Лемма о невозможности

Владимир Евстигнеев, 2017

Жанр этой книги – éducation sentimentale, воспитание чувств. Обретение речи, чтобы мыслить и говорить бестрепетно о мире, в котором не бывает happy ends, но бывает спасение. Автор никогда не ставит себе такую задачу целенаправленно, однако в итоге циклы текстов, сведенные в эту книгу, построились так, что драматургия интимного переживания суровеет и освобождается до чистоты религиозного опыта, который всегда – и в самом малом (точнее сказать, в котором малое не отличается от великого) – есть откровение, т. е. scientia nova («новое знание»). Книга полезна всем, кто хочет узнать, как перелицевать отчаяние в храбрость.

Продираясь сквозь чеслава милоша, или автор psiuczkiem przydroznym

Странная мысль

Серебряной ложечкой чистого хора

Тихонько помешивал Бог,

Чтоб души — как бабочки, молча и споро —

С порога на новый порог.

Минуйте, короткой любви данаиды,

Сей мир за пролетом пролет.

Роскошные вас ожидают обиды

И взоров распахнутых гнет.

И будете сряду плясать до упаду, —

В мозаики спряталась ночь, —

И ветер в награду задует лампаду,

Закружит — и вынесет прочь.

«Медом и млеком, медом и млеком…»

…Ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду…

Ин. 5, 5–9.

* * *

Медом и млеком, медом и млеком

Дай напитаться нам, человекам,

Дай утолиться влагой купальни,

Ангелов Творче, Дух беспечальный.

Вот мы друг к другу ходим с дарами,

Ходим украдкой, ходим дворами,

И оттого-то нету нас дома,

Дар неразменный, Дар сбереженный.

Кто-то с казною нищих одарит,

И девяносто девять в отаре

Белых овечек, нежных, послушных

Ночью не бросит ради заблудшей —

Что без разбору бродит с дарами,

Черная, ночью между горами,

Где, стон скрывая, шепчет “Осанна”

Древо столетнее… Ну, Ты знаешь.

Симфония № 5

Скрывается небо, свиваясь как свиток

Меж туч, рассыпающих прах,

И льнет, и кружится, и попросту сыплет

Снег, как на похоронах.

Как будто за тучами вновь новоселье,

Прибыток в архангельский дом,

И горюшко наше — изнанка веселья, —

Но мы не узнаем о том.

Нам мертвые знаки дороже надежды,

Бел-камень дороже креста,

И зрит Магдалина пустые одежды,

И в небе кругом пустота.

О Первенец, Агнец, о сеятель праха,

В пути предваряющий всех,

Ты в шутку воскрес, чтобы не было страха,

А только березовый смех,

Чтоб не было страха, и боли, и ласки,

Чтоб не к чему нас ревновать,

Чтоб стерлись из мира лукавые краски,

Чтоб души растерянные без опаски

Вступали на снежную гать.

«Не води на живые источники вод…»

* * *

Не води на живые источники вод,

Я и здесь понимаю тебя.

Все равно, и на них чернобыльник падет,

Нашу славу и силу губя.

И тогда мы опять целый вечер молчать

Будем, глядя друг другу в глаза,

Только близко уже медная саранча,

Это ею пылает гроза.

Станет, жаля, терзать нелюбимую плоть,

Как притворщица щиплет клубки,

Станет мельница счастья впустую молоть

Закромами обиняки.

Будет жизнь проливаться на вещи и дом,

Зелень темную, камень печной,

Уходя — не всерьез, постепенно, с трудом,

Без оглядки, порою ночной.

«Ты думаешь, что любит Бог…»

* * *

Ты думаешь, что любит Бог

За труд Свой брать сполна,

И чем таинственней твой долг —

Тем выше и цена?

Мешаются под сетью жил,

Не ценятся ни в грош,

Ничком, глухое, “дыр, бул, щыл” —

С младенческим “йон, рош”.

Все сказано обиняком, —

Ведь проще не сказать, —

О том, что каждый знал тайком,

Отказываясь знать:

Что только наш надменный толк

Затихнет вдалеке,

Как щедрый Бог и скряга-долг

Выходят налегке.

Китайская грамота

Подсолнух, не своди меня с ума

Бесслезною сорокалетней челкой,

Всегда нелепым “Дания — тюрьма!”

И сердцевины пуделем с иголки;

Скворечник, не вводи меня во грех

Простой, что сушь во рту, твоей разгадки,

Чтоб — до травы от ласточкиных стрех —

Воздушные чуть-чуть плоились складки.

Чтоб бабочек, огромных как трусы,

И ласточек заморской гарнитуры,

И, в волосах травы, седой росы,

И облаков стальной мускулатуры,

И шляпок с лентами картофельной ботвы,

Встречающей героев на причале,

Мышей, тихонько шепчущих “увы”, —

Я не узнал в полуденной печали.

Чтоб не признал длины, и высоты,

И ширины, а только видел: время,

Смородиновые сожрав кусты,

Вошло в shortlist литературных премий.

Сорока иероглифом “Китай”

Над каменной взошла печной трубою.

По правилам грамматики, читай

“Нет, не любил…” как “Мне не быть с тобою!”.

«Алюминиевой ложкой…»

* * *

Алюминиевой ложкой

Ветер машет над травой,

Надобно совсем немножко,

Чтоб сказать: и я живой.

Только ветреной отведать

Серебрящейся ухи,

Точно в праздник, в эту среду

Нанимаясь в пастухи.

Только в городе бессонном

Ночью выйти на балкон —

Теплый ветер там в кальсонах

Прет поверх лобастых крон.

И ему доступна шалость —

Снять с души секретный гриф.

Обещания сбывались,

Ничего не изменив.

О борще

Когда тебе за 40, говорить остается только о еде, потому что другие темы слишком болезненны.

А. Зимин, повар-грамотей

Когда раскрываешь окна —

Из кухни выпустить чад,

Все ветры к тебе намоклые

Влетят чехардой зайчат.

И ты как приморский город

Открыт стал и уязвим,

Как брюхо весны распорот,

И неприкаян как дым.

Единственная преграда

Тебя еще держит здесь:

Предания как награды

Ждет овощная смесь.

Вначале страдает лоно —

Свекольный косматый лес,

И Капернаум морковный

Пробуется на срез.

В томатной цветастой шали —

На площадь сковороды.

Все враз по краям шкворчали,

Открещиваясь от беды.

Пойдешь ли дорогой торной

Сметану молить «Сойди!»,

Всё будет сердцу просторней,

Чем в тесной летать груди.

Как будто бы цвет и запах

Верней беспощадных слов.

Упорствуя в тихих сапах

И глядя поверх голов.

«Очей твоих молвою легковерной…»

* * *

Очей твоих молвою легковерной

Я осужден, и высмеян, и сыгран,

Как будто ритм судьбы на метроном манерный

Ты опрокинул, вжав в косую грань.

Ты — в четверть года, в четверть легких — я…

Апрель мой, царь мой, проповедник мой

Невидимый — черемуху пророчит,

И такты бьет, и сердце холодит…

Уж знаю, близко: перехватит дух

И ритм сухой — мелодией озвучит,

И холодом пахнет, и сердце мучит

Как будто бы предвестием добра.

И ты, мой пульс разбив по четвертям

И дольником испытывая печень,

Заметишь вдруг, что жертвовать мне нечем,

Что кровь моя — натеки на подсвечник

И знобкий цвет, увядший по ветвям.

А в осени бесстыдной впереди

На многоглаголивой площади

Шатается растрепанная память, —

И врет, что, мол, она нежней груди.

Day-Dreams

Погадай на мне, девица,

Слез от воска не тая.

Рада будет растопиться

Темная душа моя.

В жаркий терем алчным зверем

Капать, капать до утра…

Так ли мы еще поверим,

Что закончилась пора!

Напророчу — озадачу,

Только силы уведу —

Слишком позднюю удачу

На лазоревом пруду.

Чтобы в башенках картонных

Видеть аглицкие сны

Об укорах монотонных

Неродившейся весны.

Macbeth

In his commendation I’m fed.

Растревожит тебя похвала…

Это — месть-мостовая была.

Уязвлю тебя лестью своей

За обеты несбыточных дней,

За разрез туркестанских очей,

Да за связку Петровых ключей.

Что ни стон — фанфарон, что ни крик…

Изолгался мой вещий язык.

Да и сердце не хочет отстать,

Все зовет — не любить, — вспоминать.

…Этот мне ненавистный досуг…

Это злое сплетение рук…

Эти взоры, таящие страх,

Эта чуждая боль, этот прах…

Много званых — да избранных нет…

Но как будто известен ответ.

И, на склоне холодного дня:

Савл, Савл, что ты гонишь — Меня?

Horror Vacui

В музыкальной мне шкатулке

Мышкой белою плясать,

От пружинки мертвой, гулкой

Всякий раз кидаясь вспять.

Отдохнуть едва ль придется,

Потемнеет киноварь,

Над пустынею зажжется

Абрикосовый фонарь.

И с предвечных сфер моторных

Зрит беспамятный Господь

Хоровод телец проворных,

Озадаченную плоть,

Как до хвостика напружась,

Съев конфетные мосты,

Преодолевают ужас

Неподдельной пустоты.

Путешествие в Сергиев Посад

И в мудрости лукавый след греха,

И слово, что, смешно как фильм трофейный,

Осядет, брошенное впопыхах,

На дне беседы горечью кофейной,

И добродетели холодный произвол,

И бедный блуд, не ставший преступленьем,

И этот сад, что поздно так отцвел,

И даже ты, складных сомнений пленник, —

Все тяжело оставленной душе,

Все тяготит двусмысленностью тайной,

Как та мольба о ломаном гроше —

О гордости, о дерзком пропитаньи,

Как то сиротство наглое, в упор,

Как барственность отвергнутой любови,

Как с одиночеством вступающие в спор

Высокомерно вскинутые брови.

Акростих

Приближаются красные сроки,

Растворилось в мансарде окно,

И таинственным взором глубоким,

Шуткой дерзкой, молчаньем жестоким,

Ёрничеством меднооким

Лезет месяц, и вечно дано

Дуться, спать и от горькой обиды —

Ах, как в детстве! — кривиться для виду.

Нынче, слушай, меня подменили:

Ересь гордая, слава чужая,

Зависть женственная и злая —

Алым бантом лежат в водостоке,

Стал я сильным, русым, высоким,

Темнобровым и длинноногим,

Алчным к жизни, бодрым и строгим, —

Лишь тебя я люблю как прежде,

Чисто, глупо, смешно, уныло,

Торопливо и без надежды…

Одиночество очи, вежды

Жадно ищет, нетерпеливо, —

Поцелуй — и все позабыто,

От гремящего дня укрыто,

Йодом творчества жизнь убита,

Делом мирным — отняты силы.

Уподоблюсь первому снегу,

Праздной мысли, дальнему брегу,

Отыщу свою благодать, —

Где найду — там и потеряю,

Развеселую свадьбу сыграю,

У декабрьских порогов мая

Щуку вещую в горсть поймаю —

Упрошу ее подождать.

«Любимый мой, как холодно и стыло…»

* * *

Любимый мой, как холодно и стыло

Воскресный день колоколами душу

Все замывает, будто полотно

В угрюмой, белой, ледяной реке.

К обеду станет на дворе темно,

И любящим, надеющимся, ждущим

Покажется, что счастие застыло

Монеткою в протянутой руке.

Вот-вот навеки душу погублю,

Ничто, меж тем, не двинется в природе,

И ты, наверно, даже не заметишь

Того, что добродетель мне смешна,

Того, что в каждом вижу я уроде

Твои черты — что, видит Бог, люблю;

Что рано ль, поздно ль от небесных вретищ

Освободиться истина должна.

Так с хмурой юностью навеки мы простимся,

Она иных даров не принимала, —

Она едва ли верила в награду, —

Как только этот невоскресший день,

Когда лишь плачут, ждут и снова плачут…

И ты хламиду скромника надень

И пропусти все восемь ливней кряду…

Пока не утолишь слезою злачной

Ты барабанщицу, тугую кровь,

Все будешь задыхаться, скажешь: мало

Надежды в воздухе! — И разом убедимся,

Что тот, кто мыслит, — всех мертвее мертв.

Caritas Nunquam Excidit

…Иго Мое — благо, и бремя Мое легко.

Неожиданно не страшно,

Неожиданно легко.

До позорных клятв вчерашних

Стало слишком далеко.

Не заботилось, не стыло,

Не горело на ветру

Сердце. И едва ль любило,

Распрощавшись поутру.

Нет ни храбрости, ни страха,

Ни надежды, ни тоски,

Всё решилось одним махом.

Капли. Натереть виски.

Чайник. Белые таблетки.

Белый снег. Седая ночь.

Холод. Лестничная клетка.

Кто там курит? Шел бы прочь!

«Шкафчик с пряностями — точно сердце…»

* * *

Шкафчик с пряностями — точно сердце,

За узорными дверцами дом,

Где над душною тяжестью перца

Полыхает гвоздика углем,

Где в имбирные слезы и трели

Вдруг бросает заносчивый тмин,

И цикорий болезненный — в двери,

И в мистический холод — жасмин.

Все признания в вечности длятся,

Omnes conservat Dominus res.

Должен ли я за стрелками гнаться?

Гонор мой — это spes, а не спесь!

Как же просто — замешкаться, скрыться,

Приотстать в середине пути,

С головой под подушку зарыться…

«Мы увидимся, ты не грусти».

Оттепель, или Валентинка для Офелии

…Кольми же вы лучше птиц!

Здесь всё меня переживет,

Всё, даже ветхие скворечни,

И этот воздух, воздух вешний

Морской свершивший перелет.

А

Не мытарем, боящимся молиться, —

Но на тебя все ж не подъемлю глаз.

Когда тебя чем свет взыскует птица —

Не лучше ли я птиц во много раз?

Мне страуса пристало оперенье —

Ручьев в снегу безудержный наряд,

Чтоб лепетом губным благословенья

Смешить нагих отчаянных наяд.

И исподлобья глянула полоска

Едва живущих оттепельных дней,

И Божья матерь пробует желëзки

Подпухлые у зябнущих ветвей.

И этот запах вдруг морской, нездешний,

Болезненный, но гордый и пустой,

И вдруг заметны сделались скворечни,

Что проиграло небо в морской бой.

И сумерек толпа срединно-зимних

Валит на площадях митинговать

Уже с утра, хотим ли, не хотим ли,

А «дома быть» — прочтется «вспоминать».

И память, не смущаемая зреньем,

Вся обратится в бесконечный слух,

Но, мира зримого мелькнув влюбленной тенью,

Мир слышимый для памяти потух.

…Вовек всех нужных справок не собрать им,

И это, в общем, вовсе не беда,

Что слишком скоро сорок тысяч братьев

Растают в перспективе без следа.

Подражания

1.

И снова Лазаря суббота

Грохочет кровию в ушах,

От темени солнцеворота

Едва переступив на шаг,

Вцепившись в рыжий дня загривок,

О ветки влажные биясь,

Она проскачет как Годива,

Над нами испытуя власть.

Она смутит и растревожит

Ненужной щедростью своей,

Она соблазн неосторожным

И антифон грядущих дней.

И потому, едва заслышав

Рыданья, крики от ворот,

И голоса зевак на крышах,

И убегающий народ,

Скажу: По нашим прегрешеньям,

Ты, Господи, повремени:

Не надо чуда воскрешенья,

Живых спаси и сохрани.

2.

Blessed are they that mourn: for they shall be comforted.

Matt. 5, 4

Сгущаясь Вербным воскресеньем,

Узор пустующих ветвей

Означил недосып весенний

На тучах сечкой глазырей,

И все кого-то ждут и медлят,

Невольно сдерживают ход, —

Еще немного, день последний,

И вот Он, среди нас, грядет.

И, в небо кинув взор пустое,

Сломает зимнюю печать:

“Меня имеете с собою

Еще дней, может, сорок пять”.

И тут же воды, травы, птицы

Ласкать срываются и ждать,

И снова, обнявшись, кружиться,

И к сердцу милых прижимать.

Блаженны плачущие, слышишь!

Но этот приз не взять вдвоем.

Долой коварство: я не выше;

Я не жалею. Ни о чём.

Элементы

1.

За апрельской страной саксофона

Бродит лето, стадами трубя.

И, пока не опомнилась крона, —

Прореки, кто ударил тебя!

Не то враз зацветет, загрохочет,

Забунтует, свободу губя…

Вместо голоса — яростный кочет, —

Прореки, кто ославил тебя!

А потом, замешавшись с толпою,

Миротворцев чужих возлюбя,

За столом, что расставлен покоем, —

Прореки, кто забудет тебя.

Вот и жизнь, как всегда, на ладони,

И на годы вперед, как тогда,

На апрельской пустующей кроне

Осыпается неба слюда.

2.

За душой точно за морем Белым,

За вечерней рассадистой мглой,

Я храню в чистоте онемелой

Все, что есть меж тобою и мной.

Все вещицы, все злые предметы,

Все, в чем нету тебя ни на грош, —

Все мне чудные дарит приметы

Милой жизни. И тем и хорош

Мокрый лес и черника босая, —

Мы зачем-то ее соберем,

Продолжая, трудясь, не бросая,

Точно в дом, точно есть у нас дом, —

Что прикрывшись неспешной работой,

Лишь отрывистым словом делясь —

Всею косноязычной заботой

Я решаю все тот же пасьянс.

Nefarius

Ледок осенний, и ни слова.

Дай, лужам выправлю прикус.

Меж встречей и разлукой снова

Нет ничего, лишь пар от уст.

Припомни: меднооким летом

День как язычник умирал,

Под юбками травы, в кюветах

Тяжелым холодом играл.

И лишь один жасмин старался

Ничьих похвал не позабыть

И напряженно дожидался —

Снегов мертвящих, может быть.

Рыдают на страницах четных —

Наотмашь на нечетных, всласть.

Пусть Марфа о любви печется, —

Я ж предпочту благую часть!

Замолкает, и тут же — голос

— Нам не нужно для встреч ни подъезда, ни ложа,

Я хочу твои… да, я хочу — это тоже,

И со стрелкой секундной бежать наравне…

Я хочу твоих слов, просто слов — обо мне.

Аминь.

«В кошельке декабрьской ночи…»

* * *

В кошельке декабрьской ночи

Стал я медною монеткой,

И меня никто не хочет

От салфеток и объедков,

С блюдечка, где синька счета,

Со скатерки в крошках пепла

Подхватить, чтоб ни на йоту

В ребрах сердце не ослепло.

Нет, декабрь меня закинет

В шапку нищему чужому,

Что и бровию не двинет,

Только скажет “Вот и дома”.

Скажет: “Мой медяк желанный,

Сердце от тебя прозрело,

Перехожий ты и странный,

Как мое худое тело”.

Нынче станем неразлучны,

Ты слепец, а я — вожатый,

До угла, — а там получше

Бросит кто-то виноватый.

Вариации на тему судьбы

1.

Не спрашивай, зачем мы рядом.

Недоуменным, полным сна —

Как прежде, будет нам обрядом

Чуть скованная тишина.

На обороте дня, поспешны,

В слезах, пока не брезжит свет,

Мы так навеки безутешны!

И так безжалостен ответ!

Но днём — совсем иное дело.

День дозволяет, солдафон,

О будущем трепаться смело

И не глядеть на телефон.

Тебя я слушаю вполуха.

И ты ничей, и я ничей.

А с потолка глазеет муха

Толпой фасеточных очей.

2.

Clutching her handkerchief…

Битлы, кажись

“Чужие,” — где-то жмут на нервах,

А в гардеробной, между строк,

Вторая подражает первой

Любовь и комкает платок.

И нежностью такой неловкой,

И промедленьем у дверей,

За душу тронет не уловкой —

Напоминанием, скорей.

Безумных чаек силуэты —

В блокноте глупый почерк мой.

Опять готовить сани летом,

Телегу смазывать зимой.

И невозможно отлучиться

Из памяти под Новый год,

И кто-то будто молвить тщится

«Послушай, всё наоборот».

Jan Szpońka

Немало нынче мух… Небесное родство.

Все ивы видят сны, от Дании до Ворсклы,

Лишь только зной сойдет, затеют сватовство

Игольное ушко и баловень-наперсток.

Зачем же притворюсь, зачем не буду мил

И разыграю горькую обиду?

И царствует душа, и расточает пыл,

И смотрит нищенкой — для виду.

И тяжело ей зло, и непонятен путь

Всегда двусмысленного блага,

И за века — судьбу не изменить ничуть:

Забывчивость — ее отвага.

Пусть жизни злой полна горячая рука

И ревность просит поцелуя, —

Я не скажу “прощай”, но холодна река

И льнет с востока — “аллилуйя”.

Инверсии

I zaczynam monolog trzynastozgłoskowy…

Pan Julek

Я на кухне тупейный художник —

Чистить бульбу что графа голить,

Лжеантичный тринадцатисложник,

Точно цену кассирше, бубнить.

Rumores senem severiorum

Aestimemus в истершийся грош…

Мнемоническим жадным приемом

Кухонный вдруг прорвался галдеж.

Углекислые рвутся каверны,

Ком стиха зреет вправо и вниз,

И вот-вот оборвется, наверно,

Этих туч ненадежный карниз.

Ведь зима не умеет прощаться,

Зажимать свое сердце в кулак,

Так уйти, чтобы не возвращаться,

Так задуть, чтоб лишь холод да мрак.

Вечно — вдруг над пасхальным апрелем

Взгляд тяжелый, и снег — вот он весь.

Видно, птицы отбить не сумели

Эту слишком буквальную спесь,

И в латыни сойдутся навечно

Ритм и речь — как дыханье и плач,

Чтоб нам «кровь» рифмовать бесконечно,

Но лукавых не ведать удач.

«…По локти в тумане сквозных палестин…»

* * *

…По локти в тумане сквозных палестин,

Нежнее, чем ангел разлуки, жасмин

Расцвел — что собрался походом на Крым,

Как будто решил умереть молодым.

И нет кроме холода в нем ничего,

И будто ничем не утешить его,

И точно раскрыт он для смерти и губ,

Привставший на цыпочках, с близкими груб.

Но всходит зарничная грозная мгла,

В окне, голубиного цвета крыла,

Что в комнату снова не мир принесла,

А тот же ликующий меч,

Что в небе закатном, меняясь, дрожит,

Что райские кущи от нас сторожит,

Скорей, чем в объятья, на небо взбежит

Бежавший, не чуя ног, встречь.