Смотрящие вверх (сборник)

Владимир Исаев, 2014

«Когда тебе исполняется тридцать пять, то впервые начинаешь задумываться о прожитой жизни: что сделал, зачем сделал и на кой чёрт всё это нужно. Вот и я задумался, и оказалось, что всё шло не так. Всё было не такое, и было видно, что конца-края этому «не так» не предвидится». Ироничные и серьёзные, весёлые и горькие, но всегда очень личные рассказы Владимира Исаева, включённые в эту книгу, – это истории о современных людях, пытающихся мучительно разобраться в том, что же «не так» в их жизнях, сделать окружающий мир хотя бы чуть лучше. Истории о людях, смотрящих вверх…

Рассказы декабря

Дед Николай

I

В начале восьмидесятых, будучи школьником, я проводил лето у дедушки и бабушки. А жили они в городе Сальске.

Сальск — это цветок в пыли южных степей, где само понятие «город» весьма и весьма условно-досрочное (да простят меня жители этого прекрасного населённого пункта).

Иногда, чтобы мы с дедом «не путались под ногами», бабушка отправляла нас пасти корову. Без паники! В этом городе можно было запросто держать корову в частном доме и выгуливать её возле школы хоть целый день. Вот ведь как было в те времена: люди что хотели, то и делали…

Привязав животное к дереву, мы играли в карты. Я ни разу за всю историю не выиграл. Повторюсь: ни разу!

— Дедушка, — я обращался к нему только так, ибо сильно уважал, — а где ты так научился играть?

— В Сибири, на лесоповале. Да разве я игрок, Вовка? Вот там были игроки!

— А что ты там делал и как она, Сибирь, выглядит? — удивлённо спрашивал я.

В то время моё понятие о Сибири базировалось на «трёх слонах»: найденных на чердаке в сарае пустых бутылок из-под водки с надписью «Сибирская особая» и разудалой тройкой на картинке; дымовых шашек для травли гнуса, валявшихся там же, и дедушки Феди из Вихоревки, которого я видел один раз: он ел яйца вместе со скорлупой, читал мелкий шрифт без очков в свои шестьдесят с лишним и подарил мне три рубля, которые я потратил на мороженое и лимонад «Саяны».

— Я лес возил из зоны в посёлок. Расстояние — триста километров в одну сторону. Это как отсюда до твоего дома и ещё половина. Кстати, знаешь такой анекдот про чукчу, когда он угостил геолога пельменями?

— Да.

— Ни хрена это не анекдот, Вовка! Вот слушай, я ж как ездил за лесом: мать — тёща, значит, моя любимая — мне в котомку положит пельменей россыпью и борща на палочке, что твоё эскимо, и в путь!

— Это как? Он же жидкий! — я бросал карты и садился поближе.

— Ну, зима там, знаешь, минус пятьдесят, замёрзнет — не растает! На улицу выносила кастрюлю и палку туда, в борщ, а когда замерзал — опа! — и в котомку; удобно так, понимаешь? Во-о-от, проеду половину пути по тайге — уже ночь, как раз до первого стойбища; и к бурятам в юрту ночевать прошусь. Я был частый гость, поэтому принимали как родного. Выкладывал свою еду, они — свою, и мы ели. Я оставался на ночлег, а утром ехал дальше. В этот раз старый бурят мне и говорит: «Ты нас всё время пельменями кормишь, вот и мы решили тебя угостить». Он поставил полную чашку: «Ешь, не стесняйся!» А меня, сам знаешь, не надо упрашивать по сто раз, тем более голодный как собака. Съел я порядочно, прежде чем заметил странную вещь: жена бурята сидела и ничего не кушала. На мой вопрос: «Почему жена с нами не ест?» — он ответил: «У неё челюсти болят, ибо весь день жевала фарш для пельменей»… Рвало меня весь вечер, не знаю почему, ведь я прекрасно знаю, что такое голод, и раскидываться мясом не в моих правилах. Но не смог удержать в себе такой продукт, не смог…

Вообще, деда часто благодарили: будучи вхож в зону, он всегда привозил зэкам папиросы, еду и одежду. В конце сороковых таких вещей, мягко говоря, было мало не только у заключённых. Но дед, видя, что людям ещё хуже, делился не задумываясь. Однажды к нему подошли двое блатных:

— Коля, ты всегда нас выручаешь, позволь и тебе сделать подарок, — один из воров достал папиросу и протянул деду. — На, это очень дорогая папироса и смешная.

Недолго думая, дед закурил. Он никогда не слышал о гашише и его действии на организм, поэтому выкурил всё и сразу. А когда настало время выезжать из зоны — в его глазах появилось несколько ворот, одни из которых он и снёс. Проехав ещё несколько десятков метров, лесовоз свалился в канаву, а Николай отключился.

После закрытия уголовного дела он никогда больше не прикасался к неизвестным папиросам и тем более к наркотикам, но продолжал возить лес и помогать зэкам. И благодарность опять нашла деда. На этот раз в более изощрённой форме: в зону этапом пришёл отбывать свой срок парикмахер из Москвы.

— Ой, Николай! Это ещё что у тебя на голове?! — тёща трепала деда за красиво вьющиеся волосы. Объясню: дед был потомственный казак и всегда носил чуб — длинную чёлку.

— Мамо, так это ж «химия»! В Москве сейчас самая мода! — и Николай лихо забрасывал чуб на макушку.

— Николай, та ты чи с ума сошёл?! Ну какая мода?! — тёща бежала рядом, размахивая руками и причитая.

Дед Николай приехал с рейса: в зоне ему делал прическу парикмахер, который учился искусству в Париже и применял самые новые технологии в этом деле. Деду, по требованию авторитетов, он сделал ультрамодную «химию». Уж какими инструментами он завивал волосы — осталось загадкой, но сделал не хуже, чем в столице моды, это уж точно! И Николай ходил по посёлку как первый парень на деревне целую неделю, пока волосы не распрямились.

А потом был грузин. Дед случайно нашёл его на вокзале практически уже замёрзшего: южный гость догадался приехать в Сибирь зимой в туфлях и костюме. Не, ребята, такие проколы тамошняя зима не прощала!

Уже в хате у Николая, отогревшись и поев, грузин рассказал, что приехал торговать мандаринами. Оделся, говорит, потеплее, но здесь оказалось не просто холодно, а смертельно холодно! Мандарины все замёрзли — с ними получилось ещё хуже, чем с грузином. Одев его по-сибирски — в зипун и валенки, — дед Николай купил ему обратный билет и дал на дорогу денег. Грузин, расшаркиваясь в бесконечных извинениях и «спасибо», укатил к себе на родину. Что характерно для людей того времени, он вернул почтой не только деньги, но и до самой смерти присылал посылки с разными фруктами, деликатесами и прочей грузинской экзотикой.

Но о самом главном поступке деда мне рассказала мама. Значительно позже, когда дед уже умер, а я был достаточно взрослым, чтобы понимать его смысл.

Дело шло к зиме, Николай возвращался из колонии груженный лесом. Как всегда к тягачу прицепили бочку с пищевыми отходами: то немногое, что оставалось в виде отбросов на кухне либо уже не могли есть зэки, нравилось свиньям в посёлке. Где-то через два часа пути вдруг из тайги выбежал человек в робе. Дед остановился. Мужик запрыгнул в кабину:

— Слушай, спаси! — безумные глаза беглеца, казалось, вот-вот выпрыгнут и побегут дальше. — Если поймают, ты же знаешь, убьют «при попытке»!

— Эй, если мы так будем ехать, и меня пристрелят «за соучастие»! — дед, прошедший войну пулемётчиком от Бреста до Маньчжурии, не боялся разговаривать с незнакомыми людьми. — Давай-ка вылазь, и мы придумаем что-нибудь получше, — Николай выпрыгнул из кабины и подошёл к прицепу с отходами. Беглец, хромая, поплёлся за ним. Дед отвязал ведро и открыл бочку:

— Прыгай туда, а ведро на голову оденешь: будет чем дышать. Вряд ли сунутся в помои проверять.

Человек, озираясь, полез в бочку. Дело в том, что недавно таким вот образом дед возил в посёлок блатного на «свиданку» с любимой женщиной. Разрабатывали самовол долго и тщательно, и в тот раз всё прошло без осложнений.

С остановками на передышку дед привёз беглого в посёлок. И только глубокой ночью в мешке принёс его в дом. Надо заметить, что в то время побег из лагерей было делом исключительным, и не дай Бог, если кто-то поможет беглецу.

— Николай, да ты с ума спятил! Перестреляют же вместе с этим дураком, ей-богу, перестреляют! — тёща в истерике голосила полушёпотом, пока двое мужиков вскрывали полы на кухне.

Наспех выкопав яму под кухней и постелив одеяло, спрятали беглеца.

— Тебя как зовут? — дед выравнивал гвозди. — За что сел?

— Николай я, пятнадцать дали за растраты, бухгалтером был в Севастополе.

— После Крыма здесь, поди, не жарко? Ладно, жить будешь в этой яме. Искать будут до весны — как пить дать. Надо бы переждать эту суету…

Облавы, и правда, были все три месяца. За это время мужики прокопали подземный ход к речке, куда беглый Николай ночью выходил погулять и подышать свежим воздухом.

Весной дед умудрился женить беглеца Николая на местной поварихе Зине и выправить ему паспорт. Конечно же, ни о каком возвращении на родину в южные края и речи быть не могло. Поэтому беглец Николай со своей новой женой подался мыть золото на Алдан. Где и пропахал семь лет, накопив неслабые деньги: мы гостили у него целый месяц в Севастополе с родителями в 1980 году. Огромный белый каменный дом с персиковым садом; интересно, кто там сейчас живёт? В то время для нас это был двоюродный брат деда Коли — Николай…

II

Карты давно заброшены, и я, открыв рот, слушал деда. Почему? Да потому что это был единственный человек, который ничего и никого не боялся. Ну, я так думал тогда. Да и сейчас так думаю, если честно.

Была одна история, когда пьяный дедовский сосед погнался за своей женой с топором. Ну, знаете, не сошлись они характерами в тот день. А топор — вот он, всегда под рукой. В общем, баба бежит и орёт, а следом летит огромный пьяный битюг с лозунгом «зарублю!». Именно такие семейные разногласия и увидел Николай, случайно выйдя в огород. Что бы сделал сейчас человек, оказавшись в такой ситуации? Ну да, спрятался бы в кустах, снял это дело на мобильник и выставил на «YouTube». А вот Николай, перемахнув через забор, с голыми руками побежал навстречу соседу.

Когда между ними оставалась какая-то пара метров, дед всем телом сделал резкий бросок в ноги. Словно неудачная резиновая кукла, битюг кубарем покатился по свежевскопанному огороду, а Николай, подобрав отлетевший в сторону топор, не спеша подошёл к нему и добавил с левой, для страховки.

— Это что… вот в рукопашной… на войне, девчата, было куда веселее, — отвечал на восхищённые взгляды закуривший «Беломор» Николай.

Так вот, о войне. Это была особая тема. И говорил дед о ней только в День Победы. Мы всегда приезжали всей семьёй, чтобы поздравить его, ну и, конечно, послушать. Рассказывал дед Николай очень интересно: помнил каждую мелочь — все четыре года и два месяца — от Бреста до Маньчжурии.

Как правило, утро девятого мая начиналось с примерки костюма с орденами и медалями, коими война деда Колю не обидела: орден Красной Звезды, орден Славы третьей степени, орден Великой Отечественной войны, медали «За победу над Германией», «За победу над Японией» — многое я не помню, но эти были точно. Далее выступление на линейке в школе №2, возложение венков и встреча с ветеранами. А потом, уже в тесном кругу семьи, начинался рассказ о войне…

Призвали Николая из села Первомайского, что в Ставропольском крае, в 1939 году в Брестскую крепость. Уходил на три года: с конём и шашкой, как настоящий казак.

После долгих дней пути он, как и другие новобранцы, прибыл в крепость. Глубокой ночью их привели в казарму и приказали лечь на свободные места.

Утром командир увидел, что один из новобранцев спит на кровати с табличкой «На этой кровати ночевал народный комиссар В.М. Молотов». Всех в срочном порядке выстроили на плацу. Мальчишку, неудачно выбравшего место для ночлега, здесь же приговорили к высшей мере — расстрелу. Из строя выбрали десять новоиспечённых солдат: в эту десятку попал и Николай. Всем раздали по винтовке и строем повели к кирпичной стене. Командир сказал, что перед нами враг народа и если кто не выстрелит или промахнётся (попадания потом считали), то будет стоять на этом же месте. Так Николай впервые убил человека. Позднее оказалось, что Молотов там не ночевал, а проезжал мимо, но командирам уж очень хотелось иметь в части «святое» место — вот и придумали кровать. Ну, а покушение на «святое» и каралось соответственно.

— Перед самой войной нам доверяли ходить «за языком», — дед наливал из графина вино, но меня пропускал: мал ещё. — Немцев было вокруг, что грязи в Сальске! Выдавали на троих винтовку и один патрон — больше не было. Мы подкарауливали какого-нибудь фашиста и брали в плен. Как игра, что ли, была такая: немец с удовольствием сдавался и рассказывал на ломаном русском, что нам скоро конец. Не обращая внимания на эти россказни, мы вели его к командиру, предварительно оторвав пуговицы на ширинке — связывать-то было нечем! А так, держа штаны в руках, далеко не убежишь; если вообще сможешь бежать. Командиры допрашивали языка и, слыша одно и то же в сотый раз, отпускали немца восвояси. Назавтра взятие пленных начиналось по новой.

Но двадцать второго шутки закончились и начался ад. Ранним утром мы повыскакивали из казарм и, как тараканы, побежали со всех ног кто куда. Свист и вой бомб сводил с ума тех, кто ещё не успел оглохнуть, получить контузию, а то и просто разлететься на куски. Не знаю, кто как, но я бежал, не видя и не думая ни о чём, лишь бы подальше оказаться от этого ужаса! Через десять минут было уже непонятно: день сейчас или ночь — всё превратилось в жуткое месиво из земли, людей, кирпичей, воя и крика.

Вдруг меня чуть не сбил какой-то командир: он был весь в крови и орал не своим голосом. Прислонив ухо к его рту, я понял, что он кричит «Где водитель?» Недолго думая, кричу: «Я водитель!» Дело в том, что в те времена эта профессия была очень редкая, практически на вес золота. А меня в колхозе научили водить машину: я даже успел поучаствовать как-то в уборке урожая. Это и спасло мне жизнь — комиссар схватил меня за руку и буквально поволок к полуторке, в которую солдаты погрузили тяжелораненых и убитых. Прыгнув за руль, я надавил на педаль и помчал наугад. Каким образом — не знаю, но тогда из этого ада я вывез несколько десятков раненых солдат, командиров и какие-то секретные документы.

После долгих военных перипетий, в конце лета 1942 года, Николай оказался на Кавказе. Там отступающими частями советской армии пополняли горнострелковые дивизии и полки для одной из самых главных битв Великой отечественной — битвы за Кавказ. Ведь практически вся нефть в те времена добывалась в Баку и Майкопе — дураку понятно, что после захвата этих мест о дальнейшей войне можно было и не заикаться — полная и безоговорочная победа. Также перекрывался и южный путь через Иран, по которому шла помощь от союзников.

Вот Гитлер и направил лучшие и, что самое главное, подготовленные для горных боёв дивизии, собрав из них целую армию и обозвав её не абы как, а «Армия А». Саму же операцию назвал скромно и со вкусом — «Эдельвейс».

Но дед Николай в то время таких тонкостей не ведал и волею судьбы 19 августа 1942 года был определён в 20-ю горнострелковую дивизию, 379-й горнострелковый полк пулемётчиком. Николай носил станину, его напарник — ствол. Станина пулемёта «Максим» весила тридцать килограмм. Чтобы прочувствовать вес, который носил дед три года, надо положить в рюкзак пятнадцать кирпичей и сходить, например, в Варшаву.

Здесь надо заметить, что Николай родился и вырос в степи и до сего момента горы не видел даже на картинках — чего нельзя было сказать о фашистах, которые шли на прорыв Белореченского перевала: это части 97-й легкопехотной егерской дивизии и 207-й горно-пехотный егерский полк. Что такое егерский? Это скромное слово подразумевает «простых» тирольских егерей, которые с незапамятных времен целыми поколениями жили в Альпах. Думаю, продолжать про попадание белке в глаз, лазанье по отвесным скалам и про уровень маскировки особо не надо.

Так вот, на следующий день, 20 августа, на Белореченском перевале (направление от Майкопа к Чёрному морю по реке Белая) они и встретились: наш 379-й горнострелковый полк и 207-й егерский из Германии… Четверо суток шёл ожесточённый бой. Повторюсь: четыре дня и четыре ночи. Причём силы и подготовка фашистов были на порядок больше и лучше, но, видимо, не хватало им чего-то главного…

А 25 августа на помощь 379-му пришло подкрепление в виде 23-го и 33-го полков НКВД. Вот тут-то и получили от души тирольские егеря по соплям! Гнали их из ущелий и гор Белореченского перевала аж до линии Даховская — Темнолесское — Нижегородская — Самурская, и 10 октября 1942 года угроза выхода немцев к побережью Чёрного моря через Белореченский перевал была ликвидирована. А в конце октября на перевале выпал снег до двух метров и задули ветра — фашисты отступили ещё дальше.

С ноября по декабрь 379-ый ГСП пропадает из военных сводок вместе с Николаем: Иранский поход частей Закавказского фронта в очередной раз закончился подписанием 26 января 1943 года соглашения о сотрудничестве и дружбе между Ираном, СССР и союзниками. А также ЗКФ успокоил Турцию и немецкие части из Африки.

С 16 января 20-я ГСД в составе Северо-Кавказского фронта идёт по кубанской земле: освобождение станиц Смоленская, Григорьевская, Северская, Ильская, Меречанская… 3 мая — освобождение станицы Крымская (город Крымск).

И вот на пути — один из трёх мощнейших узлов «Голубой линии», или, как её называют, «Сопка Героев». При штурме этой высоты погибло шестнадцать тысяч советских воинов; сорока семи солдатам и офицерам присвоено звание Героя Советского Союза. Штурм начался 26 мая. А в четырёх километрах от этой высоты находилась станица Плавненская (сейчас это хутор Плавненский Крымского района Краснодарского края), где и произошёл бой, в котором дед Николай получил свой первый орден. Случилось это 28 мая 1943 года.

Из архива МО РФ (огромное человеческое спасибо за помощь в поиске этих документов Антонову Виталию Александровичу):

«Щетинников Николай Алексеевич, 18.12.1919 г.

В РККА с 1939 года.

Призван: Дмитриевский РВК Ставропольского края

На СКФ с 19.08.42 г.

Помощник командира пулемётного взвода 379 горнострелкового полка 20-й дважды краснознамённой дивизии.

Участник Иранского похода и боёв на Северном Кавказе.

В бою за ст. Плавненскую 28.05.43 г. противник (при поддержке артиллерии и миномётного огня) контратаковал далеко превосходящими силами стрелковую роту, прикрываемую пулемётным взводом.

Завязался ожесточённый бой.

Вышел из строя командир взвода. Командование принял на себя т. Щетинников.

Оставшись с двумя пулемётными расчётами, он отбил две контратаки до двух рот противника, позволив укрепиться своей роте.

Награда: Красная Звезда

По наградному листу от 30.06.43 г.

Подпись: комдив майор Шацкий».

Что такое отбить две контратаки до двух немецких рот^[1] двумя пулемётными расчётами^[2] — нам понять не дано, да и не приведи Господи! А если учесть, что фашистов поддерживала артиллерия и миномёты, то в голове просто не укладывается: как можно было просто выжить?!

«В гостях у смерти» — иначе такой денёк и не назовёшь…

— Знаете, — тут Николай хитро прищуривал глаз, — вообще-то, ваш дед — коммунист. Но когда я уходил в армию, то бабушка, соседка, написала на листочке молитву и зашила мне её в мешочек, который приказала всегда носить с собой. «Много места не займёт, а живым точно останешься», — так и прошептала, — дед выпивал стакан вина залпом и, крякнув, с удовольствием закусывал свежей жареной свининой.

Вообще, я, Вовка-внук из восьмидесятых, до сих пор люблю это «поколение войны»: если они работали — так в три смены; если Родину защищали — то до самого Берлина!

А помните, как они пили? Ведь пили много и часто, но я никогда не видел этих старых, но крепких мужиков валявшимися или «буксовавшими» не по делу. В них, наоборот, просыпалось что-то детское, наивное и радостное: они много шутили, смеялись, пели песни и плясали. Может, кто из вас замечал, что после выпитого глаза у дедов начинали блестеть, а не тускнеть, как у нас.

И что ещё хочу заметить: тогда, за праздничным столом, передо мной сидел не пьяный старый дед, а реальный седой воин — в настоящих шрамах от битв и в настоящих боевых орденах и медалях! Как же это было мощно! А рассказ о войне только начинался…

III

После освобождения Кубани, в начале апреля 1944 года, Николай, в составе Особой Приморской Армии, участвовал в освобождении Крыма: Глейка, Жуковка, Аджимушкай (северный район Керчи), где освобождали из пещер и каменоломен людей.

В мае 1944 года в городе Клиницы Брянской области 20-ю горнострелковую дивизию переформировывают в 20-ю стрелковую: Николай становится помощником командира взвода 2-го батальона 67-го полка, 20-й СД, 28-й армии 1-ого Белорусского фронта. А уже 26 июня — взятие города Любань, 5 июля — город Клецк; 8 июля в результате обхода с юго-запада частями 20-й стрелковой дивизии и фронтального удара частей 65-й армии был освобождён город Барановичи. Впоследствии 20-ой СД за проявленный героизм было присвоено звание «Барановичская».

Далее города Слоним, Ивацевичи, и вот 22-23 июля 20-я стрелковая ведёт бои на внешнем обводе укреплений Брестской крепости!

28 июля дивизия обходит Брестскую крепость с севера и выходит на государственную границу по реке Западный Буг. Форсирование реки Западный Буг и взятие крепости и города Брест:

Ночью по команде началась переправа: кто на чём, а дед с напарником и пулемётом — на плоту. Думать особо было некогда, да и приказы надо выполнять, а не размышлять о последствиях. Только когда плот разлетелся на мелкие куски от прямого попадания, а дед оказался в воде, стало очевидно: Николай плавать не умеет, но на другой берег попасть надо. Такая дилемма — жизнь или смерть? — стояла перед ним впервые. И времени на то, чтобы не утонуть, много не давалось: законы физики персонально для деда никто не отменял.

Захлёбываясь и барахтаясь, он вдруг зацепил рукой что-то скользкое. Ещё толком не разобрав, что это, Николай схватился обеими руками: лошадь, мать едрить! Вцепившись в горло перепуганного животного — поплыл. Лошадь, выпучив глаза, гребла своими копытами почище, чем та моторная лодка! Надо ли говорить, что с такой скоростью дед оказался одним из первых на берегу, так сказать в авангарде. Схватив автомат (а такого добра там до сих пор лежит немерено) и примкнув к одной из штурмовых групп, Николай занялся уже привычным делом — бить фашиста!

Вот оно как бывает: откуда начинал в таком далёком 1939 году службу и в 1941 году войну, туда и вернулся — живым и здоровым, но уже не мальчишкой, а воином, у которого накопилось ну очень много вопросов к фашистам… И краснознамённый 67-й полк, как особо отличившийся в освобождении Брестской крепости, получил почётное наименование «Брестский».

А в августе 1944 года Николай побывал в гостях у смерти ещё раз. В принципе, на войне каждый день — это не завтрак в «Макдональдсе». Но были и там моменты, когда ад просто-таки делал бесподобные скидки на всё. На этот раз тема называлась «освобождение Польши». Войска 1-го Белорусского фронта вели боевые действия по удержанию и расширению плацдармов на Висле.

— Знаешь, Вовка, смерть на войне — штука не то чтобы привычная, но обыденная. Человек привыкает ко всему, и к ней — тоже! — дед смотрел прямо в глаза, и от его взгляда становилось как-то неуютно. — Нет боязни, нет страха… На войне нет этих понятий, иначе воевать было бы некому. Вот и думай, как жить, если жизнь — та же война, только невидимая…

Из архива МО РФ:

«Щетинников Н.А.

Член ВКПБ с 1943 года.

Помощник командира взвода 2 батальона 67 Брестского Краснознамённого полка 20-й дважды краснознамённой стрелковой дивизии.

Участник боёв ЗКФ, СКФ, ОПАРм, 1-ого Белорусского фронта.

Ранен и эвакуирован в госпиталь 11.08.44 г.

В бою 11 августа у села Рябаны в 7 км. южнее местечка Ядув — Польша, товарищ Щетинников уничтожил из пулемёта 15 гитлеровцев, был ранен, но не покинул поле боя.

31 августа. Комполка подполковник Пирязев.

Награждён Приказом 019/Н

Орден Славы 3-й степени.

От 3 сентября 1944 года (нач. отдела кадров дивизии капитан Бакаев)».

— Провалялся в госпитале я долго: рана была серьёзной и медленно заживала. Да пока все осколки повытаскивали — тоже время… — дед Николай, непроизвольно потирая ногу, смотрел в ночное окно.

Отгремела Победа девятого мая, наступило лето: июнь, июль.

Ура, наконец-то! Вот оно, долгожданное: «Ты здоров, старший сержант! Завтра — домой!»

Погрузили нас в товарняк: да кто об удобствах в этот момент думал? Четыре года в грязи да холоде — и ничего! А тут какой-то поезд — тоже мне проблема! Но когда мы проехали неделю, то стало как-то неуютно. Останавливались только по ночам: справить нужду и получить паёк на следующий день. Стоянки, как правило, были в открытом поле или в лесу: оцепление НКВД чётко следило за нашими передвижениями. На наши вопросы ответ был один: вы являетесь бойцами Красной Армии и обязаны выполнять приказ «ехать и отдыхать!».

Через две недели мы приехали. На построении сказали, что Япония объявила нам войну. От себя командир добавил что-то типа: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!»

Мы посмеялись и пошли бить японца.

Воины из них были никакие. Бежали, сдавались, прятались — нам даже неловко было иногда: не война, а позорище какое-то. Хотя люди они с головой. Ровно две недели хватило, чтобы в Японии поняли: так дело не пойдёт. На этом война и закончилась.

Как-то пленный японец с вызовом нам сказал: «Вы всю жизнь делали пушки, а мы игрушки!» Только не понятно мне стало, зачем идти к людям, которые делали пушки со своими игрушками? Хотя восток — дело тонкое… Хрен их там разберёт, что у них в голове… А японца мы расстреляли: обидно как-то сказал — не подумавши, наверное.

IV

Поезд мчал по бескрайней тайге. Николай, как и сотни демобилизованных солдат-победителей, сидел в товарном вагоне, свесив ноги и болтая ими, как маленький ребёнок. Домой!

Для кого как, а для деда Коли дом ещё в раннем детстве кончился. Мать с отцом умерли от голода, а его, чудом выжившего, подобрал в степи Добрый Человек. Так и ходили по ставропольским степным просторам: Добрый Человек, пятилетний Николай и верблюд. Выкапывали ямы и хоронили умерших от голода. Позже его приютил колхоз, который Николая воспитал, дал образование и работу. Но война всё перечеркнула.

— Ехать опять туда? — дед был в раздумье.

— Скоро Хилок! — пронеслось по вагону. — Девчат и цветов будет море!

На каждой станции победителей встречали всем миром: от мала до велика! Солдат буквально забрасывали букетами, кричали, плясали! Всеобщая радость победы переполняла страну! Но война никого не жалела, поэтому очень часто в букетах цветов были записки с адресами: оставались вдовы, семьи, где мужчины погибли, а жить дальше как-то надо. Хозяин был на вес золота.

Вот такой букет и поймал Николай. Развернув бумажку, он прочитал, что его ждёт уютный дом и одинокая женщина.

— Что тебе ещё надо, Коля? — спросила деда судьба.

— Ай, мужики, пожалуй, с меня хватит! Надоело мне, устал! — и Николай, наспех попрощавшись с однополчанами, спрыгнул с поезда.

Деревянный чемодан и победный паёк слегка утяжеляли поиск, но вскоре дед нашёл улицу и дом.

— Здравствуйте, — перед ним стояла высокая и красивая женщина лет сорока, — вы к кому?

— Я… вот, — Николай протянул листок, — это ваш адрес?

— Ах! Ну… да, извините, проходите, — женщина засуетилась и неловко зацепила пустое ведро. Оно загремело, женщина ещё больше покраснела:

— Ой, проходите же, проходите!

Николай зашёл в дом: огромный деревянный сруб, большой стол, лавка. Но как-то всё грязно, запущенно. Видно, что не убиралось и не мылось довольно давно. Николай такого не любил. Ох как не любил!

— Мужа убили в сорок четвёртом… Я осталась одна, никого больше нет… а Сибирь — и дрова нужны, и прокормиться как-то надо… без мужика — хоть сейчас — ложись и помирай!… Вот и написала, — женщина плакала, а Николай сидел и думал, что лучше бы ехал дальше, в свой колхоз.

— Ладно, тут всё, что у меня есть, — он снял с себя мешок. — Там сгущёнка, консервы, хлеб… разберёшься, одним словом, а я поехал домой. Ждут меня, понимаешь? — и дед, схватив свой чемодан, пошёл на станцию.

Звеня орденами и медалями, он летел по тропинке. Из вещей — чемодан с документами и фотографиями да сменное бельё. Всю еду и деньги он оставил одинокой женщине. Вдруг на тропинку вышла красивая молодая девушка с коромыслом на плече. Она несла два полных ведра воды. Николай встал как вкопанный — это и была моя бабушка!

— Девушка, а давайте поженимся! — дед загородил собой узкую тропинку.

— Тебя как зовут-то, жених? — девушка весело засмеялась.

— Коля, — и здесь все поняли, что ни домой, ни в какой колхоз он уже не поедет.

— Ну, пошли, Коля, если не шутишь. У папки с мамкой и спросим.

А на следующий день была свадьба: семнадцатилетняя Крестинья и двадцатипятилетний Николай стали мужем и женой. Такое после войны бывало довольно часто.

Итак, после четырёх лет войны ещё пятнадцать годков Николай возил лес из лагерей по сибирским трактам. Что это был за человек? Не знаю. Но мне кажется, что бэтмен загнулся бы на второй неделе, если бы начал повторять жизнь деда.

В конце пятидесятых, когда у бабушки стало неважно со здоровьем и врачи сказали, что надо срочно менять место жительства, они уехали в Ростовскую область. Здесь дед устроился крановщиком и строил дома, школы и детские сады.

Всю свою жизнь Николай курил как паровоз. Если честно, то я и не помню его без папиросы в зубах. В день он выкуривал две-три пачки «Беломора». Не знаю, от этого ли, а может, от чего другого, но в шестьдесят пять лет у него обнаружили рак лёгких. Он бросил курить и прожил ещё год. Последние полгода Николай провёл в больницах: смех стоял на всех этажах, куда добирался дед.

— А где Николай Алексеевич? — мать, заходя в больницу, спрашивала у дежурной медсестры.

— А вы не слышите? В пятой палате опять мужиков веселит!

И правда, смех слышно было по всему этажу. Дед не боялся смерти, мало того, Николая ещё хватало на то, чтобы поддерживать других, таких же безнадёжно больных.

Его не стало 3 марта 1986 года, когда «перестройка» делала свои первые гаденькие шажочки. Видимо, Там, На Самом-Самом Небе, Кто-то не захотел, чтобы Николай Алексеевич увидел, как развалили и разворовали страну, которую он защищал и строил всю жизнь; как превратили её в голодную и нищую дойную корову, в угоду так называемому новому мировому порядку.

V

Ветер маялся и бродил по просторам ставропольских степей. Казалось, сотни голосов кружили и спешили что-то сказать на ухо, но, перебивая друг друга, вновь превращались в бесконечный шум и убегали вдаль, так и не открыв своей тайны. Сколько просидел Николай на пригорке? Он не помнил.

Незаметно к нему подошёл Добрый Человек.

— Кто ты и как тебя зовут? — шёпотом спросил Добрый Человек.

— Коля, — мальчик весь дрожал. — А ты кто?

— Я Добрый Человек. Кушать будешь? — он протянул чёрный сухарь. — Это всё, что у меня есть… Голод, знаешь…

Николай взял сухарь и начал медленно жевать.

— А что ты тут делаешь, Добрый Человек? Здесь больше никого нет: все умерли… мама, папа, братья и сёстры… Ты тоже пришёл, чтобы умереть?

— Нет, я пришёл похоронить их. Нельзя так людям умирать. Понимаешь, Коля, в жизни всегда будет тот, кто должен передать мёртвых земле. — Добрый Человек достал кусок бумаги и, рассыпав по всей длине табак, скрутил козью ножку.

— Тебе сколько лет, Коля?

— Не знаю.

— Закури, Коля, это помогает… Голод не так чувствуется… — Добрый Человек передал ему папиросу.

Николай затянулся, и дикий кашель буквально разорвал грудь.

— Ладно, ладно, поднимайся. Потом научишься.

— Добрый Человек, а что такое любовь к Родине? — Коля медленно встал: его худое тело слегка покачивалось на ветру.

— Идём… у тебя ещё столько времени… сам поймёшь, сам… — Добрый Человек посадил мальчика на верблюда, и они пошли…

Монастырь

Поезд Нальчик — Москва прибыл на Казанский вокзал в полпятого утра. Сонные пассажиры, громыхая баулами, расползались в разные стороны; мы же с Наташей решили отсидеться внутри вокзала, потому как метро открывалось только через час.

Середина марта, наверное, самое поганое время во всех концах нашей страны, а в Москве — особенно. Мокрый, холодный ветер пронизывал насквозь, и находиться где-то, кроме зданий и помещений, просто невозможно. Это и была вторая причина нашего посещения Казанского.

Отсидев на чемоданах положенное время, мы спустились в метро. Последний раз я был в Москве лет двадцать назад, в начале девяностых, и то, что происходило сейчас, убило меня наповал: огромная толпа, тысяча, может больше, мужиков, стариков, детей абсолютно не русской внешности, с огромными сумками, стояла в бесконечной очереди к кассам. Кто-то рядом пояснил: «Из Подмосковья едут на работу». Был понедельник, и вся эта масса двинулась в Москву на очередную рабочую неделю. Те, кто видел массовку к фильму «Чингисхан», меня поймут.

Мы шли к платформе, как будто в том же кино: вокруг слышалась непонятная речь, все бегали, прыгали, кричали, с кем-то ругались и смеялись. Двое очень южных и резвых молодых людей чуть не сбили Наташу: один вдруг прыгнул другому на плечи, и они, дико загоготав, унеслись по платформе куда-то вдаль. Мы смотрели на всё это с нескрываемым любопытством и интересом: как изменился облик Москвы! Жуть как изменился!

Но я забежал немного вперёд. Всё началось гораздо раньше, в 2008 году.

I

Когда тебе исполняется тридцать пять, то впервые начинаешь задумываться о прожитой жизни: что сделал, зачем сделал и на кой чёрт всё это нужно.

Вот и я задумался, и оказалось, что всё шло не так. Всё было не такое, и было видно, что конца-края этому «не так» не предвидится. Не спасал и ранг не самого мелкого начальника; не самые плохие деньги — тоже не спасали.

Вчера, например, у меня был день рожденья, а сегодня прочитал в Интернете, что умер Летов… Где справедливость? Мне и так плохо, а тут — такой мужик уходит. Полез в Интернет и случайно нашёл, что Башлачёв умер семнадцатого февраля. То есть как получается: день смерти Башлачёва, далее мой день рождения, потом день смерти Летова. А ведь как я любил слушать этих людей!

Я открыл местную газету, как всегда последнюю страницу. Читать первые три может только очень соскучившийся по чтению человек, например Робинзон Крузо. Я же читал рубрику «Объявления»: что греха таить, эта была самая интересная часть газеты, особенно если ты поместил своё объявление и тебе нужно проконтролировать его наличие. Объявление было напечатано, но вдруг я увидел: «…решу все ваши проблемы. Гарантия 100%». Телефон и подпись: Ольга Николаевна.

— Как же ты вовремя, Ольга Николаевна, — и я налил полстакана для смелости.

— Алло, — приятный голос защекотал мне ухо.

— Это по объявлению, — голосом начальника, не терпящего возражений, сказал я.

II

В нашем маленьком городке, затерянном в бескрайних ставропольских степях, трудно заблудиться. Поэтому через полчаса я уже был в назначенном месте. Ветхий дом на окраине не восхитил, скажу сразу. Но обратного пути не было, и я постучал в калитку. Открыла старая некрасивая женщина. Какая же огромная пропасть бывает между голосом и внешним видом, вспомнив телефонный разговор, подумал я, но вслух произнёс:

— Здравствуйте.

— Проходите, — она смотрела прямо в глаза.

Протиснувшись в узкую дверь, я зашёл в дом: окно и добрая половина стен были увешаны иконами.

— У вас «сосуд судьбы» забит по самое горлышко — отсюда и все беды. Они выливаются через край. Надо почистить, — мы сидели то ли в комнате, то ли в коридоре, у стола, друг напротив друга.

— Ну, так и чистите! Сколько скажете — столько и заплачу.

— Я почищу, но вам надо как-то избавляться от плохих мыслей. Они вас сжигают. Дело не в деньгах, дело в вас: вы постоянно наполняете сосуд ненавистью и таким образом влияете на свою судьбу: у вас всё плохо и ничего не получается.

— А как избавиться?

— Вы крещёный?

— Нет.

— Ну, надо креститься. А то над вами сейчас демоны летают, а если покреститесь, то ангелочки будут охранять.

— Да надо, конечно. Но вы почистите пока этот сосуд, а я подумаю. Вообще, странно слышать от вас про крещение.

Женщина вроде как не услышала и тихим голосом продолжила:

— Я же говорю: если вы не избавитесь от мрачных мыслей и поступков, то мне придётся каждый день чистить сосуд, а вам — платить. Кому это надо? А так — в храм пришёл, помолился и очистился… И ещё: вы мне в следующий раз тридцать свечек привезите из церкви — это для вашего очищения нужно. Я бы сама купила, да мне нельзя туда появляться: специфика, знаете ли, профессии и судьбы.

— Да не вопрос, привезу, — и, оставив триста рублей на столе, я ушёл.

(Ох, и как же я словесно получил спустя два года в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре от архимандрита отца Наума за эти хождения по ведьмам!)

Дома первым делом я зашёл в Интернет: надо же как-то выразить своё горе по поводу смерти Летова! И, зацепившись за первую попавшуюся строчку по этому поводу, стал читать, а потом и писать комментарии. Слово за слово — познакомился с Петром (Петя, привет!). И вот я уже зарегистрирован в «Живом журнале» и полон общения! Оказалось, что Пётр побывал несколько раз в монастыре, много писал о православии и религии. Я делал вид, что понимаю, о чём речь, хотя абсолютно «не втыкал» — чем и прекрасен Интернет!

Дело в том, что я родился и вырос в период коммунистического строительства в посёлке городского типа, где наука и сельское хозяйство так плотно переплелись, что для религии и церкви не осталось не то что места, но даже упоминания. Такое почему-то происходило во всех местах, где мне пришлось побывать.

Время шло, я продолжал наведываться к Ольге Николаевне, читать и переписываться с Петей и — уже — спорить часами о православии. Мне сразу понравилась эта религия. Я не понимал — почему, но явно не из-за внешнего золота и богатства. Что-то в ней было родное, своё. Может, генетически как-то заложено, не знаю. За короткий срок я перечитал массу литературы и даже стал учить церковно-славянский язык, оставаясь, как и прежде, некрещёным теоретиком-греховодником.

Мои затяжные споры и диалоги о православии в Интернете вылились в то, что ранним апрельским утром я пошёл в церковь, где купил серебряный крестик, а батюшка Михаил рассказал, что нужно прочитать и когда прийти, чтобы принять таинство крещения.

Не могу утверждать, что меня осенило что-то свыше или я чувствовал десницу Божью. Это было необъяснимо, и это происходило. Но почему-то я знал, что встреча с Ним обязательно состоится. Как сказал в тот день батюшка: «Вы делаете к Господу шаг, а Он к вам — десять».

III

Я не стал поднимать особый шум по поводу крещения: искать крёстных из местных знаменитостей, созывать гостей и заказывать ресторан с баней. В назначенное воскресенье мы с женой просто пошли в церковь.

— Молодой человек, помогите, пожалуйста, — пожилая женщина в белом платке обратилась ко мне, пока мы ожидали в притворе, — пройдёмте в подвал.

Мы спустились вниз, где располагалась библиотека и классы воскресной школы. Вода просачивалась сквозь стены и потолок — весна, что поделаешь. Надо было срочно вынести все парты наверх. Очень неудобные и узкие ступеньки заставили меня попотеть, но все парты я вынес.

— Спаси вас Господи! А вы на крещение пришли? — спросила женщина.

— Да, вот жду отца Михаила.

— Видите, как вас Господь отмечает — сразу работу нашёл! Это хороший знак! — она было засобиралась куда-то, но вдруг обернулась: — А вы спускайтесь в подвал, крестить-то батюшка там будет, ведь в храме сейчас ремонт, а заодно и переоденетесь. Вообще-то, отец Михаил не разрешает там переодеваться, но вы уже вроде как наш — так что идите, я ему за вас скажу.

Мы спустились в подвал, а через некоторое время начали собираться и все остальные: в это воскресенье кроме меня, тридцатипятилетнего подзадержавшегося на пути к Истине дяди, крестили ещё и новорождённого мальчика. Вот тут уже было всё по полной программе: куча родственников в вечерних платьях и костюмах от Бриони, крёстные, фото и видео, блеск и золотые кресты. Дитё постоянно орало не своим голосом, чем, мягко говоря, надоедало родственникам. Особенно досталось молоденькой, худенькой крёстной маме, которая и так боялась взять его на руки, а уж когда оно заревело, так и подавно. Но, как бы то ни было, батюшка нас покрестил, а со мной ещё и долго беседовал. Диалог мне понравился: я впервые так долго общался с настоящим священником не посредством Интернета; пусть он был и моложе меня — это, как оказалось, даже и лучше — я меньше смущался. Но всё же работа, боязнь ходить в церковь и что-нибудь там сделать не так, а также прочие дела одержали верх, и я вместо храма опять посещал Ольгу Николаевну, пил водку и спорил в Интернетах о православии.

Летом произошёл такой случай: мой крестик был на обычном шнурке, но мне всегда хотелось цепь. И вот подвернулся момент, когда появились деньги и время на осуществление задуманного — купить серебряную цепочку. Я пошёл в ювелирный магазин и выбрал итальянскую, с двойным сцеплением: каждое звено вдевалось в два последующих — так, на всякий случай, чтобы не порвалась. В церковь не пошёл, а направился за освещением (молодец какой!) к Ольге Николаевне. Она зажгла свечку и что-то прошептала: все дела!

Прошёл месяц. Я бежал по улице и вдруг почувствовал, что цепь с крестиком соскальзывает с моей шеи. Поймав на ходу, остановился посмотреть: цепь почернела и переломилась сразу в нескольких местах. Дома я затеял ремонт, но как только скреплял несколько звеньев — отваливались последующие. Так, постепенно сокращая её длину, не заметил, как она развалилась полностью. Я достал старый шнурок, освящённый ещё при крещении, и понял, что с Ольгой Николаевной совсем не обязательно больше общаться. А если честно, то я очень испугался.

Этот случай побудил меня к поиску духовника — наставника и руководителя моей бестолковой духовной жизни. Понятно, что по определению это был отец Михаил, но в нашем городе у него таких, как я, было, наверное, несколько тысяч, ибо всего два храма на шестьдесят тысяч населения — это, согласитесь, маловато. Если учесть, что храм ещё достраивался и отец Михаил был и за прораба, и за бухгалтера, то для общения со всеми, понятно, времени у него оставалось мало. Хотя я мог и ошибаться. Тем не менее в Интернете я нашёл ответ на свой вопрос «как найти духовника»: читать определённую молитву каждое утро, в которой обращаешься к Господу с просьбой о наставнике.

IV

— Братишка, привет! — звонкий сибирский голос сестры всегда приятно слышать. — У меня новости! Давай после работы!

— А давай!

Вечером по телефону из Иркутска Катюня рассказала, что во всемирной паутине обнаружила сайт, как оказалось, нашей двоюродной тёти, Ирины Сергеевны. Она — один из ведущих учёных в области биологии развития садовых растений! Сестра дала ссылку и телефон тёти, и я тем же вечером позвонил в Москву.

Дело в том, что как раз в это время у меня начались проблемы с трудоустройством: я стоял на бирже труда и лихорадочно искал выход из сложившейся ситуации: всё-таки трое детей… Вообще, состояние, когда ты никому не нужен, — ужасное! Степень того, что ты можешь впасть в печаль и отчаяться, — невероятно высока. Именно так бы я описал без мата то состояние, в котором находился. Я метался в тихой панике и не скрою, что на двоюродную тётю в Москве я возлагал большие надежды.

Ирина Сергеевна была рада нашему знакомству и пригласила к себе в гости, чем мы сразу же и воспользовались: ранним осенним утром, в понедельник, я и Наташа позвонили в дверь одной из сотен многоэтажек Нахимовского проспекта.

Во время одного из разговоров Ирина Сергеевна заметила, что я довольно часто перехожу на религиозные темы. И в свою очередь рассказала, что возрождает монастырские сады в нескольких обителях Тверской губернии. Слово за слово, и вдруг прозвучал такой вопрос:

— А вы не хотели бы побывать и поработать в монастыре?

Честно говоря, слово «монастырь» я слышал редко. В основном оно произносилось как нечто устрашающее, что-то сродни слову «тюрьма». Мы даже как-то растерялись.

— Да что вы, ребята, там такие прекрасные люди! — Ирина Сергеевна как раз показывала нам фотографии монахинь, храмов и монастырских садов, которые она сделала совсем недавно. — Вы обязательно должны там побывать! И работу точно найдёте!

— Ой, да что вы… страшновато как-то, — мы начали аккуратно включать заднюю. — Может, потом как-нибудь…

Вдруг мгновенная, невесть откуда взявшаяся мысль, словно лезвие, прорезала сознание: «Ты хотел наставника, а теперь «может, потом как-нибудь»?»

Руки дрожали, и казалось, что ещё чуть-чуть — и я пойму нечто очень важное для меня. В голове каруселью проносились обрывки воспоминаний, куски полузабытых песен и… Стоп!

Получается, что все события ведут к одному: к духовнику! — я сидел и ошарашенно озирался вокруг — ничего себе дела! Мы же полстраны проехали, и теперь я понял — зачем!

Я аж подпрыгнул:

— А давайте поедем!

На том и порешили.

Мы остались ещё на несколько дней в Москве, обсуждая с Ириной Сергеевной пути выхода из безработной жизненной полосы, а также, созвонившись с игуменьей монастыря, договорились, что весной обязательно приедем.

V

Так мы и оказались ранней весной в Москве.

К Ирине Сергеевне приехали около девяти утра и рухнули спать: почти двое суток в пути с непривычки изрядно потрепали нас как путешественников. Но уже в одиннадцать прозвучал подъём: машина из монастыря ожидала нас у подъезда. Да, именно так, у подъезда! Дело в том, что двум сёстрам нужно было срочно в Москву, и, по предварительной договорённости с игуменьей, нас решили забрать на обратном пути. Мы, ещё толком не осознавая, что происходит, сели в «Приору» с тверскими номерами и двинулись в путь.

Чудеса начались сразу. Во-первых, мы проехали через всю Москву от станции метро «Нахимовский проспект» до границы на ярославском направлении за двадцать пять минут! Кто ездил по столице в одиннадцать утра в понедельник, тот меня поймёт. Иначе как чудом это не назовёшь. Мы практически не стояли: везде горел зелёный, пробок как таковых не было. Во-вторых, водитель — мужчина не местный и в Москве до этого был всего два раза. Мы ехали по карте, которую разложили на торпеде: я говорил, где поворачивать, а он угадывал, как это надо сделать. Учитывая, что я бывал в этих местах не чаще водителя, нашу поездку трудно назвать здравой, но тем не менее через полчаса мы были за границей Москвы и направлялись в сторону Сергиева Посада. Конечным пунктом был город Кашин, что расположился в ста восьмидесяти километрах к северу от столицы.

Всю дорогу Ирина Сергеевна рассказывала удивительные вещи о тех местах, которые мы проезжали. Про Сергиев Посад, а точнее про Троице-Сергиеву Лавру, мне запомнились две истории. Перед решающим сражением с татарами на Куликовом поле сюда, к Сергию Радонежскому, за духовной поддержкой приехал Дмитрий Донской. Князь понимал, что с такими силами он татар не побьёт. А вот имя преподобного Сергия, как праведника и чудотворца, было прославлено по всей Руси, и его благословение помогло бы поднять боевой дух русских воинов. Преподобный Сергий не только благословил, но и отправил с ним двух монахов: Александра Пересвета и Родиона Ослябя.

Так вот, на заведомо неравный бой с Челубеем вышел не кто-нибудь, а монах Пересвет. (Да, я тоже не знал, что он был монах! Причём монах-схимник.) Обязательным атрибутом «поединка богатырей» было то, что оба воина выходили с копьями и на лошадях. Но Челубей отличался не только огромной силой и мастерством — его копьё было на метр длиннее обычного, и всякий противник умирал, не успевая даже нанести удар. Пересвет, узнав об этом, снял все доспехи и остался в одной только схиме. Сделал он это для того, чтобы копьё Челубея прошло сквозь тело без всяких преград, тем самым не выбив его из седла, а он, в свою очередь, смог бы за эти секунды вонзить своё.

Сошлись они перед строем: один — за наёмные деньги (татары возили с собой Челубея именно для таких боёв и платили ему огромные деньги), другой — монах — за Русь-матушку. Да только валяться на поле с копьём в груди остался Челубей. Пересвет же, смертельно раненный, подъехал к строю и только потом умер на руках русских воинов. Надо ли говорить, каким образом повлиял этот бой на исход битвы?

Второй монах, Ослябя, совершил не менее значимый подвиг: после ранения Дмитрия Донского вывез его в безопасное место и, надев его доспехи, продолжил руководить битвой, будто бы это сам князь, что и решило исход сражения. Вот вам и монахи!

Здесь надо заметить, что именно Куликовская битва, а точнее Сергий Радонежский, сформировал основной принцип защиты родины на столетия вперёд: когда приходит враг, бить его должен не только воин, но всякий живущий и любящий эту землю, будь то даже монах-схимник.

Вторая история — более позднего периода: в Великий пост вся московская знать и царские особы шли сюда, в Лавру, только пешком, чтобы исповедоваться, помолиться и причаститься перед великим праздником Пасхи. Никаких лошадей и особых условий — некоторые часть пути шли на коленях. Восемьдесят километров на ногах и сорок дней поста с молитвами — не каждый московский православный депутат сегодня способен на такое!

За разговорами дорога оказалась не такая уж и длинная, хотя асфальт в Тверской губернии, конечно же, не московский; и вот, по пояс в снегу появились белые стены, крыши и храмовые купола монастыря.

Ворот не было, и нас подвезли прямо к дверям двухэтажного большого дома. Как я упоминал — была середина марта, но морозец держался за минус двадцать. Мы, абсолютно не привыкшие к таким вёснам, буквально влетели в большую прихожую настоятельского корпуса, где нас встретили две насельницы. За свою жизнь я видел много людей, но, поверьте, с такими глазами встретился впервые: свет — он буквально струился! И какое-то бесконечно доброе чувство исходило от этих маленьких подвижных женщин. Хотя и одеты они были во всё чёрное, но сколько же счастья присутствовало рядом с нами!

Минуту или больше я стоял и смотрел, словно загипнотизированный, на то, как они обнимались с Ириной Сергеевной и как неподдельно (знаете, как вот дети, — истинно!) радовались встрече с нами. На душе вдруг стало спокойно и тихо: ушла куда-то боязнь, сомнения и неловкость.

Нас проводили в трапезную, и после небольшой молитвы мы сели за стол обедать. Шёл пост, и еда была соответствующая — без мяса, масла и молока, но удивило разнообразие фруктов и овощей. Я ж как представлял себе монастыри: гнутые алюминиевые чашки, нелепые сухари и угрюмые лица в тёмных пещерах, а тут вдруг сидел в светлой комнате с приятными и весёлыми людьми; кушал из обычных тарелок, обычной ложкой, обычные продукты. И ещё: я поймал себя на мысли, что меня ничего не тревожило, я перестал ёрзать и нервничать — я вдруг успокоился!

Мы уже заканчивали трапезу, когда в комнату зашла настоятельница монастыря — матушка Варвара; постоянные дела и поездки практически не оставляют времени даже покушать, ибо успеть надо везде: здесь идёт восстановление храма — там, на колокольне, заливают полы; клирос на утренней и вечерней службах, паломники, свечи, продукты… Поездки, например, купить гвозди — это она. И ещё тысячи и тысячи монастырских дел. Но в то же время каждому человеку, будь то богатый паломник из Москвы или нищий, пришедший за чашкой супа, уделяется столько времени, сколько требует пришедший. Вот и с нами у игуменьи Варвары состоялся обстоятельный разговор, после которого я понял окончательно: что в миру рассказывают о монастырях и что есть на самом деле — вещи абсолютно разные и настолько далёкие друг от друга, что даже неприлично сравнивать.

Вопрос, чем мы будем заниматься, а если ещё проще — каково будет наше послушание, отпал сразу же и сам собой: в этот день женщина, которая готовила и работала на кухне, заболела, и мы с Наташей отправились на замену. (В жизни нет случайностей — это точно!)

Каждый день в монастыре кушало около тридцати человек, что не очень много, но всё же без повара и помощника — не управиться. Кто готовил и убирал хотя бы за троими — поймёт. Опыт повара и кухарки у нас был, поэтому мы вписались в ход событий плавно и без проблем: вместе с матушкой составили меню на неделю вперёд, а после уборки в трапезной отправились на экскурсию по монастырю.

Пару слов о городе и монастыре, думаю, не помешает. Ибо когда сам услышал эти истории, то долго не мог понять: что же такое человек? На историческом срезе ведь полная каша получается…

Имя города — Кашин. Вообще, если посмотреть на город с высоты птичьего полёта, то речка Кашинка в границах города своим руслом образует узор в виде сердца, правда! Поэтому его и называют «сердцем городов русских». А ещё и потому, что Кашин — один из древнейших городов Тверской земли, первое упоминание относится к 1238 году в Никоновской летописи. На данный момент здесь проживает около пятнадцати тысяч человек, и представьте: к началу двадцатого века в Кашине насчитывалась двадцать одна церковь и три монастыря! Для сравнения: у нас в городе с численностью шестьдесят три тысячи — всего две церкви, ну а про монастыри мы уже и не говорим.

Так вот, Николаевский Клобуков монастырь, а именно здесь мы и находились, был основан около 1410 года. Название Николаевский Клобуков, по преданию, он получил из-за истории с клобуком святого Иоанна, архиепископа Новгородского: укротив беса, он повелел везти себя в Иерусалим, чтобы поклониться Гробу Господню. Пролетая над Кашиным, святитель обронил свой клобук, который был впоследствии найден. На месте этом и был возведён Николаевский Клобуков монастырь. Позже, примерно в 1413 году, здесь построил келью преподобный Макарий Калязинский. Здесь же — не без помощи преподобного Макария — забил целебный и животворящий источник.

Но люди бывают разные. Хотя не уверен, что тех, кто пришёл сюда в 1929 году, можно отнести к категории «человек». Сами решайте. Моё мнение — это нелюди. Итак, в двадцать девятом были моментально сняты колокола и разобран иконостас, в 1931 разобрана колокольня — на народные нужды: людям вдруг стал не нужен Бог — они просто хотели хорошо поесть и неплохо поспать, вроде так это у животных происходит и называется «жизнью». (Хотя большинство кашинцев поступили иначе: они прятали части того же иконостаса у себя дома, в подвалах, и, собственно благодаря этим людям, многие иконы и утварь сохранились до наших дней и теперь находятся в храмах.)

В этом же году в монастыре был устроен свинарник и бойня, а в нижнем этаже Алексеевской церкви — колбасная артель «Инвалид» (как вам полёт мысли, а?). А реки крови направили в святой Калязинский источник: специально для этого проложили жёлоб, метров двести, не поленились.

Остальные храмы и постройки пытались взорвать: до сих пор можно увидеть полуразрушенные стены, ибо сравнять с землёй не получилось. Толщина стен достигала метра и более — даже тротил не помог. Апофеозом всей этой кампании стал беспощадный пожар в восьмидесятых годах прошлого столетия, когда абсолютно всё имущество предприятия сгорело дотла, не тронув монастырские постройки и утварь. Видел собственными глазами иконы в Алексеевском храме — те, что были в огне, — ни пятнышка!

Восстановление же началось только в начале девяностых. Трудное, тяжёлое… Спасибо неравнодушным людям — оно продолжается и сегодня.

На данный момент в обители имеется отреставрированная келья преподобного Макария, в которой и начались его иноческие подвиги. В ней же хранится древний крест, аналой и подсвечник преподобного. В монастырской ризнице находятся на хранении старинные хоругви, схима, сосуды, ковчег, железные вериги, крест со ста двенадцатью частицами мощей святых угодников.

После экскурсии мы отправились на вечернюю службу, а после ещё долго общались с игуменьей, отцом Виталием и насельницами монастыря. Я рассказал, что мы ни разу не причащались, да и вообще, кроме таинства крещения ни в каких других таинствах не участвовали. И очень удивился, что нас не отчитывали и не упрекали, а просто и ясно сказали: «Это дело поправимое».

VI

Надо заметить, что монастырь — это место, куда уж точно со своим уставом не ходят. Оно и правильно. Соблюдать и выполнять устав монастыря обязан всяк входящий сюда неукоснительно: будь то бомж, случайно оказавшийся рядом, или депутат столичный, приехавший на праздник. Но здесь всё делается с Божьей помощью, и уж поверьте, никакой особой трудности это дело, в смысле соблюдения, не представляет.

Для нас расписание было примерно такое: подъём в шесть утра, иногда позже, но обязательно к семи завтрак должен быть готов, ибо к восьми матушке и насельницам надо успеть в храм, чтобы убрать и приготовить его для богослужения. (Кстати, никто специально не будил и не понукал, скажу больше: я ни разу не слышал не то что скандалов — упрёков в чей бы то ни было адрес.) Так вот, приготовить завтрак — это, как правило, означало сварить гречневую кашу либо пожарить картошку. Объём — где-то полуведёрная кастрюля. Нарезать салат — огурцы, помидоры. Заварить чай и порезать хлеб.

Еда для строителей — отдельная песня. Они были из другой страны, Молдавии, и пост не очень-то соблюдали. Не знаю почему. Их устраивала пятилитровая кастрюля борща или супа, каша, восемь-десять банок рыбных консервов, соленья, хлеб и чай.

Но всегда надо было приготовить побольше для гостей. Хочу заметить, что гостей в монастыре всегда много: это и батюшки, оказавшиеся проездом или приехавшие по делам, игуменьи и сёстры из соседних монастырей, помощники, паломники, просто нуждающиеся в еде или в добром слове — да всех не перечесть: движение, постоянное движение! Вот уж где никогда не заскучаешь!

Здорово на кухне выручали два пацана лет четырнадцати. С их семьями дело обстояло, как сейчас принято говорить, «всё сложно», и ребят, живших, а точнее умирающих, на улице, приютили в монастыре. Так постепенно парни, впитав монастырскую православную жизнь, закончили школу. Сдав экзамены — поступили в кулинарный техникум. Им дали общежитие, но, как выдаётся свободная минута, они бегут в монастырь помочь и помолиться. Ну, чем плохо, а?

Так вот, после приготовления мы шли на утреннюю службу, помогали в храме, далее — приготовление обеда — на службу — приготовление ужина и так далее…

В эти дни началась наша подготовка к таинству причастия. Не всё оказалось так просто, как мы предполагали. Сначала нас соборовали. Если по-простому, соборование — это прощение забытых грехов. Дело в том, что у каждого из нас есть множество грехов, которые проходят мимо нашего сознания. Либо мы, согрешив, тут же забываем это, либо вообще не считаем за грех, не замечаем. Однако неосознанные грехи — это всё равно грехи, они отягощают душу, и от них необходимо очиститься — что и происходит в таинстве елеосвящения (соборования).

Вечером матушка сказала, что рано утром выезжаем в Троице-Сергиеву Лавру. К самому архимандриту отцу Науму: исповедоваться и пообщаться перед причастием. Старец Наум, как нам пояснили, обладает даром прозорливости и является одним из самых известных духовников, поэтому шанс попасть к нему на беседу чрезвычайно мал, но возможен. Бывали случаи, что кто-то ждал месяц, а кого-то старец принимал в тот же день. Скажу сразу: благодаря матушке Варваре, я побывал у отца Наума в то утро. Дважды.

Мы написали краткое письмо старцу (не спрашивайте содержание: всё равно не скажу). Это, как правило, какой-то жизненно важный вопрос и вкратце история этого вопроса. Письмо необходимо для того, чтобы отец Наум, быстро прочитав, понял суть, а не выслушивал получасовой сбивчивый рассказ, когда каждая секунда здесь — на вес золота.

Итак, оказалось, что «рано утром» — это в четыре часа. Но сон в монастыре, я вам скажу, совсем не такой, как за его стенами: здесь мне было достаточно четырёх-пяти часов, чтобы полностью отдохнуть и выспаться, когда как дома я дрых по десять-двенадцать часов, а то и больше.

Мы выехали через пятнадцать минут и ближе к шести утра заняли очередь к старцу, но были уже пятыми. Отец Наум принимал с восьми часов. Обязательным условием посещения старца была предварительная исповедь у монахов в отдельной исповедальной комнате. И только после этого и опять же только по согласию самого отца Наума разрешалось заходить (ну, как заходить — на коленях, конечно же) на беседу.

В то утро роли распределились так: мы стояли в очереди на исповедь к монахам, а матушка — в очереди к старцу. Иначе за один день не успеть. Когда двери открылись, нас вошло человек двадцать-тридцать. Остальные просто не поместились в притвор. Сколько было людей на улице — не знаю, но много. Сначала всех прибывших отчитали молитвой от клятв, которые когда-то давали в жизни: это октябрятская, пионерская и прочие (кстати, здесь я узнал, что любая клятва, данная не Богу, — это клятва сатане). И далее в порядке живой очереди — на исповедь. В тот день принимали четыре монаха. Уже через час я сидел на деревянной лавочке и сначала сбивчиво, а потом весьма даже уверенно рассказывал отцу Игорю, молодому монаху Лавры, про свои «подвиги». Предварительно всё, что мог вспомнить о своих грешных делах, я записал на бумаге ещё в монастыре.

Когда мой рассказ коснулся рыбалки, на которой мы с другом зажарили и съели шахматную гадюку (подумалось, что это тоже грех), то он спросил, откуда я родом. Услышав ответ, он очень обрадовался: мы оказались практически земляками — с юга. Видно, родные края ещё держали его, а может, просто любил свою малую родину, и мы, как земляк с земляком, незаметно проговорили около часа. Конечно, рассказать сейчас то, что я говорил на исповеди отцу Игорю, — не могу, ибо такое самому себе страшно рассказывать, но, как оказалось, можно (скажу больше — даже нужно!) поведать монаху. После моего раскаяния и отпущения грехов через отца Игоря мне было подарено несколько православных книг. Тепло попрощавшись, я вышел в коридор и стал ожидать Наташку: она зашла следующей и пробыла там немногим меньше — минут сорок.

В одиннадцать дверь исповедальной комнаты приоткрылась и один из монахов громко сказал: «Владимир и Наталия!» Это означало, что подошла наша очередь к отцу Науму: мы поспешили к выходу.

«Приёмная» (если так можно сказать) архимандрита — это маленькая комнатка площадью где-то три на три метра. В ней помещался шкаф с книгами и обычное, старое кресло, на котором сидел старец. В углу было много различных подарков и подношений — в основном хлеба.

Мы протиснулись в дверь: на приёме у отца Наума была молодая семья, но нам разрешили остаться. Вопросы у семьи были чисто житейские: как лучше обустроить быт и строить ли переправу через реку. Отец Наум подробно описал как саму переправу, так и породу коров, которую надо выращивать, и ещё много тонкостей, например размер стульчика, на котором должна сидеть его жена во время доения коров, чтобы у неё не заболели суставы. Видно было, что ребята не в первый раз. После того как все вопросы были исчерпаны, архимандрит надорвал записку-письмо и отдал главе семейства. Всё это время муж стоял на коленях, а жена убаюкивала ребёнка. Малышу было месяцев пять-шесть. Вдруг карапуз начал так сильно кричать, что мать даже растерялась:

— Дай-ка мне его, — отец Наум протянул руки.

Она передала ребёнка, архимандрит усадил его на колени и погладил по голове. Мгновение — карапуз успокоился и начал улыбаться. Отец Наум что-то сказал ему на ухо и передал молодой маме:

— Хороший будет сын. Только начинайте учить его как можно раньше… — он вдруг поднял голову и посмотрел на меня:

— А ты — совсем не учишь своих детей! Для спасения их душ — ничего не делаешь!

Я совсем растерялся: действительно так. Единственная моя попытка приобщить детей к православию — это предложение посетить утреннюю службу, но дети встретили такую идею более чем прохладно. На этом всё и закончилось.

Молодая семья ушла: в комнате остались отец Наум, матушка Варвара и мы с женой. Я и Наташа упали на колени и протянули письмо:

— Простите и благословите, отец Наум! — сказали мы нестройно.

Теперь я рассмотрел его поближе: абсолютно седой старец со строгими чертами лица, но глаза… Глаза — не похожие ни на какие другие. В них свет, но знаете, такой строгий и справедливый, вызывающий трепет и уважение.

Отец Наум взял наше письмо. Прочитав, не надорвал, как все остальные, и не отдал обратно, а положил в карман. Это было что-то новое. Так как нам предстояло таинство причастия, то и речь в первую очередь была о грехах и раскаянии. Сначала отец Наум нам поведал два случая из нашей жизни, о которых мы давно забыли и вряд ли бы когда вспомнили, если бы не его рассказ. Это был настоящий шок!

Как оказалось, грехи эти очень тяжкие. И таких, неисповеданных, осталось ой как много! (Представляете, и это после соборования и часа исповеди у отца Игоря!) Как объяснил нам отец Наум, такая исповедь называется генеральной и неважно, когда был крещён — во младенчестве или как я — будучи взрослым: надо вспоминать с самого раннего возраста всё, что натворил. Но большинством грехов оказалось не то, что забыто, а то, что и не воспринималось вообще как грехи. Поэтому отец Наум вспоминал за нас прошлое, а мы «довспоминали» уже за ним. Представляете, ни разу не видевший вас человек рассказывает вашу жизнь в таких подробностях, что волосы встают дыбом! Но так как грехи были и такие, что «ого-го!», то сначала он сказал выйти Наташе и продолжил со мной:

— Слушай и запоминай! Сейчас у тебя на плече сидит твой ангел-хранитель. Я его вижу. Так вот, у него в руках своего рода листок и ручка. Всё, что ты сейчас мне расскажешь и покаешься, он вычеркнет из списка. Часть я напомню тебе, но ты сам должен вспомнить остальное.

И отец Наум поведал мне уже давно забытые и вычеркнутые из памяти события моей нелепой жизни. Время было полдвенадцатого, когда он мне сказал:

— Иди сейчас к монахам и покаешься в грехах, которые я за тебя вспомнил, и как раз крепко подумай — должно ещё кое-что всплыть. Иди быстрей, а я пока с женой твоей поговорю. И пусть тебя без очереди примут: скажи — я разрешил.

Бегом — к монахам. Их осталось двое, и я, сославшись на слова архимандрита, опять на лавочке рассказываю отцу Евгению то, что помог мне вспомнить отец Наум. Покаявшись и получив прощение грехов, вернулся. Отец Наум долго смотрел на нас, открыл шкаф и дал мне книгу:

— Возьми эту книгу. На семнадцатой странице будет ответ на твой главный вопрос, который ты, кстати, не задал. А сейчас уже двенадцать, мне пора, — отец Наум вышел с нашим письмом в кармане.

Мы, красные как раки, то ли от жары в помещении, то ли от стыда за своё прошлое, вышли во двор:

— Вот это отец Наум устроил вам кровавую баню! — сказала матушка с определённой долей юмора.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Две немецкие стрелковые роты — это как минимум триста-триста пятьдесят человек с двадцатью четырьмя ручными пулемётами; это более тридцати автоматов и примерно двести карабинов.

2

Два пулемётных расчёта РККА — это в лучшем случае десять-двенадцать человек, четыре-шесть винтовок, два пистолета и два станковых пулемёта «Максим».