Мидгард. Часть 1

Владимир Колосков

В землях Мидгарда снова неспокойно. Артефакт, не предназначенный миру людей, привлек из тьмы новое зло, а это значит: героям пора собираться на новые поиски. Воинская доблесть и могущественная магия, хитрость и сноровка помогут им распутать клубок загадок. Но станет ли этот клубок последним или полученные ответы поставят лишь новые вопросы, а одержанные победы приведут к еще большим вызовам?

Корректор Надежда Соболева

Художник Ксенон

Дизайнер Вера Филатова

© Владимир Владимирович Колосков, 2019

ISBN 978-5-4496-6893-6 (т. 1)

ISBN 978-5-4496-6894-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. В доме рыцаря

На верхнем этаже замка не спали. Путник, подошедший к замку с востока, издалека бы разглядел в узком окне пляшущий свет. «Сотню свечей жгут, — завистливо подумал бы он, глядя на яркие отблески на потолке, но, подойдя поближе, он бы уточнил, — пламя свечей не полыхает так сильно, это отблески от камина», и он был бы прав. В пиршественной зале горел большой камин, хотя сидело там всего три человека. Зала называлась пиршественной, но была вовсе не так великолепна, как ее название. Это был обычный каменный мешок без декораций, без украшений. Он вмещал человек двадцать, из них двенадцать могли усесться за вытянутым столом. В этих землях от замка до замка день пути бойкой рысью, поэтому и в самую пору охоты, когда рыцари гоняли дичь по окрестным лесам, больше дюжины гостей собраться на пир и не могло. В эту ночь в пиршественной зале безудержное веселье уступило место тревожному ожиданию.

Сэр Кормак в тысячный раз пересек комнату, в сотый раз отхлебнул из кубка, в двухсотый поворошил чугунной кочергой поленья в камине и устало плюхнулся в жесткие объятия резного стула. Ночь близилась к концу. В восточном окне скоро начнет светать. Так казалось сэру Кормаку, когда он в очередной раз взглянул в студеную тьму. Он бы удивился, когда б узнал, что бесконечная ночь не перевалила за середину и многое ему предстоит увидеть до той поры, как первый солнечный лучик прорежется из-за холмов.

— Я и забыл, как долго оно всегда тянется, — вздохнул он облачком пара, не обращаясь ни к кому конкретно. Его сын, Джон Кормак-младший, что-то пьяно булькнул в ответ со своего ложа, которое стояло подле стола вдоль его длинной стороны, занимая ее целиком. Великан Хельмут, недавно рукоположенный в причетники, кивнул, не отрываясь от молитвы, которую творил едва слышным шепотом в углу комнаты.

— И так тихо кругом, — добавил Кормак, — будто ничего не происходит. Сколько уже?

— Утром ровно круглый день стукнет, — ответил из угла Хельмут. Он закончил чтение и спрятал молитвенник за пазуху.

— Ты бы тоже помолился, — рыцарь вцепился в бесполезного сына, — никакой пользы с тебя!

— Когда в Палестину провожал, не так ты мне говорил, батюшка, — пьяно усмехнулся Джон. — От двух стрел твоего тестя спас, от третьей не успел, ногу под стеной оставил, а на одной не доскачешь, — и в подтверждение своих слов Джон, зябко кутавшийся в овечьи шкуры, вынул из слоев желтоватой шерсти культю и постучал ею по столу.

Реплики и жесты Джона не отличались разнообразием, и что бы он ни делал, что бы ни говорил, сэр Кормак видел и слышал это десятки раз, поэтому ни на что почти не реагировал.

— Хоть бы сегодня постеснялся калечность свою напоказ выставлять, — едва упрекнул сэр Кормак, тоже подчиняясь привычке.

— А чего стесняться? — удивился Джон. — Это вам наследник заместо меня надобен, так надобен, что хоть и незаконного, а в метрику как своего впишете.

— И впишу! — взорвался сэр Кормак. Этот упрек был из новых в арсенале Джона, к нему хозяин замка еще не успел как следует привыкнуть. — Племянником твоим впишу! А может, ты жениться надумал? Как справишься, так и твоего отпрыска впишу, а того выпишу.

— Знатный из меня жених, — едко позлорадствовал над самим собой Джон.

Крестовый поход. Акра. Осадные орудия. Бойня. Его доспехи покрыты шрамами от стрел, как застенок узника покрыт зарубками дней. Второй щит разрублен. Он наклоняется к мертвецу поднять взамен утрате третий и слышит над собой грохот камнепада. Пыль опускается. Из облаков проступает обломок стены, который лишил его ноги. Картина встает в его памяти как живая. Почему с такой ясностью не закрепилось в нем какое-нибудь приятное мгновение? Почему этот обломок? Потом был какой-то корабль, заражение крови, гангрена, лихорадка, бред, шесть месяцев у госпитальеров на Мальте. Потом еще шесть месяцев пути назад. Потом открытие, что болезнь забрала его способность быть с женщиной; потом открытие, что вино и мед позволяют с этим примириться.

Воспоминания с той или иной степенью живости повторялись всякий раз, как вино по неведомым медицине путям поднималось из желудка младшего Кормака к его голове, а это случалось каждый вечер без исключений. Ни отец, ни кто другой обычно не упрекали младшего Джона за пьянство. Что бедняге еще оставалось? И в этот раз сэр Кормак осадил себя, избегая погружаться в дальнейшую брань. Он вслушался в ночь. Теперь, когда Джон все дни валялся в родительском замке, его досуг делился на две равные части: когда он пил и когда он был пьян настолько, что больше не мог пить. Наследник из Джона был никакой, поэтому сэр Кормак с таким нетерпением вслушивался в тишину, не раздастся ли в одинокой пустоте спящего замка голос нового человека.

— Сходить посмотреть? — спросил сэр Кормак, хотя прекрасно знал, что если бы были изменения, ему бы уже донесли.

— Сходите, господин, — ответил Хельмут. — А я тем временем поищу, к кому из святых высшей силы я еще не обращался с просьбой.

Сэр Кормак осторожным вором, будто незваный гость, а не хозяин в своем доме, выскользнул из залы, спустился по узкой винтовой лестнице, прокрался к двери, за которой вершилось таинство природы. Он приотворил деревянное полотно и подглядывающе запустил глаза в сумерки, но его появление не осталось незамеченным. Старухи зашикали на него, будто на черта. От хорового шипенья повитух Кормак виновато отпрянул, закрыл дверь и уж уверенно пошел обратно. Его дочь еще жива, но лицо ее было белей простыней, на которых она лежала вот уж… Кормак был не силен в счете, но Хельмут сказал, что с рассветом будет верный день.

Злость пришла на смену беспомощности. Кормак, перескакивая через одну высокие ступени, поднялся обратно и ураганом ворвался в каминный зал. Огонь горел, Хельмут молился, Джон цедил вино, брезгуя едой. Не тронутый ни Кормаком, ни Джоном, ни Хельмутом ужин заветривался на столе, медленно доходя до того неаппетитного состояния, когда его можно будет отправить слугам. Замок, кроме двух комнат, спал. Бодрствовали три человека наверху и пятеро внизу. Был еще один в самом низу, которому не спалось, но Кормак пока не думал о нем всерьез, хотя его мысли черными корнями тянулись вниз, к подземелью. Сэр Кормак выбил кубок из рук сына с такой силой, что серебро погнулось от удара. Джон проводил посуду равнодушным взглядом, неуклюже смахнул разлитое вино с покрывала и поглубже зарылся на своем ложе в уютные овечьи шкуры. Вина и кубков в замке еще много, а выправить вмятину сможет любой кузнечий подмастерье.

«Нужно что-то делать, — мелькало в голове у Кормака, — иначе она умрет. Чертовы старухи».

— Есть новости от Бога? — Кормак тронул Хельмута за плечо.

— На всё воля…

— Приведи мне колдуна! — перебил причетника рыцарь. Если нет вестей из горнего мира, самое время дать шанс чернокнижнику.

— Нет, господин, вы должны положиться на мудрость бесконечного промысла, на… — начал без всякого пыла, что выдавало в нем скрываемое неверие, увещевать Хельмут, но рыцарь, почувствовав слабину причетчика, не удостоил его спора и, перебив, приказал:

— Привести мне его! Наслушался я и молитв, и заговоров! — сэр Кормак по привычке бросил руку к тому месту на поясе, где когда-то неизменно находил рукоять меча. Те времена покрылись серыми слоями уютной домашней пыли, глубоко спрятались за привычками завзятого домоседа, но в минуты отчаяния рука еще бросалась туда, в минувшее молодое, на поиски последней надежды и утешения. Меча на поясе не было, теперь его добродетель — не сила, а мудрость, и сэр Кормак добавил: — Не наш ли король Эдвин Нортумбрийский, которому я прихожусь отдаленным потомком, окрестил свою дочь, сначала принеся жертвы в честь ее рождения языческим богам?

— Это было, небось, лет шесть тысяч назад, — лениво ответил причетник. Он не знал ничего об этом историческом факте. Кормак иногда поражался, насколько темен оказывался Хельмут в истории, которую даже он, простой рыцарь, не читающий на латыни, худо-бедно изучил между охотами, выписывая мудреные книги из Кентербери. В этих случаях на память Кормаку приходили слова другого короля, Альфреда Великого, который очень резко отзывался о грамотности тогдашнего духовенства: «Мало было людей по эту сторону Хамбера, кто мог бы понять службу на английском языке или перевести написанное с латинского на английский. И думаю, что и за Хамбером таких было не слишком много». И ни одного такого грамотея не мог припомнить Альфред Великий к югу от Темзы. Так если с тех пор не многое изменилось к лучшему, то виноват в этом точно не он, нет: сэр Кормак тут ни при чем.

Хельмут не знал слов Альфреда Великого, однако знал, что теперь с Кормаком лучше не спорить. Если старый рыцарь хватался за воображаемый меч, который молодой Джон оставил в Акре на поживу сарацинам, дело может выйти боком. И простым охотничьим ножом Кормак в порыве яростного затмения расчихвостит за милую душу: не одного медведя свежевал. Сам Хельмут не боялся хозяйского гнева, они с рыцарем существовали как бы в разных ипостасях, как фигуры от разных игр. Хельмут и колдун стояли на доске шахматными ладьями разных цветов, а сэр Кормак залетел на чужое поле шальной игральной костью, поэтому настоящие играющие не обращали на него внимания, а если бы обратили, то наверняка смахнули бы подальше. Но Кормак ничего об этом не подозревал и под горячую руку мог схватиться нож или кочергу и нарушить далеко идущие планы причетника. Лучше держать рыцаря в холоде спокойствия, пока не будет слишком поздно. Хельмут покорно вздохнул, извинился перед небесным наставником за своего господина, но всякая власть от Бога, и он пошел в подвалы отыскивать того, кого требовал к себе хозяин замка.

Словно кочергу, Хельмут подхватил тяжкий молот, который всё это время стоял в углу. Когда Хельмут вставал на колени, чтобы вознести молитвы высшим силам, он ставил молот перед собой, поэтому могло показаться, что он молится молоту, в этом было что-то подозрительно языческое, хотя, скорее всего, простое совпадение.

С оружием в руках он удалился в сырые подземелья. Недолго ходил он, и вот перед Кормаком свалился в ноги хромой старик. Охромел он во время первой встречи с Хельмутом. Не жаловал причетник колдунов, а этот ему нужен был особо, вот и заехал он старику молотом в колено и, как беззащитное гнездо, разворотил хрупкий сустав.

— Ты умеешь облегчать роды? — спросил сэр Кормак у чернокнижника.

— Конечно, — ответил старик, пытаясь привстать на здоровой ноге, — но раньше надо бы начинать. До рассвета недолго, а у вашей дочери времени и того меньше.

— Не мели мне! — огрызнулся Кормак. — Если поможешь, отпущу. Если нет, на кобыле надвое разрежу. Берешься?

Колдун посмотрел в окно, вдохнул ноздрями воздух, перевел взгляд на Хельмута, поморщился от вида молота, но на семь бед один ответ, и ответ случится быстрее, чем думает Хельмут.

— Условия невыгодны, господин хозяин замка, — ответил колдун.

Кормак махнул Хельмуту, и тот отвесил колдуну такую оплеуху, что тот отлетел в камин. Со стоном колдун выскочил из пламени на здоровой ноге, прибивая голыми ладонями красные лепестки огня на затлевшей одежонке.

— А чего тебе еще ждать? Если откажешь, думаешь, медом напоят? Этого видел? — Кормак указал на Хельмута. — У него давно руки чешутся все косточки в тебе переломать, ребра через живот вытащить.

— Ждать мне, господин, есть чего, хоть и ожидание страшит меня не меньше ваших подземелий, — сообщил чернокнижник странное. — Но я согласен вам помочь. Отведите меня к нуждающейся женщине.

— Вытащишь ублюдка мертвым, останешься без головы, — отозвался с ложа Джон, — а вытащишь живым, всего лишь ногу отнимут, — добавил он и снова постучал культей по столу.

— Я запомню вашу шутку, господин сын хозяина замка, — ответил колдун.

— Если будет девочка, колдун, я подарю тебе свою здоровую ногу взамен перебитой! — пообещал Джон. Он уже ненавидел мальчика, который займет его место, но девочка или трупик любого пола его обрадуют.

— Это изменить не в моих силах, — пожал плечами колдун.

— Хорош трепаться, — Хельмут толкнул старика в спину.

Кормак и Хельмут подхватили старика и понесли в комнату. Спуститься по винтовой лестнице втроем оказалось нелегкой задачей.

— Как ты занес его сюда наверх? — спросил рыцарь у причетника, когда убедился, что три человека разом могут спускаться по лестнице только кубарем.

— На спине, — объяснил Хельмут.

— Ну так снеси его вниз, — Кормак исчез в темноте спуска, а Хельмут, бормоча проклятия, посадил старика на спину и затопал по ступеням.

Кормак широко распахнул перед слугой и пленником дверь, и колдун увидел роженицу. У ее раздвинутых ног стояли на коленях четыре старухи. У одной в руках был кубок с вином, у другой — Библия, у третьей — золотой, у четвертой — кинжал. Так повитухи младенца выманивали. Если пьяница будет, пойдет к вину, если священник — к Книге, воина привлечет блеск лезвия, скрягу и скопидома — золотой. Но ничто из верных бабушкиных средств не помогало, и ребенок уверенно сидел там, где по срокам ему быть не полагалось. Старухи обернулись на топот ног Хельмута, шамкающие рты раскрылись, готовясь изрыгать брань на посмевших нарушить неприкосновенность комнаты, но колдун опередил их:

— Вон! — прикрикнул он, возвышаясь на полголовы выше Хельмута, покрепче схватил свою лошадку за шею левой рукой, отчего Хельмут захрипел, а большим пальцем правой красноречиво указал на дверь. Такого решительного натиска на свое ремесло повитухи, собранные со всех окрестных сел, не ожидали. Побросав «дары» и шипя, словно змеи, старухи разбежались. Им и самим страсть как хотелось отдохнуть, пусть теперь хромой дед отвечает за всё, но, проходя мимо рыцаря, они не поленились высказать, что думают о проявленном недоверии:

— Спасибо, хозяйчик милой, привел черта.

— В грехе зачала, в грехе рожает.

— От старика в лимб, от бабки — в божий мир.

— Нас прочь гонит, а дитя не может, — усмехались беззубые рты.

Лишь пятая бабка, которая полоскала в горячем тазу простынь, подошла к старику:

— Хошь, по-звериному вой, а долго не стой. Рассвет скоро, — предупредила она, что время кончается.

— Знаю, — махнул рукой колдун, — останься. Обернешь.

Колдун заковылял к изголовью кровати, уселся на поднесенный бабкой табурет и прошептал заклинание.

— Нам уйти? — робко спросил сэр Кормак, внезапно проникшийся к колдуну безотчетным страхом.

— Можете остаться, — не отвлекаясь, ответил колдун, — мое искусство — не тайна.

Так ответил он и задумался. Заклинание истинного видения открыло ему, что ни болезни тела, ни духа, ни колдовские чары, ни злые духи не властвуют над роженицей. Его колдовская сила была бесполезна, этот случай находился под силами природных сил. Пальцем он начертил на белом лбу невидимую руну, но руна не помогла. Какая сила могла препятствовать естественному? Оставалась только одна такая сила.

— Зачем ты держишь его? — спросил колдун.

— Он незаконный.

— Твой отец запишет его сыном твоего мужа.

— Я три года не была с мужем.

— Закону такие пустяки не помеха, — усмехнулся волшебник.

Через несколько минут пятая бабка заворачивала сучащего ножками младенца в простыню, поверх которой ребенка обернули в гербовый плащ деда. Они успели до рассвета.

Убедившись, что и внук, и дочь здоровы, оставшийся без накидки сэр Кормак на своей спине снес колдуна обратно в обеденную залу и усадил к камину. Хельмут, поигрывая молотом, плелся следом. «Плодитесь, плодитесь, — думал он. — Недолго осталось». Хельмут, как и Джон, был лишен возможности деторождения по причинам, от него не зависящим. В его чуждом всему человеческому сознании роды были неотъемлемой частью сугубо животного мира, который он презирал с позиции существа, претендовавшего на высшее, чем человек, положение в мироустройстве.

— Через три дня зададим пир! — сэр Кормак опустился на любимый резной стул и с облегчением вздохнул: мальчик. Джон-пьяница протянет еще лет пятнадцать, если не будет ездить верхом, да и сам сэр Кормак рассчитывал потоптаться на земле еще годков этак с двадцать. Новорожденный возмужает, и будет кому передать замок и земли. — Утром пошлю гонцов во все концы!

Улыбка осенила лицо колдуна, но осенила накоротко. Были у него заботы потуже, чем молот Хельмута и гнев Кормака. Теперь поздно уходить из замка. Нет времени скрыться, нет сил на дорогу.

Скоро он будет здесь. Тот, который давно идет за ним, жуткий преследователь, что проходит через миры, отыскивает следы там, где и следов никаких не оставалось, который и самих мертвых требует к ответу. Ошибка промысла, оживший мертвец, над кем и смерть не утвердилась вполне в своих по законам природы установленных правах, не человек, не зверь, не бог, а существо, вмещавшее по части ото всех материй. Только бегством удавалось держаться от него на расстоянии, но вот нашла коса на камень. Не в том замке решился переночевать колдун и на три недели угодил в унизительное заточение, ох уж этот Хельмут. Ох и хитрый прощелыга! Не знал колдун, кем был на самом деле Хельмут.

— Чему понурил голову, черная душа?! — настиг колдуна глас хозяина замка. — Я держу слово! Будешь награжден свободой и всем, что унесешь!

Хельмут хмыкнул в кулак: много добра эта скрюченная молотом хромоножка на себе не снесет, но так принято награждать. Щедрей не одаришь. А впрочем, и этой награды людской колдунишка не увидит. Если знаки верны, к утру от замка камня на камне не останется.

— Он идет, — ответил колдун, взглянув на небо в восточном окне. Звезды заволокло тучами. Внизу, застилая окрестные деревушки до краев дымоходов, клубился ниоткуда взявшийся туман.

— Кто? — спросил сэр Кормак. Хельмут вдохнул воздух, наполненный только ему и колдуну различимыми аберрациями эфира, теперь и причетник знал, но не в его интересах делиться своим знанием.

— Он приходит в одеждах из бури. Молнии — его факелы, гром — стук в ворота. Он постучит трижды, — ответил чернокнижник.

— Выпьем за здравие! — Кормак махнул рукой причетнику, чтобы тот налил всем вина.

Хельмут пошарил на столе, отыскал в углу комнаты помятый кубок Джона, снял недостающую посуду со стены и наполнил из бочонка три кубка, которые разнес по комнате.

— За наследника замка! — провозгласил со своего места сэр Кормак и поднял кубок.

— За наследника! И пусть тому конюху икнется! — поднял кубок Джон. Колдун поднял кубок, но присоединиться к тосту не успел, потому что едва он раскрыл рот, за стенами замка раздался удар. Гремел свежей бронзой отлитый по заказу сэра Кормака колокол, в прошлом месяце водруженный на недавно законченную колокольню. Колдун с открытым ртом посмотрел на рыцаря, тот с удивлением взглянул на причетника и кинулся к окну. Где это видано, звонить средь ночи?! Не пожар ли? Но всё было тихо. Двор замка тонул в тумане. Деревни было не различить. Даже высокая колокольня не просматривалась. Раздался второй удар.

— Что за выходки? — разъярился Кормак.

— Может, в честь избавления от бремени звонят? — предположил Хельмут. Колдун сказал правду. Он позвонит трижды. Придется подождать.

— Откуда ж знают? — не удовлетворился таким объяснением сэр Кормак.

— Бабки донесли, — продолжал успокаивать хозяина Хельмут.

— Ворота заперты.

— Лисицы их знают, как старушечьи слухи разносятся, видать, с жабьим кваком перепрыгивают, — не унимался Хельмут. Пусть Кормак в последний раз отвлечется его компанейским пустословием. — Всегда говорил, бабьим слухам стена, что твоему гонцу брод, а дверей бы и вовсе нет, ведь в каждой двери щель, да каждая языком заткнута.

Третий удар колокола разнесся над темными холмами, и за похожим на последний стон бронзовым гулом раздался глухой грохот падающих камней.

— Завалилась колоколенка, — вздохнул Хельмут. — Но хоть не зря зодчего того вздернули, говорил же, крысит на растворе шкура безбожная.

— Кто это был? — покрасневший от страха сэр Кормак обернулся к колдуну.

— Мы скоро узнаем, — ответил колдун.

За его словами раздался новый скрежет. С таким лязгом обычно вытягивались с воротов железные цепи.

— Замковые ворота распахнулись, — вздохнул Хельмут. Ворот было не видно. Они выходили на южную сторону, а не на восточную.

Причетник поближе к молоту перехватил рукоять своего оружия. Сквозняк пролетел по комнате, задул на столе дорогие сальные свечи, и даже жаркое пламя камина, в котором можно целиком, с головой и ногами, изжарить крупного борова, что всю ночь взвивалось над бревнами в человеческий рост, одаривая зал приятным теплом и уютом, плюнуло в дымоход столпом огня и вдруг зачахло, оставив после себя несколько тлеющих угольков. Замок погрузился во тьму.

Удар кулака сотряс дверь. Один. Два. Три. «Он стучит трижды», — повторил про себя Кормак слова колдуна и громко, чтобы было слышно за дверью, спросил:

— Кто пришел?

— Гость, — ответил из-за дверей голос. — Отворяй.

— Что тебе надо? — спросил Кормак и тут же наклонился к уху Хельмута. — Нельзя впускать нечисть в дом, — вспомнил рыцарь бабушкины сказки, — чтобы оно ни говорило, не впускайте его, — шепотом подсказал он причетнику, который двинулся к двери.

— Брось суеверия, нерадивый хозяин, — ответил голос из-за двери, каким-то образом услыхавший, что Кормак говорил Хельмуту, хотя шептал рыцарь так тихо, что даже колдун его не расслышал, — двери людские да из соли круги мне не преграда.

— Ага! — воскликнул Кормак. — Уговаривать начал, нехристь. Значит, не можешь войти!

Хельмут покачал головой. Единственное во всем замке, да и во всей стране, средство, которое могло остановить гостя, находилось сейчас в его руках.

— Входи, тварь из тьмы! — позвал Хельмут. — Я давно жду тебя, дух полночный.

Кормак дернулся наподдать Хельмуту за опрометчивые слова, но звук, донесшийся от двери, отвлек его внимание. Стальные скобы, которыми крепились к камню дверные петли, противно скрипя, вывались из стены, и, потеряв опору, дубовая дверь ввалилась в комнату.

— Дверь была не заперта, — упрекнул потустороннего пришельца Хельмут.

— А речи вели, будто с сильным запором, — проговорил гость, чей силуэт вырисовывался за проемом.

— Зачем ты пришел? — повторил Кормак и больно пнул по лодыжке Хельмута, чтобы тот не вздумал снова встревать и еще больше раздражать пришельца.

— Я погляжу, законы приличия, обычаи древние приема гостей здесь чтить не привыкли. Гостя сперва приглашают к столу, местом его оделяют, мед горячий подносят в дымящейся кружке, яствами потчуют, потом уж ведут разговоры, но с уставом своим, как народ говорит, и мне не пристало в чужой монастырь с поучением лезть.

— Как звать тебя, дух нечистый? — снова поперек хозяина замка влез в разговор Хельмут.

— Ремли зовусь я в мире Мидгарда, жрец неуемный, времени блюсти тишину не учившийся, — ответил пришелец.

Ремли. Причетник в уме переставил буквы: это был он. Тот, кого он ждал, ради кого выслеживал колдуна, ради кого втерся в доверие к недалекому Кормаку. Истинный Хельмут оставался скрыт от гостя, равно как и от всех остальных. Гость видел в нем лишь причетника, вооруженного молотом.

— В приглашении ты не нуждаешься, так не проси его, — обратился рыцарь к Ремли, кого почитал за простого темного духа. — Мы не хотим тебя видеть, но коли подобру ты не уходишь, то скажи, зачем нас потревожил?

— Ищу я встречи с волшебником силы великой. Давно уж ищу, — отвечал дух, назвавшийся Ремли. — Слух до меня докатился, что пленен муж Искусства рыцарем Кормаком, в замке томится. Имя его Мельхиор. В похвалу благородному Кормаку я добавлю, что допрежь него и черных волхвов никто своим пленным Мельхиора называть не храбрился, ибо редко кому он позволял себя полонить. Вы не встречали его? — лукаво спросил дух.

— Он был моим пленным, — согласился Кормак, — но сегодня я даровал ему свободу и за услугу обещал наградить. Теперь он мой гость, а раз порядкам гостеприимства ты заявил свое уважение, мне можешь отвечать без утайки, какое дело у тебя к Мельхиору, поскольку теперь он под моей защитой.

— Вопрос справедлив, о честный хозяин, честь герба не забывший. Раз Мельхиора ты приютил, я по порядку отвечу тебе. Дело о воровстве разрешить мне с ним надобно, — объяснил дух. — Да что ж в темноте мы, почитай-ка, сами разбойники будто, беседу ведем.

Дух хлопнул в ладоши, и свечи вспыхнули пламенем, загорелся в камине потухший огонь, осветилась комната, как прежде.

— Коль так, то не под моей крышей сводите свои счеты, — ответил Кормак. — Мельхиор же волен оставаться в замке, пока сам не решит дать тебе ответ.

— Неужто твой дом, твое родовое гнездо, ты, сэр Кормак, хранящий ярлык короля к совершенью судов справедливых, ты в вертеп превратил, укрывающий беглых? — ехидно всхохотнул дух.

— Мой дом — не воровское прибежище, Ремли, но обвинения от человека без рода, да и от человека ли вообще, мне не указ.

Мельхиор, сидевший на стуле, окликнул хозяина:

— Лучше вам удалиться, сэр Кормак. Он не привык считаться с преградами. Беду навлеку я на ваш дом.

— Мудр Мельхиор, и слова его верны, — дух ступил на упавшую дверь и вышел на свет. — Се человек, — повторно представился он, — зовут меня Ремли.

Сэр Кормак и Хельмут увидели юношу в поношенном охотничьем костюме.

— Я его хребет на кулак намотаю, — выступил, отстраняя хозяина, Хельмут, уверенный в своих силах. До рассвета осталось совсем ничего, надо успеть прикончить Ремли, — хотя бы крики его этот замок обрушили, — добавил он, осознавая, что это самые малые разрушения, которые последуют, если сойдутся они с «се человеком» в полную силу.

Ремли не стал ждать более, он бросил вперед руку, и черная шаровая молния врезалась в причетника, но тот держал наготове молот и успел заслониться им от смертельного заклинания. Вспыхнули красным руны, глубоко врезанные в железо. Ремли взглянул на свою руку, потом на Хельмута, потом снова на руку. Черную сферу — смертельное для большинства низших тварей из плоти или из магии заклинания эфира — отражают немногие. Не вкралась ли ошибка…

— Твоя магия бессильна, Ремли, — подал голос Мельхиор. — Как и моя. У него молот…

–…Брузхамр, — подхватил Ремли, — оружие Хмурого Бруза, короля из пещер, выкован он в Нифльгейме, остужен в воде Хвельгельмира, четыре тысячи дней молот тот остывал в воде, холодней ледников. Эта история помнится мне, также я помню, что в мире немало оружия сыщется, укротить гнев Брузхамра способного, и Эскалибур есть в том ряду.

Ночной гость легким движением извлек из ножен меч, что даже на желтом свечном свету блеснул чистотой белого золота. Хельмут перехватил молот подальше за рукоять, замахнулся посильнее, намереваясь попробовать на крепость защитные чары Ремли.

Пока причетчик замахивался, Ремли оглядел пиршественную залу. От удара Ремли увернулся, Хельмута завертело на месте, пока молот не врезался в стену, насквозь пробив каменную кладку в локоть толщиной.

Ремли запустил в спину Хельмуту дубовый стол на двенадцать персон. Лопнули от столкновения доски, а Хельмут, бормоча проклятия, выбрался из-под обломков стола и снова попер на Ремли, помахивая молотом.

— Не человек ты, хоть под личиной людской предстоишь, — Ремли раскрыл Хельмута. — Хоть гляжу, а не вижу твой от рождения облик: так Брузхамр скрывает тебя. Если мой враг ты, то предстань, каковым тебя знаю, назови настоящее имя. Если мы не знакомы, расскажи, из каких ты земель, что делить нам иль за какую обиду отмщенье вершить ты намерен.

— Имя я редко скрываю. Коли ты Ремли, я — Хельмут, — ответил Хельмут. — Нет между нами обид, нас война разделила.

Хельмут снова замахнулся и промазал.

— Touché, — объявил попадание Ремли, когда увернувшись, мечом распорол противнику бок.

Хельмут с удивлением от полученной раны развернулся и занес молот над головой. Ремли снова опередил его и пронзил лезвием плечевой сустав. Хельмут качнулся, молот выпал из его рук, и он повалился назад, прямо на ложе Джона.

Ремли спрятал в ножны окровавленный клинок. Сэр Кормак кинулся к лежавшим накрест Джону и Хельмуту. Упавший молот размозжил Джону череп, а Хельмут был еще жив и из последних сил прижимал к ране в боку здоровую руку, пытаясь остановить кровь.

Сэр Кормак схватился за оброненный Хельмутом молот. Рыцарь понял, что оружие Хельмута — это единственное, чего боится ночной гость, но Ремли предупредил находчивость рыцаря, и они схватились за Брузхамр одновременно с сэром Кормаком. Рыцарь почувствовал, что богатырская сила живет в его противнике.

— Оружие это не ковалось для смертных, — улыбнулся дух, — выпусти, дядя, пока не познал, для чего эту силу назначили древние.

Но сэр Кормак не слушал советов и не сдавался так просто. Набухли под одеждой бугры мускулов, потекла кровь по забытым путям, но плоть Ремли, плетеная из слюны пауков, была сильнее, и рыцарю пришлось немедля измышлять, как бы хитростью решить схватку в свою пользу. До ударов по щиколоткам он не опустится, другой прием применить здесь сподручнее. Правая рука была наверху, значит, направление против часовой стрелки будет ему неудобнее. Сэр Кормак быстро крутанул молот по часовой стрелке (для стоящих лицом к лицу направления обращаются) и перехватил его, чтобы легче вырвать, но Ремли перехватил рукоять столь же ловко, и вот уж сапоги рыцаря поехали по камню, когда Ремли потянул на себя молот изо всех сил. Снова дернул гость на себя покрепче, и сорвались пальцы Кормака с древка, а сам он опрокинулся на Хельмута.

Ремли поставил молот на пол, придавил сапогом и вырвал из паза рукоять. Рукоять он швырнул в камин, а железную голову взвесил на руке.

— Бруз меня выковал гибель магам Мидгарда нести, ётунам — славу, — прочитал Ремли руны, украшавшие голову молота.

Под рукой врага, того самого мага, на погибель которого вырезались в железе древние руны, надписи на Брузхамре злобно светились, гневно вспыхивали и переливались красным огнем, словно стремились обжечь им неприятеля. Ремли спрятал норовистый трофей в кожаный мешок, который носил на поясе. Убирая молот, он извлек из мешка булавку. Он направил ее на Мельхиора. Из булавки вырвался зеленый луч, и колдун схватился за раздробленное колено. Заклинанием истинного видения он созерцал, как под зеленым исцеляющим лучом по осколку собираются воедино кости, сращиваются жилы и сосуды, выходит под штанину скопившийся гной. Закончив излечение, Ремли бросил булавку к ногам Мельхиора.

— Откуда? — скорее себя, чем Ремли, спросил Мельхиор, ища в памяти, когда же он видел в последний раз свою рубиновую змеиную головку. Где потерял? Когда оставил? Уж так давно не вспоминал он о ней, что и забыл, будто владел когда таким сокровищем. Ремли не ответил, оставляя Мельхиора самому прикинуть, какой долгий путь прошла его безделушка, прежде чем возвратиться к законному владельцу.

— Всякой вещи есть свой хозяин. Долго ли, коротко ли, но быть им вместе, так и с Дланью Баала, — сказал Ремли. — Путь вещь долгий может пройти, но найдется! Но прежде (до Длани) мы, Мельхиор, поглядим, что за голубчик с молотом Хмурого Бруза на меня покушение творил.

— Не трогай Хельмута, поганый, — поднялся рыцарь. — Лучше убей меня, что я не успел его остановить.

— Редко услышишь честное слово от человека, что встает с мертвого сына и полумертвого друга, хотя не друг тебе тот, кого почитаешь за друга и Хельмутом кличешь. Для человека чистой души, благородных помыслов полного кубка, ты нечисти много держишь подле себя, рыцарь Кормак, — отрицательно покачал головой Ремли. — Враг мной повержен, нам пора посмотреть, кем был супостат. Истинным видением глянь-ка на тварь, Мельхиор. Очень мутная дрянь на полу разлеглась.

— Я уже смотрел его. Это простой причетник, — ответил Мельхор, поднимаясь на обе ноги, впервые за много дней чувствуя приятное ощущение естественного равновесия, не вызывающего боль, не требующего сосредоточиваться на каждом шаге, не боящегося любого толчка.

— Верю в это, — Ремли согласился с доводом Мельхиора, — но прежде Брузхамр его защищал от взоров Искусства, теперь же не будет охраны твари из недр, — Ремли подкрепил просьбу убеждением, и заклинание истинного видения пронеслось по комнате.

— Я никогда не видел таких существ, — Мельхиор отступил вглубь комнаты, едва заклинание было произнесено. — Предстань в своем облике! — крикнул он умирающему существу. — Приказываю тебе!

Ремли дал Кормаку знак отойти и спрятаться за Мельхиора. Хельмут затрясся, будто в лихорадке, и стал меняться. Кожа покрылась коростой, одеревенела, окаменела. Голова обратилась в булыжник. Оставленная мечом Ремли рана в боку наполнилась раскаленным светом. Одежда расползлась по швам и вспыхнула. Запах дыма и серы наполнил залу. Из рассеченного бока, из того места, которое раньше было боком Хельмута, вытекал вместо крови жидкий вулканический камень. Когда трансформация закончилась, на полу лежало каменное чудовище.

— О, мой бедный Хельмут! — воскликнул Кормак. — Кто это, Мельхиор? Это не Хельмут!

— Голем! — предположил Мельхиор. Он однажды видел голема, тот не походил на превратившееся существо, но был самым близким к нему в опыте волшебника.

— Нет, не творенье людей перед нами, — Ремли, призывая внимание к себе, поднял вверх указательный палец. — Существо, рожденное в недрах мира огня, распласталось, повержено, немощно. Элементаль, так он в книгах по-нашенски кличется, — назвал врага Ремли. — В странствиях ты перебрал каббалы, Мельхиор, когда книги родные припомнить бы стоило.

Существо невозможным для человека способом изогнуло «руку» и оторвало кусок камня от своей спины, затем, как глиной, оно залепило им источающую зловоние рану.

— Как в Муспелльсгейме¹ погода? — спросил Ремли, с угрюмым выражением на лице выхаживая вокруг элементаля.

— Муспелльсгеймом называют мир огня, — пояснил Кормаку Мельхиор космологию, которую он хорошо знал по детским книгам.

В той космологии было девять миров: Мидгардом назывался мир людей, Нифльгель был миром смерти, до сакрального числа их дополняли семь сказочных миров, которые никто никогда не видел. Таких космологий ко времени ученичества Мельхиора существовало так много, что можно было запутаться. Чтение гностических сочинений Василида, который довел число отраженных в божественном начале миров до внушительного числа триста шестьдесят пять, завершило над гипотезой множественных миров операцию reductio ad absurdum, и Мельхиор много лет не рассматривал ее всерьез, тем более что наука содержала и такие сведения о мире, что строились на точных расчетах. С трудами Эратосфена Киренского, который за двести лет до рождества Христова вычислил размеры Земли, Мельхиор познакомился в том же десятилетнем возрасте, в котором научился читать на греческом, с той поры он почитал мифическую картину множественных миров и всевозможных вложенных небесных сфер не более чем за сказки. С поры ученичества многое изменилось (не размеры Земли, конечно), Мельхиор узнал, что не во всех случаях расчеты верны, а когда верны, не всегда дают картину мира полную и исчерпывающую. Он побывал в соседнем мире, познакомился с чуждой расой доппельгангеров, которую знал лишь по обрывкам письменности, но в девять миров, равно как и в триста шестьдесят пять и любое другое большое число, по-прежнему не верил.

— По легендам, к Муспелльсгейму тянется один из корней древа жизни, мирового ясеня, Иггдрасиля, осеняющего собой… — продолжил объяснение Мельхиор, но звонкий голос Ремли прервал его поэзией:

Я спросил у Иггдрасиля:

Где любимую носило?

Мне ответил Иггдрасиль:

Ты б полегче что спросил

Так продекламировал Ремли, зацепившись слухом за знакомое словечко. Для него не только девять хорошо известных германским племенам миров, а девятью девять миров были не частью мифологии, уснувшей в библиотечных списках под скучными латинскими названиями, а живыми страницами из книги его долгих скитаний. От углубления в поэтику и мифы их отвлек утробный рык, который не мог принадлежать живому существу, точнее, существу из плоти и крови, ведь законы природы не запрещают жизни проявляться и в других формах, хотя с такими формами нам почти не приходится сталкивать вне фантасмагорий на книжных страницах.

— Мерлин… — проклокотало поверженное существо не ртом (рта, глаз и ушей у него не было), а будто всем железнорудным нутром.

— Маски сорваны, и мы стоим друг перед другом, соперники равные, — ответил Ремли на приветствие. — Кто звал тебя, перед смертью поведай?

— Бессмертный… — утробным гласом ответило существо. Была в этом непонятность: говорило ли существо тем самым «я бессмертен» или «бессмертный», а если верно было второе, то что это значило? Что его позвал некий бессмертный или так существо повторно обратилось к Мерлину? Слова давались элементалю с таким трудом, что на разговор по душам надеяться не приходилось.

— Надо было оставить его человеком, — с досадой упрекнул себя в недальновидности Мельхиор. — Рано превратили. В форме человека он был уязвим для боли. Мы бы его допросили, но в подлинной форме проку с живого булыжника как с козла молока.

Мерлин всплеснул руками, мол, кто же знал. В своих землях элементали питались силой родной почвы, частью которой являлись, они могли общаться и вести беседу, но в чужих мирах им требовалась подходящая форма, и Мерлин понимал, что эту форму они не могли принять сами. Таких способностей у них не было. Кто-то позвал это чудо сюда, кто-то вложил ему в руку Брузхамр, кто-то подсказал, как можно, приземлив Мельхиора, завлечь в ловушку Мерлина, но кто-то забыл рассказать об ограничениях. Если бы он обратился в элементаля раньше, до того, как выпустил Брузхамр из рук, никакое оружие и магия не смогли бы причинить ему вред, но Мерлин выбрал удачный момент для атаки и гордился собой. Планы врага нарушены.

— Кто дал тебе молот Хмурого Бруза? — спросил Ремли, не очень рассчитывая получить полезный ответ.

— Земля… — выдавил камень.

Элементаль приподнялся и потянулся к Мерлину каменными руками, сил которых достало бы раздавить и колокол. Мерлин отбил атаку черными сферами заклинаний. Элементаль потерял несколько бесформенных каменных конечностей.

— Кто дал тебе форму людскую? Отвечай, и сердце твое возвращу в Муспельгейм, иначе расколот ты будешь на сотню частей! — потребовал Мерлин.

— Бальцер… — в четвертый и последний раз проклокотал элементаль.

— Теперь засыпай, — поморщился Мерлин от серного дыхания, которое вырвалось из элементаля вместе с незнакомым именем.

Волшебник вытащил меч и рассек элементаля от шеи до низа живота, если можно так выразиться, примерно применяя к камню мерки человеческого анатомирования. Посчитав рану, кровившую, как жерло маленького извергающегося вулкана, достаточной, волшебник направил в кипящее камнем нутро заклинание голубого льда. Раскаленный каменный клубок внутренностей покрылся серой пленкой окалины. Обессилевший элементаль опустил голову. Мерлин деловито пошарил в поясном мешке и выудил пару перчаток. Надев их на обе руки, он залез на каменную тушу и запустил руки в разъятое нутро элементаля. Волшебник долго копался внутри, и всякий раз, как случалось ему по неосторожности обжечься, он поминал в контексте самого низкого бесчестья матерей существ, имена которых уже никому ничего не говорили, но поиски это не облегчало. Пришлось Мерлину углубиться в живой вулкан до локтей обеих рук и дойти до самой вертепной брани по самым далеким адресам, прежде чем он извлек на свет дымящийся камень, напоминавший по цвету карбункул, а по размеру и форме — лошадиное сердце.

— Бросить в колодец, а лучше бы в море, — он отшвырнул камень к Мельхиору, и тот ловко остановил скачущий по полу булыжник сапогом. Сэр Кормак нагнулся над камнем, прикидывая, сколько его замков вместе с землями может стоить это сердце, если его разбить на мелкие куски, но Мельхиор остерег его:

— Очень горячий источник их жизни! Разбить его нелегко, застудить будет проще.

И Кормак отпрянул, потому что и без окрика Мельхиора почуял лицом нестерпимый жар.

— Поди, колодец котлом закипит, — вздохнул Кормак, продолжая с безопасного расстояния пожирать глазами бесценный камень.

— Они оживать приспособлены ловко, — сказал Мерлин, перебрасывая Мельхиору огнеупорные перчатки. — Их умертвленье — нелегкое дело. Пока с нас довольно, что полежит под водою сердечко. Можно отметить!

Мерлин легко оттащил неподъемного элементаля к окну, затем прыгнул в шкуры к Джону, ногой откатил его переломанное живой скалой тело и по-турецки уселся на месте покойного.

— Я благодарен за Хельмута, но не тревожь сына! — робко возмутился Кормак.

— Его бездыханное тело теперь лишь червям потревожить под силу, — Мерлин отыскал в шкурах кубок.

— Где вино, рыцарь Кормак? Где Длань, Мельхиор? — спросил Мерлин. — Губитель царств, истребитель народов под какой горой ты укрыл, в чьей могиле припрятал, чьими костями присыпал, что сила темного бога скрылась от мира? Где затаилось оружие злобное?

— Зачем она тебе? — спросил в свою очередь волшебник. — По праву трофея я ею обладаю и передам только по своей воле.

Сэр Кормак подкатил к Мерлину бочонок вина, но волшебник отбросил кубок и продолжил говорить, отвечая Мельхиору:

— Ты взял ее в руки, своей почитаешь, поскольку ею был избран, ни больше, ни меньше. Промыслов добрых от Длани нам ждать не приходится. Как глубоко не прячь, опасной быть продолжает. Баал возвращается, знаки нам говорят. Как на костер побережный, Баал до нее пройдет через миры, хоть путь тот не короток.

— Для чего тебе Длань? Ты не ответил, — повторно спросил осторожный Мельхиор. Мерлин был прав, он ловко скрыл добытое у доппельгангеров, но на этом его возможности исчерпаны. Учитель говорил передать Длань Мерлину, но прежде чем сделать это, следовало убедиться, что в его руках она будет не более опасна, чем в надежном укрытии.

— Пока пользы с нее — кот наплакал да вылакал. Как поступить с ней, не знаю, но ведаю верно, что грядет война в мире людей. Мои враги собираются силами. Нельзя допустить их до Длани, которые всё уж проведали. Они Баала союзники были в прежнее время. Стояли с ним заодно — не скажу, что бок о бок. Чтобы стоять бок о бок, ростом надобно равными быть, а те у чудовищных ног собирали объедки, но и тех им хватало.

— Оружие Баала в безопасности, — снова уверил Мельхиор. — Я упустил многое. Я наперво хотел тебя разыскать, как говорил мой учитель, потом почуял опасность и избавился от Длани. Потом уж ты меня заставил скрываться и бегством уклоняться от встречи, но вижу, что опасность я преувеличил. Так что у тебя на уме? Что за войну ты обещаешь? О ком говоришь ты? Расскажи, ведь я могу быть надежным соратником тебе и опасным врагом для слуг Баала.

— Издревле люди жили в соседстве с опасными тварями, что силой владели. Уменье людское к оружию стояло с той силой, как морехода сноровка супротив ярости моря. Чем милость стихии вымаливать, люди познали суть волшебства, что мы называем просто Искусством. Волшебники всякий раз давали отпор темноте, и с той поры повелось, что ни одна сторона перевес не имела, но слабли в боях, истощались ряды. Угроза спряталась в тень, а за веками спокойствия пришло и Искусство в упадок. Ты, мой друг, последний новый волшебник, о ком упомянуто будет.

— Я знаю историю: век стихий, век золотой, век серебряный.

— Я не только тебе говорю. Доброму рыцарю знать надлежит, что за распря случилась под крышей чертогов его. Ныне силы хотят власть над миром себе возвратить, пользуясь тем, что люди отвыкли от старых путей, на кромки мечей, римский огонь и машины, что камни на сто ярдов швыряют, полагаясь. Мне объявили войну. Честью меня Друид удостоил, хозяин существ бессловесных. Думал я, что по землям под небом собирает он воинство, но сегодняшний день мне возвестил, что больше задумано недругом. В мертвых мирах, самой смертью покинутых, в погибших богов обиталищах, опустевших, забытых, в атлантидах постылых он уцелевших союзников ищет. Без нашей подмоги тяжко людям придется.

— Как это связано с Баалом? Друиду известно про Баала больше, чем нам? Он возвращается? — спросил трижды Мельхиор. Много слухов кружится вокруг этого имени, как мух над коровьей лепешкой. Половину жизни Мельхиор вовсе не слышал про темного бога, но с тех пор, как в недоброе время он навестил Андзороканд, куда ни плюнь, попадешь в того, кто готов порассказать свежих слухов о Баале.

— Связи пока мне невидимы эти, — признался Мерлин, — но если власть свою утвердят древние силы, то перед Баалом склонятся, буде он явится.

— А если у Друида не возникнет желания делить мир с Баалом? Не лучше ли уйти с пути тех, кто сможет защитить людей?

— Если бы посчастливилось мне наблюдать эту битву, я бы считал, что лишь для того рождаться мне стоило. Посмотреть, как Друид и его тварей орда с легионами демонов темного бога сходится насмерть… Но лучше бы бойне греметь той в безжизненном мире огня, а не на цветущих землях людей, ибо выживших будет немного, а те, кто останется, всё равно от исхода под рабским ярмом встретят новую эру. Видел ты доппельгангеров, славное некогда племя? Помнишь их мир? Не Баал, а лишь тень от длани его их сломила, в рог бараний загнула, ржой разъела бойкие души, искалечила воли, духа их крепкие стрежни в колья острожных оград превратила.

— Что ты хочешь делать?

Вместо ответа Мерлин запустил струю огня в темный угол комнаты, бросил не ожидавшим резкой заклинательной вспышки собеседникам:

— Отлучусь на мгновение, — обратился в зверя наподобие хорька или ласки и шмыгнул в подпаленный угол. Понюхав мокрым носом след от собственного заклинания, Мерлин четырьмя лапами вскочил на окно и исчез на стене.

Хозяин замка и бывший пленник остались в неловком одиночестве.

— Это и правда был Мерлин? — спросил сэр Кормак после затянувшегося молчания.

— Правда, — ответил Мельхиор.

— Ты близко знаешь его?

— Встретил первый раз.

— У него Эскалибур?

— Не думаю, а впрочем, всё возможно.

Мерлин-хорек тем временем возвратился и принял обычную форму:

— Пауки, — пояснил он свою внезапную отлучку. — Шпионы моих врагов, — добавил он, прочитав непонимание на лицах, — держитесь подальше от пауков.

— Так что?.. — начал Мельхиор.

— Собираюсь делать? — закончил Мерлин. — Выпить немного. Першит известь в горле, сера режет язык, их запить бы скорее.

Волшебник подхватил руками бочонок, вмещавший ведер десять. Бочонок, который сэр Кормак с напряжением сил подкатил к порушенному месту трапезы, Мерлин легко поднял над своей головой. Запрокинув голову назад, он дернул веками правого глаза. Обычно заклинание магического щелчка делают средним и большим пальцем, но Мерлин умел творить его веками глаз. Магический щелчок выбил из бочонка пробку, и Мерлин торопливо распахнул рот навстречу струе пьяного напитка.

— Это Эскалибур? — спросил сэр Кормак, глядя, как вино безостановочно исчезает в утробе волшебника.

Мерлин, не отрываясь от рубиновой струи, перехватил бочонок одной рукой, благо к вопросу рыцаря посуда полегчала вдвое против того, с чего он начал попойку, и свободной рукой бросил меч, которым поразил элементаля, к ногам рыцаря. Кормак и Мельхиор с одинаковым проворством устремились на стальной блеск и синхронно упали на колени, чтобы поближе разглядеть артефакт. Их радость быстро угасла.

— Новодел галльских мастеров, — вынес вердикт Мельхиор.

— Думаю, работа кузнецов Сент-Этьена, — добавил Кормак, пристально следивший за рынком оружия. Замок сэра Кормака располагался далеко от портов, но кое-какие интересные вещи добирались и до его дома. — Опять новая гарда. Когда пройдет эта мода двигать вес ближе к рукояти? — риторически возмутился он. С ворчанием человека, оставившего счастливую молодость позади, встречал старый рыцарь всякие новшества.

Бочонок в руках волшебника опустел. Мерлин в сердцах швырнул его в стену. В сердцах от того, что вина в десятиведерной посуде достало лишь едва утолить жажду, что овладела им после стычки с элементалем. Отерев лицо от пролитых мимо цели капель, он призвал:

— К делам-заботам возвратимся, други!

Сэр Кормак и Мельхиор как раз успели потерять интерес к мечу Мерлина, который, как они быстро установили, не представлял для них значительного интереса и к тому же серьезно пострадал во время препарирования элементаля.

— Перед моей отлучкой вопрос был произнесен, куда же нам направить дальше стопы, — звонко проговорил Мерлин. — Ответ созрел в том котелке, что скоро варит. Из целей две мне видятся впредь прочих. Во-первых, нужно приютить Брузхамр в месте, где нас он впредь не потревожит. В очередь вторую, мне должно самому приют обресть достойный. Без башни подобающей волшебник в мире — словно сирота, лишенный крова и родных. Чтоб целей нам достичь быстрее, нам разделиться надо. По счастью ж, нас как раз собралось двое. Я возьму Брузхамр, а ты, мудрейший Мельхиор, отправишься до Alma Mater, где менторскую башню, что тебя питала ядом знаний, науки пылью и тухлятиной ученья, возведешь вторично.

— И это всё? Ты хочешь вести войну вдвоем? Не лучше ли кинуть клич, собрать воинство, как было в прежние времена?

— Тех времен нет и более не будет. Дробление людей не приостановимо ни на миг, ни кратче. Мы вдруг очнулись в расчлененном мире, где даже в перерезанных аортах клокочет гневно кровь в поиске соседской вражьей крови, где даже мертвые, чьи кости в одну землю опустили, промеж собою не согласны и распрю новую готовы в час затеять, когда покажется ногтистыми бортами корабль мертвецов Нагльфар над волнами, подъятыми подводным змием, и в небе запоет труба седьмого гласа.

— Вот цветисто же раскрашивает! Наши ученые мужи сказали бы сухо «слабость объединительных тенденций», а он вот как… Нагльфар… — вздохнул сэр Кормак, чем показал свое знакомство с последними сочинениями хронистов. Мерлин кивком принял комплимент своему стилю, который был ничем иным как «рыбьим языком», и продолжал:

— Оставь надежду на вселюдное объединение народов, Мельхиор. Коль сыщем мы подмогу средь людей, число их будет так ничтожно, что Леонида воинство спартанцев покажется в сравнении с отрядом нашим роем римских легионов.

— Ты видишь лучше меня, хотя я потратил годы, чтобы научиться проникать в истинную природу вещей. Но всё же не стоит ли нам поменяться местами? — спросил Мельхиор, не во всем согласный с Мерлином, но отложивший споры до лучших времен. — Молот Бруза влияет и на тебя. Лучше я возьму его и припрячу, а ты возведешь оплот по своему вкусу и пристрастию.

— Пока Брузхамр со мной, я слабее, это правда, но ты, держа его под боком, вовсе бесполезен.

— Я старик и пройду незамеченным. Я не древний и не привык раскидываться силой в каждой передряге. Мне не привыкать скрываться за личиной человека, не слыхавшего об Искусстве.

— Слова твои мудры, но и мои не хуже. Пусть спор наш разрешит случайный очевидец! — предложил Мерлин и обратился к рыцарю. — Скажи, сэр Кормак, воин благородный, кому нести Брузхамр в место захоронения сподручнее выходит: тому, чью силу волшебства он ущербит отчасти, скажем, на две трети, или тому, кто полностью лишится дара употреблять плоды Искусства, но будет незаметен средь людей Мидгарда и положится на скрытность?

— Вопросец на смекалку, — задумался Кормак. Он не рассчитывал, что на него обрушится такая ответственность. — Всегда я полагался на силу и открытый бой. Не обессудь, Мельхиор, что не поддержу тебя в этом споре. Пусть Мерлин берет молот Хельмута, а ты оставайся с силой, которую я у тебя нечестно забрал. Я в советчики взял проклятую тварь, теперь совесть моя нечиста.

— Собирайся в дорогу, сэр Кормак, — позвал Мерлин. — Мне ты будешь подмогой. Мы и сами скрытно пойдем. Оруженосцем твоим я предстану во странствиях. Ты зрел наружностью, я ж подходяще моложав. Наш облик тонко на неправду будет походить, в неправду ж верят легче.

— Поход? Идти ли?.. — сэр Кормак, ошарашенный поступившим приглашением, упал на резной кедровый стул, единственную мебель, чудом уцелевшую в ходе сражения, вулканический запах которого еще витал в комнате, и повернулся к Мельхиору. Недавний пленник казался теперь во всем замке самым родным и знакомым человеком, у которого можно спросить совета. В голове сэра Кормака еще шумел пир, который он собирался закатить по поводу рождения наследника, рядом с пиром гремели шпоры, фыркали лошади и лаяли собаки на той охоте, на которую он потащил бы всех соседей, когда те больше не могли бы проглотить ни куска мяса, ни глотка вина. Этим мечтам не суждено было сбыться, но как же тяжело сразу от них отказаться!

— Идти и быстро! — призвал Мерлин. — Люди собираются внизу. Привлек их стук мой троекратный. За башенку набатную прими мой самый искренний «прости», сэр Кормак! Хотя, признаюсь, кладка скреплена была соплями с руганью заместо цепкого раствора.

Рыцарь поднялся и через окно посмотрел в туманную, редеющую перед скорым рассветом мглу. Люди собирались у руин колокольни. Факельный огонь разгонял дымку.

— Собирайтесь, сэр Кормак, — позвал и Мельхиор. — Велите оседлать три лошади.

— Но что мне сказать своим людям? Покидать их в такой час? — беспомощно вопрошал рыцарь.

— Во время после Пендрагона, я припоминаю, — начал Мерлин, — когда бы рыцари хотели смыться от забот пошляться и постранствовать, они на поиски Грааля уходили, иначе говоря, «граалить». Легенда эта до сих пор ли в силе?

— Теперь рыцари уходят в Крестовые походы, — ответил Мельхиор, — но для сэра Кормака это не годится, поскольку он свое уже отходил, оставил в Иерусалиме молодость и силу, в Акре — тело зятя и душу сына.

— Отправлюсь в Рим за благословением, — придумал Кормак.

— Не хуже и не лучше, чем совсем без повода уйти. На том и порешим, — подытожил Мерлин.

Как ни спешили, до рассвета выйти не успели. Пока конюхи седлали лошадей, сэр Кормак послал в деревню за поверенным в делах. Сей почтенный господин звался Уитби, он отличался преклонным возрастом и непогрешимой честностью, которую можно было назвать его единственным достоинством. Список же его недостатков был так обширен, что, упомянув склочность, вздорность, жестокость, скаредность, тягу к обжорству, увлечение играми, баловство развратом, можно и остановиться, добавив только в оправдание, что во всех грехах, грешках, пороках и порочных слабостях Уитби соблюдал ту известную меру, что живет во всяком цивилизованном обществе и называется видимостью приличия.

В детстве Уитби был участником многих детских игр малолетнего Кормака. Он был лет на десять старше рыцаря, поэтому Кормак какое-то время воспринимал Уитби как своего наставника, но Кормак рос и развивался, а Уитби как бы замер на одном месте, решив, что развился, воспитался и образовался достаточно для своего места и на том с него довольно: он сумеет неплохо прожить и без дальнейшей работы над собой. Надо заметить, что его расчет во многом оправдался.

Уходя в походы, повзрослевший Кормак всегда оставлял замок, земли, сокровища, ведение сбором налогов и вершение правосудия на попечение Уитби, поскольку знал, что положиться на его слово можно, как на свое собственное. Замок стоял. Налоги собирались в срок. Деревни росли, а вместе с ними росло и число виселиц, но мало кто мог обвинить Уитби в несправедливости, ибо как ни мала порой бывала просрочка, за которую он отправлял должника плясать на веревке, как ни крохотна бывала недоимка, за которую он заковывал неплательщика в железа, как ни затягивалась его усердием реализация права первой ночи (порой на месяцы), но повод за его действиями всегда водился. Никто не мог обвинить Уитби в произволе и самодурстве. Он никогда не выходил за пределы законов там, где имелись законы, и не противоречил духу традиции в тех областях, где законов пока не существовало.

В тот предрассветный час, когда сэр Кормак послал нарочного отыскать поверенного в делах, Уитби был уже на ногах, поднятый с кровати тем же чрезвычайно шумным событием, что и вся деревня. Уитби ошивался в толпе, собравшейся на месте, где вечером стояла колокольня. Крестьяне таскали разбитые камни на хозяйственные нужды. Уитби в компании священника призывали ярость сэра Кормака и гнев божий на головы пронырливых крестьян, но их праведные голоса тонули в шуме муравьиной работы, кипевшей на руинах. Уитби не сильно преуспел в тумане и пыли в поимке злоумышленников, ведь стоило схватить кого-то за воротник или рукав, как тот тут же вырывался, оставляя за собой в лучшем случае клочок одежды, а едва Уитби придумал огревать нечестивцев посохом по голове, как ему самому приехало поленом по шапке, и не будь шапка из толстой лисьей шкуры, упасть бы Уитби замертво. К счастью, шапка была на совесть, поэтому поверенный только сверкнул искрами из обоих глаз. Собрав после фейерверка свое раздвоенное зрение обратно в точку, именуемую на языке геометрии фокусом, Уитби почел за лучшее бездейственное наблюдение. За этим занятием его и настиг конюший служка, посланный на поиски.

Уитби несказанно обрадовался подмоге, присланной из замка. Его память переполнилась именами крестьян, замеченных с рогожами, полными камней, и если он сию минуту не выплеснет ее содержимое на кого-нибудь или на бумагу, которой у него с собой не было, то все имена, хранившиеся под охраной лисьей шапки, перемешаются, и святых угодников, жития которых Уитби читал на сон грядущий до глубокой ночи, нельзя будет отличить от имен сиволапых вороватых бестий.

Конюший служка по прозванию Рябая Харя (в миру же Лесли), не очень ему помог в перечете воров. Лесли честно выслушал все имена, которые Уитби, грозя хлесткими карами, потребовал от него запомнить для передачи сэру Кормаку, но Уитби не знал, что Лесли только недавно поступил в распоряжение конюхов, и в эти дни от него требовалось запомнить по кличкам, мастям и приметам ни много ни мало три дюжины господских лошадей, а поскольку негативное подкрепление памяти вожжами, розгами и другими способами конюшенного обихода (как вскоре докажут передовые педагогические исследования того времени) по эффективности не превосходит плацебо, то при передаче имена крестьян и угодников в крайне невыгодной для грядущего правосудия пропорции смешались со всевозможными Ржаногривами, Белоножками и Черноспинками.

Вместе с Лесли поверенный в делах прибежал в замок. Едва представ перед ликом сэра Кормака, Уитби заявил, что некто утащил на рогоже пятнадцать камней, чему он сам был свидетелем, и потребовал от заспанного Лесли назвать первое имя в ряду ранее произнесенных. Лесли перепуганно сглотнул без слюны, как нажевавшийся риса китайский преступник, и назвал:

— Яков-дровник Пегий Схимник.

Сэр Кормак вопросительно поглядел на Уитби. Такого крестьянина он не помнил. Уитби занес руку для оплеухи, и под яростно сверкнувшими очами поверенного служка тут же поправился:

— Постник Резвый.

Кормак вторично изобразил изумление происходящим, на этот раз подкрепив вопросительный взгляд покачиванием туда-сюда правой ладони, но Уитби не обратил внимание на хозяина, сосредоточив свою пугающую спокойствием оторопь на Лесли.

— Какой-какой постник? — переспросил из-под внимательного прищура обоих глаз Уитби.

— Каурый?.. — Лесли предпринял последнюю отчаянную попытку угадать, что или кого от него хотят.

— Что ты, рябая харя, мелешь? — оторопь Уитби прошла, сменившись вспышкой праведного гнева, и он с мнемонически-воспитательными целями вцепился занесенной рукой в сальные волосы Лесли. Надо заметить, что Уитби не затруднял себя запоминанием кличек всех дворовых мальчишек, прозвища Лесли он, конечно, не знал и назвал его так по чистой случайности. Лесли же был так поражен вежливым обращением к себе практически по имени, что даже на секунду замешкался, прежде чем преувеличенно завыть от боли. От дальнейшей расправы, которая бы, несомненно, последовала за новыми попытками вспомнить имена всех воров, Лесли спас сэр Кормак:

— Всё после, — отрубил он дознание. — Я позвал тебя за делом, — сказал рыцарь, и Уитби выпустил Лесли из рук.

— Колокольня завалилась, — догадался поверенный. — Своими глазами видел!

— От тебя первого узнал! — съязвил в ответ сэр Кормак. — Пойдем наверх, — позвал он поверенного, — глаза мои тебя б не видали. А ты помоги с седловкой, — Кормак рукой указал Лесли направление, куда тому следовало пойти, чтобы лишний раз не попасть Уитби на глаза.

Поверенный в делах, как всегда, скрупулезно записал все распоряжения сэра Кормака. Во-первых, сэр Кормак нарекал внука Ричардом, объявлял его своим прямым наследником и до четырнадцатилетнего возраста устанавливал над ним регента, коим назначил Уитби. Уитби поворчал, что четырнадцать лет — это слишком долго. В прежнее времена и двенадцатью годами обходились, на что сэр Кормак резонно замечал, что современный мир требует от молодежи лучшего и более длительного образования и зрелости суждений, поэтому не дело в двенадцатилетнем возрасте входить в права. В связи с этим Уитби вменялось в обязанность в кратчайший срок, желательно в первый год регентства, назначить себе замену на случай смерти, поскольку, находясь в летах, Уитби имел шансы не дотянуть до совершеннолетия подопечного. Второй бумагой Уитби назначался управляющим имением и землями сэра Кормака на правовой основе полного и безусловного трастового доверения всех имущественных и неимущественных прав и полномочий.

У Уитби возникло чувство deja vu, потом что в точности такие распоряжения сэр Кормак оставлял ему уже во второй раз. Первый раз затянулся как раз на двенадцать лет, за которые Уитби практически вырастил и воспитал покойного Джона, кончившего беспробудным пьянством. Сэр Кормак настоятельно просил Уитби получше присмотреть за народившимся Ричардом Кормаком, чтобы фортуна подарила ему лучшую участь, чем его покойному дяде Джону.

В пиршественной зале оставалось еще кое-что, о чем следовало позаботиться перед отъездом. Это бремя легло на Мерлина и Мельхиора.

— Здесь в колодец его выкидывать нельзя, — сказал Мельхиор, потрогав ногой сердце элементаля, — вода неглубока. Я заберу его с собой, — предложил он Мерлину. — Ты уже несешь молот, а мой путь лежит морем. Через день я буду на корабле. Я выброшу его за борт посреди океана.

— Как понесешь? — спросил Мерлин, согласившись с планом.

Руки Мельхиора соединились крестом у запястий, и волшебник повторил заклинание голубого льда.

— На пару дней хватит, — заметил Мельхиор, потрогав пальцем обжигающе холодную поверхность сердца. — Если не успею, всегда могу повторить.

Мерлин сыскал для ноши мешок из воловьей кожи, он мог бы служить бурдюком, но оказался грубо пошит. Если сердце оттает раньше срока, мешок не сгорит, как обычный дерюжный, а затлеет, и предупредит Мельхиора о необходимости повторить заклинание голубого льда.

Позвали от сэра Кормака. Третьей бумагой рыцарь подписывал долговое обязательство по отношению к Мельхиору (далее шло подробное описание примет волшебника, чтобы никто другой не смог воспользоваться распиской), согласно которому Мельхиор мог в любой момент останавливаться в замке на правах почетного гостя и мог в любое время, когда ни пожелает, покинуть замок с наградой. Под наградой понималось всё, что Мельхиор сможет найти в сокровищнице и вынести на своих плечах за ворота замка.

Мельхиор завизировал обе копии долговой расписки своей подписью. Ремли поставил «Составлено и записано в моем присутствии» в качестве свидетеля под всеми бумагами. Уитби с интересом глянул на латинскую подпись Мельхиора, а валлийский язык, которым расписался Ремли, привел его в восторг. Новый спутник сэра Кормака был весьма образован, молод, красив и светел лицом, с руками, привыкшими к перу, а не к мечу. «К чему еще привычны эти белые руки? — мелькнул в голове Уитби игривый смешок. — Уж не наметилась ли у сэра Кормака авантюрка в духе сократовой школы?» — но мыслей своих он ни одной морщинкой не выдал.

Когда бумажная работа была закончена, солнце стояло высоко. Оседланные лошади застоялись на развязках, и, когда их выводили, кони нервно фыркали в ожидании поездки. Они бы предпочли, чтобы их тут же во дворе расседлали обратно, но денек выдался приятный, можно и выгуляться по полям. О том, какая их ждет поездка, лошади не догадывались, и к лучшему. Только когда на седла навесили тяжелые сумки, доспехи, копья, мечи в ножнах, они начали догадываться, что к чему, но было поздно. Скакун Мельхиора, который на этот раз избежал участи таскать полновесный рыцарский арсенал, свысока баловня фортуны поглядывал на своих менее удачливых собратьев, чьи бока были загружены по обе стороны от седел. У них был повод опустить головы и понуро стоять в ожидании всадников.

Едва путешественники взобрались в седла, конь Мельхиора приободрился еще больше: ему и всадник достался самый тощий. Он до того зазнался, что решил показать, как легко ему будет, и отбил задними ногами, подбросив Мельхиора на ярд в воздух над крупом. Так уж открыто демонстрировать свою удачу коню всё же не следовало. Фортуна не любит откровенных бахвалов. Конь, едва не выбросивший Мельхиора из седла, тут же получил от конюха удар вожжами по морде; он недовольно попятился, и тут в зад ему вонзилась деревянная пика, поднесенная другим мучителем; конь дернулся вперед, но два конюха натянули поводья, и трензель впился в рот коню с такой силой, что едва не порвал тому щеки. Радость сменилась покорностью: значит, всё будет как обычно. Закончив отработанную процедуру усмирения, конюхи передали поводья Мельхиору.

— Обычно он смирный, но не распускайте его, господин, — посоветовал главный конюх.

Напоследок он всегда лично осматривал все сбруи, седла и уздечки, все узелки, связки и сцепки: не протирается ли где ремень, не попала ли куда грязь или, не приведи господь, камушек, который натрет коню проплешину. Ни одна лошадь — под седлом ли, в телеге или на корде на выпас — не выходила из ворот без его осмотра. Даже сэр Кормак не смел выезжать без разрешения старшего конюха, и иногда случалось рыцарю спешиваться и в последний момент менять коня, потому что перед самым выходом конюху начинало казаться, что тот как-то не так ставит ногу и лучше бы сегодня ему отстояться в деннике. Иногда кони, пользуясь своей животной хитростью, пытались симулировать и начинали припадать, ожидая, что старший конюх избавит их от работы, но старший конюх отлично знал все их хитрости, как знал он, что конь под Мельхиором начнет блажить, еще до того, как эта идея пришла в голову самому коню.

За воротами всадники разделились. Мельхиор пошел южной дорогой, сэр Кормак с Мерлином — северной. Мельхиор шел восстанавливать волшебную башню. Мерлин шел на поиски Хмурого Бруза, молот которого был одной из букв неизвестно кем загаданной загадки. Перед смертью элеметаль назвал имя Бальцер. Хмурый Бруз должен знать, кто тот таков, что набирает клевретов в Муспелльсгейме и раздает им оружие, похороненное при гибели богов. Давно Мерлин не общался с мертвыми, хотя нет же: совсем недавно он вызывал на разговор тень учителя Мельхиора. Хмурый Бруз, король из пещер, будет не таким разговорчивым, ну да поглядим.

Примечания

1

Муспелльсгейм и другие имена собственные из скандинавской мифологии приводятся по классическому переводу «Старшей Эдды» Софии Свиридовой.