Молчание небес

Владимир Потапов, 2019

В этом сборнике вы найдёте рассказы с неожиданными развязками, которые порой заставят посмеяться от души, непременно удивят и, возможно, пробудят лёгкую грусть. Вырезанные из обычной жизни простых людей сценки очень атмосферные. Они проникнуты неподдельными эмоциями. Автор заглядывает в души своих героев, рисует обстановку вокруг, показывает их стремления и надежды, всегда оставляя на потом что-то особенное, что заставит иначе посмотреть и на человека, и на ситуацию. В результате получаются очень неординарные и интересные выводы философского толка. Главный из них – не всё такое, каким кажется. Согласны? Если сомневаетесь, самое время убедиться!

Бабушкино веретено

Чёрно-оранжевая бабочка, сомлев, распласталась на белоснежном кроссовке.

Нина Григорьевна строго посматривала на неё поверх книги и продолжала монотонно, в такт качающемуся гамаку бубнить:

Прощай, лазурь Преображанская

И золото второго Спаса,

Смягчи последней лаской…

— «Преображенская», Нина, «Преображенская», — поправил её стоящий у мангала муж, Клементий Петрович. А заодно поправил и шампуры: снизу подгорало.

— «Преображенская», — повторила за ним Нина. Осторожно выгнулась спиной, потянулась. — Клемент, ну, где же Малиновские? Это, в конце концов, неприлично: опаздывать на два часа.

Муж не ответил. Он решился опробовать крайний, с аппетитной корочкой шашлык. Но мясо не жевалось, было сырым.

— Клемент, почему ты молчишь? — не оборачиваясь, спросила Нина Григорьевна. — Где Малиновские?

— Не знаю.

Клемент оглянулся на лежащую в гамаке жену, выплюнул кусок в ладонь и забросил в кусты за забором. Отломил веточку с куста сирени, брезгливо обтёр её носовым платком и принялся украдкой вычищать застрявшие меж зубов остатки мяса.

— У них телефон не отвечает, — проговорил он невнятно. — Ну, чего ты расстраиваешься? Поспи пока… Принести плед?

— Не надо. И так душно. Просто… вечно с этими Малиновскими… Ведь договаривались: к двенадцати…

Она заложила книгу увядшей ромашкой, расстегнула пуговицу на блузке и помахала над лицом панамой.

— И есть хочется. В животе урчит, — добавила, еле сдерживая судорожную зевоту.

— Нина, подождать надо, не готово пока ещё… — Клемент Петрович закончил наконец с зубами. — Давай-ка с тобой винца холодного выпьем?..

— Винца, винца… — пробормотала она. — В деревню я хочу. — Вздохнула. — И чтобы никаких Малиновских!.. Спать… Молоко пить из кружки… Как в детстве…

— Здесь-то тебе чем не деревня? Чистый воздух, спокойствие… — Он сбрызнул шашлыки маринадом. Закурил. — Ну, так что, винца?..

— Да, пожалуй…

Она сделала глоток, облизала языком винный след от бокала на верхней губе.

— У меня был такой лоскутный тюфяк, сеном набитый… Будто в стог проваливаешься! А запах, Клемент!.. Ты этого понять не сможешь… Это надо в детстве испытать. А на улице — пыль по щиколотку… Чёрная… Тёплая-тёплая! И запах — только-только стадо прогнали… Нет, это только в детстве…

— Мы тоже домик снимали до войны в деревне. Я помню деревню…

— Клемент, это не то! Как же ты не поймёшь?! Домик твой… И, наверное, няня?.. И за папой каждое утро машина из Москвы?..

— Ну… — смутился тот. — И что же? Всё равно: деревня…

Она закрыла глаза, не ответила.

Надрывались цикады в сомлевшей от солнца траве. Далеко-далеко, на том краю света, прогудел самолёт. И там же, за горизонтом, глухо куковала кукушка. Жара и нега. Не хотелось даже пересчитывать оставшиеся годы за кукушкой.

— А вечерами мы бабулю слушали. Лежали с сестрёнкой на тюфяке, а она истории разные рассказывала. Сочиняла, наверное… Не помню ничего. Веретено только… Тук-тук-тук-тук-тук-тук… Прядёт и нам рассказывает… И лампа керосиновая горит… — Ей даже говорить было лень. Она как-то через силу тянула из себя слова. Фыркнула: — А ты: «домик, домик…»

— О, Малиновские, кажется!.. — Клемент Петрович прищурился против солнца, прикрыл глаза ладонью. — Точно! Их «вольво»! Нин! Малиновские! — Он поспешил к калитке.

Нина машинально поправила золотой, с громадным изумрудом кулон на груди, застегнула пуговицу на блузке и поднялась. Опять потянулась, уже всем телом. Красивая стройная женщина в белоснежном костюме. Натянула на лицо весёлое изумление и обернулась к гостям.

— Сонечка!.. Ниночка!.. Паша!..

Ахи, охи, поцелуи, щебет.

— Клим, что там с шашлыками? Мы кое-как от дождя смотались! — Малиновский уже первым семенил к мангалу, к столику, к мясу, к бутылочкам… — Ох, и туча прёт! И сюда катит, точно тебе говорю! Здесь-то пока не видно, за лесом… Но точно сюда!.. Успеем?

— Да успеем, успеем… — Клемент был недоволен: и опоздали, и ещё торопят… — Не успеем — так на веранде сядем… Готовы шашлыки…

— О, это здорово! И банька будет?..

Расположились, подняли бокалы.

…Туча накатила минут через десять. Да так неожиданно, что они еле-еле успели заскочить под крышу.

— Ох, хляби небесные! — ухахатывался Пашка Малиновский. — Позагорали, мать их!.. — Руки с раскрытой бутылкой и бокалом размашисто жестикулировали.

— Прольёшь сейчас… Поставь… — Клемент положил на стол прихваченные с мангала шашлыки. Встряхнул мокрой головой. — Сланцы оставил, блин! Нин, где у нас тапочки?

— Хрен с ними, с тапочками! Ты смотри, что делается!

А на улице стена дождя избивала землю и природу. Особенно жутко было, когда налетали шквалы ветра. Казалось, не выдержат ни стены, ни стекла, ни крыша. И казалось, что слышен стон согнутых к земле деревьев. И мир раскраивался надвое гигантскими молниями.

— Вот это антураж! — восхищался Малиновский. — Тарковский — да и только! Ты смотри, смотри! — пихал он Клемента локтем. — Вот это да-а! Крынки с молоком не хватает! — кивал на летний столик с поваленной посудой, раскисшим хлебом, разметенной зеленью.

— Да вижу я, вижу!.. — досадливо пробурчал Клемент Николаевич. — Нин, ну, где у нас тапки?

Женщины как зачарованные стояли, обнявшись, у порога и смотрели на стихию.

— Клим, поищи у камина…

И в это время на повороте, у края сада, блеснули автомобильные фары. И вслед за этим — визг тормозных колодок. Глухой звук удара о низкий кирпичный забор. И треск лопнувших, как винтовочные выстрелы, стёкол.

Автомобиль плавно, будто в замедленном кино, перевалил через забор и рухнул боком на участок. Вспахал газон и перевернулся на крышу. А колёса бешено крутились, разбивая в пыль небесный поток.

И будто ступор охватил всех: обнявшие друг дружку женщины, мужчины с бокалами вина — все замерли! Словно досматривали на едином дыхании последние кадры фильма!

А потом Нина Григорьевна вскрикнула и бросилась к машине.

И враз всё ожило. Загомонили, засуетились.

— Нинка! Нинка! Сейчас взорвётся! Куда ты?! — высунувшись в дверной проём орал Пашка. — Дура! Взорвётся!

Клим, оттолкнув того в сторону, бросился вслед за женой. Чуть не упал на мокрой плиточной тропинке, чертыхнулся и побежал назад: обуваться.

А Нина Григорьевна, подбежав, всё дергала и дергала заклинившую водительскую дверь. Дверца вдруг подалась, распахнулась, и Нина рухнула на газон. Заплакала от боли и, почему-то на четвереньках, поползла к выпавшему наполовину из машины парню. Ухватила за брючный ремень и потянула наружу. Парень еле слышно застонал и с места не сдвигался.

— Ремни, мать их!.. — сообразила Нина.

А с неба лило и сверкало. А от дома что-то громко и беспрестанно кричали.

«Ремни… Ножик бы… Ножик надо, разрезать…» — растерянно подумала она, оглянулась беспомощно на кричавших. И никого не различила сквозь пелену дождя. Лишь неяркие цветные пятна.

— Скорую вызови! — крикнул, сбегая с крыльца, Клим Малиновской. — И пожарников тоже!..

Пашка, глядя на того, схватил первую попавшуюся у входа куртку и побежал следом.

— Ножик дайте! Ножик принесите! — плачущим голосом кричала им навстречу Нина Григорьевна.

Мужики подбежали, опасливо косясь на бензобак, оттолкнули Нину в сторону. Полезли в машину и долго-долго что-то там возились. Машина заглохла. А потом Клим ногами выбил пассажирскую дверь изнутри. Выбрался, аккуратно подхватил парня под мышки, потянул на себя. Пашка помогал ему из машины.

Так и понесли его в дом. Пашка шёл сзади, держа того за ноги и удивлялся: Клим вышагивал в резиновых сапогах и плаще. Когда успел, собака? Вместе, кажется, бежали… Затем перевёл взгляд на Нину. Та шла рядом с мужем и придерживала парнишке голову. Мокрые, зазеленившиеся от травы брюки плотно облепили её ягодицы, и казалось — одни лишь трусики на ней. Такие же белоснежные, с оборочной каймой.

От них и не отрывался до самого дома.

— Я вызвала!.. Всё!.. Все едут! — испуганным голосом встретила их Малиновская.

* * *

— Взяли!

Врач с санитаром подхватили носилки, закатили в скорую.

Машина стояла вплотную к крыльцу. На влажной траве отчётливо виднелась колея от ворот до крыльца.

Пожарники уже уехали. Тушить было нечего. «Гаишники» ещё не приезжали. Ливень кончился, и опять ярко лупило солнце.

Все толпились у скорой. И всем уже было невтерпёж, чтобы побыстрее кончился этот кошмар.

— Стойте, доктор! — Нина вдруг попридержала заднюю дверь. — Как хоть он?

Её колотило крупной дрожью от пережитого, от мокрой одежды.

Доктор неопределённо пожал плечами.

— Кто его знает?.. Обследуем сейчас, просветим… Переломов, видимо, много. Странно, что ещё в сознании… Не знаю…

— Это хорошо! — вдруг громко сказала она. — Будет хоть с кого за забор спросить! Да за газон!.. Век не расплатится!

Доктор недоуменно посмотрел на неё. А потом на лице появилась брезгливость. Ничего не ответил и захлопнул дверцу.

Машина уехала.

Нина Григорьевна обернулась. И встретилась с такими же недоуменными и брезгливыми лицами. Даже у мужа. А Сонька ещё и улыбалась краешком губ.

Нина Григорьевна гордо подняла голову и шагнула на крыльцо. Мужики расступились.

Она подошла к столу, плеснула водки в бокал из-под вина и залпом выпила. Закрыла глаза, замерла. Затем резко выдохнула.

— Всё! Я пошла в баню!

И опять все молча расступились.

Сбросила комком в предбаннике грязную потяжелевшую одежду. Включила горячую воду из водонагревателя и встала под душ.

— Козлы! Боже мой, какие козлы! И эта… курица бройлерная… Скривились, сучки… И мой туда же!.. Брезгуют они, прослойка хренова…

Стояла неподвижно, подставив лицо горячим струям. Озноб потихоньку проходил. И очень сильно заныли разбитые колени. Открыла глаза. Ногти обломаны. На всех пальцах. И цепочку потеряла…

— Козлы… Спасители долбаные… Рожи скривили!.. «Фи» своё выразили… Уроды! Да моя бабка всю войну под Ленинградом всем, всем! — солдатикам нашим что-нибудь совала: то монетки, то гвоздики, то лоскутки!.. Чтоб выжили!.. Чтоб вернулись с того света!.. Чтоб долг отдали… А эти… Скривились… Уроды… Стыдно им…

Колени нестерпимо болели.

И веретено бабулино в голове: тук-тук-тук, тук-тук-тук…