно в мельничные жернова. Последние восемь лет, после смерти мужа Ивана Ерофеевича, хозяйкой на пасеке осталась бабушка Глафира.

С раннего утра до позднего вечера старушка занималась непростым делом. Несмотря на свой возраст, девяностолетняя Глафира была полна сил. Она находилась в добром здравии, но стало подводить зрение. Это доставляло ряд неудобств. Бабушка не могла вдеть нитку в иголку, давно отложила в сторону вязальные спицы, путала обувь или могла резать хлеб тупой стороной ножа.

В противоположность бытовым неурядицам Глафира удивительно хорошо справлялась с пчёлами. Не было случая, чтобы она не смогла закрыть или открыть пчелиную летку, оставить насекомых без воды или неправильно посадить рамку в улей. Она могла безошибочно отличить сытую пчелу от голодной, на слух определить, куда именно летит полосатая труженица: на пасеку или на луга. Также Глафира хорошо предсказывала погоду: как долго продлится дождь или жара и что за этим последует. При этом женщина тяжело вздыхала, страдальчески оценивая наступившие годы:

— Стара я, однако, становлюсь! Совсем к работе непригодна стала, — и начинала вспоминать: — А вот, помню, лет двадцать назад, молодая была, шустрая! Всё видела и знала…

Что было с ней двадцать лет назад, Мельниковы слышали много раз. Подобные воспоминания всплывали в голове мудрой бабушки едва ли не каждый вечер. Её никто не перебивал: пусть говорит, и мы такие же будем. Родственники радовались, что к таким уважаемым годам Глафира не только полностью себя обслуживает, но и несёт достаток в дом. А достаток, следует заметить, был ощутимый. Старушка исправно вела «медовое хозяйство», ежегодно нагоняя с каждого улья до двух пудов меда.

Глафира одновременно являлась и добрым учителем для молодого поколения. Кто-то из детей всегда следовал за ней по пятам, был рядом, когда она, с дымокуром в руках, проверяла ульи. Для правнуков у неё всегда находился сладкий кусочек мёда в сотах, так как сахар в доме являлся редкостью. Поедая любимое лакомство, ребятишки с интересом слушали рассказы о том, как живут пчёлки, собирают нектар, работают на благо человека, сколько раз за день могут слетать на луг и обратно, в какой срок наполняют мёдом ячейку.

Подобные уроки не оставались без результата. Старшие дети: Таня, Катя и Ваня, знали о нелегком промысле многое, научились отличать трутней от рабочих пчёл, убрать лишних маток или поймать разделившийся рой. Дети могли заменить прабабушку Глафиру на пасеке, но она не разрешала:

— Рано вам ишшо! Успеете за свою жисть наработаться! Вот помру, тогда и передам вам своих пчёлок. А покамест вот вам по кусочку сот, да смотрите, как я делаю. — И тяжко вздыхала: — Буете потом меня добром вспоминать.

Дети не задумывались над её словами, они не могли представить своей жизни без неё, верили, что она будет жить всегда. Подобно тому, как крутится мельничное колесо, никто не обращает внимания на шум воды. Кажется, что оно будет крутиться завтра, послезавтра, через год, через много лет.

Маша тоже побывала на пасеке, попробовала вкус свежего меда в сотах. Это случилось на следующий день после того, как она работала в поле.

Привычно проснувшись рано утром, девочка не смогла заснуть снова. Поднявшись вслед за женщинами быстро оделась, умылась, пошла за Анной и Анастасией в стайку, помогать доить коров. Анна отправила девочку обратно, в дом:

— Нечего с малых лет руки надсаживать! Успеешь ещё!

Маша подошла к Матрёне Захаровне:

— Бабушка Мотя! Давайте чем могу помогу!

— Уж ты, помощница! В кого же ты такая непоседа? — ласково отвечала та, прикасаясь к голове девочки ладонью. — Ну, помоги, коли хочешь. Посуду на стол поставь.

Что ни делает Машенька — всё у неё получается. Она быстро расставила на столе тарелки, кружки, ложки. В рукомойник налила воды, повесила чистое полотенце. Вон уже мужики стали с постелей подниматься. Девочка и им готова услужить: Никифору Ивановичу сапоги подала. Степану — рубаху, Владимир не успел на двор сходить, а его постель прибрана, одеяло заправлено, подушки взбиты. Прабабушке Глафире помогла платок повязать, посох в руки сунула. Мельниковы между собой переглядываются, девочке спасибо говорят:

— Какая проворная!

Позавтракала дружная семья, собралась на работу. Утреннее солнце просушило росу, так что пора убирать хлеба, снопы на молотилку возить. Время не терпит. Что не сделаешь сегодня, завтрашний день не догонит! Маша хотела идти вместе со всеми на поле, но Никифор Иванович её остановил:

— А ты, Маша, дома побудь. Бабушке Глафире на пасеке помоги. Трудно ей одной крышки с ульев поднимать, вдвоём всё сподручней.

Пасечница довольна, нравится ей проворная Машенька. Первым делом, старая и малая в доме порядок навели и только потом принялись разводить старый дымокур, слепленный из глины и обожжённый на огне, похожий на ночной горшок. Сбоку прибора закреплена деревянная ручка, чтобы не обжечься. Снизу горшка плотное дно, чтобы не попадал воздух, сверху, в крышке, дырки для выхода дыма.

Подожгла старушка берёсту, положила её в горшочек, набросала сухих лучинок. Когда огонь разгорелся, бабушка насыпала в горшок мелко натёртых гнилушек. Из-под крышки повалил густой, едкий дым. Тлеющие опилки без доступа воздуха будут чадить весь день. Если подсыпать ещё пару горстей, вечером хватит подоить коров, отгоняя в стайке надоедливую гнус-мошку.

Заправила мудрая хозяйка дымокур, пошла через огород по тропинке к ульям. Маша робко последовала за ней:

— А пчёлки не покусают?

— Что ты, милая! — улыбнулась та. — Ты руками не маши, громко не говори. А боле всего, не бойся. Сядет пчёлка на руку или лицо, не прогоняй. Она чует, у кого в душе зло, того и кусает, а у кого добро — оберегает!

Они подошли к ульям. Рой встретил людей дружным жужжанием, однако тут же успокоился, почувствовав знакомый запах Глафиры. Некоторые из насекомых сели на девочку.

Маша — ни жива ни мертва! Смотрит, как пчелы облепили её рукава, ползают по сарафану, несколько пчёлок тычут запястья рук. Ещё одна тревожно щекочет щёку лапками. Девочка смотрит на бабушку наполненными страхом глазами: что делать? Та улыбается:

— Это они привыкают к тебе, обнюхивают, знакомятся.

Знакомство Маши с пчелами длилось недолго. Приняв в себя новый, незнакомый, но приятный запах девочки, маленькие труженицы полетели по своим делам. Глафира передала девочке дымокур, показала, как нагонять дым на улей, а сама начала осторожно поднимать крышку. Маша с любопытством заглянула внутрь домика. Женщина с улыбкой объясняла девочке сложную жизнь пчелиной семьи.

За разговорами и объяснениями незаметно летело время. Вот уже солнце припекло затылок старой пасечницы — обед. К этому времени она перенесла на медогонку десять рамок с тяжёлыми сотами, чтобы качать мёд. Осмотрев последний улей, Глафира улыбнулась:

— Одначесь, девонька моя, пойдём домой. Как покушаем — сразу на прокачку встанем.

— Как это, на прокачку? — не поняла Маша.

— А вот увидишь. Я буду рамки в барабан вставлять, а ты за ручку крутить. Мёд по стенкам бочки сам побежит!

— Может, бабушка, сейчас на прокачку встанем? — загорелась от нетерпения девочка, но та твердо заявила, что всему своё время!

Старая и малая прошли в дом, разогрели еду, распределили по торбочкам. С поля прибежали Таня и Ваня:

— Наши есть спрашивают!

— Если спрашивают, значит, всё готово! — охотно ответила Глафира, подавая посыльным полные торбочки с едой.

Пока бабушка собирала обед, дети обменялись несколькими фразами.

— Как пчёлки? Не кусают? — поинтересовалась Таня у Маши.

— Нет! — улыбнулась та. — Они меня полюбили! А сегодня пойдём на пруд щук смотреть?

— Не знаю, — пожала плечами Таня. — Как управимся… если успеем засветло, тогда покатаемся на плоту, а нет, так до завтра, — и доложила Глафире: — Скоро дядя Степан с дядей Володей снопы привезут.

Недолго задержавшись, ребята поспешили обратно. Не любит Никифор Иванович, когда кто-то задерживается дольше положенного времени.

Отправив обед в поле, Глафира и Маша присели за стол сами. Быстро справившись с едой, они ополоснули посуду, вышли во двор. Бабушка цыкнула на собак:

— Да ну, вы! Разбрехались… Что ветер пугаете? — приложила сухую руку ко лбу, посмотрела на дорогу за мельницу. — Никого ить нет! Скоко можно гавкать?

Псы неохотно прекратили перебранку, однако ненадолго. Напрягая слух, безотрывно всматриваясь за мельницу, сторожи крутили носами, нюхали воздух. Всё их внимание было направлено на противоположную горку, в густой пихтач, за ручей. Длинные цепи не давали животным сорваться и убежать к тому месту, что вызывало у них интерес. Мельниковы держали собак на привязи, чтобы они не давили уток и куриц, вольно бродивших по ограде.

Подобная участь постигла Разбоя. При первом знакомстве собаки устроили между собой драку. Чтобы подобного не повторилось, Разбоя посадили на цепь возле стайки, пока тот не привыкнет к чужому дому, а собратья станут считать его своим. Прошло несколько дней, и остальные псы уже не злобились на него, а ночью вместе охраняли усадьбу и мельницу.

Едва Глафира вышла из ограды, вновь раздался тревожный лай. Старая пасечница вернулась, приложив руку ко лбу, защитив глаза от солнца, долго смотрела на пригорок, но так ничего и не увидела.

— Фу, ты, леший, — равнодушно махнула она рукой. — Может, медмедь бродит, али человек какой… Ну, пущай бродит.

И повела Машу выгонять из рамок мёд.

Глафира поставила в барабан тяжёлые соты, закрыла бочку крышкой, показала Маше, как крутить ручку. Та старалась, долго и терпеливо, без отдыха. Глафира внимательно следила за процессом, собирая текучий мёд в берестяные туеса. Когда нужно, она останавливала девочку, меняла рамки сторонами, вставляла новые, и опять просила помощницу вращать ручку барабана. Когда соты «высохли», женщина погладила девочку по голове, похвалила, дала ей чашку со свежим нектаром:

— Вот и славно мы с тобой сегодня поработали! Смотри, сколько мёду нагнали! — И лукаво пошутила: — Да разве я без твоей помощи смогла бы столько сделать?! Да ни в жисть!

— А вы, бабуля, меня всегда зовите мёд качать! — вылизывая языком прозрачную, золотистую сладкую массу, отвечала девочка. — Я безотказная, хучь какую работу смогу сделать, всегда помогу. Полы помыть, коровку доить, одежду постирать. А теперь вот мёд научилась гнать!

— Хорошо, детонька! Вижу, какая ты с малых лет работящая. И когда только всему научиться поспела?

— Не знаю. Я всегда так делала. Вторая мамка, Наталья, говорила, а я делала, — ответила Маша и вдруг опустила голову.

— Чевой-то? — встрепенулась Глафира. — Уж не обидела ли я тебя чем?

— Что вы, бабушка! — всхлипывая, проговорила девочка. — Никто меня не обидел! Просто… Егорку вспомнила. Он тоже мёд любит. Я ему на пальчике давала попробовать. Он сосёт и гулюкает, улыбается, ещё просит. Хороший Егорка!

— Егорка-то хто, братец твой младшенький?

— Да. Маленький он ещё совсем, ходить не может. Только ползает. А уж мёд любит! И молоко с хлебушком.

— Ну, будет тебе, детонька! — прижимая к себе, как могла, успокаивала Машу бабушка и пообещала: — Уж мы вот с тобой скоро пойдём в деревню и мёду возьмём с собой, подсластим твоего маленького братца!

Со стороны хлебного поля послышалось движение, редкие голоса. Собаки обратили туда свое внимание, закручивая хвосты в калачи, приветствовали хозяев. Степан и Владимир везли в телеге пшеничные снопы. Глафира и Маша поспешили навстречу, убрали жерди на поскотине, впустили возчиков в огород. Угрюмо приветствовав их, братья проехали мимо, свернули к молотилке.

— Что ребятишки невеселы? — чувствуя настроение внуков, спросила Глафира.

— Где уж тут весёлыми быть? — глухо отвечал Степан. — За день первую возку с хлебом делаем. Дай Бог к вечеру ещё одну набрать да привезти.

— На одной лошаденке много не наработаешь, — сухо вторил ему Владимир. На этом немногословное общение закончилось.

Глафира тяжело вздохнула, перекрестилась, едва слышно зашептала какую-то молитву. Ей ли не знать, как тяжело работать на одной лошади? Она хорошо помнит времена уборки урожая, когда на поле работали сразу три пароконные косилки, а вывоз снопов определялся несколькими десятками возов. Эх, куда всё делось? И вернется ли назад?

Братья подогнали лошадку к навесу рядом с молотилкой, стали выгружать снопы под крышу. Сейчас не время обрабатывать пшеницу, надо успеть вывезти хлеб с полей до дождя. Да и для работы на обмолоте колосьев нужна всё та же лошадь, без неё никак. Кто будет тянуть по кругу потуги для барабана? Бедная лошадка… Хватило бы у неё одной сил до окончания полевых работ. Если не дотянет, сдохнет, придётся Мельниковым идти на поклон к кому-то в деревню, просить коня. Только вот кто даст? Большевики всех лошадей у зажиточных крестьян забрали.

Разгружают братья телегу, носят снопы под навес. Глафира с Машей тут же суетятся, стараются помочь. Да где там! Тяжёлые снопы для девяностолетней старушки и маленькой Маши не под силу.

Владимир перетащил очередной сноп, остановился, прислушался:

— Что там собаки на дворе бранятся? Может, кто в ворота стучится?

— Да нет там никого! — ответила Глафира. — Они так с самого утра всё лають и лають беспрестанно. Мы на пасеке были, а потом мёд гнали. А они всё так же лають, не прекращая. Скоко раз я им говорила: угомонитесь! А они не слушають, гавкають, — махнула рукой за ручей. — Туда, на пригорок.

— Что там, может, зверь бродит? — задумчиво предроложил Степан.

— Может, и зверь, — дополнил Владимир. — А может, человек по горе лазит, шишки сшибает.

— Шишки… — покачал головой Степан, и на этом разговор прекратился.

Разгрузив снопы, братья уехали назад, в поле. Глафира и Маша закрыли за ними поскотину, пошли в ограду. Глафира опять приструнила собак, поднялась на крыльцо.

— Пойдем, детонька, ляжем, отдохнём маненько, — позвала она Машу.

— Бабушка! А можно я на пруд сбегаю, посмотрю, плотик уплыл или нет? — попросилась девочка.

— Ну, сходи-сходи, детонька! Сбегай, милая! Токо смотри, на плотике никуда не плавай, а то утопнешь!

— Нет, бабушка! Я не буду плавать! Только гляну, привяжу плот, и назад! — обещала та и побежала по настилу за мельницу.

Мостик с плотом находился в верхней части пруда. Выход к нему проходил между стайкой для скота и большим амбаром, где был проложен узкий, из двух кедровых досок, тротуар. Выход на берег преграждала небольшая, но выше человеческого роста калитка: чтобы куры на волю не выбежали и коровы в ограду не зашли.

Мельниковы пользовались этим выходом постоянно: носили воду домой, гоняли домашних уток, ходили полоскать бельё, мыться в баньку, которая, в целях пожарной безопасности, стояла дальше, в стороне от деревянных строений, неподалёку от водоёма. Закрывалась калитка легко, простым продолговатым засовом, который мог продвинуть в пазухах даже Витя. Для этого не требовалось много времени, но и его хватало на то, чтобы, оставаясь невидимым снаружи, увидеть в щели между досками большую часть пруда.

Семья использовала это преимущество: прежде чем выйти к пруду, смотрела, что происходит на водной поверхности и противоположном берегу. Мужики часто стреляли из-за укрытия в чёрного коршуна, чтобы тот не гонял птицу, а женщины ждали здесь возвращавшихся вечером коров.

Едва слышно перебирая ногами по тротуару, Маша добежала до калитки, собралась открыть засов, но остановилась. Заглянув в щели между досок, она увидела стайку диких уток, рядом с ними кружились домашние птицы. Дикие отличались от домашних красотой оперения.

Маша никогда не видела их так близко. До стаек было не больше десяти метров. Селезни не подпускали человека, в лучшем случае находились на середине пруда или уплывали к противоположному берегу. Сейчас девочка могла рассмотреть даже цвет их глаз.

Завороженная редкой картиной, она замерла, припав к щели калитки. Дикие утки не замечали её, подавали тревожные голоса, крутили головами и суетливо плавали вокруг плота и мостика.

Машенька наблюдала за утками недолго. Всё её внимание было обращено на селезня, который находился на некотором расстоянии от своей большой семьи. Беспокойно плавая из стороны в сторону, он резко, отрывисто крякал, привлекал к себе внимание, и, казалось, ограждал потомство от невидимого врага. Кто был его враг, девочка увидела в следующую минуту.

Она услышала всплеск воды, раздавшийся над водной гладью, будто кто-то бросил в воду небольшой камень. Девочка посмотрела по сторонам: на противоположной стороне пруда, как раз напротив мостика, дрогнули кусты. Из густых зарослей тальника осторожно вышел человек. Недолго осмотревшись, бросив строгий взгляд в её сторону, он быстро наклонился к воде, зачерпнул в котелок воды и тут же ушёл назад.

Всё произошло так быстро, что Маша не смогла рассмотреть его лица, однако хорошо запомнила одежду и короткое ружьё за спиной. Удивившись, девочка долго смотрела туда, откуда вышел незнакомец, ожидая увидеть его снова. Но тот больше не появился.

Подождав ещё какое-то время, Маша побежала к Глафире рассказать о случившемся. Выслушав, та стала расспрашивать о том, как выглядел человек, вдруг побелела, не удержавшись на ногах, опустилась на лавку. Маша села рядом, постаралась её успокоить:

— Да, наверно, какой-то дядечка водички захотел попить!

— Да, детонька! И то правда, — стараясь казаться спокойной, вторила ей Глафира, но выражение её лица говорило об обратном.

— А сходи ты, Машенька, опять к калитке, постой так же тихо, как стояла, — попросила она, о чём-то раздумывая. — Посмотри, не появится ли опять тот дядечка? А коли появится, так наблюдай за ним. Только на глаза не показывайся. Если он сюда пойдёт, так сразу же беги, мне скажи!

— Хорошо! — согласилась девочка и поспешила назад, на свой наблюдательный пункт.

Долго она смотрела в щель между досок, но безуспешно. Дикие утки успокоились, продвинулись на середину водоёма, а домашние птицы безмятежно томились под лучами солнца. Где-то в стороне, на запруде, глухо бухало мельничное колесо. Лёгкий ветерок будоражил поверхность воды. Изредка то тут, то там бились круги: играла мёлкая рыбешка. Над Машиным ухом назойливо пищали комары. Спокойная, обыденная картина мирной жизни пруда успокаивала. Замолчали во дворе собаки: чужой человек ушёл.

За усадьбой послышались голоса людей. Степан и Владимир везли очередной, второй за день, воз снопов. Оставив свой пост, Маша побежала открывать жерди на поскотине. Глафира пошла за ней.

Когда братья подъехали к молотилке, она не замедлила рассказать новость:

— А ведь у нас на пруду человек с ветру был! Маша, скажи, что видела.

Случившееся произвело на мужчин большое впечатление. Забыв о работе, с потемневшими лицами они молча выслушали девочку.

— Человек, говоришь?.. Дядечка чужой? С ружьём? — задумчиво спросил Степан. — А какое ружьё было? Большое или маленькое? — показал рукой за своей спиной. — Короткое или длинное?

— Вот такое, — подтвердила Маша, когда он выставил ладонь на уровне плеча. — А одежда… такая… ну, как у дядечки на коне.

— Военный, значит, — хмуро определил Владимир. — А шапка на голове у него была? Или фуражка?!

— Нет, фуражки не было. Ремень был! Но на голове ничего…

— С бородой?

— Нет! Без бороды был дядечка.

— В сапогах или броднях?

— В сапогах. Как есть в сапогах! Когда он в воду заходил, старался не набрать воды в сапоги! — вспомнила Маша, но больше ничего сказать не могла: далеко было, на другой стороне пруда.

Братья задумались. В другой раз появление человека с ружьём не вызвало бы у них интереса, но сейчас — времена не те! Военный, в форменной одежде, с карабином за спиной — случай подозрительный. Только вот кто он? Красный или?.. Если большевик, то почему на мельницу не явился, в кустах прячется? А если это… Константин?.. Или кто-то из его товарищей… ждут ночи, боятся днём выйти.

Кто бы он ни был: белый или красный — для Мельниковых всё плохо. Одни разорение несут, от других может погибнуть семья. Хоть Костя и муж Анне, но воевал на стороне Колчака.

Тяжело Мельниковым. Куда ни кинь — всюду рваные бродни. Как быть — непонятно. Пока братья решили не торопить время. Если это Костя, сам ночью выйдет на мельницу.

Всю последующую ночь на усадьбе была напряженная обстановка. Спали только дети. Взрослые, напрягая слух, слушали собак. Анна, не раздеваясь, просидела на постелях со слезами и мольбой: «Костенька! Милый! Если это ты, явись, выйди к своей верной подруженьке!»

Серое, туманное утро дыхнуло прохладной свежестью. Тяжёлый воздух напитался запахом мокрых от росы крыш. Пережёвывая жвачку, в стайках шумно вздыхали коровы. Навострив уши, на тротуарах свернулись калачиками собаки. Где-то на пруду, приветствуя новый день, жвякает селезень. Ему вторит из курятника неугомонный петух.

Мельниковы встали рано, а если быть точнее, они не ложились вообще. Лица у всех уставшие, осунувшиеся, глаза впалые. Никифор, Степан и Владимир вышли на крыльцо, долго прислушивались. Вроде всё спокойно. Глухо бухает мельничное колесо. Упруго вращаясь под давления воды на холостом ходу крутится длинный, лиственничный вал. Редуктора молчат, раздвинуты без работы до времени. Приветствуя хозяев, чихая мокрыми носами, рядом крутятся псы.

— Тихо, однако, — плотнее запахивая на груди душегрейку-безрукавку, нарушил молчание Никифор Иванович.

— Может, и нет никого? Бродяга прошёл мимо, воды набрал на чай да ушёл восвояси, — предположил Степан.

— Всё равно посмотреть надо. Может, следы остались, — покачал головой отец и махнул рукой: — Собак привяжите, а то под ногами путаться будут.

Братья послушались, посадили животных на цепь, пошли по тротуару на пруд.

— Долго не бродите! Скоро бабы встанут, завтракать будем, да в поле! — напутствовал их вслед отец и по привычке перекрестил дорогу: — Господи, благослови!

Сыновья переступили за калитку, остановились, рассматривая противоположный берег. Где-то там, в кустах, Маша видела вчера незнакомца. Чтобы пройти туда, им нужно обогнуть пруд с верхней стороны, перейти ручей через мостик, а потом, в обход, по тропке пробраться к кустам сзади. Они выросли здесь, с детства знаком каждый метр пути. Пройти до указанного места им не понадобилось много времени.

Девочка сказала правду. Очень скоро мужчины нашли следы, где человек брал воду. След от сапог хорошо виднелся на мокрой, грязной тропе, где давно никто не бродил, кроме коров. Приходивший за водой человек об этом знал. Скрываясь за кустами, он ходил по тропинке несколько раз. Дождя не было, а роса не смогла испортить чёткие отпечатки ног незнакомца.

Следы поношенных сапог повели по тропинке к пригорку за прудом. Там человек сворачивал в сторону старого кедра. Сколько лет могучему дереву — никто из Мельниковых не знал. Деды Иван и Захар рассказывали наследникам, что когда они пришли сюда, он стоял таким, каким был сейчас.

Братья вышли на знакомое место. С малых лет они часто бывали здесь, играли в старателей, таёжных следопытов, прятали в корнях многолетнего дерева какие-то игрушки и детские ценности. Под кронами у них находилось тайное убежище. Спрятавшись, мальчишки наблюдали за всем, что происходило вокруг. Отсюда хорошо просматривалась мельница, тропинки и дорожки, дом, ограда и хозяйственные пристройки. В этот раз укрытие использовал в своих целях мужик в сапогах.

Следы привели под кедр. С обратной стороны, за стволом дерева, из густого пихтового лапника была устроена лежанка. Отсюда незнакомец наблюдал за усадьбой, именно на него последние два дня лаяли собаки.

Для них подобное открытие сравнимо с ушатом кипятка, опрокинутого им на головы. Они видели лежанку, понимали, что за ними наблюдали, но не могли понять, зачем и кому это нужно.

После небольшого расследования еще кое-что выяснилось. Наблюдатель был не один, с ним находился спутник, возможно, два. Люди менялись местами, следили по очереди. Чтобы не выдать своё присутствие, они не разводили костёр, ели всухомятку, спали. Один из них курил самокрутки, пользуясь недавней газетой. Они знали, Костя прежде не курил, а его товарищи пользовались трубками.

Степан и Владимир догадались, кто за ними следит. Собрались вернуться на усадьбу к отцу с тревожной новостью, но вдруг нашли улику, сбившую их с толку: пустая консервная банка из-под тушёнки, валявшаяся в стороне, в кустах. Вытянутая, более длинная, чем обычные, производимые в России, с непонятными иероглифами на крышке. Приняли её за китайскую…

Костя!.. Это он с товарищами ел китайскую тушёнку. Но где он сейчас? На этот вопрос тоже нашелся ответ. Костя знал, где находится схрон, тайная кладовая на горе под скалой. Вероятно, он сейчас пошёл туда за продуктами.

Посовещавшись, мужчины решили сходить под скалы. Им хотелось как можно скорее увидеться с близким человеком, узнать, что произошло с ним за эти годы, надолго ли сюда пришёл и каковы его дальнейшие планы. Если это не он, то не грех лишний раз проверить продукты: вдруг кто наткнулся?

До усадьбы от кедра около трёхсот метров, до скал на горе не больше километра. Можно сходить домой, рассказать о лежанке, посоветоваться с отцом, вот только время терять не хочется. До зав трака нужно вернуться. Когда ещё представится случай побывать на горе? Работа — не медвежья берлога, отдыхать не даёт! Братья были уверены, что Костя с товарищами там, в пещере. Наелись, спят в тепле, как бурундуки. Вот будет потеха, когда они их застанут врасплох!

Довольные таким предположением, парни поспешили на гору. Путь знакомый, здесь они ходили сотни раз. Лесная тропа, где возили на лошадях зерно и муку, проходит в стороне, справа. Сокращая путь, пошли напрямую. Двигаясь вперед, не забывали смотреть следы, но отпечатков сапог не находили. Чтобы не натаптывать тропу, не давать след другим, Мельниковы ходили к скалам всегда в разных местах. Костя об этом знал и, вероятно, пошёл в пещеру другой дорогой.

Скоро Степан и Владимир подошли к знакомому месту. Нагромождённая гряда невысоких скал на горе походила на окаменевших, древних часовых. Образованная в результате тектонических подвижек, подверженная ветрам и воде за долгие тысячелетия, гряда была наполовину разрушена, разбита осыпавшимися, отколовшимися камнями. Сохранились достаточно высокие, около двадцати метров в высоту, скалы, разделённые небольшими проходами между ними. В одном из таких проходов, под третьей скалой, заваленная тяжёлыми валунами, находилась небольшая, около двадцати метров в длину, пещерка.

Когда-то она служила убежищем древним людям. Об этом свидетельствовали закопчённые своды и несколько высеченных рисунков на стенах: человек с луком и стрелами, охотившийся на какого-то зверя, несколько фигурок людей, образовавших хоровод вокруг костра. Рисунки просматривались хорошо, будто были вытесаны совсем недавно. В дальнем углу до сих пор покоилась куча каких-то костей, некоторые достигали половины человеческого роста. Возможно, это были останки мамонта или ещё какого-то древнего животного.

Неизвестно, кто первый из Мельниковых обнаружил эту пещеру. Вначале она служила просто интересным местом, куда бегали играть дети. Теперь под её сводами стояли небольшие, до центнера весом, обитые жестью от мышей лари для муки, зерна и прочих сухих продуктов. Тут же хранились запасы тушёнки, круп, керосина и мёда. Вход преграждали валуны, чтобы внутрь не мог забраться медведь или посторонний человек.

Братья долго стояли около скал, слушая и всматриваясь в окружающее пространство. Тайга хранила спокойствие. Кроме птичьих голосов, не слышно посторонних звуков, как и не находилось следов присутствия чужих людей: сюда никто не приходил. Они подошли к заваленному входу, надеясь, что Костя был в этом месте несколько дней назад и брал продукты. Их постигло разочарование. Камни над входом лежали так, как они поместили их, когда последний раз привозили зерно. Прежде чем идти назад, решили проверить запасы. Вдвоём отвалили валун в сторону. Небольшой проход открыл дорогу в пещеру.

Протиснувшись друг за другом в узкий лаз, братья очутились в темноте. Степан протянул вперёд руку, взял с уступа керосиновую лампу, спички. Тусклый, матовый свет наполнил низкие своды. Шагнули вперёд, прошли несколько метров. Перед ними прояснились два ряда небольших бочек. Просмотрев на каждом из них крышки, убедились в их полной сохранности. Все продукты на месте. Нет, Кости здесь не было. Тогда кто же был там, у кедра, наблюдал за мельничной усадьбой?! Тяжёлая, запоздалая догадка липким дёгтем наполнила их сознание.

Больше не сомневаясь в своих предположениях, мужчины поспешили к выходу. Степан задул керосинку, поставил её на место, рядом положил спички. Оба пролезли назад, выбрались на свет. После глубокой темноты не сразу увидели и поняли, что происходит.

— Ну что, кулацкое отродье, попались?..

Вокруг, направленные на них, ощерились стволы карабинов.

Голос знакомый, противный, довольный. Его нельзя спутать ни с чьим другим. В другое время взять бы, заглушить его сильным ударом кулака. Да только сейчас с ним сила большая.

— Что я вам говорил, товарищ Глухарёв? Есть у них схрон! Есть! Вот он! — прыгая, орал с налившимися кровью бычьими глазами Ванька Бродников, и к Володьке:

— Что скажете, сучье племя?

Смотрят братья: повсюду милиционеры. Среди них — знакомые лица: Ванька и Петька Бродниковы, Нагорный Иван, Михрютин Фёдор, ещё человек десять во главе с комиссаром Глухарёвым. Половина — из соседнего посёлка Жербатихи — люди, которых Мельниковы подкармливали зерном и мукой. Выследили Степана и Владимира.

А Ванька всё сильнее радуется, что слежка удачно завершилось. Не зря двое суток под кедром лежал, за усадьбой наблюдал. В пещерный лаз бросился, Михрютин за ним. Пока комиссар Глухарёв Степана и Владимира спрашивал, из темноты раздался визгливый голос:

— Вот те, товарищ Глухарёв! Все тутака, как я и говорил! Тут муки да зерна пудов двести будет!

Глухарёв поправил фуражку, с укором сказал:

— Что же это вы, мужики… Народ голодает. Нежли нельзя было…

— По-вашему, мы должны были всё отдать, а сами зубы на полку? — обиженно спросил Степан.

— Ну почему всё? У вас ведь на полях ещё зерно нетронутое осталось. Две коровы…

— А на чём его убирать, зерно-то? Всех лошадей отобрали!

— Серпом! — зло пошутил Петька Бродников.

— Серпом ты сам себе бурьян вырезай в ограде! Это у тебя всё осотом поросло! Хозяин-то ещё тот! — в тон ему ответил Владимир.

— Но-но! Позубоскаль мне тут! — выпятил грудь Петька. — Сам знаю, что мне убирать, а что не убирать. Некогда мне хозяйственными делами заниматься, пока такие, как вы, народ давите!

— Давим? — взорвался Степан. — Чем же это мы его давим? То, что на себя пашем да ещё и вас подкармливаем? Уж ты, сучий сын, мало мы тебя кормили-поили да ещё деньги давали? Забыл добро наше? Со свиным рылом в калашный ряд прёшься?

— Ты меня не учи, я и так учёный! — наступая с ружьем в руках на братьев, почернел лицом Петька. — У вас вон скоко добра, пора с мужиками делиться!

— А кто же вам мешает хозяйством заниматься? Бери вилы в руки — и на поле! Глядишь, колосок какой вырастет! А чужое добро не считай. Оно потом и мозолями добыто, покуда ты, сосунок, на печи свои пятки грел!

Слово за слово, накалилась обстановка, как кипящий самовар. Чувствуя за собой силу, Петька тычет Степану карабином в грудь. Тот, в свою очередь, за ствол хватает сильными руками. Завязалась борьба. У Петьки палец на курке, затвор взведён — вот-вот выстрел грянет. Комиссар хотел разнять их, но не успел. Степан вырвал из Петькиных рук оружие, откинул его на землю, коротко размахнулся, вдарил ему кулаком в лицо. Петька и охнуть не успел. От крепкого удара полетел мешком с картошкой навзничь, ноги от земли оторвались. Хрюкнул, как поросенок, раскинул руки.

Милиционеры навалились на Мельниковых, закрутили руки за спину, туго связали верёвками. Глухарёв наклонился над Петькой, похлопал его по щекам.

Из пещерки показалась косматая голова Ваньки Бродникова. Увидев лежащего брата, он выскочил наружу, завис коршуном над Степаном:

— Ты?.. Это ты его ударил?.. — подскочил к Петьке. — Братка! Братка, вставай! Да что же ты? — Опять к Степану: — Но, сучье вымя… Братку моего по морде бить? Уж да я же… Да я тебя! На северах сгною! Да я тебя!.. Да ты у меня!..

Ванька навострился бить ногами лежащего Степана, но милиционеры оттащили разбушевавшегося в сторону.

— Вы у меня кровью харкать будете! Вы мне ещё сапоги лизать будете!..

Глухарёв оборвал его:

— Хватит орать! — И тал давать распоряжения: — Всё, этих, — указал пальцем на братьев Мельниковых, — на мельницу! Там при всех допрос вести будем! Михрютин! Возьми ещё кого, здесь останешься зерно и муку охранять. Скоро за вами лошадей пришлём. — И опять склонился над Петькой: — Эй! Петруха! — похлопал по щекам, а когда тот замотал головой, как пришибленный кувалдой бык, усмехнулся:

— Вставай! Ловко же он тебя поддел, дух зараз вышиб! Одыбался? Ну, наконец-то! Поднимайся!

Петька поднялся с помощью Глухарёва, какое-то время смотрел на окружающих отсутствующим взглядом, наконец-то полностью пришёл в себя, подобрал свой карабин, снял его с взвода, сипло выдохнул:

— Ну, Стёпша! Боком тебе этот кулак вылезет!

— Отставить! — скомандовал комиссар. — Никаких угроз! Всё будет по законам трудового народа!

— Это что значит? Можно запросто кулаку простого мужика, представителя власти, по морде бить?! — заскрипел зубами Петька. — Ну уж нет! Я этого так не оставлю!

— Отставить, говорю! — ещё раз более требовательно воскликнул комиссар. — Никаких разбирательств здесь! В районе разберёмся! — И махнул рукой Мельниковым: — Вперёд!

Схваченных братьев повели под конвоем на мельничную усадьбу.

В доме поднялся переполох. Увидев связанных, поняв, в чём дело, заголосили женщины. Дети в испуге забились в дальнюю комнату. Никифор Иванович, стянув с головы шапку, застонал от горя:

— Ы-ы-ых, вашу мать! Достали-таки! За что?..

Глухарёв приказал завести пойманных в дом, поставить под иконами. Почерневшего Никифора посадили у печки. Сам командир сел за стол, раскрыл полевую сумку, достал какие-то бумаги, принялся читать. Мельниковы, молча слушали, мало понимали все предписания продовольственной разверстки. И только последние слова приговора «заключить под стражу» приняли с глубоким стоном.

Никифора Ивановича, Степана и Владимира вывели из избы, поставили под стражей посреди двора. Два милиционера запрягали в телегу их лошадь. Остальные проверяли сараи и амбары.

— Как же так, товарищ комиссар? — причитала Матрена Захаровна. — Как же мы теперь жить без мужиков будем? Кто хозяйство вести будет?

— Это не моё дело, — равнодушно отвечал Глухарёв, подкуривая папироску. — Раньше надо было думать.

— Куда ж их теперь? — вторила матери Анна. — Что с ними будет?

— Не знаю. Наше дело поймать и доставить. А там народный суд разберётся.

— Да какой же суд-то? Кого судить? Простого мужика, который от зари до зари поле пахал?!

— Ничего не могу знать! — отрезал тот, отстраняя женщин. — Отойдите от арестованных.

За мельницей ахнул выстрел. За ним другой, третий. Глухарёв схватился за кобуру, выхватил револьвер. Милиционеры клацнули затворами карабинов, бросились по тротуару на пруд. Комиссар подбежал к воротам первым, опасаясь перестрелки, посмотрел в щель ворот. На берегу, присев на колени, Ванька и Петька Бродниковы вразнобой стреляли из карабинов по диким уткам.

Взбивая фонтаны брызг, стремительные пули метались над водой, ложились далеко от цели. Выстрел — мимо! Другой — опять мимо! Утки крутятся на месте, не понимая, что происходит. Никто и никогда из людей еще не поднимал на них оружие. Клацания затворов слились с грохотом. Горячие гильзы летели в траву. Ещё два выстрела, и замолчали карабины недальновидных братьев Бродниковых. В магазинах кончились патроны. Наконец-то поняв, что им грозит смерть, вольные птицы сорвались с места и, сделав прощальный круг, набирая высоту, улетели навсегда.

— Кто стрелял? — подбегая, закричал Глухарёв.

— Да это мы, — поднимаясь с колена, с улыбкой ответил Ванька. — Всю жисть мечтал ентих уток побить, да не получалось!

— Кто разрешил?

— Дык… а что тут такого? — в удивлении пожали плечами своевольники.

— За трату казенного имущества!.. За разгильдяйство!.. — орал комиссар. — Строгий выговор! Ещё такое повторится — под арест!

— А что мы такого сделали? — с тупым выражением лица округлил глаза Ванька. — Ну, подумаешь, постреляли. Можно было суп сварить…

— За мной! — приказал старший по званию обоим. — Никуда не отходить! Без команды не стрелять!

Бродниковы понуро пошли за ним в ограду. Милиционеры хохотали:

— Эх вы, стрелки! С двадцати шагов в утку попасть не могли! В сапоги по утрам ногами попадаете?

Из мастерской вышел Авдеев Василий, вынес в руках переднее колесо от телеги, подошёл к Глухареву:

— Сергей Григорьевич! Интересный факт представился!

— Что такое?

— Да вот, колесо удивительное, посмотрите. Очень антересное колесо, но не от телеги. Резиной обтянуто, с усиленными спицами, лаком крытое. — И прищурил глаза: — Зачем, спрашивается, простому крестьянину колесо для телеги на резиновом ходу?

Мельниковы похолодели. Сгубила хозяйская сноровка Никифора Ивановича всех. Как есть сгубила!

— Да говори ты, Авдеев, не тяни коня за гриву! Что тут такого? — нетерпеливо поторопил его командир.

— А вот то, что колесо это от пулёметной тачанки! Я сам на такой Гражданскую прокатался, с белыми воевал! На нашей тачанке точь-в-точь такие колёса были, ни с чем не перепутаешь!..

— Где нашёл?

— Там, в сарайчике, среди прочих старых колёс. Вроде как припрятаны от постороннего глаза. Восемь штук! Как раз от двух тачанок.

— Восемь?! — не поверил Сергей Григорьевич. — А ну, показывай!

Мужчины зашли в сарай, недолго там были, скоро вернулись назад.

— Что скажете? — с холодным лицом обратился комиссар к родственникам. — Откуда колёса?

Молчат Мельниковы. Сказать нечего. Да и незачем, всё и так ясно.

— Я же говорил! Говорил!.. — бегал по ограде Ванька Бродников. — Что они белых тут скрывали. И Костя ихний у Колчака служил. Это Костя был тут на тачанках. Точно он!..

— Молчите? — смотрел комиссар задежанным в лица, не добившись ответа. — Ну что же! В районе с вами будут разговаривать по-другому! — И подчинённым:

— На телегу их!

Никифора Ивановича, Степана и Владимира посадили на их же телегу. На усадьбе крики и стоны женщин. Плачут дети. Лают, рвутся с цепей собаки. Анастасия и Анна передали наспех собранные котомки с продуктами. Милиционеры сразу же проверили их на наличие оружия. Колонна всадников и арестантов выехала со двора. Женщины и дети — за ними. Глухарёв преграждал им дорогу:

— Всё, хватит прощаться! Потом свидитесь!

— Да когда ж потом?! Чует сердце, не вернутся домой мужики! — стонала Матрёна Захаровна.

— Ну, это суд разберётся! Всё! Далее не ходить! Назад возвращайтесь!

Остановившись за мельничным мостком, женщины рыдали, махали вслед, читали молитвы. Никифор Иванович с сынами давали последние наказы:

— Снопы уберите, сгниют! У Егора Ухватова в поселке коня спросите, на молотилке зерно прогоните… мельницу вхолостую не пускайте, после работы вал отсоедините… на зиму воду из пруда сбрасывайте, а то перемёрзнет. Детей берегите!..

Последние слова утонули в чавканье лошадиных ног в грязи. Повозка с арестантами скрылась за поворотом. Было видно, как Никофор, осматривая крепкую крестьянскую усадьбу, крестится. Степан и Владимир понуро опустили головы.

Ушёл отряд. Увезли мужиков Мельниковых в неизвестность. Матрёна Захаровна так и села на подкосившихся ногах на дорожную грязь, запричитала:

— Ой, горе-то какое! Как быть? Что делать? Как жить дальше?

Анна и Анастасия, придерживая женщину под руки, подняли её на ноги, медленно повели в дом. Рядом, сгрудившись в жалкую кучку, шли и плакали дети. Они ещё не осознавали всей беды, в которую попали.

На крыльце дома, прислонившись плечом к стене, уткнувшись лицом в колени, сидит бабушка Глафира. В её открытых глазах застыли слёзы. Чёрная боль сжала сухие, старческие губы. Не видеть бы ей ареста сына и внуков, не переживать крах уклада жизни крепкой крестьянской семьи.

Машенька подбежала к ней первая, хотела пожалеть бабушку, присела рядом, прижалась к плечу:

— Не плачь, бабушка Глафира!..

Успокаивает Машенька Глафиру, но не слышит ответа. Ещё не остывшее тело не двигается. Заглянула в её глаза, удивилась:

— Тетечка Аня! Бабушка молчит, ничего не говорит!

Анна и Анастасия испугались. Обе подскочили к Глафире, ахнули, засуетились:

— Ой, же, детонька! Отпусти руку бабушки! Не ответит тебе она боле… Умерла бабушка.