Лемма о невозможности

Владимир Евстигнеев, 2017

Жанр этой книги – éducation sentimentale, воспитание чувств. Обретение речи, чтобы мыслить и говорить бестрепетно о мире, в котором не бывает happy ends, но бывает спасение. Автор никогда не ставит себе такую задачу целенаправленно, однако в итоге циклы текстов, сведенные в эту книгу, построились так, что драматургия интимного переживания суровеет и освобождается до чистоты религиозного опыта, который всегда – и в самом малом (точнее сказать, в котором малое не отличается от великого) – есть откровение, т. е. scientia nova («новое знание»). Книга полезна всем, кто хочет узнать, как перелицевать отчаяние в храбрость.

Дарственные надписи на неподаренных книжках

«Хрипит проводка, подавившись костью…»

* * *

Хрипит проводка, подавившись костью,

И сырость на стене и потолке

Раскидывает выкройки и шьет костюм

В сутолоке пауков, что знают толк в молоке.

Что же ты передо мной как перед ангелом —

Наготу оставим словарям.

Хан Кучум соседу привез дань — на мангал

Вывалил, тихонько говоря мантры.

Ты зачем мне целиком являешься?

Оставь Аристотелю верить в идиомы рай.

Не ходи в холопы, вожделения тащи ясак,

Тяжкою карай меня метафорой.

Забудь носок заштопать, к примеру,

Или позволь себе легкую ложь.

Зерно сказало: что из меня? — идиома, ежели не умру, —

А умру, то едва сосчитаю до трех — кулеш.

Метафора вожделеет дельфином

К полоске небес над береговою охрой.

В газете письмо Минфина

С пометкой “Начальнику хора”.

«Глазурью…»

Глазурью —

Чешуйкой отсохнувшей краски,

Объемно —

Мошной чеснока в натюрморте,

Беспечно —

Сняв шапку, по мартовским лужам, —

И слепо —

В память твою отхожу.

Окликни —

Еще я могу задержаться,

Опомнись —

Весна подступила под стены, —

Скажи: Noli

Tangere circulos meos, —

Я вздрогну —

И наважденье пройдет.

Но поздно, —

Не слезы, а небо в потеках, —

Но поздно, —

Не сердце, а хлопает дверью, —

Но поздно, —

Мой голос растащен в скворешни, —

Но поздно —

Теперь я навеки с тобой.

«Песочные часы цветов в кувшине…»

* * *

Песочные часы цветов в кувшине,

До свиста тесной, удлиненной вазе,

Засада сарацинская в теснине,

Где время тщетно в рог трубит безглазый.

И вечером Господнюю сметану

Пролил пастух, играя на сопелке,

И где-то стрелочник, уснувший слишком рано,

Встает во сне, чтоб передвинуть стрелку.

Уже пора любить и возвращаться

Под кров единственный, ничем не защищенный,

Из Назарета, Шклова или Шацка

Сметанною тропою потаенной.

Уже пора любить — кого захочешь

И, пальцами изображая розу,

Влагать в мои восторженные очи

Любви к другим бесценные курьезы.

«Такая связь, как между читателями японской лирики…»

* * *

Такая связь, как между читателями японской лирики —

Один скажет: “все яблони расцвели”, а другой:

“и я не рожден для счастья”, —

Или между какой-то страной, по которой калики брели,

И зовущим и тонущим небом в ненастьи.

Такая связь, что все последующие — только прием,

Копии для присутственных мест, клеймом оскорбленные мастера.

Такая, когда невозможно помыслить: “вдвоем”,

А только рассвет донимает анализом кластерным.

Что кажется сладостней смерти уснуть у тебя на груди,

И некуда деть два кило красногрудой китайки,

И смутно и сладостно чувствовать: нет ничего впереди,

А только дуэты синиц, да еще воробьиные стайки.

Единорог

Вдоль нильских берегов бегущий неустанно

От водопадов глаз до устья в камышах,

О нежный друг того, кто приручил желанья

Пустынные мои, чей солнцем торс пропах.

Вдоль низких берегов бегущий осторожно,

Потупившись, гордясь, чуть замедляя бег,

Пришедший рассказать о том, что невозможно

Помыслить на пути иных прекрасных рек.

Вдоль каменистых круч бегущий безутешно,

Вдоль грешных снов моих, сам поневоле грешный.

Бессонный, что зарю встречающий судьбу,

С восьмиконечною чужой звездой во лбу.

«Ни заботы, ни тоски…»

Ни заботы, ни тоски.

Видно, больше не близки.

Только утром пустота,

Только в полдень суета.

Только ночью — вдруг: — Не спишь?.. —

Ах да, это ветер с крыш,

Или над волнами — Дух,

Или губы мои — вслух.

Алебастровый сосуд

С осторожностью несут:

Он — дитя, семья, очаг,

Трепет бабочки в очах,

Трепет бабочки в груди,

Слепота ( — Не обойди!),

Миро для желанных ног.

Бредит сердце. Близок Бог.

«Фиолетовый март…»

* * *

Фиолетовый март,

Не пьющий из целой посуды, —

“Nie wypada się martwić!” —

На что мне твои пересуды,

На рассвете белеет,

Оставлена с вечера в раковине…

О твоей по золе,

Март, рассыпаны враки вине.

К твоему ли подножью,

Из земли побожественней тех,

Тянутся бездорожьем

“Sireli!” — и бездетное: “Ariaisteh!”?

Март надтреснутой чашки,

Недочерченных кружев древес,

Тишины нараспашку,

Приходящей зачем-то с небес.

Night Club

1.

Золотые ободы

У веселых глаз,

Скул февральской худобы

Тени напоказ,

Квас пожатий пьющая —

Ласточкой — рука,

В окнах стужа злющая;

Погоди пока.

Дворник — зверь оранжевый,

Солнце на снегу, —

Зря не взбудораживай

Черную пургу,

К водосточным желобам

Не взметай ворон,

Чутких к ветра жалобам

С четырех сторон.

Крылья, плечи вздернуты,

Острый клюв — карниз,

Со всех стен лезть, ёрничать,

Заглядеться вниз,

Гребнем, когтем сточенным

Жаться к февралю.

Чтоб химерой корчилось:

— Я?.. тебя?.. люблю?

2.

Танцующий как солнце — на краю, —

Нет, не бокала: жизни! — ты же знаешь, —

Таким бы ты мне встретился в раю…

Ты с пудельком отчаянно играешь.

С веселым, ласковым, доверчивым, в слезах, —

Нет: это я в слезах, — над бездной зыбкой

Дурачишься, обманывая страх

Все понимающей своей полуулыбкой.

Скрывая удивление (“Я здесь? “)

И паводок очей держа в запруде,

До корешков волос впивая лесть —

И сухость просьб вдыхая полной грудью.

Бездомнее, чем души на земли,

Твоя игра, но голос твой смеется —

И что-то отзывается вдали,

А пуделек то носится, то жмется.

«Мне тебя не прозывать…»

* * *

Мне тебя не прозывать —

Можно только забывать,

Не за что тебя простить —

Можно только отпустить.

Можно лугом лечь в туман,

Лечь монеткою в карман,

В протокол внести вопрос

О… (слепом дожде волос!), —

О… (не знаю, почему,

Все встают по одному,

Покидают молча зал:

Что же это я сказал?).

Нежеланный и чужой,

Что же сделал ты со мной,

Как меня посмел обречь

На любви родную речь?!

«О ты, струящийся и блещущий в росе…»

* * *

О ты, струящийся и блещущий в росе,

И локоном серебряно-облакий,

И из кувшина, подобного жесткой осе,

Льющийся — жестом текущим, серебрянооким,

Сотворенный до света, без циркуля и без числа,

Прежде тверди небесной,

От дыханья и слез отделившегося ремесла

Жадной речи отвесной,

Прежде смысла и до языка,

Со-творящего смыслы,

И не только до Рюрика, чья победа невольно легка,

Но до лебедя и Гостомысла, —

Не пускай, задержи, сокруши

Проливными слезами,

Укоризнами (рэпом славянской души),

Площадным подсознаньем, сдающим экзамен

На интимность (и сразу попавшим впросак),

Пыльным возгласом шторы,

Пыльным “что ж, если хочешь, иди, третьих много”,

скрипучим “дурак”

На мои проговоры.

Снимавшемуся обнаженным

1.

С душой трехлетнею и плотью Ариеля,

Лукавым деревцем, что потупляет взоры,

С полуулыбкой скрытного апреля,

Чьи тайны нежные как слезы хлынут скоро, —

С душою-неженкой и взлетом Ариеля,

Отдав легко бесценные улики,

Дав пищу лжи любых Скиапарелли,

Весь в этом “Радуйся!”, весь в этом “Видишь блики?”,

С душой послушною, но взором отстраненным,

Под ветром век — плоть бабочек в дороге,

Беспечно-опытный, обманчиво-влюбленный,

Судьбе вручивший дерзкие залоги.

2.

Ты кажешься дерзким, желанным, доступным,

Почти оскорбляешь потупленным взором,

Одни лишь прикрывший летящие ступни,

Меня уравнявший с другими позором.

Почти ненавижу, почти избиваю

Тебя по ланитам позорно, нещадно,

Найти в тебе душу живую не чаю, —

Не чаю души в твоем лете прохладном.

Последняя истина, суд и расправа —

Твоя нагота, и набросок ответа,

Чужое “ну, здравствуй”, негромкая слава,

Узилище боли, преддверие света.

«Чуть брезгливым выражением…»

Чуть брезгливым выражением

Безупречно тонких уст,

Подозрительным кружением

Небосвода (пуст он, пуст…),

В телефоне — женским голосом,

Вновь попавшим не туда

(Не оставившим на волос мне:

“Не узнал! Вот это да!”),

Мглой согласных по проселочным

(На телегах, да с детьми),

Из глаголов — бегством елочных,

Как бенгальский жар, “Пойми!”,

Жестом (бездна каллиграфии,

С иероглифом пупка), —

Алебастровым — на кафеле

(Стало, дрогнула рука), —

Говоришь: “Не надо случая,

Случай борову подстать,

А тебе — с пустыми лучше

Перед Господом стоять!”.

«Открытки, письма с ненавистью краденой…»

* * *

Открытки, письма с ненавистью краденой,

И ревности-горбушки рубль подобранный

У восковой души храню, и Бога ради

К соленым огурцам ховаю в погреб.

Кто не имеет — у того отымется, —

Кто сам отдаст, кто сам отпустит с Богом, —

Хоть чти стихи экономиста-крымца,

Хоть говори “Довлеет дневи злоба”.

Хоть на носочках по паркету комнаты,

Сжимая тапки щепотью малиновой,

Беги за шкаф, за угол, в вечность с бромом “на ты”,

В координаты чужих рук аффинные.

О воск мой нежный, разучись поспешно

Прощать небрежно (тосковать кромешно),

Все понимать (взор прятать безутешный)

И грешный лоб студить подушкой вешней.

Бифуркация

Но он, стряхнув змею в огонь, не потерпел никакого вреда.

Деян. 28, 5–6

Клеопатра приложила аспида к своей груди, и он ужалил ее.

Плутарх

Полоний улицы за пыльной занавеской,

Полоний мартовский, безлиственный и резкий,

Не скажет до утра ни слова: слишком вески,

Но продерзит всю ночь тем раздраженным плеско

Откуда вздох один — до сырного “молчи”,

И вздоха три до гречневого “вот ключи”,

И вздохов пять (балетный шаг в ночи!)

До хриплого “тогда зачем нужны врачи?”.

Когда разлуки речь — что Львов для харьковчанки,

Один — с руки — в огонь, ей — в губы сердца: в ранку,

Разлуки речь вкусив, по-птичьи, спозаранку, —

Небесного питья! — день режется в молчанку.

Когда разлуки речь, сметая роты вех,

Ворвется в небеса до ласточкиных стрех,

Чтоб черно-бурых туч ознобом вздыбить мех, —

Расслышит тонкий слух вдруг серебристый смех.

Ichthys

Дай лишь город-ковчег хоть вполглаза уснет —

Твой портрет поцелую украдкой.

Ведь иная душа попирает и сот,

А голодной и горькое сладко.

Посылать голубей — пусть найдут Арарат,

Где ручьями бессонные речи,

Где уста не стыдясь об одном говорят, —

Не летят — всё мостятся на плечи.

Это море кругом, этот мартовский снег,

И нигде ни надежды на сушу,

Ни надежды на встречу… И мчится ковчег,

Собирая бесслезные души.

Только Рыба, играя, всплывет из глубин,

В лунной чашке начнет кувыркаться.

Это карп, власть имеющий, карп-господин

Ставит стрелки — двенадцать-двенадцать.

На часах, на костяшках, на календарях

Нам спасенье обещано вскоре.

Нынче — как при баснословных царях:

Только знай, сеть закидывай в море.

И позор, и утраты, и тяжкий недуг —

Вот они: искупленье доступно, —

Лишь свидетельство губ и свидетельство рук

До конца, до конца неподкупно.

Кунцевская рифма

1.

Так странно все и так невозмутимо,

Что даже страшный и ревущий traffic

По правилам прокатывает мимо,

Обдав зияньем тишины и блефа.

И можно, очевидно, догадаться

О предстоящем содержаньи речи,

Как судят наспех о сосисках датских

И непереводимых снах овечьих,

Как судит город, импортом уставлен

И точно баритон цветами трачен,

О назначеньи в нем сокрытых спален

И карамзинском слоге новобрачий.

И непереводимою игрою

Двух синтаксисов встали виадуки,

За “я пойду” стоящие горою,

Но рцы: прощай, — и заломают руки.

И невесомо, вопреки усталым

Промерзлым насыпям, фундаменты укрывшим,

На сером фоне желтые кварталы

Парят, преображаясь в смысле высшем.

2.

А может, это старые обиды

Болят, — а кажется — тоскует сердце.

И в каждом кабинете есть и иды,

И календарь, в который плохо верится,

И бытовое так организовано

Пространство и рассчитано по долям,

Тригонометрией соединяя Овна,

Допустим, с именами “ты” и “дева”.

И лучше понимаешь астрономию

В ее святом исповедальном замысле,

Когда как символ пироги огромные,

Ликер, приборов строй стеклянно-масляный,

И Сен-Жермен картофельный романский,

И отбивных бестактные намеки,

И подростковый вдруг озноб шампанский

Свидетельствуют нам о подоплеке

Божественной и непереносимой,

Соперничающей с Эратосфеном,

Как поцелуй, как пальцы — мимо, мимо,

Где грусть, шампунь и опадает пена.

3.

И поцелуй, как снег неутолимый,

Как невозможно-белое на черном,

Неудержимо тает, мимо, мимо,

Пространством неопределенно-спорным.

И мимо я гляжу с улыбкой странной,

В мой абажур все “нет” твои слетелись,

И в языке моем они желанны

И утвердительную обретают прелесть.

И вот, самостоятельны и властны,

Все безделушки, ручки и расчески

Фигурой умолчанья скажут ясно

Об истине невероятно плоской,

Как ржавеет в прикосновеньи света

Крем белоснежный, легкий, витаминный,

Всегдашнее “один” и “не об этом”

На дне одышки мертвенно-интимной,

На дне ее, во мраке поцелуя,

Не ближе ль паспорта тебе, скажи на милость,

Не царствуя, не видя, не ревнуя,

Душа моя тихонько притаилась.

Упражнение для губ

Кто так слеп, как возлюбленный, глух, как посланный Мой?

Ис. 42, 19

Как худые, небритые греки

Вечер будет на радости скуп,

Мне изранишь крылатые веки

Поцелуями сомкнутых губ.

Истончится эмаль небосвода

До сияющих звездных столпов —

И в неслышном ковчеге свобода

Мой покинет завистливый кров.

Поплывет, словно месяц по краю,

Отороченный снежной каймой.

Смертным эхом за Ним повторяю:

Кто столь слеп, сколь возлюбленный мой?

«Давай играть в комедию с тобой…»

* * *

Давай играть в комедию с тобой,

Где масками — предметы обихода.

Вот в ванной зеркало, вот питьевая сода,

С надменным прахом рвущаяся в бой,

А вот метла сметает черепки

Саксонской жизни, остры и легки.

Ты будешь петел, буду я Петром,

А наши все — прислужники и жены,

А те, кого не примет этот дом,

Аримафейской будут пробкой жженой.

Дай смолкнет пение, и выступим мы в такт,

И не смогу я трижды не отречься,

Увидев Господом оставленный верстак…

Мой носовой платок невыносимо клетчат, —

А с верстака спадают стружки льняно,

Похожие на кудри Иоанна,

Коленопреклоненного… Ответь,

Зачем ты выковал себе грудную медь

И для кого поёшь на высотах?

Ведь мы суть персть, а наше сердце — прах,

К последнему стремящееся праху.

Так пой еще! Как пал Иерихон,

Так медью буду я твоей сражен —

Под бременем утраты, а не страха.

…Верстак, Мария, братья, Иоанн,

Смоковницы отяжелелой рифмы.

На третий день поминовенье сотворив, мы

Оставим неизменный Ханаан,

Верстак, Марию, братьев… Иоанн

Там не останется. Ему за другом милым

Ступать без слов, — какие там слова,

И не молитвы на краю могилы,

А мольбы сердца к сердцу… Голова

Тем временем трезвеет: нет пути,

Воскресшего в пелёнах не найти.

…Остановиться. Сдвинув котелок,

Огромный, клетчатый из недр извлечь платок.

Пусть грянет в Божьем мире “кукареку!” —

И разорвется занавес небес,

Чтоб самый вкус предательства исчез,

Изжогою скрутив Тулуз-Лотрека…

Чепцы — за мельницей, воздушный кончен бой,

Лишь лента розовая вьется:

Давай играть в комедию с тобой, —

Иначе сердце — разорвется.

Круг жизни

1.

Твое молчание — груши

И творог солоноватый,

И вынимающий душу, —

Последний и виноватый, —

Медлительностью теченья —

Мед, багровое обаяние,

И в жестянке из-под печенья,

Подавивший снеди,

Шоколад — divina commedia, —

А ближе к полудню — отчаянье.

Твое присутствие — лакомство,

Полоскание рта, растерянный Валаам,

Вздохи осла в кустах,

Сломавшего путь пополам,

Вечернее зарево

С полудня до новой зари,

Вечернего, карего, —

На душу мою подыши — и потри, —

С изюмом питательный хлеб.

А помнящий правду ослеп.

2.

“Чужая душа — потемки”:

Твоя душа — вертоград.

Портфель нарочито емкий

У фразы “любил как брат”.

А кто разметал ограду

Из белых — в пыли — камней, —

“Мой первый слог…”: брось шараду, —

Того поцелует змей.

(Но все же: “мой первый — нота

И междометье — второй”…

О чем это? В чем забота?

В столице сменился строй?!)

Ужалит поверх кроссовки;

«А где, — спросят, — тот, неловкий,

Что в душу глядел твою?» —

Ответь (ни к чему уловки):

— Стал бабочкой, серой совкой,

“Цыганкам не подаю!”.

3. Прибалтика

…Ибо говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму.

Лк. 3, 8

Из камней — сынов Аврааму,

Из персти — ему дочерей,

А мне — из прибрежного хлама,

Из сваленных в кучу ветвей,

Из сих поплавков почернелых,

Из шороха пены в песке,

И чаек, заученно-белых,

И хвой в кривоватом леске,

И утлого моря пустого,

В котором не фыркает зверь,

И тихого горя простого,

Уже затворившего дверь,

Из тучи туземной и синей,

Прильнувшей совсем к парусам, —

Транзитный, кофейный, всесильный,

Создай, кого ведаешь Сам.

«Когда зима спускается во ад…»

* * *

Когда зима спускается во ад —

Ручьями, каплями, сосульками и пеньем

Прогорклым воробьев, и хрипом стад

Вороньих, и провалом средостенья

Из мокрых глин, — и задержать мороз

Не в силах подступающий к березам

Страстям враждебный авитаминоз,

И след собачий в желтизне мимозам

Не уступает, и засеки верб

На всех дорогах выставляют агнцев —

Упрямый знак, ребяческий свой герб,

И ждут лучей как знатных иностранцев, —

Тогда по циферблату зимних дум

Вдруг пробегает тень, смешав контрасты,

Немеет память и слабеет ум, —

Лишь петел сердится горластый.

Лишь петел сердится: он душу сторожит

И насовсем не отпускает —

Сердито хохлится и тоненько брюзжит

И крылья по земле таскает,

И хочет показать, что не всерьез,

Сойдя под стук кочующей капели,

Теперь пришел разымчивый Христос,

Двоих не оставляющий в постели.

И — “близкий” прозвучало наугад,

Хотя душа твердила — “ближний”…

Ты видишь, Господи: я сам себе не рад,

Между Тобой и ею — лишний.

«Стеклянные сады Семирамиды…»

* * *

Стеклянные сады Семирамиды,

Пруды, каскады, камфора, железо

И помазка торжественные виды

На tour-de-force под звуки полонеза,

И бритовки припрятанные (тщетно),

Шампуни и купальные ермолки,

Фрагменты света на местах заметных

И зеркала действительность в осколках.

И зеркала действительность иная,

Где создан смысл подвижкой нарочитой,

Где все свои, но всё теснится с краю

В сверканьи кафеля многоочитом.

И зеркала вся истина в обмолвках

Богатством назывных распространенных

Соперничает с луком и перловкой,

С восьмым “простите” не в меня влюбленных.

Sibi, Amato, или Почти по Маяковскому

Ты обознаешься, конечно,

Беря с Иакова пример.

Сухой расчет в делах сердечных

Верней, чем ход небесных сфер.

Всё рассчитаешь до копейки,

Чтоб промахнуться мимо уст,

И, с багажа содрав наклейки,

Вернешься лёгок, нищ и пуст.

Вовек не разжимать объятий,

Не верить в глупое «вдвоем»

И разводить ночами слякоть,

Даже не думая о нём.

Вовек не разжимать объятий,

Не верить в гулкое «с тобой»,

Не знать ни справок, ни печатей.

Как в банкомате — вразнобой.

Пусть о тебе миндаль печется,

Кузнечик продает добро,

И плачет, плачет, как сорвется,

И бьется гулкое ведро.

April Fool

Едва касаясь пальцами стола,

Как будто пульса жизни, виноватой

В том, что рецептов вдруг не соблюла,

Дышать весною выйдя рановато, —

Ты знаешь — лишь тебя она ждала

И сахарную припасала вату

Нежнейшего цветенья миндаля.

Еще слова заочны и легки,

Но речь прямая, будто позвонки,

Под нежной кожицей — ломящая основа,

И безымянной нежности впотьмах

Миндальное железо на устах,

И горечь неугаданного слова.

Недолгий равноденствия привал.

Еще миндаль очей не ревновал

К метафоре, что с похорон богатых

Дурак весенний на крестины звал,

И лишь иносказанья шли в уплату…

О Иоанн! — зияние, провал,

Хиатус лестничный, расчет самоубийцы —

Нырком от вечности непойманною птицей

Меж ребер лестницы в колодезный проем, —

Как сердце падало при имени твоем.

Когда бы гибель не была всерьез,

Тогда бы нас не волновал до слез

Ни город-куст, ни роза Нотр-Дама,

Когда вела б дорога до небес,

Мы шли бы в поле или в темный лес,

Не строили б ни корабля, ни храма.

Не говорили б милые уста

«Я Вас люблю, но мысль моя чиста».