Вариант «И»

Владимир Михайлов, 1997

В России недалекого будущего бушуют изощренные шпионские страсти. Правление мафиозных кланов, военная диктатура, засилье неофашистов, мрачный период власти интеллигенции – все это уже позади. Теперь дело за монархией. Вот только… Одно лишь маленькое «но» – пока два более или менее законных наследника династии Романовых более или менее законными путями рвутся к власти, на горизонте возникает кандидат в государи несколько неожиданный: шейх Абу Мансур, защитник ислама – религии, которая в своей глубинной сущности оказалась наиболее близка загадочной русской душе…

«Возможны варианты».Из объявлений

Глава первая

1

Двадцать пятого апреля 2045 года я высадился из Schlafwagen’а Мюнхенского экспресса — длинного серебристого питона, крутобокого и по-змеиному бесшумного в пути — под стеклянными сводами Европейского вокзала (в свое время — точнее, до 2022 года — он назывался Белорусским) — и с некоторой грустью установил, что если двадцать лет тому назад, когда с этого же, кажется, перрона я покидал Москву, меня провожал в дорогу самое малое один человек, то сейчас встречал ровно на одного меньше. Вопреки надежде.

Убедившись в этом, я окончательно поверил в то, что никто не бывает столь злопамятным, как женщина. Если даже обида была ей нанесена (а вернее — она решила, что ее обидели) два десятка лет тому назад. И еще я подумал, что все-таки даже женщина не должна ставить деловые отношения в такую зависимость от личных. Тем более что мои намерения оставались самыми лучшими.

Однако факт есть факт.

…Носильщик подплыл, возвышаясь над тележкой, словно гондольер над своим плавсредством, — молодой парень юго-восточного типа. Подъезжая, он глядел в сторону и чуть вверх, словно видеть меня было ему неприятно. Я готовился и к такому приему, но одно — знать что-то теоретически, и совсем иное — столкнуться самому. Я отлично помнил, как встречали здесь приезжих из Европы в мое далекое ныне время: как близких и дорогих родственников, наконец-то собравшихся навестить своих присных; дорогих — потому что богатых. Контраст был разительным, и, как я ни был подготовлен, такая встреча меня, откровенно говоря, задела глубже, чем я ожидал.

Приблизившись вплотную, носильщик все же удостоил внимания — не мою персону, но багаж. Небрежно кинул дорогой кофр из мягчайшей кожи, уснащенный ремнями и пряжками, словно вождь островного племени, на свою платформу, помедлил секунду, пожалуй, ожидая, что проводник вынесет еще что-нибудь, — и, так и не одарив меня ни единым взглядом тонированных глаз, развернул телегу на шестнадцать румбов и почти выразил готовность двинуться в путь.

И в это мгновение я ощутил затылком чей-то пристальный, тяжелый и холодный, как железо на морозе, взгляд.

Способность воспринимать не глядя внимательные чужие взоры свойственна многим; но лишь редкие развивают ее по-настоящему — и вовсе не потому, что это доставляет им удовольствие. Одновременно вырабатывается и умение обернуться в долю секунды, чтобы перехватить взгляд прежде, чем смотревший успеет отвести глаза.

Мне это удавалось раньше; вышло и на сей раз. Я не знал этого человека, что, впрочем, было совершенно естественно. Но теперь мог бы, пожалуй, опознать его в любой день и час. Потому что взгляд его был не из числа случайно брошенных. И — что еще важнее — выражал ненависть не менее ясно, чем смогли бы сделать это слова. Хотя все остальное на лице его было до странности невыразительным. То была физиономия тупого, неспособного размышлять человека, скорее даже дауна.

Я понимал, что, несмотря на видимое отсутствие встречающих, мой приезд будет замечен, теми, кому и полагалось знать о нем. Не сомневаюсь, что они тут находились. И смотрели. Но совершенно не так.

Следовательно, я должен был вести себя паинькой, словно ничего не заметил, не почувствовал, не ощутил.

Однако быстрое движение головой само по себе могло рассказать обо мне понимающему достаточно много. Поэтому я попросил носильщика чуточку обождать (в моем русском явственно сквозил баварский акцент), и пока он, завязав тугим узлом остатки терпения, переминался с ноги на ногу, я медленно продолжал оглядываться (в общем-то естественное движение для приезжего). Но больше ничего, что было бы достойно внимания, не заметил; жиденький ручеек пассажиров уже иссяк, разбиваясь в конце перрона на рукава и рукавчики, поблизости от меня не осталось никого, не считая мотострелка с моей кладью; я поглядел в спину какой-то старухе, в низко повязанном, почти скрывавшем лицо платке, походившей на монахиню; она удалялась, ковыляя вслед за остальными, и я пришел к выводу, что сию минуту никакие неожиданности мне вроде бы не грозят.

Впрочем, обстоятельная рекогносцировка всегда полезна. И за пару минут, в течение которых носильщик исчерпал свои скудные запасы кротости, мне удалось установить, что одно, пожалуй, оказалось новым по сравнению с тем, что можно было наблюдать здесь два с лишним года тому назад.

Я вовсе не хочу этим сказать, что в указанное время побывал здесь; был некто другой, кому я верю так же, как самому себе (много это или мало? Оба предположения, похоже, равно вероятны). И вот когда он оказался тут — повторяю, два с половиной года тому назад, — он, смело могу поручиться, не видел ни в этом, ни в каком-либо другом месте российской столицы такого обилия плакатов, какими сейчас были облеплены стены, киоски и даже вагоны: плакатов, касающихся предстоящего референдума и — что еще интереснее — Избрания, которое могло бы состояться одновременно с народным волеизъявлением. Для экономии средств эти два события — каждое из них смело можно считать эпохальным — были объединены воедино. Имелась, вероятно, и еще одна причина: чем больше вопросов валится в одну кучу, тем больше вероятность, что рядовой обыватель в них не разберется; нынешним же властям очень хотелось, чтобы в массах возобладал старый принцип: лучше уж так, как есть, чем неизвестно как. Это правило торжествует, когда людям непонятно, что и зачем им предлагают переменить.

А впрочем, все это меня не очень-то касалось. Я приехал сюда по приглашению, чтобы поработать над несколькими текстами; с моим мнением, бывает, еще считаются. И если сейчас что-то и заставляло меня осматриваться, то скорее всего это было чистое любопытство и ничто иное.

Да, два года с половиною тому назад вокзал не походил на политический вернисаж; но и вопрос о референдуме тогда еще не был решен, а всего лишь горячо обсуждался всеми, кто имел или верил, что имеет какое-то отношение к высокой политике. Поэтому человек, посетивший тогда Москву, ничего подобного видеть не мог.

Больше не следовало терять времени впустую, хотя, может быть, я и еще полюбовался бы — не без удовольствия — на разместившиеся лицом к лицу (как на очной ставке) образцы предвыборного искусства, форматом примерно пять метров на три каждый. На одном из них голубоглазый, с льняного колера локонами лихач-кудрявич в дедморозовском алом кафтане и васнецовском шишаке, олицетворявший, надо полагать, Россию в этнически идеально чистом виде, устремлял напряженный, словно тетива, перст горе, где парил в воздухе, на пуховых облачках, исторический Мономахов венец, служивший основанием для православного креста; внизу было начертано стилизованными кириллическими литерами: «Дадим дому Романовых еще триста лет! Россия, помни о своем величии! Избери Алексея! Православие, монархия, российскость!» В другой руке витязь держал повод лихого коня в чеканной сбруе. На противоположном изображении такой же точно русич, но одетый на современный европейский лад, а кроме того, имевший на лбу несколько неожиданную зеленую повязку (зеленый же цвет символизирует, как известно, не только лишь твердую валюту или партию защитников природы), на фоне длиннейшего лимузина «ЗИЛ-Надим» (популярного как самый длинный в мире автомобиль нынешнего сезона), позади которого — в отдалении, как бы в некоей дымке — рисовался несколько напоминавший Останкинскую иглу минарет, — не менее решительно возглашал, указуя прямо на ярчайшее, явно вангоговского происхождения солнце: «Долго ли тебе еще страдать, Россия? Свет и истина приходят с Востока!» Похоже, что Всероссийская Избирательная Комиссия по допущению претендентов на Великое Избрание твердо стояла на позициях чистоты расы; правда, была, как я знал, еще и другая комиссия — Геральдическая, проверявшая истинность принадлежности обоих к дому Романовых; но официально это не было обязательным. И на фоне сих шедевров почти незаметными были гораздо более скромные произведения, напоминавшие о Столетии Победы, приходившемся именно на этот год. Зато изо всех сил старался привлечь внимание каждого прибывающего в Москву пассажира огромный — площадью равный обоим Кудрявичам, вместе взятым — щит, украшенный уже не обобщенным ликом, но весьма конкретным и знакомым портретом нынешнего кандидата в президенты, главы самой, пожалуй, крикливой партии; щит был снабжен выразительной, а главное, куда более конкретной надписью: «Сохраним президентство! Сделаем его пожизненным и наследственным! Отстоим демократию!» «Народную» — было размашисто приписано красным, от руки, а вернее, из баллончика. Однако в эту третью фирму нынче мало кто инвестировал средства, кроме самого кандидата, за которым стояла лишь одна, правда, но зато мощная природная монополия. Вообще-то над наглядной агитацией, наверное, стоило поразмышлять.

Но время! Я вздохнул, снова огляделся, но не увидел ее. А ведь, если быть честным, только потому я и медлил: надеялся, что подоспеет все-таки: вовремя она никогда не приходила. Однако все сроки, допустимые вежливостью, прошли. Я убедился, что мой кейс надежно пристегнут к запястью стальной цепочкой, кивнул носильщику и неторопливо, как и полагается человеку моего возраста, зашагал к выходу. Носильщик рулил впереди. На развилке он задержался и, поджидая меня, обозначил некоторое движение в сторону эскалатора, уводившего наверх, на стоянку гелитаксов; я, однако, покачал головой и свернул направо — на транспортер, доставлявший пассажиров на стоянку нормальных таксомоторов, при движении опирающихся на твердь земную. Мне приходилось слышать о множестве воздушных катастроф, в том числе и в России; небо же над прилегающей к Европейскому вокзалу площадью, как известно было каждому москвичу, крест-накрест пересекалось, хотя и на разных высотах, двумя линиями монорельса, и тут же, совсем рядом, дырявила низкие тучи Тишинская пирамида, место пребывания множества контор (европейских, аравийских, пакистанских, ближневосточных и дальневосточных), и все это весьма затрудняло взлет с верхней площадки — а о лихачестве московских гелитаксеров я успел понаслушаться всякого; и, как сказано в Коране, в суре «Йусуф», айяте сто одиннадцатом: «В рассказе о них есть поучение для обладающих разумом».

Мы как раз выходили на привокзальную площадь — хотя все еще свободный кусочек асфальта перед Европейским вряд ли заслуживает такого названия, но на свете есть площади и поменьше, — когда над нею, на несколько мгновений перекрывая уже не воспринимаемый слухом серый машинный шум, разнесся пронзительно-печальный призыв к аль-зухру, судя по времени; значит, для азана отвоевали-таки место в городской радиопрограмме. «Хаййа аля с-салат». Ну что ж, все идет своим путем. Самое время было правоверным определять, где тут кибла.

Мне же следовало побыстрее уехать: перехваченный взгляд (обладателя его я более не замечал, он исчез профессионально быстро) свидетельствовал, что о моем приезде тут знали не только те, кому надо, но и кому никак не полагалось. Однако я успел заметить, что некоторые из привокзального народа — и не так уж мало, — вероятно, не столь обремененные заботами, отойдя в сторонку, вынимали и разворачивали свои джай-намазы, дабы вознести молитву. Как сказано в суре первой, открывающей Книгу: «Тебе мы поклоняемся и Тебя просим помочь!»

Чтобы рассчитаться с носильщиком, пришлось воспользоваться услугами банкомата. Обменный курс неприятно удивил: похоже, неизбывное стремление грабить приезжающих все еще процветало в России. Сильнее, чем оно, в этой стране всегда было лишь желание обчищать своих соотечественников.

Мог ли я тут считаться соотечественником? Давно живущий в Германии разъездной корреспондент и соредактор русскоязычного журнала «Добрососедство», издающегося не в Берлине (как можно было бы ожидать), а в провинциальном Аугсбурге — потому что российская эмиграция конца прошлого века почему-то всем землям предпочитала Баварию, журнал же существовал именно на потребу этой группы германского населения, — но и в этом городе бывающий достаточно редко, мотающийся по всему миру и порой надолго исчезающий из поля зрения, кем я был сейчас в России?

Я не стал задумываться над этим вопросом; нынче другое было важно. Упрятал карточку поглубже в карман, тщательно пересчитал полученное из банкомата в обмен на высокостоящие евро и убедился в том, что стал обладателем одной тысячи рублей, или ста россов (так назывались банкноты, возникшие в этой стране после реформы 2026 года, то есть уже без меня). Один росс я протянул носильщику и, против ожидания, получил сдачу. Вернул носильщику мелочь и попросил его принести газету из видневшегося неподалеку киоска.

— Какую, сеид? — спросил он, позволив мне установить, что нерусское обращение это все-таки привилось. Не знаю, надолго ли.

— М-м… — сказал я. — «Известия»? Да, пожалуй. И еще что-нибудь, по вашему просвещенному выбору. Кстати, не обременяйте меня сдачей.

— Как вам будет угодно, сеид.

Поистине тринкгельд — прекрасный способ воспитания вежливости. Даже и в России — если только Москва является Россией.

Закинув мой кофр в багажник такси, носильщик потрусил к киоску, я ждал его, опираясь на приоткрытую дверцу «ГАЗ-Эмира»; именно такой была марка машины, на взгляд не уступавшей лучшим немецким фирмам, но на них не похожей. Высвободившиеся секунды я использовал для того, чтобы оглядеть площадь. Пока что, протискиваясь вслед за носильщиком к стоянке, я успел лишь мельком заметить, что в газетном киоске наличествовало множество изданий, но в целом выглядел он не столь ярко, как в былые времена: заметно убавилось голых красоток и всякой родственной им тематики. Зато газеты можно было выбрать практически на любом языке. Быть может, именно потому носильщик — показалось мне — слишком замешкался перед киоском: наверное, пытался решить, на каком же языке мне больше всего нравится читать.

Оставалось только глядеть на площадь.

Изображение возникало медленно, словно картинка на проявляющейся в ванночке фотобумаге. Но тренированный взгляд уже отмечал разные мелочи, достойные внимания, даже без участия сознания. Достаточно много, чтобы принять в расчет, виднелось мужиков, а еще больше — парней с выбритыми головами; интересно. В моду вошли, надо полагать, вуалетки; лица женщин не закрыты, разумеется, никоим образом — и все же… Впрочем, так даже пикантнее. Неподалеку от газетного киоска четверо парней, бритоголовых, от души лупцевали одного — патлатого. Раньше за локоны не били. Tempora mutantur…^[1]

Я не успел мысленно закончить древнее изречение, одно из десятка, что я еще помню по-латыни. Потому что ко мне как-то очень незаметно приблизился человек. Его прежде неподвижное лицо сейчас украшала приятная улыбка, хотя легко угадывавшаяся под пиджаком кобура несколько портила фигуру. Впечатления не улучшало и то, что это именно он несколько минут назад на перроне пытался взглядом просверлить мне затылок.

— Здравствуйте, Саладин Акбарович, — проговорил он не тихо, но и не громко — совершенно нормально проговорил. — С возвращеньицем…

Он, разумеется, ошибся. Мое имя от рождения — Виталий Владимирович, он же, надо полагать, принял меня — ну, не знаю за кого: за араба, может быть, хотя я исторически нормальный русак. Или почти нормальный. Правда, от природы смугловат, да и последние полтора месяца, проведенные то в Эль-Ваджхе, то в Джидде — словом, на побережье Красного моря, как правило, не страдающем от отсутствия солнечного света, — добавили теплых оттенков в мою внешность. Но спутать так… Намеренная ошибка? Нет, я не встречал заговорившего никогда в жизни. И долю секунды метался в поисках подходящего к случаю ответа.

— Извините, я не подаю.

Не знаю, что возразил бы он на мое едва замаскированное оскорбление; к счастью, подоспел носильщик с газетами. Я сгреб их и, хотя дорожил минутой, не удержался, чтобы не спросить:

— Там, близ киоска — за что они его?

Носильщик, разумеется, оказался в курсе.

— За непочтение к старшим. Ехали в одном вагоне в электричке — он там не уступил места старику.

— Полицейский словно не видит.

— В такое не вмешиваются, сеид.

— Одну минутку… — снова заговорил неизвестный.

Но я уже рыбкой нырнул в машину, захлопнул дверцу и дал водителю адрес:

— Отель «Рэдисон-Славянская».

Он врубил скорость. Задок машины завибрировал — и я вместе с ним. Ощущение было неприятным.

— Задний мост? — поинтересовался я.

Он кивнул.

— Чего же так? — сказал я. — Новая машина…

Водитель аккуратно опустил стекло, сплюнул наружу и снова поднял, нажав кнопку.

— Наша работа… — пробормотал он, завершив эту процедуру. — Абы продать… — И после некоторой паузы добавил, словно угрожая кому-то:

— Вот мусульманы все схватят, дадут просраться…

— Что, много их уже понаехало?

— Да не сказать. Наших, русских, среди них все больше становится. Эти прямо-таки звереют, даже со стопарем к нему не подойдешь…

— А вы за кого? — осмелился полюбопытствовать я.

Шофер ответил не сразу:

— А пошли они все…

И, еще помолчав, добавил:

— Все будут за того, кто жить даст нормально. Чтобы если, скажем, едешь поглядеть на заграницы, относились бы, как ко всем людям и лучше даже. Только откуда такой возьмется?

— Ну а если государь?.. — не утерпел я.

— Ну, от начальства разве чего дождешься. Да еще и кого выберут?

На этот вопрос можно было бы ответить много чего; но я не стал продолжать разговор. Откинулся на спинку сиденья и хотел закрыть глаза, но раздумал: надо было смотреть, смотреть, только смотреть. Хотя бы из чистого любопытства. Все-таки интересно: что случилось в Москве за столько лет, благополучно прожитых ею без меня? И не менее занимателен незнакомец. Тот, что принял меня совсем за другого человека.

Да, значит, кто-то в Москве помнит Салах-ад-Дина ибн Акбара Китоби, побывавшего здесь два с половиной года назад, в январе 2042-го, в связи с некоторыми делами, в том числе и теми, что интересовали меня сейчас. Но я-то — честь имею, Виталий Владимирович Вебер, из российских немцев, но в общем откликающийся, когда говорят: «Эй ты, русак!» — тут вот уже двадцать лет как не был. С самого дня отъезда, состоявшегося в 2025 году, от чего никуда не денешься.

…Машина взлетела на эстакаду, простершуюся над по-старому узкими ущельями Брестских улиц, чтобы на втором ярусе движения совершить, проскочив съезд на Тверскую, плавный поворот к Триумфальной. Миновали развязку, выводившую вверх — на третий ярус, на магистраль Север-Юг, и вниз — к Каретному ряду. Я пожалел, что не попросил шофера ехать улицами: отсюда, сверху, мало что можно было увидеть; придется отложить на потом.

Однако тут же я подумал, что этого «потом» может и не быть. Мы уже снизились на первый ярус на Смоленской развязке, по эстакаде промахнули над Москва-рекой левее старого Бородинского моста и оказались на поверхности земли на длинной площади перед Балканским вокзалом, бывшим Киевским. Шофер безмолвно крутил баранку. И вдруг, почти неожиданно для самого себя, я сказал ему:

— Погоди к отелю. Сделаем колечко. Хочется посмотреть — давно я тут не бывал. Развернись, выскочи на Смолягу, по Дубль-Арбату в центр, и уже оттуда, через Пречистенку — назад.

Ни слова не сказав, он пошел на разворот, чтобы спуститься на набережную.

После непростых маневров мы выбрались на Кольцо. Я держал газету в руках, но читать не стал. Мне хотелось видеть. Видеть и думать. Я доверяю первым впечатлениям. От них зависят решения. А они, в свою очередь, должны повлиять на действия. Которые, хочешь не хочешь, придется совершать.

2

С первого взгляда можно было, не ошибаясь, определить, что город сделался наряднее, хотя и не чище, или, вернее сказать, стал выглядеть богаче. Народу на улицах было полным-полно — всяких цветов; одевались отнюдь не бедно — но и не столь ярко, как в мои времена; в красках и покроях ощущалась некая сдержанность. Снова вуалетки, снова бритые головы. Бород стало побольше, несколько изменился их фасон — мне, недавно побывавшему, как уже упоминалось, на Аравийском полуострове, он не представился странным. Число машин, пожалуй, выросло — но если прежде в Москве преобладала европейско-японско-американская техника, то сейчас (показалось мне) отечественной стало значительно больше — не старых, доезжавших век одров, но современных — нижегородских, московских, уральских, красноярских, минских, кенигсбергских и еще каких-то, мне и вовсе не известных. Витрины выглядели цивилизованно, хотя судить о ценах я пока не мог. Транспорт при движении придерживался правил, что всегда является убедительным признаком соблюдаемого порядка и спокойствия; полиции, однако, виднелось много, и, судя по автоматам, какими были вооружены городовые, она готовилась — в случае нужды — к решительным действиям. Ничего удивительного: шейха Абу Мансура Мухаммада ожидали с часу на час, а врагов — не шейха лично, а его миссии — было вряд ли меньше, чем сторонников. Нищих я не увидел, впрочем, это практически и невозможно из окошка машины; а вот хмельных заметил бы, но их, похоже, не было вовсе; весьма характерно и интересно, да и приятно к тому же. И во множестве витрин бутылки со спиртным занимали куда меньше места, чем раньше, зато всяких прохладительных виднелось множество — и не только западных. Среди прохожих стал, надо полагать, несколько больше процент азиатов — туристов или, может быть, иммигрантов, еще не успевших сменить национальные бурнусы и галабии на здешнюю одежду или не пожелавших подобного переоблачения. Ну, что же, Москва всегда была городом разноплеменным.

Мы ехали по центру, который в любом историческом поселении наиболее консервативен и менее подвергается перестройкам; и тут ничего такого, что бросалось бы в глаза, я не заметил. Что-то ремонтировалось, другое строилось заново — однако в этом ничего удивительного не заключалось, разве что архитектура новостроек изменилась. Что-то появилось в ней, с трудом уловимое, но все же восточное, как бы из «Тысячи и одной ночи», со старых персидских миниатюр в современном толковании. Но когда мы, выкатываясь на Пречистенку, задержались перед светофором, я углядел нечто и не утерпел, чтобы не спросить водителя (хотя и без него все было ясно, потому что с той стороны валил народ: закончился намаз, видно; многие были в зеленых повязках на лбу):

— Это на чем же полумесяц: на Христе Спасителе, что ли?

— Ну, — откликнулся он голосом, лишенным эмоций.

— А пристраивают что?

— Каланча эта? Вроде их колокольни — только не звонят, а кричат сверху.

— Минарет?

— Вот-вот. Откупили они его, что ли, — не помню уж, что говорилось… За большие деньги. Черт знает, сколько у них денег.

Я тоже знал — примерно; но не сказал, а снова приблизил лицо к оконцу. По сравнению с былыми временами, вывески на английском почти сошли на нет; зато возникло нечто новое: струящиеся справа налево куфи — на стекле, в металле, а то и в неоне. Примерно — прикинул я — одна арабская вывеска на два десятка русских, и одна латиницей — на полсотни. Раз-другой я заметил и еще некий шрифт, и вовсе не ожидавшийся: алеф бет. То были уже существенные признаки возможных в недалеком будущем перемен.

Мы ехали мимо российского Министерства иностранных дел. Здание ремонтировалось. Деньги, значит, появились у властей и на такие дела… И не только на ремонт, но даже — что они, совсем спятили, что ли? — на пальмы, что без особого успеха пытались расти в некоторых местах Кольца и на Смоленской тоже. Может, вскоре и Красное море начнем рыть под Москвой — название-то, можно сказать, национальное…

Пока я пожимал плечами и крутил головой, удивляясь неизбывной российской лихости в намерениях, мы свернули вправо, через минуту оказались на Бородинском мосту — здесь никаких перемен я не увидел, только покосился налево вверх, на эстакаду, на которой мы недавно находились, — и наконец достигли цели.

Вслед за лбом в униформе, несшим багаж, я вошел в холл. Рецепционист, кроме ключа, вручил мне три конверта: побольше, поменьше и третий — совсем маленький, все адресованные именно мне и никому другому: господину Веберу, Виталию Владимировичу, корреспонденту русского журнала «Добрососедство», издающегося в Аугсбурге, Бавария, Германия.

Я вскрыл большой, заранее догадываясь о его содержимом. Так и есть: это было официальное приглашение на прием, коему предстояло совершиться сегодня вечером в Кувейтском посольстве в связи с государственным визитом шейха Абу Мансура Мухаммада, главы правительства названной страны. Маленького конверта я вскрывать не стал, отложив ознакомление с его содержимым на потом. На ощупь там угадывался лишь один листок бумаги. Что же касается среднего, то его следовало вскрывать, фигурально выражаясь, при красном свете: крохотная эмблема в левом верхнем уголке — затейливо переплетенные буквы «РЕАН» — предупреждала о необходимых предосторожностях.

Лифт, казалось мне, полз слишком медленно. Наверное, я устал. Совсем некстати, надо сказать. Наконец посыльный ушел, получив законно полагавшуюся мзду. Это в России умели не хуже, чем в любой другой стране, цивилизованной или не очень. Я проверил, хорошо ли он закрыл за собой дверь. Он закрыл плотно. Хвала Аллаху, Господу миров! И стало можно — мне давно уже не терпелось, — оставшись в одиночестве, расслабиться, чтобы собраться с мыслями.

Я немного передохнул в кресле, вертя в пальцах запечатанный конверт неизвестного происхождения. Вряд ли он был способен взорваться. Конечно, в нем мог содержаться какой-нибудь порошочек — со спорами сибирской язвы или чего-то другого, столь же убедительного. Ничего — задержим только дыхание… Придя к такому выводу, я аккуратно вскрыл его.

Это было, к сожалению, не письмо от Ольги, — а ведь именно его я подсознательно и ждал. И не официальное. На хорошей белой бумаге от руки было написано лишь несколько строк.

«Вит! Обязательно нужно увидеться до вечера. Срочно, важно. Сейчас же позвони…»

Дальше следовал номер телефона. Подпись: «И. Липсис». Дата — сегодняшняя. Время — я глянул на часы — за час десять минут до моего появления в отеле.

М-да, — подумалось мне. — Что потом — неизвестно, а пока — Липсис. Действительно — апокалипсис… Откуда его черти взяли? И зачем?

Я еще раз внимательно осмотрел конверт. Веберу. То есть мне. Однако очень любопытно: откуда Изе известно, что Вебер — это я, или же что я — это Вебер? Оч-чень интэрэсно, как говаривал, по слухам, в свое время товарищ Сталин.

Ну ладно. А чего же хочет от бедного странника Реан?

Конверт я вскрыл в темной ванной, пользуясь инфракрасным фонариком, какой имелся в моем кейсе вместе со всяким другим дорожным барахлом. Да, эта цидуля тоже адресовалась именно мне, хотя в ней меня Виталием Владимировичем не именовали. Текст был следующим:

«Редактирование откладывается. У автора температура. Предполагается двустороннее воспаление. Просьба принять все меры по сохранению здоровья. Все полномочия».

Прочитав, я включил нормальный свет и несколько секунд наблюдал за тем, как бумажка с текстом таяла в воздухе, как капля воды на раскаленной плите.

Известие было очень неприятным. Хотя, правду сказать, и не вовсе неожиданным. Уже вокзал навел меня на кое-какие мысли. Новый повод для размышлений и выводов. И, конечно же, действий.

Но не сию минуту. Надо, надо перевести дыхание. В наши дни лучший отдых, как известно, — перед ящиком. Я глянул на часы. Самое время. Щелкнул пультом. Шло какое-то чтение — на арабском; был теперь и такой канал. Я переключился на новости.

К только что подрулившему к стоянке самолету с изображением кувейтского флага на стабилизаторе — то был «Ту», никак не «боинг» — как раз подали трап и в темпе разворачивали ковер. Почетный караул застыл, как нарисованный. Выход открылся. Шейх Абу Мансур — во всем национальном — спускался по ступенькам медленно, достойно, снижался, а не спускался. Вот ступил на ковер. Распахивались объятия. Но меня интересовал не столько сам шейх, сколько следовавшая за ним свита. Лишь некоторых я не опознал, но и тех, кого узнал, было достаточно, чтобы понять: визит серьезный. Четверо денежных людей — из самых больших — и трое представителей другой профессии; эти на передний план не лезли, но я их углядел. Ну, что же: значит, есть смысл воспользоваться тем приглашением, что содержал в себе конверт побольше.

Так. Теперь можно и выключить. Позвонить Липсису? Ничего, Изя, не вспотеешь. Мы с тобой, конечно, старые приятели и давненько не виделись, хотя временами и находились неподалеку друг от друга, но это еще не повод, чтобы так, сразу, едва приехав, мчаться к тебе. Интересно, конечно, кой черт занес тебя от Стены Плача аж в Москву, но мое любопытство потерпит, да и ты обождешь еще. Сейчас время просмотреть газету: на новом для себя месте следует побыстрее зарядиться полезной информацией. Что такого случилось, пока я спал в своем купе? А, «Известия»?

Нет, ничего особо занимательного. Примерно то же, что и во всем мире. «Дом Романовых? Но какой подъезд?». «Английский пример убедительно доказывает закономерность прихода к сочетанию монархии и социалистических идей, испанский — возможность успешной реставрации. Однако насколько европейский опыт приемлем для России?» Ну и так далее.

Ну, что европейский опыт неприемлем, в этом мы вроде бы должны были убедиться давным-давно; россиянин — не европеец, в нем слишком много татарина. Пользоваться же собственно русским методом — тоже не сулит ничего хорошего: его самая характерная черта — вдруг сворачивать с пути, на котором вот-вот уже должны возникнуть хорошие результаты, и бросаться черт знает куда, в очередной раз начинать все сначала. Почему? Да потому, что терпения не хватает. Хочется, чтобы все сделалось сразу. Желательно, само собой. Только произнести заклинание, всего и делов. Надо лишь в памяти найти его. Или, выражаясь более современно, — принять решение (постановление, указ, закон, как угодно). А надежда на заклинания, на джинна из кувшина — куда более восточное явление, чем европейское. Значит, нечего и заглядываться на Запад.

Не знаю, какие еще мысли пришли бы мне в голову, если бы в следующий миг газета не вспыхнула ярким и голубым, не обычным для бумаги пламенем. Сразу вся. К счастью, пальцы мои приучены к высоким температурам, так что удалось, шипя сквозь зубы и невнятно чертыхаясь, дотащить ее до ванной; иначе пришлось бы платить за безнадежно испорченный ковер. Я пустил душ, с пальцами же проделал известные действия, предохраняющие от развития ожога. Событие это меня почему-то не удивило: видимо, подсознательно я ждал чего-то в этом духе — свидетельства о том, что мой приезд не прошел незамеченным. Предупреждения, вот чего я ждал — и дождался: для серьезного покушения это было слишком наивно. Даже смешно.

Однако вместо того, чтобы посмеяться над чьей-то детской демонстрацией, я неожиданно для самого себя зевнул; с возрастом отвык спать в поездах, ничего не поделаешь. Сейчас недурственно было бы отдохнуть. Но сперва следует позвонить. То-то удивится некто, услыхав мой голос. Тут все, кому положено, наверное, давно решили, что меня и на свете нет — во всяком случае, в активной жизни. Однако же жив курилка, жив, жив, не умер…

Ухмыляясь при этой мысли, я набрал номер. И уперся в автоответчик. Прослушал вежливое предложение высказать все, что у меня на душе. Этим пренебрег. Шутки с ответчиком давно известны: цифровая схема работает, а хозяин сидит, покуривая, впитывает информацию, чтобы успеть как следует приготовиться к личной встрече, и думает при этом: дурак ты, дурак — в твой, разумеется, адрес. Так что я ограничился тем, что назвал номер и присовокупил, что старый-престарый дружок ожидает звонка поздним вечером.

Потом я долго сидел и чесал в затылке. Полагают, что это действие помогает работе мысли. Ее ясности. Ясности мне сейчас не хватало. Потому что, с одной стороны, мне нельзя было, по всем правилам, делать того, что, с другой стороны, сделать очень хотелось. В конце концов я убедил себя в том, что я ведь хочу позвонить ей не потому, что мне так уж не терпится ее увидеть и серьезно поговорить на важную (как я полагал) для нас обоих тему; нет, никоим образом не потому. А лишь по той причине, что она должна была увидеться со мною на вокзале (конечно, ни в коем случае не вступая в контакт, просто — увидеть меня и сделать так, чтобы я увидел ее), там ей следовало передать мне кое-какую информацию при помощи давно разработанного кода движений, ничего не значащих для постороннего, но полных смысла для посвященного. Тогда я знал бы, в каком порядке совершать ближайшие действия. Электроника тут не годилась: все доступные нам частоты могли контролироваться чрезмерно любопытными и не очень дружелюбными людьми. Ольга не пришла, и мне совершенно необходимо было выяснить — почему: может быть, с ней беда, а возможно, что-то изменилось в обстановке. Да, я определенно должен позвонить и все выяснить. И никто не вправе будет упрекнуть меня: все иные источники информации откроются для меня только завтра — и то не сразу.

Разумеется, разговор должен быть предельно общим: не знаю, как с ее телефоном, но уж здешний-то, гостиничный, наверняка прослушивается. Ни слова о деле. Убедиться, что она в порядке, и назначить свидание, не называя, конечно же, места встречи его общепринятым именем (улица, номер и прочее), но пользуясь лишь своего рода шифром — криптографией воспоминаний.

Наконец, решившись, я набрал номер. Долго слушал унылые гудки. Но никто так и не отозвался.

Оставалось только положить трубку, прилечь на диван и посетовать на еще одну неурядицу — из числа тех, которыми бывает наполнена жизнь моллюсков.

* * *

Наверное, тут надо помочь разобраться в терминологии. Ею пользуюсь только я один, и изобрел ее для собственного удовольствия и употребления. Моллюски — это те, кто оставил российские воды и перекантовался за границу. То есть в свое время поработал ногами. Моллюсков я разделяю на брюхоногих и головоногих, прочая конхиология меня не интересует. Брюхоногие — это те, чьи нижние конечности пришли в движение по приказу брюха. Улитки, которым подумалось, что в жизни надо плыть не против струи — хотя только так можно выйти на редан, — но в струе, и все дело в том, чтобы выбрать уютное тепленькое течение, где корм вкуснее, и стоит он дешевле (относительно заработка), и быт устоялся во всех отношениях по сравнению с вечной российской неразберихой. В отличие от них у головоногих команду ногам подавала голова, которую в России не смогли приставить к делу, загрузить и, конечно, воздать соответственно. Голова — такой организм: если в ней что-то есть, она не успокоится, пока это «что-то» не пойдет в работу. Говорят, что дурная голова ногам покоя не дает; на деле она не дурная, она просто другая, и от брюха зависит не в первую очередь.

Головоногих я оправдываю, брюхоногих — нет, хотя сам вроде бы уехал именно по житейским причинам; во всяком случае, так принято думать, и я никого не собираюсь разубеждать. Но даже если не знать тех причин моего убытия, которые оглашению не подлежат, — некоторая головоногость в моих действиях двадцатилетней давности все-таки просматривается. Мне приятно так думать.

А вообще-то быть патриотом России куда легче, находясь за ее пределами, чем живя в ней. И если бы…

Но тут ударил в колокола телефон.

— Алло!

— Тал, ты? Привет! Это Изя…

3

Я назначил ему встречу достаточно далеко; мы окопались в небольшом ресторанчике «Восток» — не в центре, но и не на окраине, в самый раз.

За черт знает сколько лет, что мы не виделись, Изя почти не изменился, разве что кудри чуть поредели и на его шее возникла пара морщин. Однако, учитывая возраст, выглядел он прекрасно. Теннис, наверное, диета, разные герба — и другие лайфы, прочее соответственно. Судя по его прикиду, он нашел меня не за тем, чтобы попросить сотню евро взаймы.

Я заказал винный кебаб и тамийю, он — мак-любе и иракские голубцы, на десерт оба взяли пахлаву и кофе. Отправив официанта, я начал наконец разговор.

— Откуда ты узнал, что я здесь? Точнее, что здесь именно я?

— Отвечать вопросом на вопрос — моя привилегия, — сказал Изя Липсис. — Ты же не еврей. Хотя в наше время — кто может знать?

— Никто не может. Итак — каким же образом?

— Очень просто. Приехал по делам. Позвонил Северину. Его не застал, но мне передали, что ты тоже разыскиваешь его. Зачем он тебе? Ты начал продавать компьютеры? Кто твой поставщик?

Северин, давний наш знакомый, возглавлял торговую фирму; но мне он был нужен совсем по другому поводу.

— Я ничего не продаю. Кроме, может быть, родины, но это нелегко: большая конкуренция. Так откуда же ты узнал, кто такой Вебер?

Липсис поджал губы. Потом неожиданно ухмыльнулся:

— Не стану отвечать, поскольку ответ может быть использован против меня. Да ты и сам понимаешь.

Я, естественно, успел понять — и лишь кивнул.

— Ну а чем я могу заменить тебе Северина?

— Не заменить. Но помочь в том, что ему не под силу. Мы с ним уже созвонились. Он не может.

— Не может — чего?

— Объясню. Так, сразу — было бы против правил вежливости. Сперва поговорим о том о сем, как здоровье, как бизнес, как что, а уж потом…

Мы обождали, пока официант устанавливал еду на столе. Затем я поинтересовался:

— Ты уверен, что не ошибся адресом? Я здесь двадцать лет не был… Чем же я — по сути чужестранец — могу тебе способствовать?

— Ты не был, верно, — согласился он. — Но Салах Китоби приезжал не так уж давно. А вы с ним — старые приятели, не так ли?

— Встречались в свое время, — ответил я осторожно.

— Вот именно, — сказал он. — Встречались. А мне вот не пришлось. Но тем не менее у меня есть к нему рекомендации. И будь он здесь — помог бы мне. А раз его нет, я полагаю, не откажешь ты. Хотя бы во имя моего знакомства — с ним и с тобою.

— Интересно… — Я попытался проговорить это слово как можно более неопределенно. — А могу ли я полюбопытствовать, у кого ты получил эти рекомендации?

Он помолчал, разрезая румяный кусок мяса и накладывая на него капустный ломтик. Прожевал. И спросил медленно, словно размышляя:

— Фамилия Акимов тебе говорит что-нибудь?

Она говорила мне очень многое.

— Ну, допустим… я знаю человека, который так назовется.

— Генерала Акимова.

— Именно его я имел в виду, — подтвердил я. — Выходит, ты и с ним встречался? Ты знаком, похоже, со всем светом.

— Нет, — ответил он. — Не встречался. Но должен увидеться. А сейчас у меня найдется, конечно, рекомендация — если угодно, могу предъявить. Хотя сомневаюсь, чтобы тебе оказалось по силам ее прочесть: вряд ли она будет на русском. Прекрасное мясо. А у тебя как?

— Неплохо, — сказал я, прожевав очередной кусочек баранины. — Здесь пристойно готовят. Так ты говоришь — не смог бы прочесть? Она у тебя что — на иврите?

(Вообще-то это не составило бы для меня больших затруднений; однако у меня были ведь и другие способы проверить его полномочия. Так что я решил не нажимать чрезмерно.)

— Ничего. Я переведу.

— Зачем же? Поверю тебе на слово. И, если помочь тебе действительно в моих силах…

— Сможешь, ты сможешь.

— Что же тебе требуется?

— Приглашение на сегодняшний прием в известном тебе посольстве.

— Ничего себе! — воскликнул я. — Губа не дура. Может, тебе достать еще и пропуск на Программный съезд партии азороссов? А еще что?

— Пропуск не нужен, — сказал Изя, явно наслаждаясь ситуацией. — Поскольку он у меня есть. Запасся. И имею все основания в этом съезде участвовать. А вот относительно нынешнего приема вовремя не был информирован. И потому прошу твоего содействия.

— А не лучше было бы уладить все через ваше посольство?

— Если бы в запасе было еще две недели, я так и сделал бы. Но прием состоится сегодня. — Он отведал голубцы. — Черт, они холодные!

— Так и полагается.

— Мой промах… Надеюсь, на приеме не придется так опростоволоситься.

— Значит, ты обязательно должен там быть?

— Я обязательно должен там быть.

— Вижу, ты сильно полюбил мусульман.

— Фу! — Изя, казалось, чуть не подавился. — Сказать такое о еврее!

— Тогда зачем? Что у Израиля общего с шейхом Абу Мансуром?

— Может быть, больше, чем ты думаешь. — Он прищурил глаз. — Жили же иудеи некогда в Хайбаре, что не так уж далеко от Медины, крестьянствовали вместе с арабами, что исповедовали закон Моисея, — пока халиф Умар не переселил нас в Сирию…

Станет он учить меня истории!

— Рассказывают, однако, что Пророк перед смертью предупредил, что ислам и иудаизм не могут одновременно существовать в Аравии.

Изя, однако, не смутился:

— А мы и не собираемся в Аравию. Только этого нам не хватало! Но дело вовсе не в наших межгосударственных отношениях. Мы ведь будем поддерживать именно того претендента, в котором заинтересованы они — и ты, по-моему, тоже.

— Пикантная ситуация, — усмехнулся я. — Еврейское государство поддерживает происламского кандидата на российский престол.

— Прости: о государстве я ни слова не сказал. Речь идет обо мне как о частном лице.

— Да, ты, конечно, лицо в высшей степени частное, — невольно улыбнулся я.

4

Изя уехал из страны в пору последнего Исхода — в самом начале кратковременного периода Третьей власти. После Первой — семейно-чиновничье-паханской, и после Второй — Скрытого Генералитета — наступила Третья; ее я в отличие от большинства журналистов называю не фашизмом, а левонацизмом — потому что это определение, я уверен, гораздо ближе к истине. Не стану сейчас вдаваться в детали, напомню лишь, что Третья власть, едва утвердившись (законным, кстати, путем, как и в свое время в Германии), начала реализовывать свою предвыборную программу, чего и следовало ожидать, с окончательного решения еврейского вопроса, поскольку это было единственным, что они вообще могли сделать. Решение экономических и коренных политических проблем было этой шушере просто не под силу: для этого нужен немалый интеллект, а он у наших нацистов всегда был в дефиците. РНСП, возникшая после слияния двух партий и одного движения на самой заре века, вела себя в какой-то степени даже цивилизованно: не строила крематориев и не сгоняла евреев в лагеря, просто стала отбирать у них гражданство и предоставила возможность убираться на все четыре стороны, а точнее — три: в Америку, Израиль или Германию. Евреи не сопротивлялись; вопрос отъезда уже десятки лет дебатировался в каждой еврейской, полуеврейской или на четверть еврейской семье, но пока решение зависело от них самих, российские евреи, которые давно уже были на самом деле более русскими, чем многие этнически безупречные славяне (потому что если уж евреи пускают где-то корни, то они пускают их глубоко), откладывали окончательный вывод на потом, искренне надеясь, что все утрясется и делать его вообще не понадобится. Когда же их поставили перед необходимостью, они даже вздохнули с облегчением, поскольку теперь ответственность за решение лежала не на них (а евреям свойственно ощущение ответственности перед потомством), и все, что оставалось им делать, — это уложить чемоданы. Разумеется, общины в самых разных странах пришли на помощь, невзирая на то что большинство российских евреев и понятия не имело о том, что такое тфилин и талит, не бывало в синагоге, не соблюдало субботы и крепко позабыло о кашруте; но давно минули времена, когда еврейство отождествлялось с иудаизмом, оно уже в ХХ веке перестало быть вопросом веры и стало показателем происхождения, поскольку эта проблема была простой и всем понятной. Короче говоря, свершилось. Исход произошел тремя волнами — просто потому, что разом выпроводить (да и принять) около десяти миллионов человек оказалось никому не под силу, а подлежащих депортации оказалось именно столько: первая волна — собственно евреи, вторая — половинки, из которых три четверти с русскими, украинскими и прочими неиудейскими именами, что евреям давно уже не в новинку, как в свое время — присвоение немецких и польских фамилий. Третью волну составляли четвертушки, восьмушки и все те, кто готов был назваться чертом и дьяволом, лишь бы где-нибудь приютили. В результате тех, кто по закону мог признаваться евреем, была среди выехавших хорошо если треть; но на это всем было наплевать, хотя в результате из страны уехала вовсе не самая бесполезная часть ее населения.

Изя Липсис попал во вторую волну. Он был половинкой по происхождению и морским офицером по профессии, успел дослужиться до каперанга и командовал достаточно крупным кораблем; говорят, кстати, что командовал неплохо. Мы с ним и познакомились на ТОФе, где я сам прослужил малое время. Уезжал он со скрежетом зубовным, однако выбирать не приходилось, потому что перед тем его все равно выгнали в отставку, хотя он мог еще служить и служить. Привязанность его к Российскому флоту была настолько большой, что в Израиле он и думать не стал о флотской службе, хотя пожелай он всерьез — и место нашлось бы: его там достаточно хорошо знали. Но он круто переложил руль и пошел прямым курсом в коммерцию; помогли люди, знавшие его по России, но успевшие уехать и обосноваться раньше. Тогда он и стал Изей Липсисом, потому что в России он именовался капитаном 1-го ранга Игорем Седовым, по отцу, и оставил это имя прошлой, флотской жизни, как бы умерев и родившись вторично совершенно другим уже человеком. Возможно, в нем и на самом деле все изменилось, кроме разве что любви к России; и когда Третья власть благополучно опочила и весьма быстро промелькнула Четвертая — Интеллекратия, он стал бывать в России очень часто.

* * *

Такой была, во всяком случае, официальная версия. Его легенда. Но не одними легендами жив человек. И троице, которой я всегда доверял, состоявшей из уже названных Акимова и Салах-ад-Дина Китоби, третьим же был я сам, — троице этой было известно об Изе еще и другое, не менее интересное.

Во всяком случае, и сам визит его, и то, что он мне сказал, а еще больше — все, чего он не сказал, заинтересовало меня в немалой степени. Видимо, разговор не следовало прекращать — так, сразу. Потому что он мог оказаться именно тем человеком, которого мне следовало найти, ну, предположим, чтобы написать о нем очерк (если такое объяснение вас устраивает).

Впрочем, на вашем месте я бы в такой вариант не очень верил.

«Это — вам!», сказано в суре «Добыча», айяте четырнадцатом.

5

— Ну а чем ты занимаешься в свободное время? Если не считать этого ленча. Стандартная программа — Bolshoy, Оружейная палата?

— На хрена они мне сдались? — сказал отставной каперанг, поднеся последний голубец к самому носу, словно обнюхивая. — Взять десять пудов мелкого маку…

Он хитрил, но как-то неубедительно, словно нарывался на дальнейшие расспросы. Я не заставил себя уговаривать.

— Все же: зачем тебе сдался этот прием в Кувейтском посольстве?

Он глянул на меня искоса снизу вверх — словно сомневался: стоит ли раскрывать мне государственные тайны; судя по его физиономии, только о них и могла сейчас пойти речь. Но корчить рожи он умел всегда.

— Да видишь ли, то, что творится сейчас тут, в России…

Он снова умолк — достаточно надолго.

— Ну кое-что, естественно, вижу. Даже из-за рубежа.

— Да, да… Это происходит, как ты наверняка догадываешься, не без соизволения великой державы.

Я не стал спрашивать — какой: великая держава все еще была одна, и находилась она не по эту сторону океана. Правда, в ее соизволение не очень-то верилось.

— Предполагалось, — продолжил он медленно, как бы тщательно подбирая слова, словно говорил под протокол (впрочем, я не был уверен, что какая-нибудь запись не ведется: им, мною, еще кем-то третьим?), что Россия, значительно укрепив свое влияние в исламском мире, сможет если не сразу пресечь, то хотя бы взять под реальный контроль терроризм. То есть то, с чем великая держава, несмотря на все старания, справиться никак не в силах. Что это означало бы для мира — вряд ли нужно объяснять.

Я кивнул. И в самом деле — комментарии тут не требовались.

— Но в последнее время стали возникать сомнения, — проговорил Изя и на сей раз посмотрел мне в глаза прямо и жестко. — Возникло мнение, что контроль-то вы установите, но не с тем, чтобы пресечь, но лишь чтобы использовать в своих интересах.

— Россия — во главе мирового терроризма? — сказал я, выражая голосом наибольшее возможное сомнение. — После всего, что ей пришлось от него вытерпеть?

Я намеренно произнес «ей», чтобы подчеркнуть, что я тут — лицо не заинтересованное, и могу беспристрастно судить со стороны. Я знал, что он в это не поверит, но тем не менее нужно было сказать именно так.

— Мне тоже не очень верится, — сказал он. — Однако многим из нас, выходцев отсюда, в Штатах не очень-то доверяют. Русская мафия, и все такое. Так что ветер переменился, и там будут стараться по мере возможности задробить развитие предстоящих тут событий.

— То есть референдума и избрания? Но не всякого избрания, а лишь одного определенного претендента, если не ошибаюсь?

— Ну, тебе не нужно объяснять.

— Ладно, а при чем тут твое участие в приеме?

— Я должен переговорить с шейхом Абу Мансуром. Это в наших общих интересах, но шейх пока об этом не знает.

— Не вижу, как ваша беседа сможет изменить развитие событий. Ты хочешь сказать, что твое правительство собирается выступить против великой державы? Своего лучшего союзника? Не убедительно как-то.

— Ну ты всегда любил слишком сильные выражения. Но мы намерены блюсти свои интересы.

— И не против заручиться поддержкой и у нас. Я правильно интерпретирую?

— По-моему, желание совершенно естественное.

— Потому-то вы и участвуете в работе партии Азороссов?

— «Мы» не участвуем: партия не может пользоваться активной помощью из-за границы. Но отдельные лица… я бы сказал, следим весьма сочувственно. Не забудь: многие из нас восстановили гражданство, отмененное нацистами.

Он говорил, а я слушал и верил ему ровно на одну треть. На треть — в том смысле, что он показывал мне именно такую часть того, что было у него на уме, две же трети тщательно скрывал; однако у меня были кое-какие догадки по поводу того, что именно он утаивает.

— А ты не боишься, что ваше открытое сочувствие скорее повредит делу, чем способствует избранию претендента?

— Наше сочувствие не афишируется. Никоим образом. Но, кроме прочего, я и об этом должен переговорить с шейхом.

— Так, так, — проговорил я задумчиво, мысленно расставляя на доске возникшую позицию и пытаясь наскоро просчитать варианты. — Конечно, если учесть, что с шейхом прибыли финансисты, которые могут оказаться весьма заинтересованными в деятельности нескольких банков, не столь давно возникших в твоей стране… Тех, что занимаются перекачкой нефтяных денег в Россию. Просто удивительно, как это вы перехватили такую кормушку, вот что заслуживает восхищения.

— Об этом мне ничего не известно, — прервал он меня чуть быстрее, чем следовало бы. Но и эта поспешность могла оказаться игрой — и не самой бездарной.

— Разве я сказал, что тебе что-то ведомо? Нет, ни слова.

— Надеюсь, ты не откажешься от своего обещания? — спросил он с подозрением.

— По-моему, пока я еще никому ничего не обещал, — осадил его я.

— Так пообещай, что тебе мешает?

Пока он высказывал эту глубокую мысль, я уже успел решить.

— Изя, мальчик, — сказал я ласково. — Или ты сейчас же начнешь говорить по делу, или — клянусь истинностью Книги — мы с тобой прервем отношения навсегда. Ты имеешь понятие, сколько стоит минута моего времени в Москве?

Он глубоко вздохнул. И наконец отважился.

— Ну мне не хотелось бы говорить…

— Что тебе хочется, чего не хочется — твое личное дело. Но если ты реально представляешь, о чем просишь…

Он снова вздохнул — словно его принудили отдать последнее.

— Ну, ладно… Но — строго конфиденциально, сам понимаешь.

— Мог бы и не говорить.

— Ты слышал о проекте «Иудея»?

Я каким-то образом оказался в курсе. Речь шла о практически бессрочной аренде некоторых ближневосточных территорий; в основном речь шла о сирийских землях — потому что даже ближайшим ее соседям и союзникам становилось уже не под силу справиться с сирийским реваншизмом, который очень не нравился остальному миру, потому что был чреват войной. Поэтому уже некоторое время назад пошли кулуарные разговоры о том, что великая держава намерена повторить в Сирии свой иракский вариант, поскольку Сирия и заняла политическую нишу, в начале века не по доброй воле оставленную тогдашней багдадской головкой. Но арабский, и шире исламский мир не хотел нового вмешательства из-за океана, поскольку квоту допустимого Штаты уже исчерпали. И возникло мнение — уменьшить пыл реваншистов своими силами, для чего изъять из-под сирийской юрисдикции часть ее территории; на этих-то землях заинтересованные люди собирались создать второе историческое государство — Иудею, которое вместе с Израилем составило бы федерацию. После долгих и трудных усилий «тихой дипломатии» в принципе удалось договориться; однако вопрос о стоимости аренды все еще не нашел разрешения. Шейх был одним из людей, чье слово в этих переговорах могло иметь значительный вес. Что ж, не исключено, что Изе было нужно от арабского вельможи именно это, а не то, что меня занимало куда больше. Он явно наталкивал меня на эту версию и, следовательно, старался отдалить от другой, намного более важной. Ну, пусть будет так: сделаем, что называется, поклевку.

— Хочешь с ним поторговаться?

Изя склонил голову набок и поднял плечи.

— Коммерция есть коммерция — даже и в политике.

— У тебя есть, чем его заинтересовать? Шейх — человек восточный, не любит зряшных разговоров.

Изя ухмыльнулся:

— С пустыми руками в гости не ходим.

— Хорошо, — пообещал я. — Попробую. За результат не ручаюсь.

— И еще бью челом…

— Аппетит приходит во время еды?

— Отнюдь. Это тоже домашняя заготовка. Вопрос аренды, как тебе ясно, имеет много аспектов. Одно дело — решение на верхах, другое — отношение населения, духовенства, главным образом низшего. Мнение России сыграет большую роль. С кем надо увидеться, чтобы обговорить этот вопрос, и как с ним увидеться? Ты понимаешь: речь идет не о фигурах над ширмой, а о тех, кто скрыт за нею. Вот такая встреча мне нужна. Россия при этом только выиграет. Естественно, и ты обижен не будешь.

Это я и так знал. Даром работают только любители, а я к ним не относился. Я, конечно, понимал, что он не собирается предложить мне деньги: игра велась по правилу «Услуга за услугу». А услуги мне могли понадобиться — в том числе и с его стороны, вернее — со стороны тех, кого он сейчас представлял. На самом деле, а не по легенде, которую он пытался развесить на моих ушах красивыми фестонами. Если, разумеется, услуги не понадобятся мне именно против него самого.

— Это будет, пожалуй, потруднее, чем с шейхом. Хотя если бы ты действительно увиделся с Акимовым, он наверняка смог бы дать тебе дельный совет.

— Прекрасно. Вот и устрой мне встречу с ним.

— Ну… — Я поставил на стол чашку с остатками кофе и поднял брови так высоко, как только мог. — Что я, фокусник, по-твоему?

— Я понимаю. Но у тебя, как правило, все получается…

Я медленно допил кофе. Потом, вздохнув, проговорил:

— Будем надеяться. Где тебя найти?

Он вытащил из кармана несколько визитных карточек, выбрал одну и протянул мне. Я прочитал, усмехнулся и спрятал ее. Судя по ней, он тоже, как и Северин, занимался продажей всяких процессоров и всего такого прочего. Ну, пусть так.

— Надеюсь, что тебя действительно можно будет там обнаружить.

— Буду ждать звонка, — сказал он. — А здесь неплохо готовят. Спасибо, что навел на хорошее местечко.

— Поесть на Руси всегда любили, — сказал я. — Ну что же, дрогнули и пошли?

И в самом деле, времени у меня почти не оставалось. Я подозвал обера. Изя запротестовал: он хотел заплатить сам, я не стал ему препятствовать: пусть совершенствуется в современном российском быте. Пока он отсчитывал деньги, я сказал так, чтобы он понял: его слова я принял всерьез.

— Ладно, положусь на твое обещание.

Он только кивнул.

Мы помолчали.

— Хорошо, — сказал я наконец. — Подъезжай к посольству — устрою так, что ты пройдешь. А к тому времени, может быть, сумею разузнать и относительно второй встречи. Так что не придется тебе прислушиваться к телефону в кармане.

— Спасибо.

— Теперь мне пора. А ты чем займешься?

Он пожал плечами.

— Побездельничаю, пошляюсь по Москве. Ну, еще, может быть, попытаюсь найти и других старых дружков. Вот как тебя нашел.

— И кого еще собираешься?

— Северин, как ты знаешь, в стеснении. Кого еще? Хотел Ольгу найти; Ольгу-то помнишь?

Я уже начал было подниматься, но при этих словах раздумал.

— Нашел?

Он кивнул:

— Только что от нее.

— Ну что она, на твой взгляд?

Липсис глянул на меня одним глазом, как птица.

— Приказано с тобой на эту тему не беседовать.

— Ты что, сказал ей, что собираешься ко мне?

Он привычно развел руками:

— Случайно выскочило. Да и потом… это же не совсекретная информация, надеюсь? Прости, но у меня такое впечатление, что она не очень-то хочет тебя видеть.

Такого поворота я не ожидал. И почувствовал, как наливаюсь адреналином по самую горловину.

— Вот еще новости! Отчего?..

— Не знаю, не знаю. Так показалось — вот и все.

— Слушай, — сказал я, — а дочку ее ты там видал? Ей сейчас — да, лет двадцать пять, пожалуй. С ней не разговаривал?

Он пожал плечами.

— А зачем? С дочкой у меня общих воспоминаний нет.

— Да, — сказал я после паузы. — В этом ты прав, конечно. А как старик? Все по-старому топорщится?

Изя негромко присвистнул:

— Эка! Старик — на Востряковском уже сколько времени. Номера не помню, но визуально могу найти. Если хочешь, конечно.

Я только помотал головой.

— И верно, — согласился он. — К чему? Архив его, как ты понимаешь, в гроб с ним не положили, теперь вот Ольга никак не придумает, что ей с этими бумагами делать.

Я пожал плечами. Разговаривать на эту тему мне не хотелось.

— Ладно, мне пора. Твои координаты ты мне дал, мои тебе известны. Так что не забывай.

— О’кей, — согласился он.

— Так здесь сейчас не модно, — предостерег я его. — Россия сейчас к Западу повернулась тем местом, что пониже спины.

— Что же говорят взамен?

— Иншалла, — ответил я весело.

Хотя мне было не до веселья. По чисто личным причинам, неожиданно выплывшим на первый план так некстати. Ольга, значит, со мною общаться не желает. Узнаю ее милый характер, взбрыки и курбеты. А ведь именно для того, чтобы она не ускользнула от встречи, я попросил москвичей нагрузить ее поручением, о котором уже упоминал; само по себе пустяковое, оно должно было показаться ей значительным и романтическим — целиком в ее стиле. Однако все ухищрения пропали зря. Канули в бескрайнюю пустоту. А я-то надеялся перехитрить судьбу.

Впрочем, сказано в Книге, суре четырнадцатой, называемой «Ибрахим»: «Господи наш! Ты знаешь, что мы скрываем и что обнаруживаем. Не скроется от Аллаха ничто на земле и в небесах».

Вот и я так думаю.

6

По пути в гостиницу я чувствовал, что свирепею все более и более. И причиной тому были, конечно же, Ольгины финты.

Шагая, я не нашел ничего более уместного, как предаться воспоминаниям из области личной истории, которая чаще всего совершенно не совпадает с историей страны, да и всего мира тоже.

В свое время — от двадцати с лишним до тридцати лет тому назад — вся наша компания прекрасно знала, что я к Ольге, как тогда говорили, весьма неровно дышал, и ни от кого не скрывал этого просто потому, что не в силах был бы утаить, даже будь у меня такое желание или надобность. Их не было — в тогдашнем счастливом возрасте ни у кого из нас не возникла еще необходимость что-то скрывать, умалчивать, вести свою игру. Я был влюблен и был настойчив — чтобы не сказать упрям, — и в конце концов получилось вроде бы по-моему, но только вроде бы. Потому что когда нас уже собирались поздравлять, Ольга и в самом деле вышла замуж, но только не за меня. Теперь-то я уверен, что поступила она совершенно правильно, уже тогда поняв меня гораздо глубже, чем был в состоянии я сам; она вышла за моего постоянного соперника Костю Мухина, и это было еще одной причиной моего отъезда на Запад, хотя, разумеется, не главной и не единственной, а именно еще одной. Через год (информация к эмигрантам поступает исчерпывающая и без задержек, так что я узнавал обо всех событиях почти одновременно с их совершением) они разошлись, но за это время Ольга успела родить дочку. Общественное мнение полагало, что отцом ребенка был законный Толик. Однако у меня имелись кое-какие основания полагать, что девочка была плотью от плоти моей. После их развода я ожидал хоть какого-то сигнала с ее стороны; она же, как я понял слишком поздно, ждала того же от меня: гордости у каждого из нас было куда больше, чем здравого смысла. Когда я наконец спохватился, поезд успел уйти далеко: я понял, что у меня, собственно, осталась только память, а других чувств больше не было. Наверное, и там происходило то же. Поэтому единственным, что я тогда сделал, было — сообщить Ольге о моем желании участвовать в судьбе ребенка. Я дважды передавал это через людей и не получал ответа. На третий раз узнал ее телефон (Ольга почему-то часто меняла жилье, и все по нисходящей, и из гордой родительской квартиры на Кутузовском в конечном итоге финишировала, по слухам, где-то совсем уже на окраине; я слишком поздно сообразил, что у нее просто не хватало денег на жизнь — прошли времена, когда жилье в России ничего не стоило даже по сравнению с тогдашними заработками. Окраина, однако, оказалась с телефоном), перед самым выездом в Москву, успев уже договориться со здешним людом, я собрался с духом и позвонил сам. Весьма холодным тоном мне было сказано, что к Наталье (так звали девочку) я никакого отношения не имею, так что просят не беспокоиться. Я не поверил, но доказать ничего не мог, к тому же у меня закрутились разные дела и совершенно не осталось свободного времени, чтобы заниматься уточнением своей биографии. Таким вот образом все и закончилось — как будто. А встреча на вокзале должна была состояться вроде бы уже не по моей инициативе. Я знал, что если ей предложат оказать услугу известной службе, в которой весь свой век пахал ее отец, то она вряд ли откажется: старик на нее крепенько нажал бы, он был патриотом своего дела. Оказалось, что он нажать уже не мог, но она согласилась: возможно, из уважения к его памяти. Но не пришла.

Однако сейчас, оказавшись здесь и зная ее координаты, я все же всерьез вознамерился — это было у меня накрепко ввязано в планы — поговорить с Ольгой начистоту и докопаться до истины, как бы упрямица ни выкручивалась. Никак не могу отнести себя к чадолюбивым родителям — скорее наоборот, — и если бы ребенок был парнем, я и не стал бы особенно волноваться: мужик должен пробиваться в жизни сам, я всегда так считал и сейчас тоже; он не имеет права быть у кого-то в долгу. Но с женщинами дело другое, не люблю деловых и энергичных дам — они, по моему убеждению, предают идею женственности, что может привести к вымиранию человека как биологического вида, разве что прибегнут к искусственному осеменению. Мир женщины, особенно молодой, наполнен опасностями куда больше, чем мир мужчины — ее сверстника, и потому женщина нуждается в помощи, и нечего тут коловращать задницей, изображая независимость. Именно это я и намеревался сказать Ольге и употребить для Натальиного блага некоторую сумму из тех денег, с которыми мне предстояло здесь и сейчас свести тесное знакомство.

Такие вот были у меня планы. Однако не зря сказано в суре шестьдесят седьмой, «Власть»: «Знание у Аллаха». И поговорить с Ольгой мне пока что не удалось.

Но это вовсе не означало, что даже в случае если Ольга по какой-то своей прихоти заблокируется наглухо, мне нельзя будет встретиться с Натальей и предложить ей напрямую то, что собирался передать через посредника. Быть может, так даже лучше. Найти ее вряд ли потребует большого труда: все-таки определенный порядок существует и в Москве, хотя в основе великого города изначально лежит хаос.

Так или иначе — еще не пришла пора вешать ружье на стену. Еще не заржавело столь мощное оружие современности, как телефон.

На этот раз мне ответили, притом так быстро, что можно было подумать — моего звонка ждали. Ждала Ольга, поскольку именно ее голос (со скидкой на качество телефонной линии и аппарата) прозвучал в трубке.

Услышав ее вечное протяжное, с придыханием «Алло-у?», я ощутил, как заколотилось сердце, но у меня было заранее решено, что разговаривать буду предельно спокойно и доброжелательно. Насколько это вообще для меня возможно. Поздоровался крайне вежливо, хотя не скажу, что очень нежно. И тут же слегка упрекнул:

— Ты что, больше не ходишь на свидания? Я ждал, ждал…

Кажется, она ожидала каких-то других слов. Во всяком случае, немножко запнулась, прежде чем ответить:

— Разве тебя не предупредили?

— Вот новости. Кто и о чем должен был предупредить?

— Ну… те, кто просил меня прийти на вокзал.

— М-м… А что?

— Да собственно, ничего. Просто они позвонили и сказали, что надобность в моем участии отпала.

Я получил новый повод для размышлений. Но сейчас было не до них.

— Понятно, — сказал я, чтобы не прерывать разговора. — Тебе позвонили, и потому ты не пришла.

Ольга как-то нерешительно кашлянула.

— Нет. Я все-таки пришла. И хотела даже подойти к тебе.

Я рассердился.

— Какого же черта… Прости. Почему же ты не подошла?

— Потому что… Там был человек, которого мне очень не хотелось видеть — и еще меньше хотелось, чтобы он увидел меня. Вот я и прошла мимо.

— Что за… Прошла — и я тебя не заметил?

После паузы последовало:

— Я не старалась, чтобы ты меня заметил — по той же причине.

Я решил, что об этом достаточно.

— Ну, хорошо. Липсис передал мне, что ты не хочешь меня видеть. Почему?

— Неправда. Я этого не говорила. Сказала только, что не хочу, чтобы он разговаривал с тобой обо мне. Может быть, он не совсем правильно понял.

— А почему это о тебе и поговорить нельзя? Неужели же мы…

— Не желаю, — ответила она резко. — Но встретиться с тобой я хочу. Не потому, что меня просили, и не потому, что… Но мне нужно с тобой поговорить. По делу.

— Я слушаю.

— Не телефонное. Но в общем… Понимаешь, от папы осталось… Ты знаешь, что папа умер?

— Узнал только сегодня. Прими мои соболезнования. Я очень уважал его.

— Так вот, от него осталась масса бумаг. Возможно, они представляют интерес. Мне одной трудно разобраться. И вот я хотела бы, чтобы ты помог — если найдешь время, конечно.

— Да уж постараюсь. Скажи, а этими бумагами никто не интересовался?

— Ну, как же. Очень интересовались. Хотели забрать.

— И?

— Не нашли. Видишь ли, они…

— Только не говори сейчас — где. Давай встретимся на нейтральной почве, и ты скажешь мне, как я могу на них выйти.

— Без меня не найдешь. Назначай свидание. На сей раз обещаю прийти.

— Очень хорошо. Ты помнишь, где я тебе когда-то подарил паркеровскую ручку? Тонкую, черную…

Ольга ответила не сразу:

— Еще как. — Она тихо засмеялась. — Это было очень трогательно. Мне дарили вещи куда дороже, но все то было специально куплено для подарка, а ты просто вынул из кармана свою — помню, как ты ее любил.

Ну, вот. Сейчас мы оба растечемся соплями.

— Значит, помнишь. Так вот. — Я прикинул. — Сегодня я при всем желании не смогу. Завтра. То самое место.

— Ты хочешь, чтобы я пришла в…

— Стоп! Никаких названий. Именно там. Время, — я чуть подумал, — от двенадцати дня до половины первого. Устраивает?

— Вообще-то мне надо бы возразить — хотя бы из принципа. Но я согласна.

— И ради Бога: с собой — ничего. Ни листочка. Приходи налегке.

— Тоже согласна. Видишь, какой я стала сговорчивой?

— Это меня только радует. Но все же, почему мы не могли помыть тебе косточки?

— Почему я запретила Игорю? То есть Изе: вечно я забываю. Да потому что… Хотя нет. Скажу завтра. А может быть, и говорить не понадобится.

Я с радостью пообщался бы с ней еще. Но случайно, или скорее инстинктивно глянув на «Картье», понял, что если не хочу опоздать на прием, то разговор надо заканчивать.

— Прости, мое время вышло. А поговорить надо еще об очень многом. Но придется и это тоже отложить на завтра. Еще раз — прости.

— Ладно уж, прощаю.

— Не опаздывай завтра.

— Ничего, подождешь. Тебе всегда было полезно ждать.

— Будь по-твоему. Подожду.

Но это был еще не последний звонок. Предстояло, не откладывая, сделать еще один — на сей раз исключительно по деловым соображениям. Мне очень не нравился такой способ связи, но на иное не оставалось времени. Я набрал номер. Мне ответили после четвертого гудка:

— Реан.

— Назовитесь полностью, — потребовал я. — Плохо вас слышу.

— Реанимационный Центр «Здоровье». Реф-ферент главного врача.

Слово так и произнесли: то ли с запинкой, то ли с удвоенным Ф.

— Это доктор Ффауст.

Я тоже выговорил, сильно нажимая на тот же звук.

— Узнали вас по голосу, — ответили мне.

— Хотел бы знать: есть ли для меня новости?

— Важные.

Черт! Важных новостей я, откровенно говоря, не ожидал.

— Можете изложить суть?

— Только вкратце. В программу вашего визита внесены существенные изменения. Помимо прежних договоренностей, необходимы серьезные консультации в области рентгеноскопии и торакальной хирургии.

— Так… Кому требуется помощь?

— Номеру первому.

Ничего себе уха! Да, новости — не сахар.

— Можно ознакомиться с историей болезни?

— Очень коротко. Диагноз вам должен быть понятен. Очаги воспаления пока не локализованы. Нужно серьезное обследование.

— Множественные очаги?

— Предположительно — не более трех. Традиционно.

— Понял вас. Как себя чувствует заболевший?

— Температура удовлетворительная, но на улицу в ближайшие дни не выйдет. Нужно разрешение врача.

— Я бы с удовольствием осмотрел его, но сегодня у меня очень много визитов. Боюсь, что завтра тоже не смогу: раз нужен рентген, буду готовить условия.

— Мы передадим. Может быть, направить к вам фельдшера?

— Благодарю, пока не нужно, надеюсь справиться сам. Но желательно было бы получить новый фонендоскоп: у моего помялась мембрана.

— Пришлем незамедлительно. Шприцы не нужны?

— Сегодня обойдусь.

— В случае надобности — сообщите.

— Просьба. Мне нужна полная история болезни наблюдаемого Седова, он же Липсис.

— Нет проблем. Готовы записывать?

— Конечно. После этого не кладите трубку.

Мне тут же продиктовали шифр, так что я смог, произведя с ним все необходимые преобразования по известной мне формуле, сразу же, с компьютера, давно уже ставшего непременной принадлежностью каждого гостиничного номера (начиная с трех звездочек), получить необходимую информацию. Даже при поверхностном проникновении в нее можно удивиться, почему Липсис не был приглашен на прием заблаговременно — учитывая несколько специфический характер этого протокольного мероприятия. Я тут же поспешил исправить ошибку, продолжив разговор с референтом.

— Этого больного вечером же направьте на прием к профессору Алиеву.

— Профессор примет?

— Если регистратура оформит.

— Выполним. Вы там будете?

— Непременно.

— Там получите выписку из истории болезни Первого. Для консультации.

— Хорошо. У меня все.

— Рады были слышать вас.

В этом я не усомнился бы даже без его заверения.

Хотя вообще медики не очень любят журналистов.

Так, подумал я, закончив разговор. Три очага того, что в Реане называется воспалением. Первый — понятно: команда ныне действующего Президента. От этих сверхъестественной активности ждать не приходится: ему же все равно не светит, и если не он сам, то люди его понимают: для него куда выигрышнее было бы оставить свой трон государю всея Руси, чем судорожно цепляться за остатки власти, совершенно зря напрягая службы. Совсем другими цветами заиграло бы его имя в Истории, а за этой дамой все ухаживают, хотя каждому известны ее лживость и предательский нрав. Нет, это — слабый источник. С другой стороны, с официальными службами могли уже подружиться люди Претендента Алексея, обещая в случае его победы все сохранить, а кое-что и улучшить. Так что этот источник в качестве противника сбрасывать со счетов нельзя.

Второй возможный источник, — думал я дальше, — это друзья. Не те, разумеется, с кем наш Претендент бегал в один садик, сидел за соседней партой или, скажем, тянул армейскую лямку. Такие дружки никогда не остаются на дистанции прямого выстрела, они пишут письма, изредка звонят по телефону, приглашают в гости — заранее зная, что встреча не состоится. Речь идет о тех, кто сейчас стоит рядом, подпирает Претендента в его продвижении вперед и выше. Опыт подсказывает, что у кого-то из таких друзей прежде всего заводится в головенке мысль: «Он, а почему не я?» И именно этих людей прежде всего стараются расшатать, вырвать, как ненадежный зуб из челюсти — чтобы потом, соответственно его обработав, имплантировать на место, так что с виду он покажется совсем здоровым, но когда придет пора укусить — тут и выяснится, что кусает он под другим углом.

Кто эти люди? Вероятно, их нужно искать прежде всего среди тех, кто официально и публично поддерживает Претендента, то есть в руководстве партии азороссов, чей Программный съезд начнется не сегодня-завтра, чтобы торжественно объявить Претендентом этого самого человека. Завербовать стараются именно таких, чтобы что-то не было сделано (или, наоборот, было совершено) в самое последнее мгновение, когда ничего уже нельзя переиграть и исправить. Значит, поиски второго очага — среди азороссовской верхушки.

Что касается третьего, то его, как всегда, следует искать по ту сторону рубежа, то есть опять же — среди сторонников Претендента-один, то есть Великого князя Алексея. Сам он лишь готовится к очередному приезду в Россию, последний раз посещал родину предков и предпринял путешествие по стране три месяца тому назад, а впервые — два с лишним года тому; по той причине и Салах-ад-Дину Китоби пришлось поездить по прохладной, с его точки зрения, стране.

М-да, вон какой букет проблем сразу возникает: кто, где, когда. И каким способом. Не вызывает сомнений только желаемый результат: совершенно устранить претендента с зеленой повязкой на лбу, потому что это сразу же приведет к разочарованию владык Исламского мира в большой игре — и ко всему, с этим связанному. Жаль только, что все дураки, стремящиеся подставить ножку Претенденту, надеются на чудо: Ислама не будет, а деньги его останутся, равно как и все проистекающие из их наличия блага. Не останутся, в том-то и дело.

Ибо сказано в суре «Пчелы», айяте пятьдесят пятом: «И какая есть у вас милость, то — от Аллаха. Потом, когда вас коснется нужда, вы к Нему вопите».

Но потом окажется скорее всего поздно.

А я-то думал, что буду тихо сидеть, читать, писать то-се, редактировать… Встречаться с умными людьми и вести неторопливые беседы с ними в ожидании больших событий.

Но — «И на Аллаха пусть полагаются полагающиеся!».

Примечания

1

Времена меняются… (лат.)