Время в долг

Владимир Казаков

Если рассказать в нескольких словах, о чём эта повесть, то это будет так – она о сильных, мужественных и чистых сердцем людях.

Глава вторая. Авария

Семен Пробкин, громко топая по коридору, торопился в эскадрилью. До вылета остались считанные минуты. «Чертов будильник! Завтра же куплю новый!» Когда он раскрыл дверь, в комнате уже никого не было, даже дежурный пилот ушел на аэродром.

Заполняя графы полетного листа, Семен делал ошибки, ставил кляксы, комкал и бросал на стол бумагу. Наконец «задание на полет» приняло надлежащий вид, и он, торопливо засовывая его в планшет, увидел вошедшего парторга Аракеляна.

— Уходите? — мягко спросил тот.

— Бегу как лань, гонимая тайфуном.

— А почему не убрали скомканные бумаги со стола? Кому-то на этом месте сегодня придется работать.

— У меня буквально минуты, уважаемый товарищ парторг!

— Убрать недолго.

— Это вам недолго — закрыл рот, и рабочее место убрано, — проворчал Семен.

Аракелян укоризненно смотрел на пилота.

— Можете идти, Семен Кириллович, я приберу за вами, — сказал он и потянулся за одной из бумажек.

Семен посмотрел на пустой рукав парторга, аккуратно засунутый в карман пиджака, и быстро убрал со стола скомканные листы, рассовав их по своим карманам.

— Все?

— Дыхание перед взлетом сбивать не рекомендую. У подъезда стоит автомашина командира отряда, скажите шоферу, что я велел подвезти вас на аэродром.

— Спасибо, Сурен Карапетович, — скупо улыбнулся Семен.

Минута в минуту «Супер-Аэро-45» пробежал по взлетной полосе, круто взмыл и, слегка накренившись, начал делать контрольный круг над Саратовом.

Волга укрыла город прозрачной дымкой, а полукольцо гор оберегало голубоватую тишь от резких ветров. Кое-где еще мерцали огоньки: зеленые — на тонких железнодорожных нитках и светофорах шоссе Дружбы, желтые — на застывших стрелах подъемных кранов Ленинского района. Над Клиническим поселком сверкала рубиновыми огнями телевизионная вышка. Выползли из гаражей трудяги-автомобили. Важно проплыл рогатый троллейбус, роняя снопы искр со стыков проводов. От стенки речного порта оттолкнулся первый водный трамвайчик. И хотя, кроме ярких огней телевышки, все остальные цвета были блеклыми, красиво смотрелось медленное пробуждение города. И в воздухе пахло ночными озерами.

Семен задумчиво смотрел вниз, сжав губами мундштук потухшей сигареты. Сегодня ему было почему-то особенно грустно. Может быть, потому, что немного проспал и не успел проводить Марию в рейс. Или потому, что нагрубил Аракеляну, которого уважал. Раздумывая в одиночестве, он часто ругал себя за неуживчивый характер, корил за обиды, нанесенные товарищам колючим, часто несправедливым словом. Клятвенно обещал себе «законсервировать» язык, но приходил на работу и… вот опять пренеприятный разговор с Аракеляном.

Пакостное настроение он всегда исправлял стихами: любил читать их и «втихаря» немного пописывал сам. Каждый пилот, приросший душой к своей профессии, немного грешник — немного поэт. Он видит много, и все ему кажется красивее и необычнее, чем человеку земного дела. Работа дарит ему встречи со многими-многими разными людьми, создает ситуации, из которых не всегда можно запросто выйти. Или вот, например, чья-то рука — не той ли курносой прибористки? — закрепила шплинтом у тахометра веточку липы с набухающими почками.

Семен прислонился лбом к стеклу кабины и уже веселыми глазами разыскивал дом Марии среди кургузых особнячков Горной улицы. Он покачал ручку управления — самолет колыхнул крыльями и встал на заданный курс…

А через три часа, когда изменчивая майская погода натянула глыбы облаков на Саратов, по той же трассе вылетел Вася Туманов.

Он летел вдоль кромки серой, закрывшей полнеба грозовой тучи. От нее тянулись к земле широкие серые полосы дождя. Одна из таких полос неожиданно встала перед самолетом. «Супер» нырнул в темь. По стеклам кабины торопливо побежали крохотные ручейки, вмиг набрали силу, и вода, скрученная самолетными винтами в матовые жгуты, обрушилась на лобовые стекла. Несколько минут самолет мягко рубил дюралевыми лопастями дождевой заслон. И вдруг ослепительный свет хлынул в кабину. Из тревожного полумрака Вася мгновенно вернулся в залитый солнцем поднебесный мир. Где-то позади осталась косматая туча, впереди по курсу — беспредельная синева и видимость такая, что можно разглядеть тропинку в искупанной степи.

Он повел глазами: посадочная площадка с ветроуказателем «зебра»; поселок, зажавший стандартными домиками узкую сивую речушку; белая каменная больница на зеленом косогоре и… недалеко от больницы лежит на животе красно-белый самолет… Кто? Неужели Семен?

«Вернулся от Маши в два часа ночи. До трех горел свет в общежитии — что-то писал. Не выспался. Может быть, выпил еще? Да нет, не прошел бы тогда медицинский контроль… Не справился с расчетом на посадку, „промазал“, поломал шасси. У-ух и набросают же ему дынь в кошель!.. Это не Сема, не Сема, не Сема!» — Вася развернулся и низко пролетел над больницей, высунув нос в форточку. Рассмотрел и аж зажмурился от огорчения: да, это был «Супер-Аэро» Семена Пробкина. Новенькое чехословацкое аэротакси, которое Кроткий доверял только Пробкину, уткнулось моторами в большую лужу. Погнутые лопасти винтов тускло отражали солнце, полосато бликовали. Под открытым колпаком, на борту кабины, спустив ноги на крыло, притулился Семен. Он не поднял головы, не посмотрел на пролетавший самолет.

Вася Туманов приземлился на площадке, выключил двигатели и быстро вылез из кабины. Передав коменданту площадки сопроводительную ведомость на почту, кинулся со всех ног через поле напрямик к Семену.

— А, индюк, — без выражения сказал Семен, лениво обмахивая ладонью разгоряченное, потное Васино лицо. — У тебя в усах солома.

— Тут… еще… надо… разобраться, кто индюк! Что случилось? Обрезал двигатель? Не хватило горючего? Ну?

Семен облокотился на козырек кабины, положил на ладонь голову и негромко:

— Как тебе хочется, чтобы я был невиновен. Спасибо! Ты настоящий друг. Ведь недаром мы с тобой столько лет корешевали в детдоме. Дай я все-таки соломку из у тебя из уса вытащу… Извини, что разыгрывал вчера…

— Короче можно? Что случилось?

— Понимаешь… лечу, и вдруг… шаровая молния! Маленькая такая, кругленькая — белый-белый арбузик без хвостика! Бац по винтам — те завяли! Трах по колесам — скрючились! Шмяк по…

— Скажешь или нет?

— Обязательно. Слушай: взлетай к облакам и дай с борта радиограмму, пусть везут винты и подъемник.

— Рыжий король с тебя голову снимет!

— На это могу ответить вполне интеллигентно: плевать!

* * *

Лента с текстом радиограммы пестрой змейкой лежала перед командиром отряда Терещенко. Барабаня пальцами по сукну канцелярского стола и изредка поворачивая полное лицо в сторону Аракеляна, он посматривал на него серыми выпуклыми глазами, жевал нижнюю губу.

— Тот самый? Баснописец? — наконец вырвалось у него. — Что посоветуете, дорогой Сурен Карапетович? Сообщать?

— Сначала разобраться в деталях.

— Плохо запоминаете указания сверху: о самом мелком летном происшествии докладывать немедленно.

— Когда обстоятельства ясны.

— Я их наперед знаю! Стаж — четверть века! Почему нет Кроткого и командир звена… кажется, Романовский?

— Да, Борис Николаевич Романовский. Сейчас будут… да вот и они! — указал Аракелян на входящих в кабинет.

— Садитесь, аварийщики! Проспали ЧП! Информируйте, Кроткий. Да покороче: время — километры!

Романовский опустился на диван рядом с Аракеляном, Кроткий остановился перед командиром отряда.

— Пилот Пробкин выполнял санитарное задание на самолете 1212. На полпути к городу больной почувствовал себя неважно. Увидев это, пилот принял решение сесть у ближайшей сельской больницы.

— Врач не просил его? — поинтересовался Аракелян.

— Он не имеет права командовать пилотом! — ответил командир отряда за Кроткого и кивнул ему: — Продолжайте!

— Площадка была в километре, максимум полутора километрах от больницы, но Пробкин принял идиотское решение и сел на поле с убранным шасси. Приземлился почти у ворот больницы. Результат: погнуты оба винта, деформированы мотогондолы, глубокие царапины на днище фюзеляжа.

— Ваше мнение?

— Раньше я не замечал за Пробкиным недисциплинированности в воздухе и доверял ему самые сложные полеты, хотя на земле он не был ангелом. Случай дикий, и я считаю, наказание должно быть строгим.

— М-да-а! — Терещенко покосился на Аракеляна.

— И план, товарищ командир! — воскликнул Корот. — Ведь проремонтируют долго, а без этого самолета я завалю месячный план… Может быть, пересмотрите в сторону уменьшения?

— А шиша не хотите?.. Так-то вот! Что предлагаете по Пробкину?

— Отстранить на месяц от полетов и заставить его оплатить ремонт.

— Вы демократ, Кроткий. За такие штучки из авиации выбрасывают в ассенизаторы. — Терещенко вынул из кармана авторучку и придвинул к себе лист бумаги. — А как ты думаешь, Романовский? Как расцениваешь происшествие? От нового человека хочется услышать дельное слово.

— Еще не составил мнения.

— Что? Не согласен с комэском?

— Товарищ командир отряда, — четко выговаривал каждое слово Романовский, — к Кроткому вы обращаетесь, как положено, почему ко мне на «ты»?

Кроткий резко повернулся к командиру звена, хотел что-то сказать, но так и остался с полуоткрытым ртом. Аракелян подносил зажженную спичку к папиросе — спичка догорела в пальцах. Полное лицо Терещенко медленно налилось багровой краской, и он начал жевать нижнюю губу.

— А с выводами, от которых зависит судьба человека, жизнь научила меня не торопиться, — досказал Романовский.

Терещенко давно казалось, что он перестал удивляться всему в людских отношениях. Были случаи, когда мотористы или грузчики самолетов бросали ему непечатное слово прямо в лицо, в момент «плановой запарки» это случалось нередко. Он не обижался. Если же и задевало его грубое словцо, старался не показать вида — эти люди были «низкооплачиваемым дефицитом», могли в любое время бросить работу даже без заявления об уходе. Бывало, когда начальство не стеснялось в интонациях, и в первое время Терещенко переживал унижение, с годами попривык, и брань на него действовала только как хлыст на лошадь. Но вот чтобы «среднее звено», довольно высокооплачиваемое, дорожащее местом и поэтому уязвимое, взбрыкивало по пустякам, из-за тона или не пришедшего по вкусу местоимения, Терещенко понять не мог, слова Романовского застали его врасплох, насторожили.

— Садитесь! — Терещенко поднял грузное тело из-за стола. — За непочтительность не обессудьте. Я почему-то всегда считал, что обращение на «ты» сближает людей. Но воля ваша!.. Кроткий, Пробкина привезли?

— Так точно!

— Пригласите.

Кроткий вышел из кабинета и вернулся с Семеном.

— Расскажите, товарищ Пробкин, что произошло? — Терещенко, когда хотел, умел говорить мягко и уважительно.

— Вы все знаете и решение приняли.

— Оно будет зависеть от ваших доводов.

— Командир эскадрильи посоветовал мне приготовить деньги на ремонт.

— А вы не согласны?

— Зарабатываю больше, чем пропиваю, — выплачу.

— И все-таки почему приняли решение сесть у больницы? — спросил Аракелян.

— Больной, которого я вез, симпатичный старикан. Он уже хрипел… Мне почему-то захотелось продлить ему жизнь. Пусть подышит еще годков двадцать.

— Скажите, товарищ Пробкин, это вы написали басню, которую парторг снял с доски объявлений в штабе? — поинтересовался Терещенко. — И буквы в посвящении «П. С. Т.» относятся ко мне?

— Он, он. Его почерк! — сказал Кроткий.

— Ладно! — махнул рукой Терещенко. — Спасибо за критику, Пробкин, она движущая сила нашего общества. Так? Только, если смелый, подписываться надо. Верно? Перейдем к существу дела. Почему не сели на местном аэродроме? Кто дал право? Почему не запросили разрешения по радио на посадку у больницы?

— Сомневался в положительном ответе, а старикан умирал.

— Вас просил сесть поближе врач?

Семен внимательно посмотрел на него, на Кроткого, на Аракеляна.

— По Правилам это не имеет значения.

— А на колеса можно было присесть? — Вопрос Кроткого прозвучал как-то нерешительно, хотя и был произнесен сиплым басом. — Может быть, тогда…

— Тогда бы самолет скапотировал², и от кабины остался блин!

Дверь кабинета приоткрылась:

— Разрешите?

— Я занят! — крикнул Терещенко. — Ну и заварили кашу, Пробкин!

— Все делал, как учили.

— Кто учил? — насторожился Терещенко.

— Ну, например, министр гражданского флота. Недавно читал о его отношении к людям. Впечатляет и достойно подражания.

Терещенко поморщился и пожевал нижнюю губу.

— Ишь ты! Грамотен, баснописец! — выражая поддельное изумление, негромко сказал он. — Идите!

В дверях Семен встретился с секретаршей командира отряда. Девушка, стуча каблуками по паркету, подошла к Аракеляну.

— Вам записка. Передал шофер санитарной машины.

— Спасибо.

Аракелян прочитал записку и положил ее перед Терещенко.

— Пишет начальник областной санитарной станции. Пилот садился по просьбе врача, и они ходатайствуют о поощрении.

— Мое дело, дорогой, служба. Их право благодарить. Дам указание занести благодарность в личное дело Пробкина и накажу его за нарушение Наставления по производству полетов.

— Прощать самовольства нельзя. Разведем анархию. Он мог запросить разрешение по радио…

— Правильно, Кроткий. И возможно, мы разрешили бы! — вставил Терещенко. — Ваше мнение, Сурен Карапетович, я не спрашиваю, оно, как в зеркале, отражается в ваших главах, и я с ним решительно не согласен. У командира звена происшедшее не переварилось.

— Наоборот!

— Интересно! — живо повернулся Терещенко к Романовскому.

— Жизнь человека дороже погнутых винтов и царапин на железе.

— Это цитата из книги министра?. Хотите придавить меня авторитетом? Разве мы говорим о чьей-то жизни?

— А должны в первую очередь помнить об этом.

— Гибкая позиция! Вы слышите, Кроткий?.. А если бы Пробкин разбился при посадке?

— Чтобы этого не случилось, он и садился на «живот».

— Ведь тогда бы умер не только больной, а погиб и врач, и сам пилот! — продолжал Терещенко, не замечая реплики Романовского. — Вы, все здесь сидящие, ручаетесь, что в будущем такая посадка не приведет к катастрофе? Класс пилотов разный, а пример заразителен! Подумайте, разберитесь, и вы поймете, что Терещенко не дуб с чином, что он болеет за будущее своих пилотов не менее вас, добреньких!

— Давайте подумаем, — сказал Аракелян. — Пусть и пилоты подумают. А для этого вынесем вопрос на собрание.

— В управление сообщаю, а с приказом подожду, — сказал Терещенко. — Мнение коллектива всегда полезно послушать, однако замечу: делаю вам, Сурен Карапетович, большую уступку и надеюсь, вы не пустите собрание на самотек… Все, товарищи!.. Сурен Карапетович, минутку! Принесите-ка мне басню этого молодца, хочу сам оценить местные таланты. Подойду объективно, обещаю, хотя признаюсь честно: борзописак не люблю!

Аракелян, остановив Романовского у двери своего кабинета, попросил обождать и через полминуты вынес листок бумаги.

— Отнесите басню командиру.

— Почему я?

— Прочитайте и оцените, как журналист.

— Журналист я еще жидкий… Гм, в посвящении действительно «П. С. Т.» «Гусь лапчатый» — не очень оригинальное название…

Он шею вытянет, шипит в начальственное ухо.

Не про себя он — про других, поглаживая брюхо.

Все гладко делает, тайком:

Подпоит льва, похвалит волчьих деток —

Глядь, по наряду, вечерком и с их стола ему объедок!

Иль крикнет зычно: «Мужики!

Работа — бой! За мной! Вперед!»

А сам, втихую, напрямки, клевать горох в соседний огород.

Мораль читать я не берусь,

А лишь скажу: «Вот это Гусь!!»

— Надо ли, Сурен Карапетович, сим опусом злить командира в данной ситуации?

— Не знаю… Он просил, отнесите…

* * *

Семен ждал Марию у перрона. Ее самолет уже подрулил с посадочной полосы. Резко тормознув, Ил-14 развернулся бортом к пассажирской платформе. Подкатили ярко раскрашенный трап. Пассажиры осторожно спускались на землю. Кто как перенес полет, читалось по лицам. Помогая сойти старушке, вышла Мария. Она подняла голову, поискала глазами Семена, взмахнула рукой.

— Сема, привет! Возьми ящик с пустыми бутылками в фюзеляже, отнесем в буфет. И пальто прихвати! Авоська там еще с мандаринами. Куклу в целлофановой сумке не забудь!. Осторожнее, бабуся! Ножку, ножку на каблук…

Поднявшись по трапу, Семен вскоре вышел из самолета, нагруженный нехитрым хозяйством стюардессы. Не торопясь, они двинулись по аллее к аэровокзалу.

— Ну, как прокатилась?

— Ты знаешь, меня всегда злит этот дурацкий вопрос! Всем кажется, что бортпроводница путешествует в свое удовольствие. Этакая романтическая девица с орлиным перышком в душе! Мужичья эта работа, Сема! Встаю раньше пилотов, получаю контейнеры с едой, бутылки, ложки, вилки, стаканы и стаканчики. Тащу в большинстве случаев на своем горбу! Потом за рейс километров десять-пятнадцать ножками по салону: «Не скушаете ли конфеточку, месье? Вам лимонаду или содовой? Прошу позавтракать! Вот вам таблетка от головной боли, дорогая! Я вас просила пристегнуться ремнями, товарищ! И не курите, рядом с вами женщины и дети! Пересядьте, пожалуйста, вперед, там меньше болтает». А сколько мытья посуды? А дурацкие вопросы: «Вы замужем?», «Почему такие горькие конфеты?» Будто я их делаю! Или какой-нибудь ферт в фуражке блином за ногу пытается ущипнуть! По усам бы его смазать, а надо улыбаться. И вдруг сбоку ехидно-умирающее: «Улыбаетесь, а человеку плохо от качки. Что за сапожники самолет ведут?» Черт ее знает, какие нервы надо и ноги с мускулами футболиста, выносливость ишачиную!

— Кто за ножки хватать пытался?

— Ну вот, только это ты и услышал! А на стоянке перед обратным рейсом опять ишачиная работа, да еще смотри, как бы буфетчицы не надули! А вырвешься в город, так все рысью…

— Ладно, Машенька, в следующий рейс я пойду за тебя и повыброшу всех усатых в кепках.

Мария рассмеялась и погладила его по щеке, потерлась плечом о плечо..

— Зря я разнылась. Хорошая у меня работа, Сема! Устойчивой доброты требует. Подустала я малость, пройдет…

Когда они подходили к аэровокзалу, путь преградил штурман из бакинского экипажа.

— Салют, Марго! — с небольшим акцентом поприветствовал он. — Вынужденная стоянка в вашем порту. Есть предложение организовать микроскопический сабантуйчик. Как?

— Отклоняется.

— Отказ во множественном числе? Понятно! — Штурман весело глянул на Семена. — Пусть и коллега осчастливит нас своим присутствием.

— Исключено. Другие планы.

Штурман похлопал по туго набитому портфелю:

— Клад! Последняя серия «Вокруг света»!

У Марии блеснули глаза. Знал смуглый красавец, чем искусить девушку. Уловив ее настроение, он приподнял портфель, как поднос.

— Здесь все для нарушения сухого закона! «Улыбка»! Старый «Мускат»! Проглотим по нескольку капель, а?

— Поощрим? — повернулась Мария к Семену. — Он, знаешь, почему подлизывается — хаты приличной нет. Театр отложим до воскресенья?

— А билеты?

— Расходы за неиспользованные билеты беру на себя, — белозубо осклабился штурман. — Угу?

— Сема, угу?

— Как хочешь, — неохотно ответил он Марии.

— Через полчаса такси у парадного входа! — вытянулся по-военному штурман. — Гут бай!

Вскоре в город мчалась «Победа». Рядом с водителем, небрежно облокотившись на спинку, дымил сигаретой «Кент» рыжий малый с шевроном бортмеханика на рукаве. Сзади расположились штурман, Мария и Семен. Тут же устроилась худощавая блондинка. Семен признал в ней секретаршу командира отряда.

— Гони ко мне, — пропела Мария.

— Может, у меня, — неуверенно возразила секретарша.

— Твоя бабка не потерпит. Ко мне! Налево!

Шофер резко крутанул баранку и проскочил почти под красный сигнал светофора.

…Дом, в котором жила Мария, некогда принадлежал полностью аэропорту. Потом его передали горсовету. Сейчас аэрофлотовцы жили в немногих квартирах. Семен много раз бывал около дома, но к себе Мария его не приглашала. Сидели обычно на лавочке в сквере, скрытой от посторонних взоров густыми кустами акации. И он ценил скромность подруги.

Веселой гурьбой ввалились в подъезд. Мария открыла дверь, и все вошли в скромную и чисто прибранную комнатку. К ней примыкала небольшая кухня.

Семен с удивлением заметил, что штурман хорошо ориентируется в квартире. Он быстро нашел посуду, вытащил из тумбочки свежую скатерть, будто только вчера положил её туда. Выгрузив из портфеля бутылки и пластинки, завел радиолу и пригласил Марию танцевать.

Пять утра.

Мария свернулась калачиком на узкой кровати, подложила под голову ладонь и поглядывала на Семена. Он сидел рядом на стуле, жадно курил, стряхивая пепел на пол, и осматривался, усмехаясь только губами.

— Ты считаешь это нервной разрядкой, Маша, а мне кажется, будто мы искупались в дерьме.

— Давай, Сема, не стесняйся!

Тюлевая штора на окне сорвана. Стол завален пустыми бутылками и огрызками. Лихо прилепленный к потолку окурок висел над радиолой, на диске — половина пластинки. В зеркале туалетного столика отражалась распахнутая настежь кухонная дверь и перевернутая табуретка с помятой фуражкой на ножке. Увидев фуражку, владельца которой он выкинул из квартиры во втором часу ночи, Семен потер ушибленный кулак.

Он много вытерпел на этой пирушке и многому удивился. Бывало, выпивал с ребятами. Не из святых. Знал и женщин, принимавших грубые шутки. Были скандалы. И все равно его поразила пирушка…

Пили стоя, как на дипломатических приемах. Закусывали бутербродами, которые называли «сандвичи». Когда Мария по его просьбе принесла от соседки картошку в мундире, секретарша демонстративно вывалила ее в помойное ведро, обозвав Семена «скотом». Хотелось съязвить, но он промолчал и только стал зорче смотреть на облитые вином руки рыжего, все чаще тянувшиеся к Марусе.

В «час пик», когда хмель набрал полную силу, он перехватил руку рыжего. Немногие терпели рукопожатие Семена, в отряде один Кроткий мог ему противостоять, и он с усмешкой смотрел на гордо вскинутую кудлатую голову и жал до тех пор, пока не увидел бледнеющее лицо соперника и не услышал жалкую просьбу сквозь зубы:

— Отпусти, идиот!

«Рыжий-то ты рыжий, да не тот!» — удовлетворенно подумал Семен. Штурман заметил, что безмолвный поединок далеко не в пользу его товарища, и разрядил атмосферу, предложив танцевать. Семен наблюдал за парами и неожиданно захохотал. Ему вдруг вспомнился московский зверинец, клетка многочисленной семьи макак.

— Индивидуальный номер. Только раз в жизни! Пошире откроем очи — провозгласил штурман и поставил новую пластинку.

Зашипела игла. Вступил оркестр. На середину комнаты выпрыгнула Мария. Маленькая, стройная, с распущенными волосами, она взмахнула руками, как крыльями. Потом закружилась. Она кружилась, юбка поднялась, оголив ноги, и они, два пижона, как зачарованные, уставились в белый омут. Семен медведем поднялся со стула. Поднялся вовремя, потому что вздрагивающие плечи рьяного бортмеханика подались вперед, к Марии…

Вспомнив это, Семен снова потер ушибленную руку.

— Поднимаюсь, — сказала Мария. — Ты поможешь прибраться?

— Хорошо. А встанешь?

— Бабы, как кошки, их шмякнут с высоты, а они все равно — на ноги!

Прибрали комнату молча. До вечеринки Мария для него была только радостью в жизни, она подолгу могла слушать о новых машинах, признавать, что на земле нет приятнее запаха обыкновенного бензина, терпеливо слушать его плохие стихи. Она могла часами фантазировать, выдумывать сказки о его отце, которого он совсем не помнил… Полгода знал ее Семен, но такой, как сегодня ночью, увидел впервые. Это была другая Мария. Ну что ж…

Она будто читала его мысли. Провожая, сказала:

— Если можешь, поверь.

— Часто бывает здесь твой бакинец?

— Ты видел, что он не мой.

— А ты с кем?

— Я устала, и поэтому нет желания тебя ударить. Если любишь, прошлого между нами не должно быть.

— Понимаю, Маша. Дай фуражку бортмеханика. Поручив фуражку, Семен шагнул к двери.

— Пробкин, ты уходишь совсем?

— Да, Пробкин ушел! — сказал он и поднял руку, не то прощаясь, не то защищаясь от шагнувшей к нему девушки.

Сейчас бы забыться в полете, но это исключалось. До решения собрания и приказа командира отряда путь в небо закрыт.

Придя в аэровокзал, Семен по привычке остановился перед доской объявлений, пробежал глазами лист наряда. В самому конце было написано: «Ил-14. Саратов — Баку. 10.00 ч. Экипаж…»

Такой наглости от бакинцев Семен не ожидал. Лететь после пьянки? За подобные штучки без разговоров снимают в летной работы!

Немного подумав, он решительно направился в гостиницу, В номере бакинцев все спали. Заметив рыжую голову на подушке, Семен подошел и стянул с бортмеханика одеяло. Когда тот сел на кровати, вытаращив заспанные глаза, Семен нахлобучил на него фуражку.

— Чего надо? — взъярился механик.

— Вы сегодня собрались лететь?

— А тебе какое дело?

— Не советую. Попытаетесь — выкину с борта, как слепых котят.

— Капнул? Да? Уже доложил начальству? Тебе больше всех надо? Общественный инспектор, да? За девку? — растерянно тараторил механик.

— Прощаю грубость только потому, что ты с глубокого похмелья. Но предупреждаю: сунешься в самолет с пьяной рожей…

Наконец-то бортмеханик уразумел ситуацию.

— Ох! — глубоко вздохнул он. — Значит, ты по своей инициативе. Никому не говорил? Хоть и противна мне твоя, фотография вот за это, — он показал на синяк под глазом, — но ты, видно, ничего мужик. Не беспокойся, командир корабля отменил вылет…. Иди, иди, дай соснуть минут триста!

Весь день Семен Пробкин работал в бригаде пилотов-«штрафников» — они насыпали курган для радиолокационной установки на границе аэродрома. А вечером, подходя к эскадрилье, он встретил радостно возбужденного Васю Туманова.

— Чего сияешь?

— Светка согласие дала! В среду пойдем заявление подавать!

— Мне кажется, у нее «вынужденная посадка»?

— Не говори так! Это нехорошо, Сема! Мы любим друг друга.

— Ну-ну… Только папаша Кроткий как узнает, что скоро дедом будет, не сдобровать тебе, Василек.

— Он ладно, вот матери я больше боюсь. А ты чего смурной? Неужели перед собранием дрожишь?

— У молодца, сошедшего с коня, спросили: «Отчего слезы у тебя на глазах?» Недругу он ответил громко: «От быстрой езды». А другу сказал тихо: «Горе у меня большое!..» Не моя присказка. Из монгольского фольклора.

— А как мне ответишь?

— В личном тоже непорядки, Василек.

— Плохо… А насчет собрания не дрейфь!

Их пригласили в комнату.

— Иду, но чую — зря, — флегматично сказал Семен.

Когда пилоты расселись по местам, Аракелян оглядел собравшихся и покачал головой: почти половина — отсутствовала. Полевая страда — трудное время и в авиации. Первым получил право говорить комсорг Илья Борщ.

— Товарищи! Все знают о проступке Пробкина, поэтому суть дела излагать не буду. Но происшедшее мы должны обсудить со всей принципиальностью и сделать соответствующие выводы для себя…

«Почему не пришел командир отряда? Ведь обещал», — думал Аракелян, очищая бумажкой перо самописки. Выступление Борща проходило мимо его сознания.

— Что мы имеем: проступок или пример, достойный подражания? Не уяснив этого, можем столкнуться в работе с подобным случаем и сделать не так, как подобает. Я много думал и только вчера составил мнение… Это было в полете. Я шел на радугу. Когда подлетал, спектр сверкал всеми цветами. Вот он рядом. Бери радугу руками, и ты богат! Я имею в виду — духовно богат, так сказать, эстетически. А что получилось? Прошел — на стеклах кабины осталась лишь водяная пыль…

В дальнем углу, не оценив ораторского искусства Борща, зашумели.

— Давай понятней и короче! — донеслось оттуда.

— Не гипнотизируй!

В комнату вошел Терещенко, и все затихли. Это командиру всегда нравилось, тешило самолюбие: демократия — демократией, а уважать должны! Он всегда чуть-чуть опаздывал на собрания и потом анализировал, какой эффект произвело его появление, не пошатнулся ли его авторитет? Он благосклонно кивнул пилоту, уступившему место рядом с Аракеляном.

— Я повторяю: от красивой радуги осталась одна мокрота! — повысил голос Борщ. — И поясню: сначала поступок Пробкина казался мне верхом человеческой добродетели, а вдумался — мираж, фарс, недисциплинированность!

— Зрело, толково разбирается в ситуации! — шепнул Терещенко Аракеляну. — Растет парень, пора в командиры выдвигать.

— По заданию командования, — Борщ сделал паузу, — я участвовал в расследовании поломки. Врач сказал Пробкину: «До города больной не дотянет». А когда Пробкин спросил, сколько выдержит старик, врач ответил… Вот дословно, — Борщ вытащил из кармана блокнот: — «С кислородом минут сорок». А кислородная подушка была под боком, полнехонькая. Уяснили? Полная!.. От посадочной площадки до больницы я медленно прошел пешком, будто нес на руках человека, и дошел за пятнадцать минут. Понимаете?

— А почему бы тебе не взять на руки груз килограммов в семьдесят? Иль самого себя потащить! — спросили из дальнего угла.

— Мы не нашли ничего подходящего, кроме авиамеханика, но он отказался, — совершенно серьезно ответил Борщ. — Так вот, каждому теперь ясно: подумай пилот лучше, и он не только мог спасти больного, но и сохранить машину. Когда я спросил врача: могли бы они, сев на площадке, безболезненно донести старичка до больницы, он ответил: «Могли!»

— Он ответил: «На носилках, пожалуй, могли». И без восклицательного знака, — уточнил Романовский.

— Это не меняет картины. Носилки можно было притащить из больницы. Я считаю, что Пробкин поторопился, не совсем трезво оценил положение и вывел из строя новый самолет. Я предлагаю осудить пилота Пробкина, но, учитывая его человеческий душевный порыв и пользуясь присутствием здесь командования, просить не наказывать строго.

— Дайте я скажу! — вскочил Вася Туманов. — Неправильно это! Не согласен! Ты видел, как мучился больной? Нет! А Семен видел! Если бы это был твой отец, Борщ, ты бы тоже проводил такой тонкий расчет, который предложил Семену? Вряд ли, хоть ты и паук!

— Без оскорблений! — застучал карандашом Кроткий. — Вы забыли, где находитесь!

— Я не хотел обидеть, — сразу остыл Вася. — Я имел в виду, что паук никогда не запутывается в паутине, потому что бегает только по гладким нитям.

Кроткий посадил его нетерпеливым движением руки.

— Все ясно! Разрешите, товарищи, мне… Давайте нарисуем облик Пробкина… Дисциплинкой не блещет. Склонен к демагогии. Один из всех в эскадрилье не выписал газет и журналов. «Я читаю только „Мурзилку“!» — заявил мне. Свободное время проводит с девицами сомнительного поведения…

— Это не ваше дело, — спокойно возразил Пробкин.

— Наше и мое, как командира и воспитателя! За ваше моральное убожество мне шею мылят!

— Вот и хорошо: чистая всегда будет.

— Видите, товарищи, он и здесь рисуется! Безобразие! — Но, встретив укоризненный взгляд Аракеляна, Кроткий сбавил тон: — Пробкин забыл главное, чему жестоко учит жизнь: ухарство, риск в жизни гражданского пилота исключены, ибо нет риска собой — есть риск людьми, машиной…

— Это сквозит в каждой строке Наставления, — подсказал Терещенко.

— Не считая Пробкина, на борту было еще два человека. Пробкину случайно сошло, другой поломает шею. Вот в этом разрезе надо судить!

— Вы, Михаил Тарасович, говорите, «случайно»? — переспросил Романовский. — Случай помогает только людям с подготовленным умом.

— Не всегда! Известно, что у случая только один вихор, но даже дурак может успеть за него зацепиться! — отпарировал Кроткий и сел.

— Кто еще выскажется? — спросил Борщ. — Прошу активнее, товарищи!

Встал коренастый парень и, поглядывая исподлобья на Терещенко, сказал:

— Человек живой, и все в порядке. Зря шар надуваем! Машина поломана частично. Два дня работы — и ажур. Сами поможем штопать. Записываюсь в бригаду. Пробкин — классный пилот. Влепить ему замечание, и все в порядке!

— За что? — крикнули из угла.

— А как же? — растерялся коренастый. — Зачем же тогда собирались?

— Не имеем права объявлять взыскание, — объяснил Борщ.

— Если не имеем, тогда еще лучше. У меня все!

Дрогнули стекла от пролетавшего самолета. В дальнем углу зашушукались.

— Товарищи! Говорите, что чувствуете. — Аракелян комкал в руке сделанного из бумаги голубя. — Вот вы там, в углу, оппозиция, чего молчите? Вы опять что-то хотите сказать, Туманов?

— Предлагаю считать поведение Пробкина в исключительной ситуации правильным. И вообще, — Вася махнул рукой, — я бы тоже так сделал!

— Вот и досовещались…, — негромко, но так, чтобы все слышали, проговорил Терещенко.

— Что прикажете понимать под словом «поведение»? — иронически спросил Борщ.

— Его решение на посадку!

— Такая трактовка вредна! Кто еще выступит?

Желающих не оказалось. Романовский переглянулся с Аракеляном. Разговора, на который они так надеялись, не получилось.

— Тогда, может быть, скажет Пробкин? Где ты там? — Борщ сделал вид, будто ищет, шаря глазами по рядам. — Вставай, Семен. Наверно, уже обдумал свой проступок?

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

Скапотировать — О самолете: при посадке удариться капотом, носом в землю.