Уголовных дел мастер

Владимир Сенчихин

Главный герой романа – следователь прокуратуры Ворсин. На первый взгляд, увалень, которым помыкают и начальство, и жена. Но почему-то все запутанные уголовные дела навешивают именно на него: работает не спеша и дотошно, копает глубоко и вдумчиво. А еще на него свалилось две любви, вот и мечется между прошлым и настоящим.

Глава вторая

Могильное дело

Поступая в юридический институт, Ворсин ни минуты не сомневался, что будет заниматься практическим уголовным правом. Изучая историю КПСС, он однажды прочитал в учебнике фразу, что при коммунизме не будет преступников, все люди, дескать, станут свободными и сознательными, а труд на благо общества превратится для них в осознанную необходимость. Последнее словосочетание Сергея страшно развеселило. По его пониманию, любая надобность, пусть даже трижды осмысленная, никакого отношения к настоящей свободе не имеет. Осознанный труд на благо других не свойственен человеку по определению и возможен только в том случае, если этот гражданин будет вкалывать по принуждению. Ясно как божий день, что любой работяга рано или поздно такое абсолютно «вольное» занятие возненавидит и непременно восстанет. А коли так, придется создавать службу принуждения, суд и прочие силовые ведомства. Но поскольку в таком случае без квалифицированного дознания не обойтись, то профессия следователя будет востребована при любом коммунизме. Да и воры, положим, никуда не денутся, будут красть хотя бы из-за любви к искусству. Когда Ворсин однажды высказал эти мысли преподавателю истории КПСС, тот, испуганно оглянувшись, обозвал его еретиком и посоветовал покрепче держать язык за зубами.

После окончания института Ворсин попал по распределению в Северокрымск, захолустный уездный городок, расположенный в северо-восточной части Крымского полуострова. В середине тринадцатого века здесь была возведена резиденция одного из наместников Золотой Орды, назывался город Колхатом. Он начал торговать, разросся и превратился в большой центр, но после того, как столицу крымского ханства перевели в Бахчисарай, зачах. Когда сюда пришли русские солдаты, от него остались только крепостные укрепления. Их разобрали и построили из древних камней две деревни. После революции их объединили в одно большое поселение, которое через двадцать лет стало райцентром, получило статус поселка городского типа. Обо всем этом Ворсину рассказала директор местного исторического музея Анна Пермякова, с которой он познакомился сразу после приезда в Северокрымск. Девушка обратилась в милицию после того, как в полукилометре от города кто-то раскопал могильник четвертого века нашей эры. Для Ворсина это был первый рабочий день в качестве оперуполномоченного уголовного розыска. Заместитель начальника РОВД по оперативной работе Андрей Осипов, поручивший ему расследовать «могильное» дело, был немногословен.

— В нашем районе это уже третий случай. Я, конечно, понимаю, что ты не Шлиман, но и разграбленная гробница далеко не Троя. Так что отнесись к делу серьезно. Если помощь потребуется, заходи без церемоний.

Когда Анна привела Сергея на могильник, он удивился. Единственный шурф выкопали на три метра в глубину.

— Кто-то подсказал им, где копать, — убежденно проговорила Анна. — Крым недаром называют перекрестком цивилизаций. Здесь побывали многие народы: тавры, греки, готы, аланы, сарматы, гунны, болгары, печенеги, половцы, генуэзцы, татары и армяне. И все оставили следы своей материальной культуры. Посмотрите, — она нагнулась и подобрала череп тускло-желтого цвета. — Скорее всего, это мужчина. Причем, судя по зубам, пребывал в преклонном возрасте, видите, как эмаль сточена. В те годы, так же как и сегодня, от кариеса никто не был застрахован, даже аланы.

Пролезть в узкую нору, ведущую в гробницу, Ворсин не смог. Побывавшая там раньше Пермякова сказала, что грабитель вынес из могилы все ценное, оставил только разбитый глиняный кувшин.

— И чем же поживился?

— В таких могильниках попадаются и золотые украшения, но чаще всего можно найти кувшины, бусы из янтаря или крымского сердолика, ожерелья, бронзовые серьги.

Печально рассматривая череп, Ворсин подумал о бренности всего сущего на земле и беззащитности покойников. Взять тех же аланов. Эти люди жили, как умели: растили хлеб и детей, с почестями предавали земле умерших, рыли для них под землей просторные камеры, оставляя рядом все, что могло понадобиться на том свете. Они, вероятно, даже не представляли себе, что потомки начнут вскрывать священные гробницы с такой же легкостью, как консервные банки.

— Мне трудно сказать, кто это сделал, — пожала плечами Анна. — Но древностью у нас интересуется только один человек — Василий Вирник. Не думаю, что он сам раскопками занимался, но что-нибудь об этом наверняка знает.

Сорокалетний Вирник работал водителем на птицефабрике, жил в частном доме на улице Подпольщиков.

— По нему психушка давно плачет, — охарактеризовал Василия директор птицефабрики. — Обязательно побывайте у него дома. Вместо того чтобы как все нормальные люди яблоки, черешню или персики посадить, он весь приусадебный участок елями да соснами загородил и макеты каких-то дурацких дворцов понастроил. Про таких в народе правильно говорят: без царя в голове.

Добравшись до улицы Подпольщиков, Ворсин спросил первого попавшегося прохожего, как найти дом Вирника. Тот с улыбкой ответил:

— Идите все время прямо, не промахнетесь.

Жилище Вирника выглядело необычно. Большинство частных домов в Северокрымске построены из ракушечника, изредка попадались кирпичные строения, только Вирник соорудил сруб. Эта затея, вероятно, обошлась недешево, так как с лесом в Крыму туго. Дом с мансардой, крытый не бледно-серым шифером, который на полуострове применялся повсеместно, а листовым железом, покрашенным в клюквенный цвет. Но больше всего удивили Сергея двустворчатые резные ставенки, которые на юге Украины, в отличие от средней полосы России и Сибири, встречались редко. Участок вокруг дома по периметру обсажен стройными голубыми елями. Такие Ворсин видел только на железнодорожном вокзале в Симферополе и в Никитском ботсаду под Ялтой. Между ними росли элегантные туи.

Не обнаружив на калитке электрического звонка, Сергей открыл ее и направился по песчаной дорожке к дому. Не сделав и пяти шагов, внезапно почувствовал, что за ним кто-то внимательно наблюдает. Острое чувство опасности заставило оглянуться. Ворсин окостенел: угрюмо насупившись, на него исподлобья смотрел огромный пес с коротко обрубленными ушами. Судя по глубоко посаженным глазам, в которых клокотала желтая злоба, к незваному гостю кавказец не питал никакого почтения. Откуда он появился, оставалось загадкой, собака будто материализовалась из воздуха. «Мальчик, на место!», — услышал Сергей Антонович. На пороге дома стоял худощавый мужчина в черной футболке. Ворсин обратил внимание, что одно плечо у него выше другого. Пес, недовольно фыркнув, неторопливо прошествовал мимо Ворсина и скрылся за углом.

— Он только с виду такой свирепый, а на самом деле мухи не обидит, — весело пояснил мужчина. — Меня Василием Андреевичем кличут, — представился он. — А вы, надо полагать, не местный?

— Оперуполномоченный, — произнес Сергей. Он смутился из-за того, что испугался обыкновенной собаки. — Я два дня назад приехал.

— И сразу попали с корабля на бал. Вас, значит, Пермякова ко мне прислала? — догадался Василий. — Да вы не стесняйтесь, про меня много небылиц наплели, я привыкший. Вам уже говорили, что я малохольный и чокнутый? Когда у людей не хватает мозгов, чтобы объяснить поступки другого человека, они объявляют его полоумным, потому что им так удобно. Когда я сюда перебрался, шибко удивился: как так — соседи промеж собой не дружат, в гости друг к другу не наведываются. На кого не взгляни, каждый сам себе на уме, с хитрецой и оглядкой, ни слова по простоте душевной не выскажет. В лицо говорит одно, а за спиной другое, при этом изгаляется, языком молотит, как крупорушка. Как такое может быть? А потом понял. Народец здесь собрался пришлый, люди из разных концов Украины и России приехали, родни вокруг нет, чего им стесняться? Вот и показывают истинную натуру. Ноев ковчег, одним словом. Да вы в дом проходите, чего на улице торчать, я вас чаем из трав попотчую.

Ворсин ожидал увидеть земляной пол и срубленные при помощи топора неуклюжие столы и табуретки. Комната, в которую привел Василий, мало чем напоминала крестьянскую светлицу. Всю ее заднюю часть занимал дефицитный и дорогой шкаф, именуемый в народе «стенкой», до отказа забитый книгами. Возле окна примостился журнальный столик, сработанный из песочно-желтого полированного камня, рядом с которым вальяжно разместились два кресла. По приглашению хозяина Ворсин с удовольствием погрузился в одно из них.

Василий принес чайник, две тонкие фарфоровые чашечки и сахарницу, в которой лежал кусковой желтоватый сахар. Ловко разлив чай, Василий пояснил, что уже давно не пьет грузинский, который, на его взгляд, по вкусу напоминает обыкновенную солому.

— Когда сюда перебрался, завзятым травником заделался, — пояснил он. — В здешних местах растут ромашка, чабрец, лимонник, зверобой, горицвет, душица и десятки других лекарственных трав. Поначалу удивлялся, глядя на местных жителей: в двух шагах природная лечебница, а они, когда заболеют, антибиотиками травятся.

— Я так понимаю, в Крым вы из Сибири переехали? — поинтересовался Ворсин.

— Если точнее, то из Туры. Есть такой поселок городского типа в Красноярском крае. Считается центром Эвенкийского национального округа. Расположен на реке Нижняя Тунгуска, в том месте, где в нее впадает другая река Кочечум. Поселок маленький, всего пять тысяч жителей.

— На эвенка вы не похожи.

— Я чистокровный украинец, родом из Бобровицы Черниговской области. А в Туру попал случайно. После службы в армии за длинным рублем на Север подался. Мечтал устроиться на золотые прииски, а попал в леспромхоз. Поскольку служил в танковых войсках, с трактором справился без труда. Думал пару лет отпахать, на «Москвича» заработать и свалить на историческую родину. А вместо этого десять лет отмотал. Как говорят зэки, от звонка до звонка. Большие деньги человека развращают. Это я понял, когда в первый раз в отпуск собрался. Сначала на пару недель в Крым подался, в санатории «Узбекистан» отдыхал, а потом на побывку домой съездил. Бывшие одноклассники к тому времени все переженились, детьми обзавелись. Посмотрел я, как они за сто десять рублей в месяц вкалывают, каждую копейку считают, и понял, что такая жизнь не по мне. Да вы пейте, пейте, а то чай остынет, — спохватился Василий.

Ворсин оценил приятный аромат и тонкий вяжущий привкус травяного чая.

В институте во время сдачи экзаменов приходилось не спать ночами, спасал только черный, как антрацит, чифирь. Метод заварки немудреный, но действенный: в большой чайник с только что вскипевшей водой высыпалась пачка грузинского чая, а затем посудина укрывалась какой-нибудь дерюгой на полчаса, чтобы напиток настоялся. Чифирь, правда, изрядно сажал сердце, но зато начисто лишал сна.

— Вы заметили, что многие заболевания сегодня стали агрессивнее, чем последние полста лет назад? Люди с упорством, достойным лучшего применения, денно и нощно сами себе роют большую-пребольшую яму. Вместо того чтобы пользоваться проверенными рецептами, которым тысячи лет, они ударились в химию, изобретают новые все более мощные лекарства.

— И что же вы предлагаете?

— Ничего нового. Нужно возвратиться к собственным истокам: вспомнить забытые старинные рецепты, возродить народное целительство, которое официальная медицина, по моему мнению, совершенно несправедливо преследует. Я вот на Севере наблюдал, как врачуют шаманы. Поучительный процесс. Они воздействуют, прежде всего, на подсознание больного, вызывая у него нужные для исцеления ассоциации. Вас в институте наверняка учили, что материя первична, а сознание вторично. Знахари придерживаются прямо противоположной точки зрения, считают, что для того, чтобы поставить на ноги больного человека, нужно изменить его сознание, пробудить в нем те внутренние силы, о которых он даже не догадывается. Приведу пример из личных наблюдений. Все приезжие на крайнем Севере страдают от недостатка витаминов, а эвенки придумали гениально простой способ восполнения этих веществ — едят сырую оленью печень. Эвенков иногда называют тунгусами, что в переводе на русский язык означает «идущие поперек хребтов». И это точное определение, потому что тяга к жизни у этого народа сумасшедшая. Подумайте сами, в каких условиях им приходится жить. Зимой температура иной раз доходит до пятидесяти градусов, причем морозы длятся по восемь-девять месяцев в году. Лето нежаркое, самый теплый месяц — июль, хотя и в это время года природа иногда устраивает фокусы, днем пятнадцать градусов, а вечером снег повалил. По-научному этот край называют экстремально дискомфортной зоной. Европеец без соответствующей подготовки и амуниции тамошнюю зиму не переживет. Да и эвенки, честно говоря, давным-давно вымерли, если бы не олени. Эти славные животные, по сути, сытная еда, теплое одеяло и вездеход повышенной проходимости в одной упаковке. Эвенки истинные дети природы. Пользоваться железом они стали не так давно, после того, как по Нижней Тунгуске к ним приплыли первые русские купцы. Они тысячу лет кипятили воду в деревянных чанах, бросая туда раскаленные камни, а мясо жарили на углях. Из соболиных шкур делали одеяла и подбивали ими лыжи. За простой медный котел заезжим купцам отдавали столько собольих шкурок, сколько в него влезало. И при этом называли русских глупыми людьми, потому что котел мог прослужить целый век, а любой мех лишь несколько сезонов. Еще чаю хотите? — спросил Василий, заметив, что гость поставил на столик пустую чашку.

— Не откажусь, — ответил Ворсин. Необычный напиток так ему понравился, что он решил выяснить состав трав.

— Дело не только в травах, — угадав его мысли, заметил Василий. — В Северокрымске вода жесткая и совершенно не годится для чая, вы в этом скоро сами убедитесь. Мне пришлось нанять бурильщиков, пробить скважину во дворе, чтобы добраться до тридцатиметрового горизонта, где вода приемлемого качества. Кстати, в Туре вода тоже неважная, слишком много железа и солей. Когда я туда попал, удивлялся идиотизму ситуации — две громадных реки под боком, а воду можно пить только в кипяченом виде. Это с одной стороны. А с другой, весной в Туре грязь непролазная, все жители ходят в болотных сапогах с подвязками, перекинутыми через плечо. В противном случае можно запросто остаться без обуви.

— Послушайте, — воскликнул Ворсин, хлопнув себя по лбу. — Когда вы про тунгусов заговорили, я о метеорите вспомнил. Как-то прочитал рассказ Казанцева «Взрыв», в котором говорилось, что в Сибири погиб инопланетный космический корабль. Это случайно не в тех краях произошло?

— Так оно и есть, — улыбнулся Василий. — Место падения метеорита находится недалеко от села Ванавара, которое считается центром Тунгусско-Чунского района. Я бывал в тех краях, но если вы рассчитываете услышать что-то новое, то зря, никаких следов инопланетян не обнаружил. Скорее всего, это был метеорит, а рассказ Казанцева — обычная фантастика. Хотя существует и другое мнение, якобы, не метеорит, а сверхмощный удар молнии искусственного происхождения, своего рода научный эксперимент. Та же шаровая молния обладает огромной разрушительной силой. Впечатляет теория, что гениальный физик проник в тайну грозы и научился аккумулировать электрические разряды в нужном месте и в определенное время. А когда понял, что таким способом любой город можно стереть в порошок, предпочел, чтобы его открытие кануло в лету. Что толку теряться в догадках? Когда-нибудь ученые разберутся с этим феноменом. Куда большее впечатление на меня произвело плато Путорана, расположенное севернее Туры. Я был ошеломлен, когда попал туда. Плато представляет собой гигантскую базальтовую плиту, абсолютно плоскую и испещренную глубокими каньонами. Там много изумительно чистых и красивых речек, водопадов и озер. Плато называют краем толсторогов, северных оленей и полярных волков. Кстати, тамошних толсторогов так и называют путоранскими, больше они нигде не встречаются.

— Про толсторога в первый раз слышу.

— Его еще называют снежным бараном или чубуком. Отличается от своих парнокопытных собратьев здоровенными рогами, которые у него больше метра. Толстороги живут в горной Азии и в Северной Америке. Но мне ужасно не повезло, толсторогов не видел, хотя пробыл на Путоране три дня. Это путешествие до сих пор вспоминаю, а прошло больше десяти лет.

— Назад вернуться не желаете?

— Воздух на Севере разреженный, кислорода гораздо меньше, чем в европейской части Союза. Туру по этим характеристикам можно приравнять к высокогорью. А у меня с легкими проблема. Левого нет, а правое тоже некомплектное, две доли вырезали. Я даже бегать не могу, сразу задыхаюсь.

Ворсин сочувственно промолчал. Он не стал спрашивать, что произошло, поскольку знал, что такое бывает только в тех случаях, когда человек заболевает раком.

— Нет, я захворал не тем, о чем вы сейчас подумали, но, честно говоря, хрен не слаще редьки. Называется болячка туберкулезом, но я не заразный. Так что пейте чай спокойно.

— Я не из робких.

— Да вы не обижайтесь, люди разные попадаются. Некоторые, узнав, чем я переболел, начинают стороной обходить, будто я прокаженный. Я их не осуждаю. Сам виноват. Когда у меня в Туре впервые туберкулез диагностировали, сразу же в больницу положили на семь месяцев. После этого мне, дураку, надо было хотя бы на пару лет домой умотать, чтобы, как врачи советовали, на свежих фруктах и овощах здоровье поправить, а я уперся рогом, остался на Севере. Не хотелось никуда уезжать еще и потому, что в больнице с медсестрой познакомился, влюбился в нее по самое некуда. Правда, налюбоваться на свою кралю не успел, меня в отдаленный леспромхоз вместо травмированного бульдозериста на полгода послали. Как ни упирался, пришлось ехать, иначе бы уволили без выходного пособия. В медвежьих углах с людьми не больно церемонятся — волк вместо медбрата, а скорую помощь заменяет медведь. Там меня снова скрутило, еле до конца командировки дотерпел. Когда сызнова в больницу угодил, туринские врачи в противотуберкулезный санаторий в Симеиз отправили. Сказали, что нужно специальное обследование пройти под наблюдением опытных специалистов. Я думал, что подлечат, да и отпустят на все четыре стороны, а вместо этого легкое под корень отчекрыжили. Через три месяца предложили в другой санаторий перебазироваться, более подходящий для меня. Так и попал в Северокрымск. Здешний воздух оказался лечебным, все каверны зарубцевались. Возвращаться в Туру врачи не советовали, да и смысла не было, нареченная письмо прислала, что замуж вышла за кореша моего. Так и прижился здесь. Сначала в общежитии валандался, а потом угол у одной бабульки снял. Родных у нее не было, все в войну перемерли, так что польза была обоюдная: я ей по хозяйству помогал, продукты покупал, а она еду готовила, меня обстирывала. Свободного времени навалом, вот и пристрастился к чтению. Много литературы прочитал про свою болячку, о том, как с нею в старину боролись, какие меры нужно принимать, чтобы забыть о ней раз и навсегда. Например, чем хорош воздух в Симеизе? В самом поселке и вокруг него растет много хвойных деревьев, выделяющих фитонциды, которые убивают микобактерии туберкулеза. Вот и решил, что когда обзаведусь собственным жильем, обязательно посажу на участке сосны. Предложил хозяйке, она согласилась. Когда выяснилось, что в Северокрымске сосны не растут, выбор пал на ель Энгельмана, которую еще голубой называют. К нам ее завезли из Северной Америки. Хлопот с нею, конечно, много, не любит она поздние весенние заморозки, но зато красота во дворе круглый год. После смерти Валентины Матвеевны домик мне достался. Поссовет, правда, попытался его экспроприировать, но не тут-то было: бабушка за год до смерти дарственную на меня оформила. Со временем вместо хаты сруб поставил.

— Мне говорили, что вы какие-то макеты дворцов построили.

— Они глаза многим мозолят. Пойдемте, сами увидите.

Ворсин в сопровождении Василия вышел из дома, повернув направо, направился по узкой тропинке, покрытой гранитной крошкой, вглубь участка, куда недавно удалился угрюмый Мальчик. Завернув за угол постройки, Ворсин остановился, пораженным очаровательным зрелищем: приусадебный участок разбит на большие клумбы, в центре каждой красовались настоящие дворцы, только в уменьшенном виде. Сергей узнал один из них. Знаменитое Ласточкино гнездо, которое изображали на всех открытках, посвященных Крыму. Ворсин приблизился к диковине, мысленно прикидывая, сколько времени пришлось потратить на ее создание. Хотя замок по высоте не превышал полутора метров, все архитектурные детали оригинала сохранились. Нагнувшись, Сергей осторожно потрогал угловую башню, проверяя, из какого материала она сделана.

— Это диорит. Можете не беспокоиться, не развалится. Ласточкино гнездо послужило началом моей коллекции, — пояснил Василий. — Когда начал собирать фотографии замка, чтобы нарисовать рабочие чертежи, то выяснилось, что его обычно снимают с моря, в этом случае получаются наиболее красивые и эффектные виды. Пришлось купить «Смену», самому заняться фотографией. Израсходовал больше десятка пленок, чтобы получить изображения Гнезда с разных точек. Моя настырность вызвала подозрение у милиции, которая, решила, что я собираюсь разнести на куски памятник истории. Насилу убедил, что я не диверсант. Самое интересное, что через год начальник Алупкинской милиции, находясь в командировке в Джанкое, вспомнил обо мне и заглянул в Северокрымск. К тому времени, кроме Ласточкина гнезда, я построил макеты двух вилл, расположенных в Симеизе. Вот этих, — кивнул в сторону причудливых зданий Василий. — Они называются «Мечта» и «Ксения», входят в комплекс зданий противотуберкулезного санатория «Красный маяк». Когда я в Симеизе лечился, часто захаживал в гости к знакомым, которые в нем отдыхали. Туда ежегодно из Средней Азии привозят молодых девушек. Вы что-нибудь слышали про дефолианты, которыми обрабатывают хлопок, чтобы он листву сбрасывал? Так его гораздо удобнее комбайнами собирать. После машин на поля загоняют девушек, которые подбирают то, что не смогла собрать техника. Беда, что дефолианты бьют по легким. Все девушки, попадающие в «Красный маяк», имеют начальную стадию туберкулеза. Их легкие на рентгеновских снимках выглядят так, будто изображение затянуто дымкой. Девушки лечатся в санатории сорок пять дней, уезжают домой совершенно здоровыми. Вот что значит целительный климат южного берега.

— Майору дворцы понравились?

— Он глазам своим не поверил. Долго ходил кругами, языком восхищенно цокал. Поинтересовался, зачем мне это нужно. Сейчас я к подобным вопросам отношусь спокойно, привык, знаете ли, к людской глупости. А тогда удивился, в свою очередь спросил, нравятся ли майору железобетонные многоэтажки, которые у нас возводят повсеместно. Он хмыкнул. Я ему привел в пример Симеиз, в котором, начиная с тысяча девятисотого года, все участки продавались с условием, что будущий хозяин построит виллу, не похожую на другие. В результате прошло семьдесят лет, те же «Ксения» и «Мечта», например, до сих пор глаз радуют, а уродливые нынешние коробки, во-первых, вряд ли так долго простоят, а во-вторых, их рано или поздно снесут, чтобы освободить место для новой генеральной линии.

Майор смотрел на меня скептически, видимо, решил, что у меня сдвиг по фазе. Во всяком случае, мне не помешали построить четвертый дворец — Воронцовский, оригинал которого стоит в Алупке.

Василий указал рукой на темно-серое изящное здание, напоминающее средневековый замок.

— Граф Воронцов его строил двадцать три года, угробил кучу денег. Самое удивительное, что материалом для строительства послужил местный диабаз, который намного крепче гранита. Обрабатывали его вручную примитивными инструментами. Попробуйте нынешнему камнерезу предложить поработать с этим камнем, он с вас три шкуры сдерет за такой каприз. А вот этот дворец — Ливадийский — для меня пятый по счету, в мире он приобрел известность после Ялтинской конференции тысяча девятьсот сорок пятого года. Это была летняя резиденция Николая Второго, но царь пользовался дворцом всего пять лет, после чего пролетариат выслал его на Урал, где он вместе с домочадцами и сложил свою голову.

Василий неожиданно умолк, потом продолжил рассказ.

— Был у меня еще храм Василия Блаженного, который на Красной площади стоит, я на него два года угрохал, но органам он не понравился, пришлось снести.

— Чем же он им не угодил?

— Трудно сказать. Приехала «Волга», вышли два чиновника пасмурного вида, изъявили непреодолимое желание взглянуть на плоды моего творчества. Внимательно осмотрели дворцы, поковыряли ботинками Блаженного, переглянулись, сказали, что он лишний. Спрашивать, чем этот храм угрожает советской власти, было бесполезно. У нас ведь куча самых дурацких запретов. Если вы хоть раз летали на самолете, наверняка знаете, что фотографировать в воздухе категорически запрещено, вдруг какой-нибудь секретный объект через иллюминатор снимете и врагам продадите. И никто не задумывается, что, во-первых, все самолеты гражданской авиации летают по коридорам, которые специально проложены таким образом, чтобы важные объекты в стороне оставались, а во-вторых, снимки обычной оптикой с высоты десять тысяч метров интересны только идиотам, которые благодаря чрезвычайно развитому воображению могут разглядеть на них нечто занятное. Я в Москве побывал, ездил на экскурсию на Останкинскую телебашню. Так там тоже фотографировать категорически запрещено. Между тем современная техника позволяет фотографировать из космоса любые объекты, включая номерные знаки автомобилей. Получается, что мы, прежде всего, сами себе не доверяем. Вот я по глазам вашим вижу, слушаете меня, а в голове вопрос вертится: кто же могильник бомбанул, не я ли?

Ворсин, застигнутый врасплох, слегка покраснел, не сразу нашелся с ответом. Необычное увлечение Василия ему понравилось, хотя выглядело своеобычно. В другое время Сергей с удовольствием послушал бы собеседника, но сегодня, когда ему поручили расследовать первое в его жизни дело, тратить драгоценные часы на посторонние разговоры было как-то зазорно.

— Врать вы еще не научились, это хорошо. В отличие от Пермяковой. Распрекрасно знает, кто вскрыл гробницу, но прикидывается валенком. Даю благой совет, не лезьте в это дело, за ним серьезные фигуры торчат.

— Хотя бы подскажите, с чего начать.

— Воля ваша, я вас предупредил. Есть такой верткий малый, Ленчиком зовут. Живет на улице Объездной. Он сравнительно молод, двадцать семь стукнуло, но на кражах поднаторел изрядно. Его уже трижды судили, но каждый раз условным наказанием отделывался. Неделю назад к нему приезжали какие-то ребята на машине с севастопольскими номерами. А Севастополь, чтобы вы знали, славится тем, что там живут самые профессиональные гробокопатели, нумизматы и коллекционеры старины. Скорее всего, кто-то из них и заказал этот могильник. Поскольку Ленчик за последние дни никуда из Северокрымска не выбирался, вещицы из склепа где-нибудь дома хранит.

Поблагодарив Василия, Ворсин отправился к Осипову, который подсказал, как быстро оформить санкцию на обыск, выделил парочку дюжих милиционеров. После того, как они перевернули вверх дном жилище Ленчика, Сергей понял, что оконфузился. Не увенчался успехом и обыск сарая. Ленчик перекидывался с милиционерами шутками, судя по наглой самоуверенной улыбке, приезжего молодого опера в грош не ставил. Ленчик то и дело, как породистая лошадь, встряхивал голову, демонстрируя длинные волнистые волосы, выкрашенные в шоколадный цвет, шумно вздыхал и разводил руками. Но когда Ворсин приказал милиционерам проверить сад, слегка потускнел. Пока стражи правопорядка безуспешно пытались найти следы свежевскопанной земли, Ленчик со скучающим видом посматривал в их сторону, напрягся, когда они поравнялись с деревянной будкой туалета. Сергей неторопливо приблизился к нехитрому сооружению, ощущая затылком настороженный взгляд Ленчика. Обычный деревенский нужник с дверью, закрывающейся деревянной вертушкой, внутри выглядел заурядно. Ворсин хотел закрыть дверь, но его внимание привлек новехонький гвоздь, вбитый в двух сантиметрах от «очка». Преодолевая отвращение, Сергей присел на корточки, заглянул в яму. Леска! Один конец привязан к гвоздю, а другой скрывается в миазмах. Ворсин, перебирая руками, начал осторожно поднимать леску, над поверхностью показался большой полиэтиленовый пакет, с которого капала желтая жижа.

— Ведро воды принесите, — приказал он остолбеневшим милиционерам, вопросительно взглянул на Ленчика.

Тот криво улыбнулся, отвел взгляд. Развязывать свежевымытый пакет Ворсин не стал, пригласил понятых. Потом попросил у одного из милиционеров нож, которым отрезал горловину. Внутри находились два стеклянных бокала, с десяток старинных золотых монет, несколько очаровательных ожерелий и серебряные серьги.

— Твои? — строго спросил Ворсин.

— Шутите, гражданин начальник, — живо отозвался Ленчик. — Мне такое барахло без надобности.

Ленчика доставили в «обезьянник», а дело передали следователю Нечипоренко, умеющему раскалывать самых упертых преступников. Поначалу Ленчик утверждал, что не знает, каким образом предметы старины попали в туалет, но после душевной беседы одумался, пояснил, что месяц назад в Симферополе на рынке познакомился с неким Владиком, который предложил разрыть пару гробниц, пообещал за каждую заплатить по сто рублей. Указал на карте, где находятся могильники, рассказал, что склепы залегают глубоко, чтобы найти вход, надо пользоваться длинным полутораметровым стальным щупом. После того, как Ленчик вскрыл два могильника, с ним честно рассчитались, поручили обследовать третий, но предупредили, что прокола быть не должно, там полным-полно рыжья. На вопрос, может ли он опознать Владика, Ленчик ответил, что заказчик должен завтра утром приехать к нему домой за товаром.

Ленчика решили использовать вместо живца, а чтобы ненароком не сбежал, приставили двоих переодетых в гражданскую одежду оперуполномоченных. Закончилась операция незадачливо: Ленчик ночью улизнул из дома, по пути заглянул к Вирнику. Трудно сказать, чем бы закончился этот нежданный визит для Василия, если бы он накануне не уехал в Житомирскую область договариваться о покупке красивого поделочного камня для постройки очередного дворца. Сам Ленчик во время следствия утверждал, что на мокруху не пошел бы, хотя злобы в нем, судя по всему, в ту ночь было хоть отбавляй. Зарубив топором собаку Вирника, этим же орудием он пытался вдребезги разнести все мини-дворцы, но упорный камень не поддался, архитектурный ансамбль пострадал лишь частично, сломались только наиболее уязвимые башенки, купола, а также карнизы, лепнина и прочие прикрасы.

Через неделю Ленчика поймали в Херсонской области, он прятался у своих родителей. Поскольку по закону требовалось, чтобы акт о причиненном ущербе подписал сам пострадавший, Ворсин, скрепя сердце, во второй раз отправился к Вирнику в гости. Сергею было стыдно за себя и за своих коллег, проворонивших Ленчика. Опера дружно утверждали, что не смыкали глаз, но догадаться, чем они всю ночь занимались, было несложно: от обоих за версту несло ядреным перегаром. Больше всего удивило Ворсина то, что ни один человек в райотделе не сочувствовал Вирнику. О том, что Ленчик разгромил модели дворцов, милиционеры рассказывали друг другу с плохо скрываемым злорадством, а некоторые ухмылялись, будто одобряли хулиганство.

На улицу Подпольщиков Сергей попал под вечер, когда солнце утомленно закатывалось за далекие горы, а в посвежевшем воздухе разносились звонкие детские голоса. Открыв знакомую калитку, Ворсин невольно замедлил шаг, но, вспомнив, что Мальчика нет на свете, зашагал по тропинке, ведущей в сад. Он решил еще раз взглянуть на разгромленные дворцы, чтобы хотя бы на пару минут оттянуть неизбежный и тягостный разговор с их создателем. Завернув за угол дома, Ворсин обомлел: все замки стояли на своих местах. Сергей глазам своим не поверил, он самолично побывал на месте происшествия и в протоколе подробно зафиксировал все бесчинства Ленчика! Присев возле Ласточкина гнезда, внимательно вгляделся в угловую башню, которая неделю назад валялась на земле. Облегченно вздохнул, заметив на ней тонкую едва различимую трещину.

— Диорит хоть и крепче гранита, но раскалывается легко, — услышал Ворсин знакомый голос за спиной.

Сергей оглянулся. Вирник держал в руках небольшой целлофановый пакет.

— Все дворцы я восстановил. Это все равно, что детскую мозаику собирать. Единственная хитрость — цемент. Два года назад на Черноморском флоте по знакомству разжился специальным цементом пятисотой марки. Страшная вещь, скажу я вам. Его обычно используют при подводных работах. Схватывается моментально, чем больше влаги в него попадает, тем крепче становится.

Встав на ноги, Ворсин смущенно произнес:

— Простите, что без предупреждения зашел. Я бы и раньше заглянул, да не знал, когда домой вернетесь. Ну, как, удачно съездили?

— Если дадите слово, что никому не расскажете, признаюсь, как на духу. В том карьере, куда я ездил, добывают гранит, из которого мавзолей Ленина на Красной площади возвели. Я там с одним мастером познакомился, Калинычем зовут. Мужик что надо, свой в доску. Пообещал часть неликвида, которую за ненадобностью на гранитную крошку перерабатывают, для меня оставлять. А я за это ему три литра самогона поставлю.

— От Житомира до Крыма путь неблизкий, — удивился Сергей. — Перевозка камня наверняка в копеечку влетит.

— Самогонкой и рассчитаюсь, — благодушно улыбнулся Василий. — Я знал, куда обращаться. Этот карьер поставляет камень для строящихся объектов ЦК КПСС на южном берегу Крыма. Возят гранит не по железной дороге, а на большегрузных автомобилях, чтобы свести к минимуму перегрузочные операции и уберечь камень. Калиныч пообещал поднапрячь одного из водителей, чтобы тот заехал в Северокрымск. Крюк небольшой, не более шестидесяти километров.

— Если не секрет, что на этот раз собираетесь выстроить?

— Фильм «Д'Артаньян и три мушкетера» видели? Помните осаду фортеции Ля-Рошель? Недавно узнал, что эта сцена снималась в интересном месте, в Хотинской крепости, расположенной в Черновицкой области. Этот замок, неплохо сохранившийся до наших дней, с двенадцатого века являлся опорой Галицко-Волынского княжества. Им по очереди владели приднестровские князья, поляки, Турция и Россия. Я созвонился со своим знакомым, живущим в Каменец-Подольском, он пообещал на своих «Жигулях» устроить экскурсию в Хотин. Если пожелаете, можете присоединиться. Поездка обещает быть увлекательной.

— Спасибо за приглашение, непременно им воспользуюсь, если, конечно, получится. Я ведь только приступил к работе, боюсь, что в отпуск не скоро соберусь, — ответил Сергей и торопливо добавил:

— Извините, что все так по-дурацки вышло.

— Это вы о Ленчике? Честно говоря, ничего другого от него не ожидал. Я его хорошо знаю. Кое-какие способности у Ленчика, безусловно, есть, но лень гораздо раньше его родилась. В школе учился отвратительно, одни двойки и трояки домой таскал. Знаю об этом не понаслышке, одно время в той же десятилетке электриком подрабатывал. Ленчик особым рвением и тогда не отличался, обожал с утра до ночи баклуши бить. Зато потребностей у парня воз и маленькая тележка. Года два назад состоялся у нас любопытный разговор. «Дядь Вась, — предложил он, — а давайте ваши творения продадим? Я клиентов нашел, неплохую цену, между прочим, предлагают. И зря вы на дурацкую древность запали. Сейчас офигенным спросом пользуются каменные памятники, да только делают их на один манер. Попадете в Симферополь, обязательно на местное кладбище загляните. Все надгробные плиты на одно „лицо“, никакого разнообразия. Предлагаю кооперацию. Я буду заказчиков искать, стройматериалы добывать, а вы надгробия клепать. Шестьдесят процентов мне, сорок — вам» — «Предложение занятное, — ответил я, — только условия сделки немного смущают» — «Это потому, что вы советскую систему плохо знаете, — заявил он. — Не переживайте, на мою долю больше двадцати процентов перепадать не будет, остальные деньги на взятки пойдут, чтобы никто палки в колеса не вставлял». Я, конечно, отказался от столь лестного предложения, а Ленчик с той поры меня невзлюбил.

Разговор с Вирником окончательно успокоил Ворсина, в общежитие он возвратился в отменном настроении. По пути Сергей заглянул в гастроном, купил две бутылки вина «Біле міцне», именуемое в народе «биомицином». Это забористое пойло хоть и гнали из гнилых яблок, зато было оно крепким и дешевым. Спиртное Ворсин купил, намереваясь поближе познакомиться с соседом по комнате, который только вчера вернулся из отпуска. Парень привез из дома кучу деликатесов, включая традиционное сало и соленые рыжики. Сержант Дмитрий Панчухин, простодушный упитанный увалень двадцати двух лет от роду, честно признался, что в милицию пошел только потому, что его достали родители.

— После дембеля батя устроил меня фрезеровщиком на завод, — рассказывал он. — Чтобы вовремя на работу попасть, вставал в полпятого утра, а потом через весь город в переполненном трамвае тащился. С работы возвращался часов в восемь вечера. Пожрал, телик посмотрел — и на боковую. Честное слово, о бабах даже забывать начал. Через две недели от такой пахоты завыл, как раненый изюбр. Позвонил в Северокрымск корешу, с которым в одной части служил. Обрисовал ситуацию. Он предложил в милицию податься. Объяснил, что в больших городах в патрульно-постовую службу лучше не попадать, ее собачьей называют, а в таких мелких, как Северокрымск, сильно пахать не придется. Теперь мы с ним в одном экипаже работаем. Его Геной зовут.

Вечером Дима с тремя товарищами по службе решил отметить благополучное прибытие в Северокрымск. Ворсину ребята обрадовались, но вино спрятали от греха подальше, объяснив, что с самогоном его лучше не смешивать: такое гремучее зелье получается, что наутро глаза из орбит вываливаются.

Разлив по граненым стаканам мутную самогонку, Дима предложил выпить за то, чтобы свежеиспеченный оперуполномоченный недолго оставался в холостяках и нашел суженую. Ребята пояснили, что девушек легчайшего поведения в райцентре хватает, а с невестами напряг, поскольку все классные пацанки, окончив школу, перебираются в Симферополь или на ЮБК, а дома остаются только дурнушки. Когда Ворсин заметил, что, сидя в салоне патрульного автомобиля, глупо надеяться на встречу с серьезной девушкой, парни пообещали в ближайшие выходные сводить его в местный клуб на танцы, чтобы лично удостоверился в их правоте.

— Хочу предупредить, — перешел на шепот Дима, наклонившись к Ворсину, — комендант нашего общежития — стукач, каких поискать. Я одну биксу на ночь привел, так утром командир взвода прямо на построении мне выволочку устроил, потребовал объяснительную написать. Однажды я спросил его: «Марк Игнатьевич, вы в молодости на танцы бегали?». Знаешь, что он ответил? «Я такими глупостями не занимался и тебе не советую». — «Где с девушкой можно познакомиться, как не на танцах? — поинтересовался я. — „В нашем Доме культуры работает много кружков, — ответил старый пень. — Коль женилка спать по ночам не дает, можно хоровым пением заняться или в театральную студию пойти. В таких местах девиц невпроворот, выбирай, какую хошь, толстую, тонкую, блондинку или брюнетку. Но только портить девок не смей! Коль понравились друг дружке, так сыграйте свадебку, да и дело с концом. А то напридумывали, понимаешь ли, всякую гадость вроде битлов патлатых или рока дебильного, наслушаются дребедени, а потом в кустах паруются, как шавки подзаборные“. Вот такая провинция, одичавшая и несуразная. Но ты, Серега, не горюй, найдем мы тебе невесту».

Последнюю фразу Дима произнес громко, парни дружно расхохотались. После этого беседа оживилась, потекла ровно и весело. Ближе к полуночи выяснилось, что выпивка закончилась, а поскольку дежурный уже запер двери на замок, «биомицин» оказался как нельзя кстати. Вино еще пуще развеселило ребят, кто-то вспомнил, что этажом ниже недавно поселились две девушки. На робкое предположение Ворсина, что они, должно быть, уже легли спать, ребята отреагировали бурными протестами и заверениями, что девицы ловко стреляют глазками и наверняка будут не прочь познакомиться с такими бравыми парнями. Когда Ворсин категорически отказался участвовать в авантюре, его подняли на смех.

— Если мужчина хочет понравиться женщине, он не должен праздновать труса, — заметил Дима.

— Вы как хотите, а я спать ложусь, — пожал плечами Ворсин. — Напоследок, пока вы не успели дров наломать, расскажу одну поучительную историю, случившуюся со мной, когда учился на третьем курсе. На ноябрьские праздники поехал к своему другу Антону Запрудскому в Днепропетровск. Он обучался в институте инженеров железнодорожного транспорта, жил в старой пятиэтажной общаге, в которой все комнаты обставили одинаково: возле стен — армейские панцирные кровати, посредине стол, в правом углу железная рогатая вешалка, в левом — деревянный шифоньер. «Сокамерники» Антона по случаю праздников разъехались по домам, так что проблем со спальным местом не возникло. Мы отправились в горный институт, где училась пассия Антона. Ее звали Машей, она пообещала познакомить меня со своей подругой, которой нравились крупные мужчины. Но та загрипповала, так что остался я без потенциальной Дульсинеи.

— Антон с Машей потащили меня на дискотеку, — продолжил Ворсин, воодушевившись симпатией ребят. — Танцую я скверно, любое столпотворение вызывает дискомфорт. То ли у пацанов из вокально-инструментального ансамбля подходящих песен не было, то ли они терпеть не могли медленную музыку, но все время звучали исключительно быстрые композиции. Проплясав минут десять, занял освободившееся кресло. Тут объявили белый танец. С моей комплекцией надеяться не на что, так что я расслабился, в сторону столпившихся возле стен девушек даже не смотрел. Вдруг предо мной возникла симпатичная черноволосая худышка, улыбнулась, продемонстрировав изумительно белые зубы, протянула руку. От неожиданности я не сообразил, что меня натуральным образом приглашают на танец.

Обрадовавшись, что хоть кому-то нужен, поспешно вскочил, вывел девушку на середину зала, приобнял за талию, попытался закружить по часовой стрелке, но худышка не тронулась с места. Двигаться против часовой стрелки она тоже не пожелала, будто ее приклеили к полу. Поначалу решил, что она таким оригинальным способом хочет наказать меня за медлительность, но, присмотревшись, понял, что ошибся, таких мыслей у нее и в помине не было. Она напоминала человека, который настолько занят собственными мыслями, что ему начхать, что думают о нем окружающие. Стоять на пионерском расстоянии, на виду у всего честного народа, как-то не с руки, поэтому я прижал девушку к себе, тем более что она прильнула ко мне с такой готовностью, будто только этого и ждала. Стою, значит, посредине зала, вдыхаю медвяный аромат, исходящий от ее волос, ловлю на себе любопытные взгляды окружающих. Тут Антон с Машей нарисовались, круги описывают, подмигивают, жестами восторг выражают, дескать, продолжайте ребята в том же духе. Минуты через две я снова попытался расшевелить девушку, но безрезультатно, ни вправо, ни влево кружиться она не желала. Вокруг нас даже запретный круг образовался, в который другие парочки предпочитали не вкатываться. Надеялся, что медляк скоро закончится, но ребята из ансамбля, должно быть, решили приколоться, устроили марафон. Центр зала постепенно опустел, в итоге все глазели только на нас. Когда музыка наконец стихла, шарахнулся от худышки, как от зловредной кавказской овчарки. Потом втроем гуляли в парке, Антон предложил продегустировать портвейн «777». Не знаю, из чего его сделали, но ударил по мозгам крепко. Антон пошел провожать Машу, а я отправился в общагу. Добрался до комнаты на автомате.

Разбудило меня радостное солнышко, заглянувшее в комнату сквозь узкое, но высокое окно. Поскольку на соседней кровати храпел Антон, я пришел к выводу, что ночью не сбился с курса. Еще больше утвердился в этой мысли, увидев свои брюки и пиджак, аккуратно угнездившиеся на спинке стула. Разбудив приятеля, предложил прогуляться и перекусить. Башка разламывалась. Когда подошел к вешалке, не обнаружил на ней новое кримпленовое демисезонное пальто. Самое обидное, что не проносил его и неделю. Родители потратили больше ста рублей, радовались обновке больше меня. На дворе стоял ноябрь. Холодрыга. Унылый дождик пополам со снегом. Выручил Антон. Одолжил шерстяной свитер, в котором я вернулся в Киев, удивив родителей. Сказал, что пальто сперли в общаге, они купили еще одно, правда, не такое модное, как прежнее. Недели через две позвонил Антон и жизнерадостно известил, что пропажа нашлась. Оказалось, что я перепутал этаж, вломился в комнату, где жили девчата. Так получилось, что угловая кровать, облюбованная мной для ночлега, оказалась свободной. Свет я не включал, разделся и завалился спать. Ближе к утру одна из девушек проснулась, обнаружила на соседней кровати незнакомца, страшно возмутилась. За амурные дела можно запросто вылететь из общежития. Она разбудила подруг, решив, что кто-то из них привел кавалера. Они долго перешептывались, разглядывая незваного гостя, удивлялись его наглости, мало того, что проник среди ночи в чужую комнату, так еще дрыхнет без задних ног. Дверь на ночь они обычно не запирали, воришек на этаже не водилось. Сначала девчонки хотели милицию вызвать, но передумали, никакой угрозы я не представлял, не походил ни на вора, ни на бомжа. Когда они растолкали незваного гостя, тот, ни слова не говоря, быстро оделся и удалился, оставив их в полном недоумении. Девушки надеялись, что хозяин пальто вскоре объявится, но после того, как все разумные сроки истекли, повесили у входа в общежитие объявление, что найдено пальто, указали номер своей комнаты. Прочитав объявление, Антон навестил студенток, те потребовали, чтобы хозяин явился самолично. Когда узнали, что я давно в Киеве, сменили гнев на милость и за килограмм конфет «Кара-Кум» вернули Антону мое пальто.

— Тебе повезло, в итоге только выиграл, вместо одного пальтишка обзавелся двумя, — рассмеялся Дима. — Автопилот — замечательная вещь. Мой отец при жизни, бывало, так напивался, что стоять на ногах не мог, но за рулем даже в таком состоянии ему не было равных, затыкал за пояс любого аса-трезвенника.

— А что с ним случилось? — поинтересовался Ворсин.

— Умер, как заправский шофер.

— Погиб в ДТП?

— Почти. Когда батя разменял полтинник, бес саданул его в ребро. Удар сокрушительный. Батяня втюрился в женщину, моложе его лет на двадцать. Не знаю, где он ее подцепил, и что она в нем нашла, но встречались они регулярно. Летом, как известно, и стол, и дом под каждым кустом, а зимой мест для уединения кот наплакал. Что придумал отец. Вечером на своем «Москвиче» заезжал за подружкой и ехал в гараж. Он у нас кооперативный, кирпичный. Отец проделал в крыше отверстие, вставил туда асбестовую трубу, якобы для вентиляции. Причем она была хитро сделана, сначала шла вертикально, а у пола загибалась на девяносто градусов. Отец загонял машину в гараж, но двигатель не глушил, чтобы не выключать печку в салоне. Он разжился пожарным шлангом, один конец которого надевал на выхлопную трубу, а второй — на вентиляционную. В итоге в атмосферу вылетали ядовитые газы, а в салон от печки поступал теплый воздух. Комфортно устроился. Сделав свое дело, батя провожал девушку к остановке троллейбуса и, как ни в чем ни бывало, возвращался домой. Не знаю, сколько бы длились эти рандеву. Мы спохватились поздно. Накануне отец собирался съездить к своей матери, живущей в пригороде. Поэтому решили, что батя остался ночевать у нее. Но когда на следующий день позвонили с его работы и спросили, куда он запропастился, забеспокоились. Отец и сам не любил опаздывать, и другим спуску не давал. Запасные ключи от гаража и машины нашли в секретере. До сих пор жалею, что взял с собой маму. Открыли ворота, а в салоне «Москвича» двое полуголых мертвецов. Мама грохнулась в обморок. Милиция и скорая приехали одновременно. Помню, молоденькая врачиха даже не соизволила проверить у покойников пульс. Только взглянула издалека, презрительно усмехнулась, сказала, что любовники в ее услугах не нуждаются. Пару недель меня вызывали в милицию, задавали каверзные вопросы, часто ли мать с отцом ссорились, где была мама в ночь перед несчастным случаем, кто может подтвердить наше алиби. Следователь, вероятно, не верил, что мама не имеет никакого отношения к происшедшему, хотя судмедэкспертиза показала, что жертвы скончались от отравления угарным газом.

— А мой старший брат из-за курева умер, — печально признался Роман, худенький молодой парень с треугольным подбородком. — Он писал стихи, но их нигде не печатали. Однажды Даня отослал свои творения в известный московский журнал, откуда пришел уничижительный отзыв. Написал рецензию некий Горинштейн. Не помню точно содержание письма, но смысл сводился к тому, что Даня только зря и свое, и чужое время тратит, лучше бы шел на завод гайки крутить, а желающих заниматься словоблудием и без него хватает.

— Дружище, а причем здесь табак? — поинтересовался Дима.

— Даня с детства рос впечатлительным и обидчивым ребенком. Я, например, на оскорбления спокойно реагирую, в крайнем случае, могу обидчику в рожу заехать, а брат, когда его обзывали, замыкался и мог целыми днями молчать и дуться. По этой причине родители его никогда не наказывали, что бы он ни натворил. Хотя, честно признаться, проказничал в основном я, но сваливал все на брата, за что отец частенько лупцевал меня ремнем по заднему месту. И правильно, между прочим, делал. Это я уже потом понял, когда Дани не стало. Он мечтал увидеть свои стихи напечатанными, если не в книге, то хотя бы в журнале или в газете. А когда такой дикий отлуп получил, сломался. Трудился Даня сторожем на стройке, рабочий режим ему нравился: сутки отдежурил — трое дома. В свободное время поэзией занимался, книжки умные читал. Курить брат начал сразу после окончания школы, где-то вычитал, что все знаменитые поэты с табаком дружбу водили. А уж про вино и говорить нечего, Даня стихи Есенина про кабацкий дым мог часами вслух читать. Раньше брат на дежурстве и капли в рот не брал, а после московского послания правилу своему изменил. Вот и начали к нему на огонек алкаши захаживать, он им свои стихи читал, а они из чувства благодарности за самогонкой бегали. В ночь на девятое мая Даня хорошо отметил победу в войне с фашистами, проводил гостей и прилег на постель с сигаретой во рту. Матрас был набит ватой, которая хоть и горела плохо, зато дымилась хорошо. К началу рабочего дня, когда строители на стройку явились, Даня превратился в черную головешку, а от кровати только железная сетка осталась.

Рома умолк. За столом установилась унылая тишина. Когда на улице неожиданно раздался автомобильный гудок, Дима встрепенулся, обведя вопрошающим взглядом ребят, с иронией произнес:

— Называется «начали за здравие, а кончили за упокой».

— Ты же первый и начал, — откликнулся Рома.

— Слушайте, мужики, вы Аню Пермякову знаете? — как бы невзначай поинтересовался Ворсин. — Начальство на меня дело по ограблению могильников повесило, а она по нему в качестве свидетеля проходит.

— Смотря что тебя интересует, — лукаво улыбнулся Дима. — Она девушка с характером, интеллектуалку из себя строит, но если ты подозреваешь, что Аня бомбит могильники, то зря.

— Да нет, — смутился Сергей. — Она же первой забила тревогу. Я не о том.

— Не темни, дружище, — откликнулся Дима. — Если надумал клинья под нее подбить, ничего у тебя не выйдет. Она больше года встречается с каким-то хирургом из Симферополя, по выходным к нему катается. Какой-никакой шанс у тебя есть, ее подружки, с которыми она в одной комнате живет, рассказывали, что между ними вроде бы черная кошка пробежала. Аня рыдала всю ночь.

— Да мне без разницы, с кем она встречается, — с излишней горячностью выпалил Ворсин, раздосадованный тем, что ему не удалось скрыть личный интерес. — Я о деле пекусь.

— Служебное рвение — признак здорового честолюбия, — глубокомысленно изрек Дима.

— Да ну вас, — обиделся Сергей. — Давайте, мужики, на боковую. Завтра, то есть уже сегодня, рано вставать. Да и барышни, наверное, замаялись вас ждать, десятые сны видят.

К его удивлению, на этот раз ему никто не возразил.

Влад Цепеш и вампиры

Ворсин проснулся под утро, ему почудилось, что кто-то его зовет, негромко, но настойчиво. Недоуменно всматриваясь в белесый потолок, он долго и чутко прислушивался к предрассветным звукам за окном, но ничего подозрительного не разобрал. Солнце еще не встало, но, судя по изрядно посветлевшему небу, уже готовилось явить миру свое лучистое малиновое око. Тревожное предчувствие внезапно овладело Ворсиным, ему показалось, будто чья-то ледяная рука внезапно легла ему на лоб. Вздрогнув, он перевернулся на бок, тщетно пытаясь понять, чем вызвано такое странное состояние. Взглянув на наручные часы, лежащие на тумбочке, Сергей удивился. Всего лишь полпятого. Такая глубокая рань, а сна ни в одном глазу! Что бы это значило? Ворсин, как и все молодые люди, обожал утреннюю дрему. В годы учебы он не раз замечал, что по выходным дням утренний сон менее приятен, нежели в будни. А наивысшее наслаждение Сергей получал, когда оставался в постели, осознавая, что на первой лекции обязательно будет перекличка.

Сергея мало беспокоило то обстоятельство, что он уже давно на крючке у декана, который трижды обещал лишить злостного прогульщика стипендии и выгнать взашей из института. Декан, конечно, с удовольствием сдержал бы свое слово, поскольку Ворсин своим пагубным примером вводил в соблазн сокурсников, но кто будет защищать честь института на всеукраинских соревнованиях по пулевой стрельбе? Способность попадать точно в цель у Ворсина впервые проявилась еще в школе, в девятом классе, на занятиях по военной подготовке. Практические стрельбы состоялись в глубоком овраге на окраине столицы. Военрук Феликс Наумович раздал каждому ученику по три патрона, сказал, что сибирские охотники из мелкашки с пятидесяти метров умудряются попадать белке в глаз, но от девятиклассников такой точности не требуется, достаточно набрать пятнадцать баллов. На мишенях военрук экономил, пробитые дырки аккуратно обводил шариковой ручкой красного цвета. Расстрелянные мишени заменял только после того, как от них живого места не оставалось.

Ворсин, когда подошла его очередь, лег на брезент, живо прицелился, легко нажал на спусковой крючок. Выпустив еще две пули, он отправился за мишенью, чтобы военрук отметил места попаданий. Сняв бумагу с листа фанеры, подросток обратил внимание на то, что в ней имеется только одна дырка овальной формы. Феликс Наумович долго рассматривал мишень, скреб ее ногтем, а затем объявил, что в цель угодила только одна пуля, придется Ворсину повторить стрельбу. Вторая попытка девятиклассника еще больше озадачила военрука. В центре мишени наблюдалась всего лишь одна дырка, но ее геометрия вызывала сомнения, для одной пули отверстие было слишком велико. В полном недоумении Феликс Наумович долго чесал круглый толстый затылок, задумчиво жевал губами, даже пару раз заглянул в коричневый портфель, где хранились новые мишени. Решившись, приказал прикрепить сразу три новых мишени, выдал Ворсину три патрона, приказал подростку стрелять в каждую цель по одному разу. Ворсин невозмутимо выполнил задание. Когда военруку принесли мишени, он глазам своим не поверил: в центре каждой виднелась аккуратная дырка. «Как это у тебя так ловко получается?» — удивленно осведомился Феликс Наумович. Поставил напротив фамилии Ворсина красную жирную пятерку, присовокупив к ней громадный восклицательный знак. Ворсин и сам не знал, почему заранее предвидел, куда полетит пуля. Иногда он мазал, определял это по звуку выстрела. Скорее всего, порох не соответствовал стандарту. По настоянию военрука Ворсина записали в секцию по стрельбе, во время выполнения тестовых упражнений новичок продемонстрировал наихудший результат. Позднее Ворсин догадался, ему специально подсунули не пристрелянную винтовку, чтобы отвязаться от слишком ушлого стрелка.

После успешной сдачи первой сессии в институте Сергей прочел объявление о наборе желающих в секцию спортивной стрельбы. Записался из-за ностальгии, дабы проверить, не ослабла ли рука. Уже на первой тренировке всадил в десятку пять пуль. Тренер безапелляционно заявил, что не даст погибнуть дарованию, с той поры Ворсин неизменно лидировал во всевозможных соревнованиях. Если бы он был честолюбивым, скорее всего, стал бы ведущим спортсменом СССР. Стрельба Ворсина не вдохновляла. Для того чтобы расстреливать мишени, много ума не надо. Зато профессия юриста будет востребована во все времена, недаром же в России сума да тюрьма извечно рифмуются. Благодаря стрельбе Ворсин безбоязненно пропускал занятия, экстерном сдавал зачеты и экзамены. Скромный значок мастера спорта служил ему одновременно индульгенцией и оберегом.

Для старосты курса, который вел журнал посещений и вносил туда лишь половину его прогулов, Сергей придумал более весомое оправдание своей лени. Не секрет, что многие студенты маются с желудками. Болячки самые разные, начиная с гастрита и заканчивая прободной язвой. Ворсин считал, что массовые желудочные заболевания у студентов вызваны спешкой и нервотрепками.

— У меня плохая наследственность, — убеждал Сергей старосту группы. — Мама до самой смерти так и не смогла избавиться от хронического гастрита, а отец от пареза страдал. Лично я идти по их стопам не собираюсь. Главное не еда, а условия ее приема. Есть нужно с толком и расстановкой.

Староста Яша, крепкий деревенский парень, вступивший в компартию во время службы в армии, обладал желудком, способным переваривать гвозди. К отмазке относился скептически.

— Вставай на полтора часа раньше, лопай в свое удовольствие, — возмущался Яша. — Почему решаешь свои гастрономические проблемы за счет учебы?

Объяснять Яше, что утренний сон имеет множество градаций и наилучшим качеством обладает тот, который можно продлить за счет рабочего времени, было бесполезно. Родившийся в деревне человек с младенчества привыкает вставать не по звонку будильника, а вместе с первыми лучами солнца, он искренне не понимает, как можно валяться в постели, когда на улице давным-давно рассвело, в хлеву пронзительно визжит голодный поросенок, а в сарае беспокойно кудахчут куры.

Лежа на узкой кровати, Сергей вспоминал безмятежные студенческие годы. Распределение изобрели умные люди: если бы ему сейчас предоставили право выбора, он бы, не раздумывая, побросал нехитрый скарб в чемодан и навеки распрощался с этим унылым и пыльным крымским городом. Мысль о том, что ему придется прожить здесь целых три года, ввергала в хандру. Наверное, зря в институте сибаритствовал. Если бы учился на одни пятерки, получил бы красный диплом, остался бы на кафедре. Хоть и говорят, что лучше иметь красную морду и синий диплом, намного приятнее, когда оба цвета совпадают.

Воспоминания о студенческой жизни окончательно разогнали остатки сна, с полчаса проворочавшись в постели, Сергей понял, что заснуть не удастся. Прошлепав в длинных полосатых трусах к умывальникам, Ворсин долго и ожесточенно чистил зубы «Помарином», пытаясь избавиться от противного привкуса во рту, когда услышал за спиной звонкий женский голос: «Доброе утро». Обернувшись, Сергей едва не выронил зубную щетку: перед ним в коротком розовом домашнем халате стояла Анна Пермякова. Девушка, судя по всему, только что проснулась, еще не успела причесаться, но ее лицо было таким же свежим, как утро за окном.

— Что это вы здесь делаете? — смущенно осведомился Ворсин и покраснел, устыдившись своего крайне непрезентабельного вида.

— Я здесь живу, — улыбнулась Анна. — А вы?

— Зубы чищу, — выпалил Ворсин, продемонстрировал девушке зубную щетку, будто боевое копье.

— Так это вы на пару с Димой нынешней ночью куролесили? Вот уж никак не ожидала.

— Да мы вроде бы не сильно шумели, — засмущался Сергей.

— Вы в этом уверены? — с иронией поинтересовалась девушка. Подойдя к умывальнику, положила на прикрепленную к стене полочку зубной порошок, щетку и мыло. — Не понимаю Диму. Вроде парень не глупый, а угомониться не может. Если его опять на бюро вызовут, строгачом не отделается, вылетит из комсомола, как птица из гнезда. Неужели он этого не понимает?

— Дима позавчера из дома вернулся, вот и решил это дело отметить. Что тут плохого?

— Худо то, что комендант этот факт непременно зафиксирует, как только явится на работу. Можете не сомневаться, полный список всех участников вашей тайной вечери уже составлен.

— Детский сад, — пожал плечами Ворсин.

— Если вы это своему начальству скажете, оно вас наверняка не поймет. Осипов мужчина строгий, но отходчивый. Вы, главное, не перечьте.

Анна как в воду глядела. Когда Сергей вошел в отделение, дежурный радостно известил, что его просил зайти Андрей Владимирович.

Кабинет заместителя начальника РОВД по оперативной работе находился на втором этаже. Начальства Сергей не боялся, впрочем, частенько ловил себя на мысли, что в присутствии высокого должностного лица чувствует себя неуютно. Причину робости Ворсин не понимал, поскольку ясно представлял, что любой начальник, какое бы сановное положение в обществе ни занимал, в конце концов, самый обычный человек со свойственными ему достоинствами и недостатками. В детстве любой столоначальник пачкал пеленки и ревел по ночам, требуя молока и материнской ласки, а в дошкольном возрасте шалил и дергал девчонок за косички.

Сергей Антонович еще в институте заметил одну особенность: если у человека несомненный талант, то чем выше он поднимается по иерархической лестнице, тем скромнее и проще становится. А тот, кто пробивает дорогу локтями, окаянством и угодничеством, оказавшись наверху, превращается в самодура.

Например, кафедрой криминалистки в юридическом институте заведовал профессор Альберт Петрович, шестидесятилетний симпатичный старичок, лысый, забавно выговаривающий «л» вместо «р». Однажды на практических занятиях студентка пятого курса Марьяна Нечипай, пригожая своенравная девица, потратившая четыре года на поиски подходящего жениха, но так и не сумевшая подыскать достойную кандидатуру, попросилась в его группу, чтобы подготовить реферат. Альберт Петрович рассеянно взглянул на сексапильную студентку, снял очки, протирая их носовым платком, с сомнением произнес: «Прямо не знаю, брать или не брать?». Аудитория мгновенно ожила, загомонила, сидящий рядом с Марьяной староста группы Яша громко выпалил, четко выговаривая букву «р»: «Да брать, Альберт Петрович, брать», за что тут же схлопотал от обидевшейся девушки звонкую затрещину. К студентам профессор относился с глубочайшим уважением, а когда студиозус не оправдывал надежд, укоризненно говорил: «Милейший, если вы не любите юриспруденцию, давайте договоримся: я ставлю вам на экзаменах тройку, а вы до конца семестра избавляете нас от своего присутствия». Охотников прогуливать занятия не находилось. Альберт Петрович написал кучу учебников и монографий, которыми пользовались все юридические вузы страны, его приглашали на различные международные семинары, а подписанное им экспертное заключение носило силу закона. Несмотря на это, любой первокурсник мог запросто заглянуть в его кабинет за советом.

А вот доцент той же кафедры Борис Семенович, сорокалетний худосочный горбонос с кривыми лошадиными зубами, в противоположность профессору, со студентами разговаривал неохотно, бросал фразы сквозь зубы, презрительно морщась и публично страдая от вынужденного общения со столь убогой, по его убеждению, публикой. Борис Семенович написал всего лишь один научный труд в пятьдесят страниц, который издал в институтской типографии, и требовал от студентов скрупулезно изучать сие творение. Кто-то из студентов назвал брошюру правоведческой диареей, но это совершенно не смущало Бориса Семеновича, полагающего, что молодые люди в силу своего скудоумия не способны по достоинству оценить его талант. Борис Семенович был в меру хитер, льстив, подобострастен и на партийных собраниях обильно уснащал свои речи цитатами из работ Ленина и Брежнева. Это, вероятно, сыграло определяющую роль в его судьбе.

Когда Ворсин окончил четвертый курс, Борис Семенович переместился в кресло заместителя ректора по административной части, с его подачи воссоздали мужские и женские общежития, хотя раньше студентов селили по факультетам, невзирая на пол. Комендантам общежитий незамедлительно выдали журналы, в которые вносились все прегрешения студентов, а также велась своеобразная история морали жильцов: с кем встречаются, кто и когда к ним приходит в гости, поддерживают ли подозрительные контакты. Двери ровно в двадцать три часа закрывались, никакие уговоры опоздавших не смягчали сердца дежурных, опасавшихся потерять работу. Из наиболее активных комсомольцев создали «летучие бригады», которые после отбоя ходили по комнатам, проверяя наличие обитателей. Бутылка водки расценивалась как злостное игнорирование здорового образа жизни и каралась незамедлительным выселением из общежития. Семейным студентам, дабы не искушали холостяков, предложили снимать жилье в городе.

На этом Борис Семенович не успокоился, вскоре во всех пяти институтских общежитиях появились специальные ящики с ячейками для хранения студенческих билетов, как на заводских проходных. Жильцы сдавали их при входе и получали на руки, когда выходили на улицу. Таким образом, проректор мог точно определить, кто именно не ночует в комнате и потребовать их выселения. Войдя в административный раж, он запретил юношам приходить на занятия в джинсах, а девушкам в юбках выше колен. После того, как барышни завалили партийные органы жалобами и анонимками, условие смягчили — им разрешили демонстрировать колени, но не выше пяти сантиметров. После этого любимым тостом студентов стал следующий. «Одесса, море, солнце. На берегу белый домик. Абрам сидит во дворе, а Сара в доме стирает белье. Вдруг раздается выстрел из пушки. Сара высовывается в окно и спрашивает: «Корабль пришел, мясо привезли?» — «Да нет. Начальство приехало». Вдруг снова выстрел из пушки. Сара высовывается в окно и спрашивает: «Абрам, мясо привезли?» — «Да нет же, начальство приехало» — «А что, в первый раз не попали?». Далее автор здравицы предлагал выпить за то, чтобы в начальство попадали с первого раза. Застольная речь пользовалась неизменным успехом у студентов, особенно у женатиков. Видимо, она докатилась до руководящих вершин института, ректор своим приказом отменил обязательную сдачу студенческих билетов в общежитиях, сохранив это правило только для гостей.

Большинство новаций истового проректора прямого отношения к Ворсину не имели, он жил дома, но с утренними прогулами пришлось завязать. И все же в конце пятого курса он таки попал в черные списки. На государственном экзамене по научному коммунизму ему достался вопрос о превращении социализма в мировую систему. Отметив, что победа Великой Октябрьской социалистической революции в России, безусловно, явилась важнейшим историческим событием на пути воплощения теории научного коммунизма в жизнь, он заявил, что появление послевоенного социалистического содружества стран Восточной Европы было обусловлено не только внутренними причинами, такими, например, как активность пролетариата или компартий, а также победой Красной Армии над фашизмом.

— Мне кажется, что та же Германия, если бы ее гражданам предоставили право самостоятельно определять свою судьбу, вряд ли бы разделилась на ФРГ и ГДР. Социализм восторжествовал только там, где остановилась Красная Армия, а это означает, что дальнейшее развитие научного коммунизма возможно только в случае его силового экспорта, — отметил Сергей.

— Что вы хотите этим сказать? — удивленно воззрился на него входящий в комиссию Борис Семенович. — Неужели отрицаете ленинское положение о разнообразии форм перехода различных стран от капитализма к социализму?

— Я считаю, что капитализм свои позиции сдавать не собирается, — пожал плечами Ворсин. — На той же Кубе социализм восторжествовал лишь благодаря помощи СССР. Отсюда следует вывод: для того, чтобы социализм победил во всем мире, он должен быть с кулаками. Известно, что в африканских странах промышленность плохо развита, о какой диктатуре пролетариата там может идти речь?

Члены комиссии вопросительно переглянулись.

— Я полагаю, в данном случае победил не диалектический материализм, а пещерная диалектика, — натянуто улыбнулась доцент кафедры философии Светлана Евгеньевна, сорокалетняя женщина, усердно ухаживающая за своим лицом, на котором не было ни одной морщины. — Воинствующий социализм, молодой человек, достоин всяческого осуждения, ваше стремление к самостоятельному мышлению можно только приветствовать. Думаю, что твердую четверку поставить можно, — сухо произнесла она и вопросительно посмотрела на коллег.

— У него каша в голове, а вы его поощряете, — недовольно проворчал Борис Семенович, но развивать тему не стал.

— Больше чем на тройку студент не тянет, — подвел итог дискуссии проректор.

Спорить с ним никто не стал, в результате Ворсин оказался единственным на потоке, получившим трояк. При распределении это учли.

***

Подойдя к обшарпанной двери начальника, Ворсин сфокусировался на настоящем, отгоняя не слишком приятные преддипломные воспоминания. Андрей Владимирович жестом указал на стул, дежурно пошутил, что лучше присаживаться, чем садиться. Ворсин на шутку никак не отреагировал, обратив внимание на то, что начальник то ли крайне утомлен, то ли чем-то расстроен: лицо — бледное до синевы, а под карими глазами залегли темные круги.

— Не люблю ходить вокруг да около, — Андрей Владимирович недовольно поморщился, будто, надкусив яблоко, увидел половинку червяка. — С утра пораньше рапорт на тебя поступил. Надеюсь, догадываешься от кого?

Слово «рапорт» он произнес с ударением на втором слоге. Ворсин вяло пожал плечами, демонстрируя скудную осведомленность.

— В том, что ты этой ночью заливал за воротник, греха нет. У нас, если водкой не баловаться, можно запросто в дурдом угодить. Кстати, что пил?

— Самогон, — честно признался Ворсин.

— А запивал пивом, — констатировал Андрей Владимирович.

— «Биомицином».

— Эстет, — хмыкнул начальник. — Запомни лейтенант. Сотрудник министерства внутренних дел, как и любой гражданин СССР, имеет безусловное право пить все, что угодно, но принимать вовнутрь обязан только водку. А самогон, брагу и прочий сомнительный алкоголь употребляют воры, наркоманы, проститутки и пьяницы. Я внятно изъясняюсь?

— Вполне.

— Кроме того, сотрудник милиции, сколько бы водки ни принял на грудь, обязан соблюдать правила советского общежития, а если он это не делает, то грош ему цена. Надеюсь, это тоже понятно?

Ворсин кивнул.

— Вот и ладненько. Будем считать, что воспитательную беседу я провел, а ты пообещал впредь вести себя достойно, как подобает советскому офицеру. Будем считать, что первое официальное предупреждение ты заработал. Честно говоря, у меня уже три строгача по партийной линии, так что тебе есть к чему стремиться. Но это я так, к слову. Даю тебе два часа, чтобы привел себя в порядок, а то смотреть противно. Душ холодный прими, чайку крепкого попей. Ровно в одиннадцать тебе надлежит явиться в городскую прокуратуру для дачи показаний в качестве свидетеля по факту зверского убийства гражданина Вирника.

Сергей осторожно поинтересовался:

— Вы какого Вирника имеете в виду?

— Того самого, — досадливо отмахнулся Андрей Владимирович. — Пока ты самогон кушал и дрых без задних ног, было совершено особо тяжкое преступление. Настолько тяжкое, что заместитель райпрокурора лично прибыл, чтобы проконтролировать ход расследования. Утром он при мне прокурору области докладывал. Усек?

Прокашлявшись, Ворсин выдавил из себя:

— Известно, кто это сделал?

— Ишь, какой шустрый. У нас быстро только кошки плодятся, да и то не завсегда и не везде. Убийство явно не простое, а с подтекстом. Двадцать шесть лет в органах протрубил, но такого изуверства не видел. Они ведь потерпевшего догола раздели, в саду, где мини-дворцы расположены, на кол посадили. Вскрытие еще не делали, но наверняка причина смерти — внутреннее кровоизлияние. Когда следаку из Симферополя показания давать будешь, не забудь, что первый обыск в хате Ленчика — это твоя инициатива. Лады?

— Я так и скажу, Андрей Владимирович, — быстро произнес Ворсин, — можете не беспокоиться.

— Значит, договорились, — хлопнул ладонью об стол Осипов. — Когда освободишься, загляни, расскажешь, что и как.

Выйдя на улицу, Сергей вначале направился в общежитие, но передумал и повернул к центру городка, где рядом с рынком находился пивбар «Азов», в котором, по словам Димы, в любое время из-под полы наливали сто граммов не разведенной сорокоградусной. Торчать два часа в общежитии, ожидая допроса, Ворсину не хотелось, к тому же его изрядно подташнивало, следовало подлечиться, дабы не предстать перед дознавателем в расхлестанном состоянии. По пути его захлестнуло отвращение к самому себе, долго не мог справиться с позывами рвоты.

Издалека разглядев табличку с надписью «Азов», Сергей ускорил шаги. Когда перешагнул через порог пивнушки, по реакции ее немногочисленных посетителей понял, что жители Северокрымска именно его считают виновным в случившейся трагедии. Двое пьянчуг, сидевших за столиком подле окна, забыв про полупустые кружки с пивом, уставились на него с явной враждебностью, а молодая рыжеволосая девица в засаленном переднике, стоявшая за стойкой, обожгла недобрым взглядом. Сообразив, что к вечеру весь городок будет чесать языки, Ворсин смутился, решил было ретироваться, но его остановил громкий оклик.

— Никак брезгуешь, служивый? — ехидно спросил низенький бородатый дед с длинными давно не мытыми волосами.

— Почему же? — незамедлительно оскорбился Сергей и решительно направился к столику. — Не хотел мешать честной компании. Не возражаете?

Он сел, потеснив собутыльника бородача, который отодвинулся, чтобы освободить место гостю.

— Во как! — поднял брови удивленный дедушка. — Благодарствую, молодой человек, уважил старика. По пивку ударишь?

— Я на службе, батя, — напомнил Ворсин.

— Дык, служба не волк, в лес не ухлестнет. Нюрка, — обратился бородач к девушке за стойкой. — Три пива за его счет.

— Шли бы вы лучше домой, Сильвестр Макарович, — проворчала рыжая, но спорить не стала, наполнив до краев бокалы, с громким стуком поставила их на стол.

— Мы до твоего прихода с Андреичем дискутировали, кто нашего чудика завалил, — провозгласил Сильвестр Макарович, опорожнив одним глотком недопитый бокал. Две бронзовые змейки живо соскользнули с его бороды. — Андреич глаголет, что это азиаты. Он на Даманском полуострове с китайцами воевал, так ему теперича везде узкоглазые мерещатся.

— Да ладно тебе, Макарыч, изгаляться, — обиделся Андреевич. — Ты историю вспомни. Кто раньше таким непотребством занимался? Турки да татаро-монголы всякие.

— Это ты кому говоришь? Это ты мне говоришь, историку с двумя высшими образованиями?

— Не заводись. Выкладывай свою версию.

— К твоему сведению, государь Иван, которого в народе прозвали Грозным, тоже усаживал врагов на колья. Эта традиция еще в древней Греции родилась. А что касаемо твоих азиатов, то они своим жертвам либо головы отрезали, либо уши. Такой национальный обычай.

— А индейцы скальп снимали, — осклабился во весь рот Андреевич. — Ты еще про колесование вспомни.

— При чем здесь колесование? — обиделся Сильвестр Макарович. — Я вот что думаю. Нашего архитектора лишил жизни либо румын, либо человек, знакомый с жизнью Влада Цепеша, который в пятнадцатом веке правил Валахией — исторической областью на юге Румынии. Кто-нибудь из вас слышал о графе Дракуле?

Ворсин и Андреевич недоуменно переглянулись.

— Понятно, — усмехнулся Сильвестр Макарович, — вампирами, значит, не увлекаетесь. Эту занятную историю о вурдалаках и об их предводителе графе Дракуле я впервые услышал в сорок пятом. После освобождения Румынии наш изрядно потрепанный стрелковый батальон перевели на пополнение в часть, расположенную недалеко от города Сигишоара, в трехстах километрах северо-западнее Бухареста. Городу больше шестисот лет, почему бы не побродить по его кривым улочкам и мрачноватым дворикам, а заодно осмотреть стоящую на холме средневековую крепость? Ротный не хотел отпускать меня одного, боялся, что какой-нибудь сумасшедший валах подстрелит. Других охотников полюбоваться на древние камни не нашлось, на экскурсию я отправился в одиночестве, прихватив с собой вещмешок с двумя банками тушенки и буханкой хлеба, ППШ, трофейный «Вальтер» и две гранаты. Я ведь до начала войны в Киеве жил и мечтал стать археологом, поэтому и поступил на исторический факультет университета. Успел только первый курс закончить, когда война началась, за три года ни одного специалиста по истории и в глаза не видел, а тут под боком почти уцелевшая крепость тринадцатого века. Как я мог не взглянуть на нее хотя бы одним глазком? До крепости на американском «Виллисе» меня подбросил водитель ротного. Войну он фактически не застал, его в феврале сорок пятого подгребли, когда восемнадцать стукнуло. Я думал, что он хотя бы на полчаса составит мне компанию, да куда там, махнул рукой на прощанье и укатил в город. Больше всего меня поразила сорокапятиметровая башня с часами, стоящая у входа в крепость. Причем часы исправно шли, через каждые пятнадцать минут трезвонили. Пока любовался поросшими мхом и плющом стенами, да на часовую башню лазил, прошло часа полтора. Вышел из крепости. По улице медленно брела девушка. Поначалу решил, что это цыганка, их в Румынии как собак не резанных, но когда поравнялся с нею, разглядел выбивающиеся из-под косынки русые пряди и милое веснушчатое личико. Помню, еще мысль мелькнула: «Или немка, или кто-то из наших солдат давным-давно наследил». Дело в том, что до войны основную часть населения Сигишоары составляли немцы, которые после освобождения Румынии разбежались куда глаза глядят, а оставшиеся жители попрятались по домам, без крайней нужды на улицу не выходили. Миновав девушку, сделал пару шагов и вдруг застыл, как вкопанный. «Батюшки, — подумал я. — Так ведь это Настя Евдокимова, с которой я на одном курсе в университете учился. Как она в эдакой глуши оказалась?». Обернулся к девушке, тихо спросил: «Настя, это ты?». Она испуганно взглянула на меня, прошептала на чистейшем русском: «Простите, herr Offizier, я Берта. Берта Тиссен». Сделав книксен, виновато улыбнулась, засеменила по дороге. Не знаю, что на меня нашло: то ли обидно стало, что немочка так на киевлянку похожа, то ли знакомство продлить захотелось. В общем, автомат с плеча сбросил, затвор передернул и громко приказал: «Стой!». Она, бедная, съежилась, как воробышек, руки вверх подняла. Приблизившись к ней, попросил опустить руки. Она повиновалась, а сама с места боится сдвинуться. Смотрю на нее и удивляюсь. Странное дело. От испуга обычно у любого человека лицо перекашивается, я за войну всякого нагляделся, а тут прямо волшебство какое-то, честное слово. Девушка, конечно, оробела изрядно, душа наверняка ниже пяток опустилась, но лицо похорошело, щечки порозовели, а в широко распахнутых глазах едва уловимая угроза промелькнула. Она меня будто о чем-то предостерегала.

— Никогда не замечал за тобой, Макарыч, садистские наклонности, — перебил рассказчика Андреевич. — С виду и не подумаешь.

— Все мы задним умом крепки, — проворчал Сильвестр Макарович. — Это я уже потом понял, что ППШ — не самый удачный инструмент для знакомства. А в тот момент думал лишь о том, как бы девушку попридержать хотя бы на пару минут. «Есть хочешь? — спросил ее. Она молчит и глазами хлопает. Сняв с плеча вещмешок, вынул банку тушенки и буханку хлеба. «Это все твое будет, — объяснил. — При условии, если составишь мне компанию, одному возвращаться в город не с руки». — «Хорошо», — ничуть не удивившись, ответила она, руки к продуктам протянула. «Э, нет. Так не пойдет, — ответил я. — Сначала прогулка, по пути какую-нибудь занятную историю о городе расскажешь». — «Интересно, все русские такие недоверчивые или через одного?» — поинтересовалась она. Я осведомился, где она так хорошо на русском говорить научилась. Оказалось, что ее мать русская, в семнадцатом эмигрировала в Чехословакию, а потом замуж за немца Тиссена вышла, вместе с ним в Дюссельдорф на родину Гейне перебралась. Тиссен, убежденный коммунист, после прихода к власти нацистов в тысяча девятьсот тридцать пятом году увез семью к своим родителям в Сигишоару. Здесь их и настигла война. Тиссена румынская полиция арестовала, с той поры о нем нет никаких вестей. Берта живет вместе с мамой, ждет отца. Мать без конца плачет, а Берта уверена, что он живой и скоро обязательно даст о себе знать. Я заверил девушку, что Красная Армия скоро окончательно добьет фашистскую гадину, а ее отец обязательно вернется. Успокоившись, она спросила, что я знаю о господаре Владе Третьем, известном в истории под именем Влада Цепеша. Узнав, что я никогда не читал книгу ирландского писателя Брема Стокера «Дракула», удивилась и кратко пересказала ее содержание.

В романе речь идет о графе Дракуле, который живет в огромном старинном полуразрушенном замке в Трансильвании и убивает людей, прокусывая им шеи и выпивая их кровь. После смерти его жертвы тоже становятся вампирами. Дракула собирался населить вампирами весь мир, решил начать с Англии. Отплыл туда на корабле, каждую ночь убивал кого-нибудь из членов команды. В Лондоне Дракула наводил ужас на мирных жителей, но в итоге сбежал в Трансильванию. Там его убили ударом серебряного ножа в сердце. Берта пояснила, что прототипом графа Дракулы послужил Влад Цепеш, который родился в Сигишоаре. Она привела меня к невзрачному трехэтажному кирпичному дому, сказала, что именно здесь появился на свет Влад Третий по прозвищу Дракула, что по-русски означает «сын Драка». Драком, то есть драконом, именовался его отец, князь Влад Второй.

Конец ознакомительного фрагмента.