Сын погибели

Владимир Свержин, 2010

Приключения сотрудников Института Экспериментальной Истории продолжаются! И на этот раз им предстоит встретиться лицом к лицу с крайне неожиданным противником… Казалось бы, чем может обернуться рутинная операция по изысканию легендарного артефакта ХII века – механической головы, дававшей правителям мудрые советы? Очень и очень многим… Артефакт оказывается не артефактом, а вполне живым представителем расы змееподобных разумных существ, разделившихся на враждебных друг другу крылатых «ангелов» и подземных «демонов». Что еще хуже – его активно поддерживает юный и загадочный пророк Сын погибели, в котором сотрудники Института с изумлением узнают Федюню Кочендыжника, опрометчиво спасенного Лисом и Камдилом из Херсонесской тюрьмы… А когда к вражде змееподобных «ангелов» и «демонов» подключаются еще неистовый Бернар Клервосский, его давний недруг – хитроумный духовник короля Франции Сугерий и стремящаяся прибрать к рукам Францию византийская принцесса Никотея, ситуация и вовсе превращается в клубок сплошных проблем…

Глава 7

От идеи так же близко до идеала, как и до идиотизма.

Эрик Берн

Великий князь Святослав ходил взад-вперед по светлице княжьего терема, казавшейся ему непривычно широкой. Всего несколько месяцев назад в этой горнице стоял он, понурив голову рядом с братом Мстиславом перед грозным отцом и выслушивал повеления Владимира о походе к Светлояр-озеру. Ни отец, ни брат не вернулись из того похода, и он — новый государь всея Руси — сполна ощущал тяжесть мономашьего венца.

Счастливая весть, доставленная Святославу из-за моря, что не сгинул брат, а, разбив в жаркой сече врага, стал королем в землях, от матери завещанных, немало порадовала его. Но уж как там за морем все сладится, дело второе, а здесь править лежа на боку не приходилось.

Прознав о странной кончине Мономаха, кочевники со всех сторон, точно сговорясь, решили вновь испытать крепость киевских рубежей. Но если прежде отец призывал сыновей в заветную светелку и точнехонько рассказывал, откуда ждать беды и куда полки вести, то ныне такой подмоги не было. До сего дня вражьим набегам еще получалось давать укорот, но как знать, так ли будет впредь?

Отец Амвросий — духовник княжичей с самого их крещения — наставлял молиться и исповедоваться, поражать гордыню в сердце своем, но схватка с гордыней протекала с переменным успехом, а набеги продолжались и продолжались.

— Великий княже, — в горницу вбежал государев стольник, боярин Андрей Болховитин, — беда стряслась!

— Какая такая беда? — нахмурился Святослав.

— Гонец из Тмуторокани прибыл.

— Неужто ромеи войной пошли? — Святослав грозно подбоченился, точно готовясь без промедления двинуть рать на супостата.

— Хуже того, княже. Давид, сын Олега Гореславича, касогов привел.

— Ну, касоги не ромеи, нонче же выступим. Стены в Тмуторокани каменные, высокие, ворота крепкие, князь Глеб не зря Хоробрым зовется — до нашего приходу, чай, продержится.

Андрей Болховитин понурил голову:

— Пала Тмуторокань.

— Ты что за небывальщину плетешь?! — бросился к нему Святослав.

— Гонец сказывает — изменою злой ворог в стены вошел. Будто бы от тебя к князю Глебу человек прибыл, сказал, что ты уже с подмогой близок, и велел касогов у стен встретить. Ныне дружина княжья разбита, сам Глеб жив ли — неведомо, а Давид, стало быть, на княжем столе воссел.

— Молчи! — крикнул Святослав. — Вот уж не зря говорят: «У бесхвостого волка долгая память». Добр был в прежние годы батюшка, только то и сделал — ссадил князя Олега с Чернигова, да волю дал убираться, куда глаза глядят. А оно теперь вон как обернулось… Пришло время Гореславов корень выкорчевать! Ступай, Андрей, оповести воевод — завтра на рассвете выступаем в поход супротив волчьего последыша. И не ведать мне покоя, покуда не положу я в сыру землю злобного волчонка Давидку!

— Поспеем ли к утру, княже?

— Поспейте! — рявкнул Святослав, сжимая кулаки. — Такова моя воля!

Сонный монах, ежась от предрассветной сырости, открыл зарешеченное окошко в калитке ворот. Кто бы ни был тот, кому пришла в голову мысль будить спящую обитель столь бесцеремонным образом, он был недобрым человеком. Режим монастырской жизни и без того весьма строг, чтобы по пустякам отрывать минуты сна, оставшиеся до заутрени.

— Кто ты, сын мой, и отчего столь рьяно стучишь в ворота божьего дома?

— Мне нужно срочно видеть отца настоятеля! — объявил незваный гость.

Брат привратник с сомнением поглядел на него сквозь переплет решетки. Судя по виду — оборванец оборванцем, что такому может быть срочно нужно от преподобного аббата Кеннета?

— Ступай, сын мой, не тревожь братию, иди с миром и возвращайся с рассветом. Милостыню и еду будут раздавать после утренней трапезы, и ты сможешь получить свою долю.

— Мне не нужна милостыня! — как-то неловко дергая головой, закричал нищий. — Мне срочно нужен настоятель монастыря!

Монах сказал укоризненно:

— Стыдись, сын мой!

— Мне нечего стыдиться! — выпалил побирушка и вдруг неожиданно для самого себя перешел на латынь: — Сказано было твердейшему из учеников Спасителя нашего апостолу Петру: «И петух не прокричит, как ты трижды предашь меня». Ужели ты ждешь петушиного крика, чтобы открылась тебе бездна предательства твоего? Ступай без промедления и разбуди отца Кеннета!

Монах отшатнулся от калитки. Ему отчего-то показалось, что фигура нищего осветилась, и сам он как будто стал больше прежнего.

— Храни меня, Господи! — прошептал привратник, осеняя себя крестным знамением.

— Не заставляй меня ждать! — требовательно пророкотал оборванец, и служка, не смея ему перечить, со всех ног припустил через двор.

Спустя несколько минут он уже стоял перед аббатом на коленях, тараторя скороговоркой:

— Прости меня, отче, но он, этот неизвестный, требует аудиенции!

— Он требует? — удивленно переспросил благочестивый отец Кеннет.

— Да, ваше преподобие.

— И что же, он даже не назвал себя?

— Нет, — ответил брат привратник, — но говорил на латыни, и от него исходило сияние!

— Что за ерунда? — Аббат поднялся, тяжело опираясь на посох. — Ладно, ступай призови его. Коли он столь необычаен, пожалуй, я приму его.

Отец Кеннет жестом отослал брата-портариуса^[19] и, стараясь не выдавать внутреннего неудовольствия, опустился в величественное резное кресло. Ему, младшему сыну владетеля здешних земель, некогда поступившему в монастырь новицием^[20] и на склоне лет ставшему настоятелем обители, казалось по меньшей мере непристойным странное желание какого-то замухрышки видеть его в этакий неурочный час. Год за годом аббат Кеннет вел жизнь размеренную, наполненную благочестивыми трудами, молитвами и пением псалмов. Всякое нарушение раз и навсегда установленного жизненного порядка представлялось ему кощунством и заслуживало сурового порицания. Он уже приготовился начать встречу с гневной отповеди сумасбродному наглецу, но тут, оттолкнув брата привратника, в комнату ворвался всклокоченный оборванец.

— Что заставило тебя, сын мой, искать…

— Внемлите и немногословствуйте! — вдруг ни с того ни с сего выпалил нищий.

Такого начала беседы аббат даже представить не мог. От удивления он приподнялся, не зная, то ли гордо удалиться, то ли выгнать наглеца за ворота.

— Да как смеешь ты, убогий! — начал аббат.

— И спаситель в убогом рубище пришел в Иерусалим! — расширив глаза, властно, но почему-то сконфуженно проговорил странный гость.

Казалось, он сам не хотел говорить слов, будто помимо его воли слетавших с уст.

— Сын погибели ступает по вашей земле! — безапелляционным тоном объявил нищий. — Близок час Антихриста!

— Господь моя защита! — перекрестился аббат. — Ты сам-то кто?

— Что тебе в имени моем? Коли хочешь, почитай меня тенью злокозненного врага твоего, врага рода человеческого.

— Свят-свят-свят!

— Всюду, куда пойдет он, с ним буду я, и всякий его шаг смогу я увидеть и передать божьим людям. Ты же поспеши отправить гонца во Францию, в Клерво — к аббату Бернару. Когда прибудут люди от него, станет ведом им путь Сына погибели.

— Но к чему это? — попробовал было запротестовать аббат. — Отец Бернар и вправду известен ревностным служением Господу нашему, но я…

— Не совладать тебе, отец Кеннет, с демонами, стоящими в услужении Сына погибели. Сокрушат они тебя, рассеют паству твою, осквернят храм, вырвут языки у колоколов сладкозвучных. Поступай, как говорю тебе, и тем заслужишь благословение небес.

Отец Кеннет вновь опасливо поглядел на побирушку — тот выглядел странно, но грозно.

— Хорошо, — кивнул он. — Я сделаю по-твоему.

— Поторопись, — требовательно сдвинул брови пришелец и, не меняя тона, продолжил: — И помни, что сказано у святого Августина о настоятелях: «Они первые не для того, чтобы первенствовать, а для того, чтобы служить». А потому, Кеннет, поспеши, я же поспешу возвратиться, ибо там, близ Сына погибели, мое место.

Король Франции, насупившись, глядел на коренастого широкоплечего старца в старомодном блио и накидке — почти мантии — из новгородских соболей. Скуластое обветренное лицо северянина выглядело холодно жестоким. Даже многочисленные старческие морщины и седая борода не могли скрыть железной непреклонности, составляющей, должно быть, основную черту характера прибывшего к государю просителя. Впрочем, менее всего этого человека уместно было бы называть просителем.

–…Гнусный анжуец покусился на честь моей дочери и убил одного из моих сыновей. Я, виконт Жером Пьер Анри де Вальмон, коннетабль Нормандии, требую справедливого королевского суда над мерзким выродком, именуемым Фульк Анжуйский! Я требую, чтобы он кровью ответил за пролитую кровь и нанесенные мне и всему роду оскорбления. Мой государь, — едва разжимая сцепленные зубы, цедил он, — Нормандия — каждый город, каждый замок — с вниманием будет следить за этим судом! Отдавшись под руку твою, мой король, мы искали не прибыли и не покоя, как прочие земли твоего королевства. Мы — нормандцы — и без того богаты и не приемлем овечий жребий. Мы ставим честь и доблесть превыше мира и покоя. Мы искали справедливости и праведного суда, и сейчас как твои верные подданные требуем их от тебя! Яви же, государь, свою волю, и Нормандия станет вернейшим твоим вассалом. Но если жизнь анжуйского любимчика ты ставишь превыше нашей верности, то не следует удивляться и клеймить нас позором, когда в час испытаний ты не найдешь почтения к себе в герцогстве Нормандском.

Произнеся эти слова, виконт де Вальмон протянул руку назад, и один из старших сыновей вложил в нее котту, украшенную цветами Анжу.

— Эти тряпки свидетельствуют, что именно Фульк Анжуйский, а никто иной, пытался обесчестить мою дочь. А этот меч, — он протянул вторую руку, — лучшее доказательство тому, что, позабыв законы рыцарства, граф Анжуйский бежал с позором, бросив оружие. Я объявляю, что он преступник, и ему нет места среди людей чести!

— Любезный Жером, — Людовик Толстый сделал паузу и тяжело поднялся с места, — твои слова разрывают сердце, ибо нет высшего блага, чем счастье моих верных подданных. Обвинения, которые ты бросаешь графу Анжуйскому, тяжелы, и по справедливости я должен тщательнейшим образом разобрать все детали содеянного. Как гласит закон — я обязан выслушать обе стороны и без пристрастия взвесить открывшиеся факты.

— Так сделай же это, мой государь!

— Сделаю, Жером. Конечно, сделаю. Но, увы, сегодня я лишен возможности призвать к себе того, кого ты обвиняешь в убийстве сына и совращении дочери. С той ночи я не видел его и не ведаю, где он находится теперь. Фулька ищут, виконт. Ищут днем и ночью, но пока, увы, о графе Анжуйском нет никаких вестей. Быть может, он укрылся в каком-нибудь монастыре? — Людовик Толстый развел руками. — В любом случае, когда мой кравчий появится — непременно предстанет перед судом. Пока же я хочу видеть твою дочь и желаю, чтобы она под присягой рассказала обо всем, что случилось в тот вечер.

— Но, мой государь, — голос коннетабля Нормандии звучал немного обескураженно, — Мадлен — девица, и ей не пристало… — он замялся, — говорить о таких делах. Я как отец, согласно кутюмам^[21] Нормандии, могу свидетельствовать от ее имени.

— Это верно, — кивнул Людовик Толстый, — но только если речь идет о ее чести. Хотя и здесь следует распорядиться о назначении трех достойных матрон, известных своей набожностью и честным поведением, дабы они, согласно обычаю, могли освидетельствовать твою дочь. Ибо ведомо: нельзя отыскать след птицы в небе, рыбы в воде и мужчины в женщине. Если подтвердится, что твоя дочь лишена девственности…

И без того красное лицо виконта де Вальмона побагровело.

— Но я желаю поговорить с ней совсем об ином, — переводя разговор на другую тему, продолжил Людовик, будто и не замечая реакции собеседника. — Если это был честный бой, то твоя дочь — единственная свидетельница произошедшего, а стало быть, ее необходимо выслушать. Быть может, даже допросить с пристрастием. Ибо любовь к брату, возможно, подтолкнет девушку уклониться от истины.

— Она не единственная видела ту схватку! — выпалил де Вальмон.

— Вот как? А кто же еще?

— С сыном были слуги.

— Сколько?

— Трое, — чуть замедлил с ответом де Вальмон.

— Зная местные обычая, могу предположить, что все они были вооружены.

— Только кинжалы и факелы, — попробовал запротестовать виконт.

— В ловких руках и это немало. — Людовик упер в собеседника тяжелый взгляд. — Но тогда выходит, что трое молодчиков во главе с твоим сыном напали на моего кравчего и хотели лишить его жизни.

— Однако честь моей дочери…

— Увы, Жером, если твоя дочь не обесчещена, доказать, что все обстояло так, как поведал мне ты, практически невозможно. Фульк Анжуйский, по твоему утверждению, был на сеновале с девицей, но если твоя дочь не предстанет пред судом, кто может сказать, что это была за девица?

— Но, мой государь…

— Погоди, Жером, ты говорил много, говорил дерзко, и я тебя слушал. Мне понятно, какие чувства горячат твою кровь. Теперь послушай и пойми, что заставляет мою кровь быть холодной. Итак, граф Анжуйский был застигнут, как ты говоришь, на месте преступления. Но в действительности никто не может подтвердить, было ли само преступление. Если предположить, что граф находился там с другой девицей, что, конечно, тоже не делает ему чести, то, выходит, судить необходимо вовсе не его. Ясное дело, сына твоего, мир праху его, не вернуть. Но трех негодяев, покусившихся на жизнь благородного дворянина, следует повесить без всякого сожаления.

— Но мой король!..

— Тише, Жером, тише. Здесь не суд. Ты пришел ко мне со своей болью, и теперь она моя не меньше, чем твоя. Но ведь суд, о котором ты меня просишь, исходит из законов людских и божеских, и я лишь объясняю тебе, с чем предстоит столкнуться на суде.

Король приблизился к старцу и положил руку на его плечо:

— Но заверяю тебя, мой дорогой де Вальмон, когда состоится этот суд, он будет справедливым, и кто бы ни был признан виновным, понесет заслуженную кару. А теперь ступай, и да вознесутся к престолу царя небесного слова мессы за упокой души твоего сына.

Виконт молча поклонился и, сделав рукою знак сыновьям, быстрым шагом покинул королевские покои.

Король проводил его долгим взглядом и, обойдя пустой трон, отдернул занавесь, расшитую золотыми лилиями.

— Я все слышал, сын мой. — Аббат Сугерий стоял у входа в королевскую молельню, перебирая тяжелые четки. — Если смотреть на вещи как подобает французу, то ты вел себя более чем достойно. Если глядеть на это глазами нормандца, — духовник короля печально воздел глаза к распятию, — справедливостью здесь будет почитаться только смерть обидчика и ничто другое. Старый де Вальмон чувствует себя глубоко униженным, но я вовсе не удивлюсь, если вдруг окажется, что не сам виконт, а кто-то более умный и менее горячий подтолкнул старого воина прийти к вам с обвинениями. Нынче же по всей Нормандии поползет слух о том, какое ужасное оскорбление нанесено одному из знатнейших родов герцогства. И о том, что ты, сын мой, попустительствуешь убийцам и совратителям. Это само по себе вредит твоему имени, но плохо еще и другое — оставаться в Руане теперь для тебя становится опасным. Гостеприимная столица может оказаться мышеловкой.

— Но убегать отсюда позорно.

— Королю следует отправиться вершить суд в землях своей державы, как это в прежние века делал Карл Великий. Это сгладит впечатление от амурной истории с Фульком Анжуйским и даст повод убраться из Нормандии.

— Что ж, так и сделаем, — вздохнул король. — Подумать только, сколько неприятностей из-за какой-то задранной юбки!..

Аббат Сугерий снова воздел очи к небу, вернее к потолку, за которым над мощной крепостной башней синело ясное сентябрьское небо Нормандии:

— Мне не пристало слушать такие речи.

— Господь простит мне это прегрешение, — отмахнулся король. — Ответь лучше, слышно ли что-нибудь о Фульке?

— Вынужден сказать, что ничего нового, мой государь, — покачал головой аббат Сугерий. — Последний раз его видели во время стоянки в полудне пути от Руана. Возницы рассказывают, будто за ним гнались четверо братьев де Вальмон. Он прыгнул от них в воду. Должно быть, несчастный утонул. — Настоятель Сен-Дени печально сложил руки перед грудью в молитвенном жесте. — На все воля Божья.

— Судя по тому, что старый Жером не оставляет желания послать Фулька на плаху, ему достоверно известно, что тот еще жив. Иначе с чего ему так хлопотать?

— Ему — нет смысла, но если за де Вальмоном и впрямь стоят умные люди, то следует помнить, что для мятежа нужна не королевская справедливость, а сам факт оскорбления, который позволит нормандским баронам позабыть о данной ими присяге. Я бы советовал королю дознаться, нет ли среди тех, кто замышляет против вас недоброе здесь — в Руане, — людей, подосланных Бернаром из Клерво. Не будем забывать, что меж ревностных послушников аббата Клервосского, поднявших оружие против короля Англии, было немалое число нормандцев.

— Это разумная, хотя и безотрадная мысль, — согласился Людовик. — Кстати, что слышно от гонца, посланного в Рим?

— По моим расчетам, он должен уже прибыть к престолу Святейшего Папы. Далее же будем уповать на мудрость ключника святого Петра и волю Господа.

Барка неспешно переваливалась с волны на волну, заставляя крошечную темницу Фулька Анжуйского прыгать вверх-вниз. Сам пленник сидел, едва не касаясь головой палубного настила, скрючившись так, что колени доставали до подбородка. За последние дни он давно привык к темноте. Когда вечерело и барка становилась на якорь, Фулька под охраной нескольких то ли моряков, то ли разбойников выводили подышать воздухом и размять затекшее тело. Затем он вновь занимал место в ящике для запасного якорного троса, а за стенкой устраивался на ночлег нелюдимый страж, готовый действовать, как сказал капитан, «по случаю».

Так повторялось снова и снова, и наступивший вечер не стал исключением. Все, что успел разобрать, совершая «вечерний променад», несчастный пленник, — это то, что судно покинуло Сену и, наконец, вышло в море. Он хотел еще подышать воздухом, полюбоваться звездами, но грубый пинок в спину заставил его пробежать несколько шагов, чтобы не упасть.

— Послушай, — анжуец попытался было начать разговор, когда заталкивающий его в ящик головорез завозился с засовом, — что ты забыл на этой дрянной лохани? Не сегодня-завтра она пойдет ко дну, и ты вместе с ней. Иди ко мне на службу и ни в чем не будешь знать отказа. Я сделаю тебя богатым — у тебя будет дом, ферма, мельница…

— Лезь, — хмуро оборвал его стражник.

— Да ты слышишь, что я тебе говорю? — попытался образумить его Фульк.

— Не разговаривай, полезай. — Детина втолкнул графа в ящик и задвинул массивный засов.

— Проклятие! — тихо выругался пленник.

Все его естество, все достоинство и доблесть, врожденные и воспитанные, закаленные в боях, бунтовали против столь унизительного положения.

— Бежать, — прошептал он, — даже если до выплаты этого чертова выкупа останется одно лишь мгновение! Бежать! И покарать! Каждого на этой чертовой посудине!

Он услышал, как баржа останавливается, с громким плеском падает в прибрежные воды якорь, и постепенно стихают голоса над головой и за стеной.

«От барки до берега совсем немного, — крутилось у него в голове, — только б вылезти отсюда, только б добраться до палубы». Он заерзал, притянул колени поближе к груди, пропуская перед собой связанные за спиной руки.

«Сейчас все, кроме вахтенных, уснут. А вахтенные… Что вахтенные? Наверняка их не больше двух. Травят себе байки да следят за горизонтом, а может, и вовсе спят. В любом случае с кинжалом я смогу заставить этих недоносков замолчать. Но где взять кинжал? И как выбраться отсюда? Пройдет совсем немного времени, и страж захрапит, облокотившись спиною на дверь. Вот тогда самое бы время… Хотя!»

На лице Фулька Анжуйского мелькнула улыбка — первая за несколько дней: «Стоит попробовать!»

Мысль, пришедшая в его голову, казалось, добавила ему сил. «Господь, кажется, на моей стороне, — думал он, с нетерпением ожидая, когда стихнут последние звуки на засыпающей барке. — Ну, вот и пора!»

Он еще раз прислушался, чтобы понять, заснул ли охранник. Храпа не было. Выгнувшись, Фульк Анжуйских поднял руки и начал мерно скрести ногтями палубу: вжик-вжик, вжик-вжик… тихое сопение за стеной смолкло, свидетельствуя о том, что стражник бдит. Вжик-вжик, вжик-вжик…

— Тише! — сдавленным шепотом проговорил Фульк. — Кажется, он еще не уснул.

И тут же сказал громче, с заученным фризским акцентом:

— Готов биться об заклад, этот дуралей уже дрыхнет. Да он не проснется, даже если с него стянут портки и воткнут свечку…

Фульк с удовлетворением отметил, что негодующий от столь лестной оценки сторож старается беззвучно отодвинуть засов.

— Да ты не волнуйся, граф, — продолжал с хрипотцой Фульк. — Сейчас я все допилю.

Дверца распахнулась, в проеме возникла разъяренная физиономия разбойника, и тут же связанные руки Фулька Анжуйского молотом опустились на затылок незадачливого аргуса.^[22] Не удержав равновесия, тот упал. Стянутые узлом руки вмиг оказались у него на гортани, колено Фулька уперлось в затылок… И святой Петр, решивший было отдохнуть после тяжелого дня, со вздохом полез ставить крестик в Книге судеб.

— Вот и кинжал, — удовлетворенно сказал себе под нос граф Анжу. — Долой веревки!

Стараясь не тревожить спящих, он прокрался на палубу. Как и предполагалось, вахтенные, утомленные дневной работой, дремали, прислонясь спинами к мачте. Когда анжуец проходил мимо, один из них приоткрыл глаза, но, увидев фигуру в низко надвинутой войлочной шляпе, пробормотал: «А-а-а» и снова уснул. Фульк какое-то время постоял над спящими, думая, не стоит ли перерезать им горло, но, опасаясь крика, решил покуда сохранить жизнь.

Взяв светильню, висевшую на крюке над вахтенными, он подошел к борту, присвечивая, чтоб не зацепиться за чьи-нибудь ноги и крепления банок.^[23]

«Если спуститься по якорному канату, плеска не будет».

Он ощупал трос и вдруг замер — с моря к барке приближался двухмачтовый корабль, куда больше фрисландской развалюхи.

— Эй! — замахал руками Фульк и… едва успел отскочить и укрыться за фальшбортом. Длинная, в руку, стрела, пронзив то место, где только что стоял он, воткнулась в палубу.

Должно быть, на корабле желали подойти неслышно, но, заметив фигуру со светильней, решили, что маневр обнаружен. Так это было или нет, но корабль, до того безмолвный, огласился ревом, гиканьем и свистом. Стрелы дождем посыпались на палубу, предвещая неминуемый скорый абордаж.

Фульк, сжавшись, лежал под банкой у самого фальшборта. Одна из стрел, воткнувшись в барку снаружи, пробила старую доску, и наконечник с парой дюймов навощенного древка вылез совсем рядом с головой притаившегося графа.

— Дева Мария, тебе вручаю жизнь мою, — прошептал Фульк, отодвигаясь.

Между тем на палубе слышался ревущий, как труба архангела Гавриила, капитанский голос, призывающий экипаж к обороне. Матросы, привыкшие к беспрекословному повиновению, сновали вдоль борта со щитами, луками и длинными широкими тесаками, весьма удобными для ближнего боя.

— Ставьте колья! — орал шкипер. — Растягивайте сеть!

Команды были правильными, но запоздалыми — абордажные крючья уже полетели на борт злополучной барки.

— Рубите канаты!.. — Голос капитана послышался совсем рядом.

Фульк распрямился, будто пружина вытолкнула его из-под скамьи. Он вскочил, вонзил кинжал в бок стоявшего рядом матроса, перепрыгнул через упавшее тело и бросился на капитана. Тот не был новичком — случались и нападения на корабль, случалось и отражать подобные штурмы — зажав в каждой руке по тесаку, он ждал, когда на палубу его утлого суденышка, словно яблоки с раскачиваемой ветром яблони, посыплются абордажники. Но опасность была куда ближе — кинжал Фулька устремился в горло тюремщику. Тот отпрянул в сторону, пытаясь достать клинком нежданного врага. Фульк ушел от удара и вновь атаковал. В этот миг враг штормовой волной с ревом накатил на уже залитую кровью палубу.

Что было дальше, Фульк Анжуйский помнил слабо. Он рубил, колол, уклонялся от ударов, отпрыгивал в сторону, как дикая кошка от тележного колеса, переполняясь знакомой с детских лет радостью от угара беспощадной сечи.

Когда же наконец он вновь смог осознавать происходящее вокруг, с экипажем барки было покончено. Двое крепышей, по виду ничуть не лучше тех, с кем только что довелось сражаться, держали его за руки, еще один явно уже не в первый раз спрашивал:

— Эй, кто ты такой?

— Я… из Анжу, — выдавил Фульк.

— Судя по тому, что ты сделал с капитаном этого грязного корыта, то вовсе не рад был здесь очутиться.

— Это верно, — согласился Фульк.

— Но дрался ты знатно. Учился?

— Я был оруженосцем у одного славного рыцаря, — уклончиво ответил королевский кравчий.

— Тогда понятно. Что ж, армигер,^[24] коль ты такой ловкий боец, так, может, желаешь служить у меня? Я, конечно, не славный рыцарь. Но те, кто верен мне, получают хорошую долю добычи.

Фульк задумчиво огляделся: по сходням с барки на корабль победителя тащили какие-то тюки, перекатывали бочки с вином, направлявшимся из Парижа во Фрисландию. У графа не было никаких сомнений, в чьи руки он попал, но и выбора тоже особо не было. Понятное дело, становиться пиратом не входило в его планы, и все же бегство с палубы корабля представлялось делом более простым, чем из ящика под ней.

— Я согласен, — кивнул Фульк.

— Вот и отлично, — улыбнулся предводитель разбойной братии. — Стало быть, завтра разгружаемся и послезавтра выходим в море. Эй, все взяли? Зажигайте барку!

Примечания

19

Портариус — привратник.

20

Новиций — звание послушника до принятия им монашеских обетов.

21

Кутюмы — местные законы.

22

Аргус — в греч. мифологии стоглазый страж Зевсовых стад.

23

Банки — скамьи гребцов.

24

Армигер — оруженосец.