Князь Игорь. Витязи червлёных щитов

Владимир Малик, 1985

Известный писатель, лауреат премии Леси Украинки, автор целой серии увлекательнейших исторических романов воспроизводит драматические события, произошедшие на Руси в ХII веке. Писатель представляет картину кровопролитных схваток и среди них такую, каких ещё не видано было на Руси, – полный разгром всей воинской силы целого княжества на Каяле. Автор детально описывает сам поход Игоря, бои на речках Сюурлий и Каяле, поражение северских войск, плен и бегство князя из плена. Строго придерживаясь исторических фактов, Малик создает живые, яркие образы реальных персонажей и вымышленных героев. Это рассказ о самоотверженной борьбе русских богатырей с дикими ордами, о прекрасных людях, о настоящей дружбе, о преданности родной земле.

Глава вторая

1

На полсотни вёрст вокруг Дмитрова половцы выжгли сёла и хутора. На белых снегах чернели полосы копоти и пепла, разнесённых ветрами с мрачных пожарищ.

Ждан и Самуил ехали молча, со скорбью глядя на растерзанные зверями и хищными птицами трупы. На сердце было тяжело. Душили слёзы. А когда в одном селе увидели на площади задубелые тельца голеньких младенцев, брошенных жестокой рукой в снег, чтобы замёрзли, Самуил остановился и разрыдался:

— О боже! Какие муки претерпевает несчастный люд Переяславской окраины!^[15] И как только можно жить здесь? Как только выживают люди? Кажется, все беды и невзгоды со всего мира собрались вместе и обрушились на людей, пригнули к земле, клубком холодных змей опутали их тела, тяжёлым сапожищем наступили на душу! Доколе же терпеть? Доколе погибать? Доколе земля Половецкая будет исторгать из себя бесчисленные орды на погибель люда христианского?

Он долго сидел в седле, понурый, сутулый, и затуманенными глазами смотрел на скрюченные тельца младенцев. Потом перекрестился, вытер слёзы и тронул коня.

— Прочь отсюда! Подальше от этого страшного видения!

На второй день, переночевав в полусожжённой хатёнке-мазанке, они выехали на торный шлях, что соединял Киев да Переяславль с Путивлем, Рыльском и Курском. Ждан натянул повод.

— Теперь я попрощаюсь с тобой, дядька Самуил. Отсюда поверну к Путивлю, в свой Северский край…

— Как? Ты бросаешь меня одного? Среди этой безлюдной снежной пустыни? Побойся Бога, отрок!

— А куда же мне ехать? В Киев? Там у меня ни кола ни двора!

— Будто на Сейме у тебя что-то осталось! Сам говорил — половцы всё спалили…

— А может, кто из родичей уцелел или из сельчан?

— Так они тебе и обрадуются!.. Где ты там будешь жить? Что есть? К кому притулишься? Да ещё зимой!

— А в Киеве кто меня ждёт?

— Эх ты, человече! — воскликнул Самуил. — Ведь в Киеве у тебя приятель имеется.

— Кто же это?

— Вот те и на! — Купец даже руками всплеснул. — Неужели не догадываешься? Так, значит, я не в счёт? Кто же ещё?… Неужели думаешь, что я забуду, как ты меня спас в Дмитрове?… Нет, сынок, никуда я тебя не отпущу! Бедовать будем вместе — до конца! Да и одному устремляться в дальний путь опасно — мороз, вьюга, волки, недобрые люди… Да мало ли какая беда может случиться в дороге! Нет-нет, разлучаться нам сейчас не следует. Прибудем в Киев, погостишь у меня до весны, а там — куда хочешь. Ты вольная птаха!.. Да к тому же не в Киев мы сейчас направимся…

— А куда же?

— В Переяславль. Нужно известить переяславцев, что Кончак повернул назад.

— Ну, если так…

— А как же иначе, хлопец? — И довольный купец послал коня вперёд.

До Переяславля добрались на четвёртый день. На улицах и майданах полно вооружённого люда, а также детей, женщин, стариков. Жители ближайших сёл искали защиты за валами города. Не слышно беспечных разговоров, не звучит весёлый смех. Даже дети притихли. Идёт Кончак! Ведь у всех на памяти, как шесть лет назад он лютовал на Переяславщине, никого не жалея, особенно детей, которых уничтожал без счёта!

Самуила и Ждана ввели в гридницу^[16], где вдоль стен сидели бояре и лучшие мужи. Прямо напротив входа, на возвышении — князь Владимир Глебович и княгиня Забава, дочь черниговского князя Ярослава.

Вошедших подвели к ним.

Князю Владимиру лет двадцать семь — двадцать восемь. Лоб высокий, открытый. Длинные русые волосы зачёсаны назад, пышно спадают на плечи. Между аккуратно подстриженными усами и небольшой бородкой краснеют по-юношески свежие губы. Одежда на нём — бархатная, чёрная, а сапоги — жёлтые, из блестящей, хорошо выделанной кожи. На боку, на широком, украшенном серебряными бляшками поясе, короткий меч.

Княгиня Забава — князю под стать, краса ненаглядная, но чернявая — в её жилах, как и у всех Ольговичей, северских князей, давала себя знать примесь половецкой крови. И её восточная диковатая краса казалась более яркой рядом со спокойной славянской красотой князя.

Владимир Глебович указал на свободное место возле себя.

— Вы устали — садитесь здесь… Я узнал тебя, Самуил, хотя ты и сильно изменился с тех пор, как приезжал в последний раз в Переяславль… Сторожа сказала, что вы прибыли из Дмитрова. Это правда?

Самуил и Ждан сели. Купец вежливо склонил голову:

— Так, княже, несколько дней назад мы были в Дмитрове.

— Но там ведь половцы!

— Там Кончак с ханом Туглием… И мы видели Кончака, как вот тебя, княже. И даже обедали за одним столом.

Владимир Глебович удивлённо поднял брови:

— О! За что же такая честь вам выпала?

— Расспрашивал клятый поганин, не видел ли я, едучи из Киева в Северскую землю, князей с войском. Вот я ему и сказал, что видел. Мол, стоят дружины на Альте, ждут подмоги.

— Ты это всё выдумал? Про князей?

— Выдумал.

— Для чего?

— Да просто так… Чтоб напугать!

— Ну и что? Напугал?

— Ещё как!.. Хан Туглий сразу стал упрекать Кончака, что напрасно они увязли под Дмитровом. Да и Кончак поверил — на другой же день снял осаду и отступил за Сулу…^[17]

— Не может быть! — воскликнул князь, поражённый таким известием. — Неужто это правда? А не обманывает ли он нас всех? Отступил, чтобы другой дорогой направиться на Переяславль…

— Чего не знаю, того не знаю, княже, — с достоинством ответил Самуил. — Однако думаю, не повернёт он на Переяславль, ибо очень перегружен добычей. Зачем ему идти сюда, когда и так набрал и полону, и скотины, и коней, и всякого добра?

Бояре зашумели. Прозвучали возгласы:

— Да, да, это похоже на правду! Не бросит он добычу!

Владимир Глебович едва заметно кивнул:

— Что ж, будем считать, на сей раз лихо Переяславль миновало. Но не миновало переяславской окраины. И я не могу смириться с тем, что Кончак вот уже в который раз разоряет наши города и сёла, убивает людей, тянет их в полон, грабит наши богатства… Нужно отмстить кровавому хану! Чтобы на собственной шкуре почувствовал нашу беду, чтобы его племя такое же горе испытало, какое причиняет он нашему люду!.. Вот мой наказ — войско не распускать! Я пошлю письма князю Рюрику, а также Святославу, чтобы дали подмогу и дозволили ударить на ворога! Пока половцы, как обожравшиеся волки, будут переваривать добычу, мы соберём силы и нападём на них неожиданно… Все ли бояре и великие мужи так думают?

— Все! — твёрдо ответил дородный рыжеволосый тысяцкий^[18] Шварн.

— Тогда идите готовить войско к походу, а я тут ещё побеседую с нашими гостями из Дмитрова…

Когда бояре вышли, князь сказал:

— Самуил, ты не раз доставлял в мой город и на всю землю нашу соль, днепровский янтарь, украшения из серебра и злата, сукно, парчу и хинновский^[19] шёлк. Рискуя жизнью, ты обдурил Кончака и вытурил его из Переяславской земли… А теперь послужи мне ещё раз, Самуил!

— Говори, княже. Я со своим молодым другом Жданом готов служить тебе верой и правдой. Что мы должны сделать?

— Ты уже слышал, что я хочу отмстить Кончаку за нападения и разорение Посулья. Но одного желания мало. Чтобы поход завершился успешно, нужно склонить к нему не только князя Рюрика, но и князей Святослава, Ярослава Черниговского, Игоря Северского с его братией…

— Как же это сделать?

— Ты возвращаешься в Киев?

— Да.

— Вот и хорошо — самолично отвезёшь мои письма князьям Рюрику и Святославу… А они знают, как надо поднять на подвиг других князей.

— Мы сделаем это, княже!

— Но дело спешное…

— Мы выедем завтра поутру и будем гнать коней что есть сил.

2

Метель началась в полдень. Сначала подул сильный ветер, потом повалил густой крупный снег, который залеплял лицо и глаза, забивался в рукава и за пазуху, застилал непроглядной пеленой и небо, и всё вокруг.

Но ни Самуил, ни Ждан не тревожились. Разве им впервые встречать пургу в степи или в лесу? А кони сами, каким-то лишь им присущим чутьём, находили под копытами твёрдую наезженную дорогу.

Но скоро завихрило так, что не стало видно и конских голов. Казалось, все силы — земные и небесные — ополчились против них. Намертво преградили дорогу. Что делать? Попробовать всё-таки ехать дальше? А если собьются с пути?… Остановиться в какой-нибудь балке и переждать ненастье? Но кто знает, сколько оно продлится — день, два?…

Кони тяжело брели в глубоком снегу. Ветер завывал, бесился, неистовствовал, бил в грудь, пронизывал насквозь кожухи, сёк лицо и с диким гоготом мчался над мёртвой пустыней на восток, в половецкие степи.

Так ехали ещё с час, пока кони сами не остановились. Путники насыпали им из перемётных сум в торбины овса, покормили, взяли в руки поводья и двинулись дальше.

Наступали сумерки. Приближался вечер.

Давно уже должны бы прибыть в Глебов, а его всё нет и нет. Неужели мимо проехали? А ветрище не унимался, буран, казалось, задался целью замести снегом всю землю.

И кони и люди совсем выбились из сил.

— Отдохнём хотя бы немного, — сказал Самуил, останавливаясь. — Клади коня спиной к ветру. А сам ложись за него.

Легли.

Сразу же вырос сугроб. Стало тише. Снеговей продолжал завывать над полями, но уже не сёк лица, не забивался в рукава, за воротник, не замерзал на бровях и бороде ледяной коростой.

Ждан свернулся клубком, прижался спиной к тёплому животу коня, натянул поглубже на голову шапку и закрыл глаза. Подремать? Но сон не приходил, мысли роем вихрились в голове.

Ещё и месяца не прошло, как из далёкого половецкого кочевья выехали они с отцом вот в такой же вьюжный вечер и направились на запад, на родную землю. А как много изменилось в его жизни! Судьба вон как круто изменила жизненный путь. К лучшему ли, к худшему? Кто это ведает? Пока что — к лучшему. Он сдружился с умным и добрым дядькой Самуилом, который, может, и проявляет хитрость к покупателям, сам же говорит: не обманешь — не продашь, но к нему относится как к родному. Окончательно вызволил из половецкой неволи. Познакомился с князем Переяславским и получил от него за добрую весть и верную службу коней, одежду и оружие, а это — целое богатство! Чего ещё не хватает?

Он и не заметил, как задремал. Проснулся оттого, что чья-то рука трясла за плечо.

— Вставай, отрок! Вставай! А не то задубеем тут! — послышался голос Самуила. — Надо двигаться дальше.

Ждан поднялся. Было уже совсем темно.

— Куда же идти?

— Бери коня за повод и не отставай от меня!

Но не сделали они и сотни шагов, как услышали собачий лай. Значит, впереди жильё, там — спасение: для них тёплая хата, для коней — безветренная конюшня да охапка сена. Вперёд! Скорее туда!

Хата вынырнула из тьмы внезапно — выглянула камышовыми стрехами из-под снега, как гриб из-под листа. Сквозь махонькое оконце, затянутое сухим бычьим пузырём, мерцал желтоватый свет.

Самуил застучал древком копья в дверь:

— Хозяин, открывай!

Дверь приоткрылась, послышался старческий голос:

— Кто тут? Кого Бог послал?

— Путники, отче! Пусти в хату — замерзаем!

— Да кто же вы такие?

— Гонцы от князя Переяславского к князьям Киевским.

— Так вы и ехали бы в город — к тиуну^[20].

— А что за город?

— Да Глебов же!

— Глебов! А далеко ли?

— Да нет — всего поприще^[21]. А это посад…^[22]

— Отче, побойся Бога! У нас уже нет сил и два шага ступить, а ты говоришь — поприще. Нет, мы у тебя заночуем! — И Самуил решительно отстранил хозяина от порога. — Хлев у тебя есть?

— Да есть.

— Так поставь туда наших коней и сенца им дай.

Старик накинул на плечи кожушину, и они вместе напоили коней, расседлали и положили им сена. А когда управились, зашли в хижину.

Хатка небольшая. Слева от двери — печь, под образами — стол, за печью широкие полати для спанья. Там, накрытый кожухом, кто-то лежал. Вдоль стен, скреплённые с ними, лавки. В устье печи горит лучина, освещая небольшой столик башмачника с его инструментами — деревянными колодками и гвоздиками, дратвой, смолой, острым ножом, молотком… Там же, на столике, стояла пара сапог — один уже готовый, а другой ещё на колодке. На жердине, под потолком, незатейливая одёжка смерда.

— Как же тебя звать, дедусь? — спросил Самуил.

— Поп окрестил Иваном, а люди прозвали Живосилом… Так и вы зовите — Живосилом.

— Так, может, старина Живосил, угостите нас чем-нибудь горяченьким? С мороза — ой как хочется!

— А что, это можно! Добрым людям мы всегда рады! — ответил дед Живосил и заглянул за печь. — Любава, Любава! Вставай! Бог послал нам гостей — приготовь вечерять!

Из-под кожушины вылезла девушка, накинула на плечи епанчицу, вступила в сапожки, вышла на свет.

— Добрый вечер, люди добрые!

— Будь здрава и ты, девонька, — ответил и за себя, и за своего молодого спутника Самуил. — Прости, не дали тебе поспать.

— А я ещё и не спала, — ответила Любава. — Присаживайтесь к столу, а я быстренько… Правда, не ждали мы никого, так что не обессудьте, чем богаты — тем и рады… Борщ вот у нас есть!

Она улыбнулась и вдруг встретилась взглядом с Жданом. Похоже, не ожидала, что один из гостей — пригожий молодец, так как смутилась, быстро опустила глаза и кинулась к печи. Но этого мгновения было достаточно, чтобы Ждан заметил необычайную красоту девушки и тоже стушевался.

Девушка и вправду была прекрасна. Чем — юноша и сам не мог понять, не имел времени рассмотреть, а сейчас она пригнулась к печи и рогачом доставала закопчённый горшок с борщом — видна только стройная фигурка и толстая чёрная коса. И ещё запомнилось: из-под тонких бровей на него глянули такие неожиданно тёплые, тёмно-мглистые, с поволокой глаза — как летнее звёздное небо!

Любава!..

Тем временем девушка налила в большую глиняную миску борщ, на рушник нарезала хлеб, начистила лук и чеснок — поставила всё на стол. Перед образами засветила свечку — в хате стало сразу светлее.

— Прошу, гости дорогие, к вечере!

Самуил развязал саквы^[23], достал кусок сала и кольцо колбасы. Нарезал походным, засапожным ножом.

Дед Живосил пощёлкал языком, сказал уважительно:

— Ай-ай-ай, никак не ждали таких гостей! Какая получается богатая вечеря! Грех, грех отказываться! Любава, садись-ка. — Он подмигнул Самуилу и придвинул к столу скамью.

Но Любава садиться не собиралась. Видя это, Самуил легонько взял её за локоть:

— Не отказывайся, голубушка, садись. Дядька Самуил и Жданко — не волки, не кусаются… Правда, за молодого ручаться трудно — может, чего доброго, и куснёт, но не больно. Да ты не бойся, а вдруг это твой суженый? А?

Девушка совсем застеснялась и села за противоположную от Ждана сторону стола. Украдкой взглянула на юношу. И снова их взгляды встретились. На этот раз подольше.

Любава была ещё очень молоденькая — шестнадцати, от силы семнадцати лет. Невысокая, плотная, темноглазая, с мягкой толстой косой и тёмными бровями, она походила на пушистую зверушку, что испуганно выглядывает из-за зелёной листвы дерева. Ждану подумалось: «Боже, какое чудо выросло в этой убогой хатке! И как хорошо, что оно не попалось в полон к степнякам, где так быстро линяет девичья краса!»

А Любава между тем сетовала про себя, что судьба несправедливо поступила с ней. Вот встретила она красивого молодца, княжеского гридня, судя по одежде и оружию. Но что толку! Кому нужна она, внучка смерда? Ждан завтра утром встанет, оседлает коня — только снег вихрем взовьётся за ним! Разве вернётся он когда-нибудь к этой бедной хатке, где из каждого угла глядит только нищета? Разве нужна ему холопка, у которой ни поля, ни леса, ни коня, ни коровы, а одни лишь руки, чтобы работать на тиуна, боярина или князя? А Ждан такой красивый, и какой у него мягкий, добрый взгляд! Боже, почему ты так несправедлив ко мне?

Любава опустила глаза и взялась за ложку. Она была голодна, но не решалась протянуть руку, чтобы взять кусочек сала или колбасы. Ела свой чёрствый хлеб и борщ с запахом бурака.

Наблюдательный Самуил хмыкнул в бороду.

— Э-э, голубонька, так не годится! Дала бы нам горяченького, что сама ешь, а нам, вишь, оставила сало и колбасу, которые, как и мы, на морозе закоченели. Так не пойдёт! Выручай, бери колбаски и сальца, а мы погреемся борщочком.

Все засмеялись, и за столом сразу возник дух доброжелательности и непринуждённости, что сближает незнакомых людей, делает их искренними, открытыми навстречу друг другу и приветливыми. За едой и разговорами время шло быстро. Самуил и Ждан узнали, что дед Живосил всю жизнь сапожничал, своей земли не имел, а вот сапоги и женские черевички шил неплохие. Но с годами острота зрения уходила, работал-то при лучине, а потому уменьшались и заработки. Ему перестали заказывать новую обувь, только ближайшие соседи, по старой памяти, приносили какие-то стоптанные башмаки, чтобы залатал дырку или подбил подмётку. А разве это заработок?… Если бы живы были сын с невесткой, как-нибудь выкручивались бы, но налетели половцы — сына убили, невестку забрали… Как тут выкрутишься? А нужно и прокормиться, и одеться, и внучке ожерелье да подвески купить, а то вон уже какая девица выросла!.. А ещё ж нужно и княжеское платить, и десятину на церковь дать, и боярину, и посаднику, и тиуну… А где взять?

— Да, нелегка у тебя, дед, жизнь, — согласился Самуил.

Беседа затянулась допоздна. Лишь когда пропели первые петухи, легли спать. Мужчины на полу, Любава — на печи.

Проснулся Ждан от приглушённого разговора в сенях. Стал прислушиваться. Чей-то грубый голос сердито бубнил:

— Мне надоело ждать, Живосил! Или отдашь долг ныне, или пусть девка отработает!

— Будь человеком, Карпило! — просил Живосил. — Отдам! Всё, что должон, отдам! А пока возьми то, что имею…

Незнакомый Карпило, слыхать, разгневался ещё больше, голос его загремел:

— Что ты мне тычешь, старый хрыч, какую-то несчастную ногату!^[24] Так тебе и до смерти не расплатиться!.. Говорю тебе — пускай внучка отработает… Сколько ещё ей сидеть у тебя на шее? У неё и харчи будут, а у тебя долга не станет…

— Не быть по-твоему, Карпило! Не пущу внучку!

— А я и спрашивать не стану! Потяну силой — и всё тут!

Из сеней донёсся шум борьбы, что-то с грохотом упало, потом раздался девичий крик:

— Ой, дедуся!..

Ждан вскочил с постели.

— Дядька Самуил, вставай! Несчастье с Любавой! Быстрей!

Надев сапоги, сорвал с колышка меч и, как был — раздетый, простоволосый, кинулся из хаты.

Дверь из сеней распахнута настежь. В сенях — никого. Голоса слышатся у самых ворот. Ждан стремглав выскочил во двор.

Утро выдалось тихое, солнечное, и только высокие сугробы пушистого снега напоминали о том, что недавно здесь бушевала метель.

У ворот возились четверо. Двое, одетые в бараньи кожухи, тянули за руки Любаву, которая изо всех сил упиралась ногами в сугроб, а дед Живосил тормошил одного из них за рукав и охрипшим голосом умолял:

— Карпило, не трогай дивчину! Оставь! Ибо грех на тебе будет! На твоих детях отольются наши слёзы!

— Иди прочь! Отцепись! — отмахнулся тот свободной рукой.

— Карпило!..

— Прочь, говорю, старый хрыч! — разозлился Карпило и кулачищем толкнул старика в грудь.

Живосил пошатнулся и упал в снег.

Ждан перескочил через сугроб и выхватил меч.

— Остановитесь, мерзавцы! Оставьте дивчину!

И Карпило, и его помощник, молодой парень, выпустили из рук Любаву, отшатнулись. Жирное лицо Карпилы побагровело, глаза от гнева и удивления полезли на лоб.

— Ты кто такой? Как смеешь руку поднять на княжьего тиуна?! Да я тебя… Да я…

Он задыхался от ярости. Рука шарила по боку, нащупывая рукоять меча. Его подручный отступил к калитке.

Но тут на помощь Ждану подбежал Самуил:

— Погоди, тиун, успокойся! Не горячись! Не тронь меч!.. Почто тянешь девицу, как собаку? Почто ударил старого? Чем он пред тобою провинился?

Карпило выпрямился. Невысокого роста, дебелый, с толстой шеей, он походил на бугая. Ноги расставил, голову нагнул — таращится исподлобья.

— Кто вы такие, чтоб я перед вами ответ держал? Тати, разбойники с большой дороги! Да я немедля прикажу вас в яму бросить! В колодки забить! В железные путы заковать! К князю притащу на суд, а то и сам… вот этими руками… Ну, ответ держи, кто такие?

Самуил подошёл ближе, вытащил из-за пазухи плотный пергаментный свиток с восковой печатью князя, что скрепляла тонкий шёлковый шнурок, и ткнул Карпиле под нос:

— Гляди, тиун! Узнаешь печать князя Владимира?

Карпило, оторопев, заморгал.

А Самуил продолжал:

— Узнал… Вот и хорошо!.. А теперь слушай: ты не тронешь этих людей — ни деда Живосила, ни Любаву — и пальцем! Ни сегодня, ни завтра, ни когда-либо!

Карпило ещё не знал, кто перед ним, но понял, что препираться опасно — у незнакомцев письма с княжескими печатями! А таких — лучше не трогать! Он виновато пожал плечами, пробормотал:

— Понял… Как не понять… А я что? Разве зла хотел этой девице? Я же — как лучше!.. По справедливости… По Русской правде…

— По Русской правде… — передразнил его Самуил. — Где же тут правда? Ею и не пахнет! Князь Ярослав, когда давал нам Русскую правду, то велел жить по правде сердца, по совести, а ты… Вот теперь иди и запомни, что мы тебе тут сказали: не смей и пальцем тронуть ни Живосила, ни Любаву! А долг его я тебе заплачу, как только в следующий раз навещу Глебов. Меня Самуилом зовут, чтобы и ты знал…

Тиун глянул угрюмо, поглубже натянул шапку и молча поплёлся со двора. Пахолок^[25] подался за ним.

Дед Живосил прослезился:

— Спаси вас Бог, люди добрые! Защитили нас с Любавой! Карпило — не человек, а зверь: сгноил бы меня в яме, а Любаву… Страшно подумать, что стало бы с нею, если б попала в руки этого убивца! Да берегут вас боги!

А Любава стояла рядом испуганная, бледная, и большими, тёмными, как ночь, заплаканными глазами благодарно смотрела на Ждана, и её пухлые дрожащие губы тихо шептали одно только слово:

— Жданко… Жданко…

3

В тот же день, под вечер, Самуил и Ждан через Лядские ворота въехали в Киев. Город лежал в белых снегах, а над ним в небе плыли громкие звуки колоколов — звонили к вечерне.

По одной из улиц, что вели на Гору, они поднялись к собору Святой Софии, миновали храмы Ирины и Георгия и повернули в боковую улочку, что заканчивалась тупиком. Остановились перед прочными тесовыми воротами с такой же кровелькой над ними. Не слезая с коня, Самуил древком копья застучал в них.

— Неужто ты тут живёшь, дядя Самуил? — спросил Ждан, не скрывая удивления: он увидел в глубине двора высокий двухэтажный дом, сложенный из потемнелых от времени брёвен и покрытый гонтом^[26].

— Нет, здесь живёт мой вуй^[27], боярин Славута, а я, спасибо ему, по соседству, рядом… Видишь ли, хлопец, нам нужно поскорее встретиться с князем Святославом, а боярин Славута бывает у него почти каждый день. Нам же с тобой не так просто попасть в княжеские хоромы… Понял?

— Понятно… Так ты, оказывается, вон из каких богачей, дядя Самуил! Сам купец, вуйко твой — боярин… Каждый день у князя бывает… А ты такой простой — ну, как и я, к примеру…

— Э-э, Ждан, выпадет удобное время — расскажу, из какого я рода, а сейчас не до того…

Загремели засовы, и ворота открылись.

Навстречу им вышел молоденький прислужник.

— Дядя Самуил? Ох, не ко времени — боярин собирается к князю. Там сегодня, говорят, пир…

— С чего бы это?

— Княгини Марьи Васильковны — именины…

Прислужник проводил их в хоромы боярина.

В просторной светлице пахло воском — на столе горела свеча. Слева от стола — полки с книгами и свитками пергамента. Вся правая стена завешана оружием. Чего только здесь не было! Мечи русские и сабли половецкие, луки простые и клеёные, луки-самострелы и тулы — колчаны со стрелами, боевые топоры, копья-пики и метательные копья — сулицы, кольчуги и латы, шлемы, поножи…^[28] Глаза у Ждана разбежались, и он не сразу заметил хозяина этой комнаты, боярин стоял в полутёмном углу и небольшим костяным гребнем расчёсывал седую бороду.

Но вот он положил гребень на стол и, широко раскинув руки, вышел вперёд.

— Самуил! Вот не ожидал! Ты же сказал, что отправляешься в Путивль! И вдруг — здесь… — Он обнял Самуила и трижды поцеловал. — Где ты раздобыл себе такого спутника? — И повернулся к Ждану: — Славный парубок! Гридень? Чей?

Самуил коротко рассказал обо всём, что ему и Ждану пришлось пережить за последнее время. Показал письма князя Переяславского.

Боярин Славута слушал, не переспрашивая и не перебивая. Был он выше Самуила и чем-то немного схож с ним. Такой же, как у того, высокий крутой лоб, над которым в беспорядке кучерявые волосы, усеянные сединой, прямой, с небольшой горбинкой нос и резко очерченный рот. Но в то же время и отличался от Самуила. Прежде всего — глазами. У боярина они какие-то необычайные. В них и смотреть было страшновато: казалось, насквозь тебя видят. Синие, с голубизной, не большие, но и не маленькие, умные, они светились, как только что расцветшие блаваты^[29]. И хотя всё в этом человеке было необычным, привлекали внимание прежде всего глаза. Потом уже выделялись гордо посаженная на сильные плечи голова, вьющиеся седые волосы и такая же кучеряво-седая борода, а также сильные руки, от пожатия которых Ждан даже поморщился. «Ничего себе, старый!» — подумал юноша, стараясь определить возраст боярина — пятьдесят ему или шестьдесят?

— И чего же ты хочешь, Самуил? Чтобы я провёл вас к князю?

— Да, вуйко. Дело весьма спешное.

До той части города, где находился княжеский дворец, шли пешком. Киевские улицы кишели пёстрыми толпами людей. Степенно шествовали в церковные храмы богато одетые боярыни и купчихи в сопровождении дочек, детей, внуков, челяди, мчались вооружённые всадники, брели бабуси, играли в снежки дети, протягивали руки за милостыней нищие, торопился по своим делам трудовой люд…

Стража беспрепятственно пропустила боярина Славуту и его спутников в княжеские хоромы. Они вошли. Князья уже были там.

Славута поклонился. Самуил и Ждан тоже склонились в низком поклоне.

— Князь Святослав и князь Рюрик с княгинями, — шепнул купец Ждану. — А то — их сыны и дочки, внуки…

У Ждана от такого богатства и блеска зарябило в глазах. Мог ли он подумать, что из вонючей вежи кочевника судьба вдруг перенесёт его в княжеские хоромы, что он, бывший кощий^[30], половецкий раб, будет разговаривать с великими киевскими князьями?

Князья с родичами были готовы к выходу. Поблёскивала при свете свечей золотом и серебром парча, сверкали женские украшения, темнели, как кровь, княжеские корзна^[31].

Святослав и Рюрик стояли посреди хоромины. О чём-то говорили друг с другом. Святослав — высокий, важный, седовласый, с большим крючковатым носом, Рюрик — младший, черночубый, среднего роста, в чёрной бархатной одежде. Они разом замолчали и повернулись к Славуте.

Боярин рассказал о вторжении Кончака, а Самуил протянул письма переяславского князя Владимира. Прочитав их, князья переглянулись.

— Что будем делать, княже? — спросил Рюрик.

— Думаю, пора наказать Кончака. Слишком он занёсся… Надо проучить его, да и других ханов заодно, ведь они уже разорили всё Посулье, а вскоре и до Киева доберутся. Князь Владимир жалуется, что совсем обезлюдела переяславская окраина и люд обнищал…

— Правда, ему куда больше других от половцев достаётся.

— Думаю, должно немедленно собирать князей и выступать в поход, — твёрдо заявил Святослав.

— Я тоже так мыслю.

— Вот и хорошо. Призовём князей Ярослава, Игоря, Всеволода Трубчевского, Святослава Рыльского и, пока не растаяли снега, ударим на поганых!

— Я буду готов через три дня, — согласился Рюрик.

Святослав обратился к Самуилу и Ждану:

— Благодарю тебя, Самуил, и твоего спутника за такое важное известие. Не раз ты оказывал услуги мне и всей Русской земле — предупреждал о нападениях, выкупал полоняников, был моими глазами и ушами в далёкой Половецкой земле. За это я всегда признателен тебе, а ныне я возмещу твои убытки. Не обойдём мы с князем Рюриком нашей милостью и твоего друга…

— Ждана, — подсказал Самуил.

— Если Ждан захочет остаться в Киеве, то я возьму его в свою дружину — он, вижу, крепкий и сметливый хлопец. Из него выйдет смелый воин. А если иное на душе…

— Мне хотелось бы вернуться в свою, Северскую, землю, — поклонился юноша.

— Похвально, что ты по-сыновьему любишь нашу Северщину… Я тоже севрюк… Когда так, я попрошу князя Игоря, чтобы он взял тебя на службу. Ему нужны, как и мне, славные хлопцы.

— Благодарствую, княже.

— А теперь, если хотите отведать княжеское угощение, прошу в гридницу, будете моими гостями. Славута, проводи их!

Самуил и Ждан склонились в поклоне.

4

Гридница, большой зал, пристроенный к княжескому дворцу, уже гудела от множества голосов. За длинными, в три ряда столами сидели бояре с боярынями, духовные особы, воеводы с жёнами, видные княжьи мужи и гридни. Столы ломились от яств.

Славута посадил Самуила и Ждана в конце стола.

— Кузьмище, — обратился он к лохматому немолодому гридню, — присмотри за моими гостями. Чтобы у них в тарелях не пустовало и чтобы они тут не скучали! Мне же должно находиться возле князей…

— Боярин, о чём речь? — загудел, как в бочку, гридень. — С Кузьмищем не пропадут — тарелям пустовать не позволю, а если они и сами не промах — мимо рта не обнесут! Да и Стоян мне поможет. — И он подтолкнул локтём своего молодого соседа. — Так что иди, боярин, и не тревожься! Всё будет как положено!

Тем временем стольники и чашники закончили обносить гостей кушаньями и напитками, остановились с рушниками за их спинами. Шум продолжал усиливаться — приближалось время трапезы.

И вдруг все замолкли. В гридницу вошли князья и княгини с семьями.

Гости встали, склонили головы в поклоне и так стояли, пока те не уселись на свои места на возвышении за поперечным столом.

— Братия и дружина, — начал Святослав, — сегодня будем веселиться, так как есть тому причина — именины нашей княгини Марии Васильковны. Пожелаем ей доброго здравия и радостей!.. А завтра затрубим в поход против безбожного Кончака, который только что разорил Посулье, как мне рассказали очевидцы. Чтобы не собирать вас каждого специально, вот мой наказ ныне: завтра же начинайте готовиться к походу!

Гридница вновь наполнилась гулом. Новость важная. Собрались на весёлую трапезу, а оказалось — на войну готовиться! Да к тому же на какую — зима, снег, бездорожье!..

Князь Святослав помолчал, потом поднял серебряный, с двумя золотыми ободками кубок:

— Братия и дружина! Про поход у нас ещё хватит времени поговорить. А сейчас пожелаем княгине Марии Васильковне доброго здравия и многая лета!

Все встали. Гридница содрогнулась от приветственных возгласов, заколыхалось пламя свечей.

— Многая лета!

— Здоровья князю и княгине!

Пожелания звучали вполне искренне. Вскоре изрядно проголодавшиеся бояре и гридни дружно набросились на жареную оленину, медвежатину и свинину, а потом начали прикладываться к холодцам из курятины, говядины и рыбы. Раскраснелись лица, усилился шум, нестройный гул голосов, кто-то затянул песню. Но на него зашикали, мол, не забывай, за чьим столом сидишь…

Каждому хотелось сказать княгине приятное слово. Здравицы звучали то в одном конце гридницы, то в другом.

Со стороны княжеского стола донёсся тихий, мелодичный перезвон струн, а потом к нему присоединился красивый, задушевный голос:

Ой, то не буря соколiв^[32] занесла через поля широкii, не зграiгалiц летять до Дону великого…

Все замолкли.

Ждан вытянул шею — кто так хорошо поёт? И увидел — Славута. Боярин Славута! Перед ним гусли — гудят, не умолкают, пальцы летают по струнам, как птицы, голова откинута назад, серебристые кудри обрамляют его высокий лоб, а уста открыты — и из них выплывают не звуки и не слова, а какая-то неведомая, магическая сила, что залетает в душу, в самое сердце и берет его в сладкий плен. Гусляр играл песню про поход русских воинов на половцев и про славную победу над ними…

Все слушали затаив дыхание.

Уже затихли гусли, уже растаял под высоким потолком голос, уже и сам боярин опустил плечи, сложил крест-накрест руки на столе, будто отдыхая после нескончаемо трудной дороги, и гридница ещё молчит, ещё витают в ней невыразимые чары и немеют заворожённые сердца… И лишь затем взрывается неистовым восторгом:

— Сла-аву-ута-а-а!.. Сла-аву-ута-а-а!..

— А-а-а!..

Слушатели хлопали в ладони, бряцали серебряной посудой, стучали мечами и, очарованные прекрасной музыкой и задушевным голосом, требовали всё новых и новых песен. Князь Святослав прослезился, обнял Славуту за плечи и, поцеловав в голову, произнёс:

— Благодарствую, брат мой, боярин мой, князь сердца моего! Благодарю судьбу, что подружила нас в детстве и провела, соединив наши руки, через всю жизнь! Я люблю твоё пение, люблю песни прославленного Бояна, которые ты так славно поёшь, а ещё больше люблю твои песни, ибо равного тебе не было и не будет! Пропой мне, друже боярин, песню о месяце-князе, которую ты пел мне и сорок лет тому назад!

— Князь мой, — поднялся Славута, — ты видишь, я тоже плачу, и плачу от радости, что и в шестьдесят лет мы с тобою не утратили детской и юношеской дружбы, плачу от счастья, ведь разве это не счастье — видеть своего князя и свою княгиню в такие годы счастливыми и во здравии? Разве не счастье — видеть своего князя великим князем Киевским и мечтать вместе с ним о великом будущем земли Русской, а не только вспоминать молодые годы? С радостью спою я ту песню, которую сложил для тебя, когда ты впервые встретил свою княгиню, когда ты был ещё не солнцем, а лишь молодым месяцем.

Святослав сел на своё место между Марией Васильковной и князем Рюриком, а Славута отпил глоток кваса, чтобы освежить горло, и кинул пальцы на струны.

Ой, мiсяцю-князю, чого зажурився,

чого засмутився?

Чи орда напала та полон забрала,

чи кiнь притомився,

чи кiнь притомився?

орда не напала й полону не брала

i кiнь не стомився, —

я в чистому полi, у чистому полi

з дiвчиною стрiвся,

з дiвчиною стрiвся…

Пели все. Пели о молодом месяце-князе, сердце которого навек полонила красна девица-заря, о его тоске по вольной жизни, о его молодых годах, что безвозвратно отлетели белыми лебедями за далёкий горизонт… Пели все.

А князь с княгиней сидели во главе стола, как лебедь с лебёдушкой, и, оба седые, молча смотрели друг на друга, и слёзы блестели на их глазах.

Я в чистому полi, у чистому полi

з дiвчиною стрiвся,

з дiвчиною стрiвся…

И хотя пели все, среди множества голосов выделялся голос Славуты. Рокотали гусли под его пальцами, и чистый, как хрусталь, голос взлетал под потолок, звенел там серебряным жаворонком.

Песня замерла. Очарование рассеялось. Затихли звуки в далёких тёмных уголках, и гридница вновь вздрогнула от грома голосов, возгласов восторга, от топота ног.

— Слава Бояну наших времён!

— Слава песельнику Славуте!

А он сидел, закрыв глаза, и ждал, когда уймётся это неистовство. Он давно привык к такому бурному проявлению благодарных человеческих чувств, так как лучше, чем кто-нибудь иной, знал, какую великую силу имеет песня, музыка и слово.

— Кто же Славута в самом деле? — спросил Ждан, когда Кузьмище немного пришёл в себя. — Боярин, а по его словам получается, что он, как и мы, — простолюдин, в его доме полным-полно богатств и всякого оружия и книг, а поёт, как вольная птаха, как соловей! Знается запросто с князьями, а держится, как обыкновенный, безродный человек! Кто же он такой будет, скажи на милость?

Разомлелый от сытого княжеского угощения Кузьмище вытер широким рукавом пот с лица, уставился на Ждана выпуклыми глазами.

— Справедливый он человек! Вот оно что! Не одного смерда выручил от боярской или тиунской издёвки, не за одного гридня заступился перед самим князем!

— Да кто же он? Откуда? Какого рода? — допытывался Ждан. — Всё о нём знать хочется!

— Говорят, он ещё и волхв, ворожей, — сказал Стоян и тряхнул белокурыми кудрями. — И колдовать умеет, и кровь заговаривает, и волком обратиться может, если нужно, и Даждьбогу и Перуну поклоняется…

— Ну, не болтай лишнего, сестринец!^[33] — оборвал Стояна Кузьмище. — Мало ли что зазря пустозвонят!

— Дыма без пламени не бывает, — не сдавался распалённый от хмельного молодец. — А ещё рассказывают, когда князь нашёл его мальцом среди тёмного леса, среди непроходимых болот, куда затянули его к себе в науку лесовики и русалки…

— Придержи язык, Стоян, и не городи вздор! — оборвал гридня Кузьмище. — Если хочется знать всё как есть, то слушайте… Я и вправду знаю, как это было.

— Расскажи, Кузьма, расскажи! — обратился к нему Самуил. — Пускай и молодь послушает…

— Ну, так ладно. — Кузьмище навалился грудью на стол и обвёл взглядом своих слушателей. — Было это, кажись, с полсотни лет тому назад. Старый князь Всеволод, отец нашего князя Святослава, пошёл однажды с войском на половцев, которые прорвались тогда аж за Десну, до Днепра, и сплошь разоряли там сёла и городки. Прослышали про то половцы, что вышел на них князь Всеволод, и дали стрекача. Опечалился князь, что не удалось ему встретиться с ворогом и отбить полон, решил возвращаться домой… Но вот в бору, неподалёку от Днепра, гридни услышали детский плач. Кинулись туда — а там аж двое: дивчинка постарше и маленький хлопчик. Привели их к князю. А они перепугались — плачут ещё сильней.

— Ну, чего плачете, чада? Я же не половец! — сказал им князь. — Где родители ваши?

— Батька с мамкой там, — махнула в сторону лесной чащи дивчинка, — убитые лежат…

— А как же вы?…

— Мы в кустах сховались… А всех наших нету. Кто убитый, кого в полон потащили… Одним нам посчастливилось.

— Как звать-то тебя?

— Дариной.

— А малого?

— Меня… Славутой кличут, — поднял на князя заплаканные глаза хлопчик.

Князь задумался. Что делать с детками малыми? Оставить здесь — погибнут непременно…

— Со мной поедете? — спросил их.

— Поедем, — смело ответил Славута. — Если только коней дашь…

Так Дарина и Славута попали на княжий двор. Поселили их у бездетной кухарки князя, пускай, мол, к работе приучаются. И стал бы дворовым человеком — поваром, конюхом или, в лучшем случае, гриднем. Но судьба уготовила ему иной путь.

Тут Кузьмище умолк, протянул заросшую чёрными волосами руку к корчаге и налил кружку кваса… Выпил, крякнул, утёрся кулаком. Никто из слушателей, а слушали все, кто сидел поблизости, не шелохнулся. Интересно рассказывал старый!.. Даже Самуил недвижно сидел задумчиво.

— И судьбой этой стал наш князь Святослав, тогда ещё — малолетний отрок, как и Славута, — продолжал дальше гридень. — А произошло такое. Славута сызмалу любил петь и играть на сопилке^[34], на бубне и гуслях. Дедушка, сказывал, его научил. И как сопилки вырезать, показал. Вот однажды за городскими валами, под горою, срезал малец веточку калины, сел под кустом и стал мастерить дудку. И не заметил, как подошёл к нему чернявый хлопчик в богатой одежде: шёлковой рубашке, бархатных штанах да в красных сапожках на серебряных подковках. В руках у него — небольшой, но умелыми мастерами князя сделанный лук, а за спиной — тул со стрелами.

— Как тебя звать? — спросил чернявый, как оказалось потом, княжич.

— Славутой.

— А меня — Святославом… Ты что тут делаешь?

— Сопилку. Разве не видишь?

— И ты умеешь играть на ней?

— Умею.

— А ну-ка, сыграй!

Маленький мастер не спеша закончил сопилку, приложил её к губам и заиграл.

Княжич стоял как зачарованный. Глаза блестели.

— А ну, дай-ка мне!

Славута протянул дудочку. Княжич надул щёки, подул, но послышалось лишь тихое шипение.

— Да она же не играет!

— Надо дуть умеючи.

— А ты научи!

Славута показал, как следует поджимать язык, как складывать губы и дуть, когда прижимать пальцами и открывать дырочки. Княжич оказался сообразительным хлопчиком, и скоро у него начало получаться. Не песня, конечно, не музыка, а протяжный тихий свист, который изменялся, когда он закрывал или открывал дырочки.

Святослав обрадовался:

— Давай меняться! Я тебе лук — а ты мне сопилку!

Славута пожал плечами:

— Бери так. Я себе, когда захочу, ещё сделаю.

Но княжич был гордым.

— За так не хочу. Бери взамен лук!

Славута немного поколебался и взял. Глаза его тоже заблестели, как и у княжича. Оба остались несказанно довольны обменом.

Но вдруг из кустов вынырнул гридень, приставленный приглядывать и заботиться о княжиче. Он запыхался и выглядел встревоженно.

— Княжич, я с ног сбился, тебя разыскивая! Княгиня плачет, князь гневается — пропал сынок ненаглядный! А ты тут… с каким-то смердом! Что вы тут с ним делаете?

— Это не смерд, а Славута, — ответил Святослав и насупился. — Он так дивно на сопилке играет!

— На сопилке? Ишь чего!.. А лук твой где? Так этот белобрысый тать, значит, выманил его у тебя? — И выхватил из рук оторопелого Славуты игрушечный лук княжича.

— Не смей! — крикнул Святослав. — Мы честно с ним поменялись!

Но гридень и слушать ничего не хотел, схватил Славуту за воротник, а княжича за руку и потянул за собой. Перед хоромами, в окружении встревоженной челяди, стояли князь и княгиня. Увидев сына, княгиня заплакала, прижала к себе, поцеловала в голову.

— Ну, куда же ты надолго задевался, чадо моё! Я думала, что тебя уже и на свете нет! Разве так можно?…

— А всё этот смердёныш виноват, — сказал гридень и, продолжая держать Славуту за ворот, поставил перед князем. — Вывел из детинца^[35] княжича, залучил на гору в кусты и выманил у него лук…

— Неправда! — вывернулся из объятий матери Святослав. — Я сам туда вышел и встретил там Славуту. Он сделал сопилку и так красиво играл на ней! Вот я и поменялся с ним — дал ему лук, а он мне сопилку… Не обижайте его! Он ни в чём не повинен!

Князь Всеволод приказал гридню отпустить хлопчика.

— Ты и вправду умеешь играть? — спросил, присев перед ним.

— Умею, — сквозь слёзы ответил Славута.

— Ну-ка, сыграй.

Тот несмело взял у княжича сопилку и начал играть. Сначала у него ничего не получалось, как знать — чего можно ждать ему, безродному, от грозного князя: милости или кары. Из сопилки вырывались неуверенные, отрывистые звуки. Но вот они окрепли, стали ясными, нежными и поплыли по всему подворью, привлекая к себе людей. Из гридницы высыпали гридни, из конюшен — конюхи, из кухни — кухарки с дворовыми девушками. Всем интересно — кто так хорошо играет?

Князь поднялся и долго вместе со всеми слушал Славуту. А когда тот закончил, спросил:

— А на гуслях тоже умеешь? И песни играть умеешь?

— Могу и на гуслях, и песни — тоже…

Князь велел принести гусли.

Малец прошёлся пальцами по струнам — и они вдруг ожили, задрожали, зазвенели, запели лебедями, зарокотали, как живые. А звонкий детский голос завёл:

Конii ржут за Сулою —

дзвенить слава в Киевi…

Князь так и подался вперёд. Он любил песни, сам пел. Но услышать от малыша именно эту, самую любимую, которую сложил прославленный Боян!.. Такого не ожидал…

Песня рассказывала о походе русичей на половцев, о победной битве в далёком поле за Сулою, о возвращении победителей в Киев. А им навстречу выходили люди, поздравляли, плакали от радости, что защитили от изу веров, которые огнём и мечом разоряли Русскую землю. Звонили над Киевом во все колокола, и их чистые звуки плыли и плыли в голубом небе, прославляя князя и его дружину…

Когда песня затихла и Славута, опустив руки, потупил глаза, князь подошёл, погладил его по голове и спросил:

— Знаешь ли ты, чью песню пел?

— Дедусь говорил — Боянову… А разве не так?

— Боянову, сынок, Боянову… А Боян, чтобы ты знал, был певцом моего прадеда Ярослава, деда Святослава и отца Олега… И при мне он ещё жил, но помер, когда мне исполнилось столько лет, как тебе сейчас… Какой это волшебный, как говорят, был певец! Таких теперь нет!

— Я хочу стать таким, как он, — сказал Славута.

— Ты? — Князь задумался, а потом обратился к княгине: — А что, княгиня, возьмём этого отрока нашему Святославу до пары, для поощрения?… Пусть вместе живут, вместе обучаются… Там видно станет, что из этого выйдет. Думаю, Святославу нужен такой товарищ… А если не товарищ, то хотя бы примерный хлопчик рядом… Как ты думаешь?…

Пока княгиня размышляла, Святослав радостно закричал:

— Возьмём его, отче, возьмём! Он научит меня играть на сопилке да на гуслях, а я его — стрелять из лука! Так хорошо нам будет всегда, ежели вдвоём!

Князь засмеялся:

— Так тому и быть!

Вот с того дня Славута и не разлучается со Святославом. Всё, чему учёные монахи да опытные воины обучали княжича, усваивал вместе с ним и малый Славута — и читать, и писать, и на коне ездить, и мечом, и луком владеть, и в походы ходить… И так подружились они, будто оба друг другу ровня, будто один не был княжичем, а другой — смердом… Такая искренняя дружба меж ними продолжается и до сего дня. — Кузьмище понизил голос и протянул руку к кружке. — Вот вам былина, вот вам и сказка, а мне ковш пива да тарани связка!..

И он, закатывая под лоб глаза, медленно вытянул большой ковш свежего чёрного пива, услужливо налитого Стояном, и начал со вкусом грызть солёную днепровскую тарань.

Ждан вытянул шею, поглядел через головы на старого певца, сидящего рядом с князьями. Он был прекрасен: лицо одухотворённое, глаза сияют, как звезды, с высокого лба спадают пряди седых волос, пальцы легко летают по струнам, и под потолком плывёт новая — которая уже за этот вечер! — песня:

Ой, лiта молодi,

бiлi лебедi,

хоч помайте крильми

з-за гори менi…

Примечания

15

Окраина, украина — окраинные земли Киевского и Переяславского княжеств. Позднее от этого образовалось собственное на именование — Украина.

16

Гридница — большое помещение в княжеском дворце или пристроенное к нему для гридней — княжеских дружинников — и для приёма гостей.

17

Исторический факт.

18

Тысяцкий — начальник тысячи, боярин, которому принадлежала военная власть в городе.

19

На территории современной Венгрии в IV–V вв. существовало государство гуннов (русичи называли их хиннами). В Киевской Руси угро-венгров по старой памяти звали также хиннами.

20

Тиун — управитель в поместье князя или боярина.

21

Поприще — древняя мера длины, равная в разные времена от 120 до 240 метров. Также — дневной или конный переход.

22

Посад — в Древней Руси торгово-ремесленная часть города, расположенная за крепостной стеной (вне крепости).

23

Саквы — перемётные сумы.

24

Ногата — мелкая денежная единица Киевской Руси, двадцатая часть гривны. Гривна — денежная и весовая единица, равная 400 граммам серебра.

25

Пахолок — здесь: слуга.

26

Гонт — тонкие сосновые, еловые или осиновые дощечки.

27

Вуй, вуйко — дядя, брат матери.

28

Поножи — пластины для защиты ног у воинов, от колена до щиколотки.

29

Блават — василёк, а также шёлковая ткань голубого цвета.

30

Кощий — раб, смерд, кочевник; от половецкого «кочи», «кощи» — кочевник.

31

Корзно — верхняя одежда типа плаща.

32

Соколы, галицы — обычное для древней поэзии отождествление русских воинов с соколами, а половецких — с галицами (галками).

33

Сестринец — племянник, сын сестры.

34

Сопилка — народный духовой инструмент, то же что и свирель.

35

Детинец — внутренняя укреплённая часть города в Древней Руси.