Армагедон
Триптих
Картина первая
Под аккомпанемент «Аве Мария» в костёле гремели автоматные очереди.
— Куда катится человечество? — кряхтел наутро горбатый уборщик, выметая человеческие останки.
Мексиканец был нетороплив и стар, словно идолы ацтеков. Между морщин на испечённом солнцем лице не поместился бы и москит. Их причудливый узор напоминал следы взбесившейся газонокосилки. Узловатые пальцы привычно сжимали метлу. В какой момент она сменила мачете, он не помнил — не придавал этому значения: часы нужны суетливым. Христос обходился и ни к кому не опаздывал.
Присыпал кровяные потёки песком. Полуденный зной и ветерок довершат начатое.
Старик оглядел пустынный бар и, потревожив дюжину грузных мух на луже пульке1, прошаркал на открытую веранду.
— Отчего ты не пишешь про диктаторов?
Седой мужчина перестал грызть карандаш и опустил его в бокал с «Маргаритой». Помешал. Кусочек лайма, сорвавшись вниз, крутился в образовавшейся воронке. Лёд давно растаял, остудив южный темперамент северным хладнокровием.
— Они не стоят чернил и бумаги. Правда, Кончита2?
Хозяйка борделя поскребла кончиком толстой сигары в давно не чёсаной гриве.
— Гореть им в аду, сукиным детям! Извращенцы.
Королевский гриф плавно опустился на соседний столик. По всему выходило, что он был сегодня доволен: в его когтистой лапе матово отсвечивала перстнем с крупным фальшивым бриллиантом успевшая почернеть кисть.
— Тебе неинтересно читать обо мне?
— Я неграмотный, — старик допил El desierto3 и разжёг остывшую, побитую временем трубку.
— Счастливец. Грамотность возводит барьер между человеком и Богом.
— Верно. Мои клиенты чуют женщин через стенку. Им путеводители ни к чему, — донна Роза закашлялась скрипучим прокуренным смехом.
Птица шумно втянула воздух с гор.
— Так пахнет Вечность. И не родились ещё слова, способные передать этот запах. Разве что краски? — обратился седой к грифу.
Стервятник промолчал. Рисунок его иссечённого клюва удивительно напоминал морщины старика.
Объятый пламенем костёл беззвучно прощался с наступившей ночью. Без сожаления, без слов проклятья.
И не родились ещё краски, способные передать палитру чувств на лице распятого.
Картина вторая
Едва стемнело, к заброшенному кладбищу подъехала повозка. В кронах деревьев зашевелились дремавшие вполглаза вороны. Лошадь испуганно всхрапывала и пятилась. Телега раскачивалась и жалобно скрипела. Её деревянные инквизиторские колёса хранили печать четвертований. Возница и трое сопровождающих заметно нервничали. Воровато пригибаясь, снесли неструганый гробик в неприметную на отшибе могилу и поспешно ретировались.
— Куда катится человечество? — кряхтел горбатый уборщик, ссыпая в яму чешуйки бесплодной земли.
Невидимое облако пыли оседало на выцветших ресницах, першило в горле, саднило в груди. Погост имел дурную славу. На нём хоронили разбойников, самоубийц и прочих вероотступников.
Выровнял по краям, утоптал плоскими подошвами. Отложив ненужный инструмент, старик, надрываясь и поминутно отплёвываясь, водрузил по центру могилы обломок базальтовый скалы: теперь никуда не денется.
Под покровом ночи к захоронению потянулись люди. Шли молча. По отдельности и небольшими группками, избегая смотреть друг другу в глаза.
К утру перебывали почти все…
Старик отряхнулся и присел за столик.
— Я тебя там не видел.
Седой мужчина постучал изгрызенным карандашом по пустому бокалу.
— А мы с покойницей и не расставались. Правда, Кончита?
Бандерша ловко откусила кончик новой сигары единственным жёлтым зубом.
— Золотая девка! Мертвечину жрать не стала бы.
Бармен принёс напитки — Margarita для писателя, El desierto для старика.
— Жить захочешь, съешь, — уборщик ещё больше сгорбился.
— Возможно. Главное, чтобы не вошло в привычку, — седой покосился в сторону королевского грифа.
Птица нахохлилась и сделала вид, что упрёк к ней не относится. Она была голодна: надежда на кладбищенский пир не оправдалась. Стервятник замер на краешке стола и затаился.
Последними к заживо похороненной притащились проститься нерукопожатные родственники: надменность, высокомерие, кичливость, чванство, тщеславие, спесь.
Гордость расправила затёкшие плечи. Камень покачнулся, но устоял.
В этот раз устоял.
Картина третья
Омертвевшая армия маиса гибла стоя: невызревшие початки стыдливо прятали в желтушных стеблях худые мальчишеские лица, покрытые угрями несостоявшейся зрелости. Суховей иногда шевелил руки-плети, и тогда выжженный город накрывала беспробудная тоска. Она просачивалась в закрытые наглухо ставни и души.
Мотыга высекала искры из покрытой струпьями земли.
— Куда катится человечество? — кряхтел горбатый уборщик, силясь пересадить чудом сохранившийся за фасадом сгоревшего костёла росток.
— Нет, не будет толку. Засолена утроба. Мертва. Слишком много пролито слёз.
Подходя к столику, мексиканец с хрустом давил босыми ногами тучи мумифицированных мух, так и не нашедших спасение под крышей бара.
— Чему ты улыбаешься?
Седой мужчина перестал вертеть изгрызенный карандаш.
— Рыдать — значит признать поражение. Правда, Кончита?
Хозяйка борделя отложила в сторону вязание, выпустила колечки дыма, глубоко затянулась чудовищно толстой сигарой и растянула в беззубом оскале ярко крашенные потрескавшиеся губы.
— Сукин ты сын, амиго!
Писатель поманил королевского грифа. Обессилившая от голода птица с благодарностью приняла кусок чёрствой лепёшки.
— Любовь, и только любовь спасёт мир. Уж мы-то с тобой знаем… Правда, Кончита?
Эпилог
Забраны в пучок пышные волосы, бусинки пота в ложбинке грудей, подоткнуты цветастые платья. Сильные женские ноги месят строительную глину.
Взмахи мачете рассекают воздух. Пучки маисовой соломы наполняют коробки из-под текилы.
Строится храм.
