Цвет полевой

Владимир Скребицкий, 2023

Книга представляет собой сборник рассказов, опубликованных в различных литературных журналах: "Новый мир", "Знамя" и др. Основная тема рассказов: различные стороны жизни людей нашего времени: психологические портреты людей, работающих в разных НИИ, прогулки по подмосковью, проблемы, связанные с выездом за рубеж. Два рассказа посвящены охоте, в которой никакая дичь не была застрелена, но было щедрое общение с русской природой.

Шапкинский лес

1

Дмитрий Иванович Бибиков давно мечтал съездить в Шапкино. Он знал Шапкинский лес настолько хорошо, что для него не составило бы труда нарисовать карту всех лесных дорог и тропинок… В сумерках, споткнувшись о корягу, он мог точно сказать о какую… Он часто вспоминал этот лес, с которым у него был связан лучший период его жизни, когда разочаровавшись в профессии, в женщине, в себе, он сел на поезд, доехал до станции Шапкино, примерно в полутора часах езды от Москвы, прошел по лесной дороге до деревушке, про которую ему говорили знакомые, отдыхавшие там в прошлом году, и остановился в домике на краю леса.

Была осень, дачный сезон закончился, и пожилые хозяева охотно сдали ему комнату на неопределенный срок. В доме была печка, и хозяева жили там круглый год. Хозяин был грузин по имени Габрон Григорьевич — отставной полковник, работавший когда-то в ракетных войсках, а теперь целиком погруженный в совершенствование своего приусадебного участка: строительство подсобных помещений, выращивание, или, вернее, попытки выращивания южных растений, еще какие-то виды хозяйственной деятельности, от которых Дмитрий Иванович, скажем прямо, был очень далек. Хозяйка — Елизавета Евграфьевна старалась всячески угодить энергичному, темпераментному и, Слава Богу, непьющему мужу. На ней лежала забота о курах, козе и двух поросятах. Был у них взрослый сын, живший в Ленинграде со своей семьей, которую с весны до осени привозил к родителям… Хозяева были люди добродушные и достаточно интеллигентные, чтобы понять, что новый жилец ищет покоя и уединения и не приставать к нему. В результате у них установились весьма доброжелательные и в меру дистанцированные отношения, что было бы, скажем, значительно проблематичнее, окажись хозяином русский человек, любящий нет-нет да и заложить за воротничок, а потом рассказывать новому человеку свою жизнь, предполагая, естественно, что тот ответит тем же.

Дмитрий Иванович работал в научно-исследовательском Институте, занимавшимся моделированием различных экономических проектов, мог работать дома, чем и пользовался, живя в деревне и наезжая в Москву раз в неделю, а то и в две недели. Неспешная жизнь на природе, прогулки по осеннему лесу, необременительное общение с хозяевами и кое с кем из соседей, привело к тому, что он погрузился в некое полусонное состояние, в котором со временем стало проступать ощущение выздоровления и возврата к жизни. В конце концов, он был молод, ему было двадцать восемь лет, и жизнь, которая еще пару месяцев назад казалась конченой, начала постепенно манить и притягивать к себе.

Тем временем легла зима. Дмитрий Иванович, еще живя в Москве, увлекался лыжными прогулками. Но тогда для того, чтобы попасть в лес, ему надо было добраться до метро, проехать несколько остановок, выйти на вокзальную площадь…(Не буду описывать этот путь — уверен, он хорошо знаком многим читателям.) Здесь же он становился на лыжи прямо за калиткой, и сразу же пред ним открывался Шапкинский березняк.

Лыжников в Шапкине было немного, и лыжню, как правило, приходилось прокладывать самому. Постепенно это занятие всерьез увлекло его. Он стал размышлять над тем, как можно напрямую пройти от калитки до гнутой березы, что росла километрах в двух от дома, и как потом от этой березы, не делая зигзагов, выйти к «Овражку лесных диковин», прозванному так потому, что туристы соорудили из веток и корней разные сказочные персонажи. И, хотя это было давно, и в заснеженных корягах и торчащих палках с трудом можно было опознать Бабу-Ягу или Жар-Птицу, но название сохранилось и служило надежным ориентиром… «Как до «Овражка» дойдете — держитесь просеки, что идет направо и, никуда не сворачивая, километра через три выйдете к «Студенцам»…ну а там уж до станции — рукой подать»…Но Дмитрий Иванович не шел к Студенцам: от овражка он брал левее, «под елочку», и клал свою лыжню напрямик до водораздела, чтобы потом катиться по длинному спуску к большой поляне, именуемой футбольным полем… «Чтобы потом катиться» — легко сказать. А сколько труда стоило этот спуск проделать, расчистить, выровнять…Ведь при хорошем скольжении под конец так разносило, что не дай бог зацепить за какую — ни будь ветку или корягу — костей не соберешь! Но зато как великолепно было вылетать на поляну, как захватывало дух, как колотилось сердце!.. От поляны лыжня спускалась к замерзшей речушке, и от нее начинался второй рукав ведшего к дому «малого круга», как его обозначил Дмитрий Иванович. Помимо малого — примерно двенадцати километрового, был еще большой круг — километров этак на двадцать пять. Приблизительность эта не удовлетворяла Дмитрия Ивановича, и он планировал, что по весне, когда подсохнет, проедет на велосипеде со спидометром эти маршруты и будет точно знать на каком километре, выезжая из ельника, чуть не натолкнулся на лося, который стоял на просеке. «Лосиный поворот»… Он считал, что до него километров шесть, но Габрон уверял, что, судя по описанию — все восемь… Впрочем, Габрон, как было уже сказано, интересовался в основном хозяйством и строительством, был человек не лесной и доверять в этих вопросах ему не следовало.

Постоянно в Шапкине жили одни старики, которые лыжными прогулками особенно не интересовались, но приезжавшие к ним на выходные дни родственники, быстро оценили проложенные Дмитрием Ивановичем лыжни, стали охотно ходить по ним, кое-что подправляя и выравнивая…«Ходил я, Дмитрий, вчера по твоему малому кругу, ну и напартачил же ты там в ельнике — как заяц петлял…Я уж, что мог, спрямил. Пойдешь — посмотришь» Говорил ему Борис, работавший инженером в Москве на Электростали и приезжавший с пятницы по воскресенье с женой и сыном к матери, жившей через два дома от Габрона.

Другой сосед окрестил проложенные маршруты, Большой и Малой Дмитровкой и с удовольствием докладывал, что по тому участку лыжни, что по над речкой идет, повадились ходить кабаны и, видимо, неподалеку у них лежка, потому что, когда он пропилил осину, которая легла поперек спуска к речке, то услышал справа топот и, хотя самих кабанов не видел, но наверняка это были они, и он их спугнул, когда отбрасывал в кусты отпиленный кусок… «А спуск получился, скажу я тебе, отменный!»

Так вот и проходила эта зима… Лучшая, наверно, зима в жизни Дмитрия…Ивановича.

14-го марта Дмитрию исполнилось 29 лет. Это был будний день, и он отметил его в Москве с родителями и сестрой, но уже в субботу был в Шапкине, где Габрон Григорьевич поставил на стол бутылку красного вина Тбилисского разлива, Елизавета Евграфьевна испекла пирог с грибами…«Свои грибочки-то, сама собирала по краю ельничка, где у тебя лыжня проходит»… а Борис поднял тост за эту самую лыжню, которая тянется как струна сквозь леса и овраги и ничто ей не преграда: дерево упадет — спилим, лось выйдет — по рогам его — не перегораживай дорогу, и пусть лыжне этой конца не будет. Ура!»

Наступил Апрель, но снег в лесу еще кое-где лежал. Дмитрий ходил на лыжах пока была еще хоть какая-то возможность. А когда возможности пройти весь маршрут уже не стало — снимал лыжи и шел в ботинках до тех участков лыжни, которые проходили в ельниках, где снега было еще навалом. Потом уже и в ельнике днем снег начал раскисать, и идти по нему стало неинтересно. Тогда Дмитрий устраивал лежку: наламывал ельника, клал сверху для запаха прутья кустарника и загорал на весеннем солнышке, дожидаясь пока оно начнет прятаться за вершинами деревьев и вечерняя прохлада принесет скольжение.

Однажды, он устроил лежку на южном пригорке, недалеко от того места, где лыжня спускалась к низине у реки. Солнышко уже припекало, и он так разнежился на своем пахучем настиле, что задремал, а когда проснулся, то почувствовал, что уже очень свежо и надо быстро двигаться, чтобы не простудиться. Он перебрался через речужку, залез на крутой северный склон и пару раз скатился по оставшемуся там снегу, уже схваченному вечерним холодком. Он решил для себя, что этот последний спуск будет прощанием с зимой, со своей лыжней, а, как знать, может и с Шапкинским лесом, который ему придется покинуть, потому что к хозяевам скоро должны будут приехать родственники из Ленинграда.

Дмитрий стоял в низине около речки и смотрел на угасающую над лесом полоску света, оставленную скрывшимся за горизонтом солнцем. Он уже собрался было идти, как вдруг его внимание привлек какой-то странный гортанный звук, который словно бы наплывал на него. Он поднял голову и понял, что этот звук издает птица, которая летит мимо него над речкой. Птица летела низко, как бы подгребая крыльями, опустив голову с длинным как пика носом… Дмитрий не был охотником, в птицах разбирался не шибко, но понял, что это — вальдшнеп, а то, свидетелем чего он является, называется тяга.

Он постоял еще с пол часика и видел еще одного вальдшнепа, пролетевшего в другой части низины, «вне выстрела».

Вернувшись домой, он рассказал Габрону, что стоял на тяге и будь у него ружье мог бы вернуться с трофеем. Но на того рассказ этот не произвел никакого впечатления. «Экая невидаль, — сказал он — да эти долгоносики у нас тут над крышами по вечерам летают…Только кто на них охотиться будет — кому они нужны. Вот я — молодой был, в горах на козлов охотился. Такие, знаешь, с рогами. Вот это дичь! А это…» И махнув рукой, в знак пренебрежения к вальдшнепам, он пошел сливать из канистры воду, поскольку предупреждали, что ночью могут быть заморозки.

В Мае Дмитрию пришлось чаще обычного ездить на работу, поскольку перед летом надо было закончить кой-какие дела, а в конце месяца и вовсе собрался перебираться в Москву. В Шапкино должны были приехать сын и невестка с детьми, которых оставляли на лето в деревне, и, хотя хозяева уговаривали Дмитрия остаться и уверяли, что места хватит на всех, он хорошо понимал, что с приездом детей жизнь «У Габрона» (так он именовал среди знакомых свое Шапкинское убежище) потеряет привычный уют. Он обещал хозяевам, что осенью снова приедет к ним, и сам твердо верил, что ничто не сможет помешать в будущем году состояться еще одной шапкинской осени, зиме и весе.

Но, судьба распорядилась иначе.

2

Шел 88-й год, принесший существенные изменения в содержание прилавков, кошельков и понятий многих людей. Взять хотя бы такое понятие как рынок: для большинства москвичей это слово обычно употреблялось в сочетании Усачевский, Тишинский, Даниловский или еще какой-то рынок, и означало толкучку, гвалт…Не ори, не на рынке…неразбериху…Короче говоря, — место, где, конечно, можно было что-то ухватить подешевле, а иногда и получше, но в то же время, несомненно, что-то убогое и примитивное в сравнении с государственными магазинами, с их пристойными полупустыми прилавками. И вдруг, в одночасии, выяснилось, что рынок — это и есть основа жизни общества, наиболее совершенный способ организации его хозяйства, что бабки за прилавками и есть носители самой передовой, самой справедливой формы распределения благ, ибо движет ими не плановая экономика, выдуманная лунатиками и бюрократами, но сама природа, творящая суд и справедливость, через неумолимые законы рынка.

Конечно, для многих обывателей такой поворот дела был полной неожиданностью…для многих, но не для Дмитрия, хотя и он не ожидал ничего подобного, но по роду своей деятельности оказался значительно ближе чем многие другие к грянувшим переменам.

Его деятельность, как уже сказано, была связана с некоторыми экономическими проектами, которые ранее не могли быть реализованы и до 88-го года являлись абстракциями, имевшими мало отношения к жизни и, соответственно, весьма скудно оплачиваемыми. Достоинством их было только то, что они не требовали ежедневного присутствия на работе, допускали работу дома, что и дало возможность состояться Шапкинской осени, зиме и весне.

Но в 88-м все переменилось: скромный НИИ, в котором работал Дмитрий, превратился в своего рода мозговой центр набиравшей силы перестройки и еще не ставших реальностью, но уже явно обозначившихся рыночных отношений.

«Яму нельзя перепрыгнуть в два прыжка». Так или примерно так гласил заголовок одной из статей того времени. Ясно, что прыгать надо было быстро, не теряя времени на пустые размышления о том, что будет потом.

Таким образом, Дмитрий и его коллеги неожиданно оказались крайне (вошедшее в моду словечко) востребованными. Реализация разного рода проектов, которые раньше не могли быть превращены в реальность, принятие экстренных решений, разъезды в неожиданные регионы в связи с новыми деловыми контактами — это и многое другое в корне переменило темпы и весь стиль их жизни.

Нельзя сказать, чтобы эта деятельность была бы Дмитрию очень по душе. Будучи человеком скорее созерцательного чем деятельного склада, он в душе тяготился свалившимися на него возможностями и обязанностями. Но в то же время, будучи человеком разумным, понимал, что упустить представившийся шанс, было бы глупо. К тому же не будем забывать, что это было время великой иллюзии, и что даже лучшие умы…и т. д, и т. д.

Нет надобности говорить, что кривая его благополучия настойчиво поползла вверх: казалось еще недавно он ходил в Шапкине на деревянных лыжах, а пластиковые считал ненужной роскошью. Не то теперь: за какие-нибудь пол-года он уже сменил две машины, и возможность пересесть на иномарку казалась реальной и соблазнительной.

Но не только это. В конце концов, для человека важнее всего личная жизнь, а для молодого мужчины это значит — отношения с женщинами. Так вот, и на этом фронте в жизни Дмитрия произошли перемены. Женщина, заставившая его страдать и бывшая одной из причин бегства в Шапкино, вышла замуж. Это известие было болезненным, но не слишком, ибо Шапкинской лес уже стоял между ними.

Свято место в его душе не долго оставалось пусто, и в него вошла другая женщина, а следом за ней с интервалом в два года девочка и мальчик. Таким образом, подойдя к середине земного пути, Дмитрий обладал всем, что может пожелать разумный человек: интересная работа, здоровье, семейное благополучие и растущее богатство. Единственно чего ему не хватало, так это времени, того самого времени, которого несколько лет назад у него было хоть отбавляй и которое он заполнял тоской, скитаниями и прокладыванием маршрутов в Шапкинском лесу.

Он много раз собирался съездить в те места, навестить хозяев, пройти хотя бы по малому кругу, но времени не было. На то, чтобы съездить в командировку в Америку — было, на то, чтобы провести с женой и детьми две недели в Хорватии — было, а на Шапкино, увы, не хватало.

Впрочем, в каком-то смысле, ему и не надо было туда ехать: Шапкинский лес с его тропинками и овражками, с его ельниками и березняками, с медуницей, ландышами, сороками, вальдшнепами — сам, то и дело, приходил к нему.

Вот сидит он на совещании, и вопросов так много и все они такие важные, что кажется нельзя будет выйти из кабинета, не поставив все точки над и. А он вдруг чувствует, что зацепил ногой за какую-то корягу, хотя он, кажется, недавно прошел здесь с пилой и расчистил всю эту лыжню…Если разогнаться и на эту корягу налететь — костей не соберешь…А сосед толкает его в бок.

— Дим, ты задремал что ль?

— Да нет, размышляю.

— Да, тут есть над чем поразмыслить.

И поразмыслить действительно есть над чем. Ведь эта коряга так глубоко в землю ушла, что просто руками ее не вытащишь, а за пилой идти неохота…А если лыжню чуть левее положить?..

Так что, в сущности, лес этот всегда был с ним, всегда был в нем, и он знал, что пока он есть, пока тропинка тянется вдоль овражка, и там на южном склоне недалеко от гнутой березы находится лежка, где можно переждать пока станет прохладнее и двигаться дальше — пока все это есть, он может не бояться потерять себя в командировках и заседаниях.

И все-таки однажды ему удалось выбраться в Шапкино. Это было в 95-м году и произошло не совсем так, как он планировал. Начать с того, что в мыслях он всегда ехал туда на электричке. Если в вагоне удавалось сесть, читал и всегда боялся проехать свою остановку, что, кстати, случалось не однажды… Выходил из вагона, спускался по ступенькам с платформы, переходил железнодорожные пути, останавливался посмотреть — не сошел ли кто-нибудь из знакомых и после этого, углублялся по тропинке в лесок…Таким он представлял себе этот приезд и сейчас, но сложилось все как-то иначе. Дело в том, что на работу он ездил на машине — пришлось бы возвращаться домой, ехать на вокзал… расписания у него не было, жена обещала узнать, но забыла… Короче говоря, он решил ехать на машине, поскольку это было проще и удобнее.

По Ново-Рижскому шоссе он без труда доехал до поворота к станции и подумал как это, в сущности, быстро и просто, и…стоило столько лет тянуть?

Он слышал, что около станции идет большое строительство и не удивился тому, что вместо лесочка и луга, где обычно паслась рыжая корова и пестрый теленок, тянулся забор выше человеческого роста. Картина эта конечно неприятно поразила, но к такого рода переменам пейзажа Дмитрий был уже достаточно привычен. Он доехал до Шапкинского березняка, повернул налево и по грейдерной дороге поехал по краю деревни, которая по крайней мере на первый взгляд особенно не переменилась. Он остановил машину на краю березняка и по хорошо знакомой дорожке, где когда-то начиналась его лыжня, прошел к дому и подергал калитку.

Собак Габрон никогда не держал и считал это дурным тоном. «Ты к другу приходишь, а на тебя собака кидается — говорил он — у нас так не принято». И сейчас на Дмитрия никто не кинулся, хотя на соседних участках собаки лаяли, и видимо на их лай на крыльце появился сам хозяин.

…Грустное это было зрелище…Всего каких-то семь лет… Он показался Дмитрию сильно постаревшим, осунувшимся…Небритая щетина на лице изрядно поседела. Но главное было даже не это: главное было то, что на перевези около пояса висела бутылочка, и запах урины чувствовался на расстоянии.

Он узнал Дмитрия сразу и сразу оживился и помолодел.

— Это кто же к нам приехал! И дорогу не забыл? Заходи, заходи, дорогой. Меня, видишь, тут немного прихватило: с бутылочкой хожу, и там не Хванчкхара… Впрочем, настоящей Хванчкхары сейчас и в Грузии не сыщешь, разве что в Тбилиси. Да ты не три ноги: мы паркет давно не натирали, ха-ха-ха. Лизавета, иди сюда, смотри, кто к нам приехал.

В соседней комнате послышалось кряхтенье, и на порог выползла хозяйка…Картина еще более удручающая…Видимо, ей было трудно двигаться, потому что она держалась за косяк. Седые патлы торчали во все стороны, мятое платье висело как балахон. Она улыбалась, но Дмитрий почувствовал, что она не узнает его, что вскоре и подтвердилось.

Сели за стол. Габрон пытался оживить беседу.

— Ну как же ты Дмитрия не помнишь? Лыжни он у нас тут все прокладывал.

— Да я ведь на лыжах-то уж давно не хожу. И молодой-то была…

— Да ты-то не ходила, но разговоры-то слышала.

— Да что разговоры…Ты угости гостя. Вы сами-то из Москвы или?..

— Да Москвич он, возле Красных ворот живет. Мы же с тобой заезжали к нему, когда в Ленинград ездили. У них в прихожей, как сейчас помню, лосиные рога висят. До сих пор висят?

— Висят, висят.

— Ну вот видишь, я все помню, а у нее с памятью после инсульта немного того.

Так вот Дмитрий узнал, что у Елизаветы Евграфьевны два года тому назад был инсульт.

Пили чай с печеньем.

— Неплохое печенье. Это сын из Сант…Сакт…тьфу черт, не выговоришь…из Ленинграда привез.

Лизавета разжевывала печенье.

— Может и неплохое, только мне жевать-то нечем…А я вас сейчас припоминаю. Ведь вы без жены были? Один?

— Ну да.

— Помню, помню. Такой грустный все ходили. Что же и сейчас один?

Конец ознакомительного фрагмента.