Сорок шесть

Владимир Евгеньевич Псарев, 2020

История о жизни брошенных. Жизни серой и тяжелой, как палладий. Эта повесть – самостоятельное продолжение романа "Женщина мира".

— Настенька не приходила?

— Какая Настенька? — сухо спросил доктор, не глядя на пациента и на ходу перелистывая свои бумаги.

— Ну моя Настенька.

Доктор остановился, исподлобья осмотрев молодого человека. Очки съехали на середину переносицы.

— Вас у меня три десятка человек. И у каждого своя Настенька. Понимаете?

— Ну моя, — жалобно просил парень, но доктор его уже не слушал. Только шарканье ботинок по выцветшему линолиуму. — Моя! Она письма приносит!

Трудно быть Богом, и трудно управлять больными зрителями. Они тянут к нему свои лапища, в крови, глине, гнойных выделениях, а он так устал за тридцать лет практики.

Не получив ответа, Олег побрёл в свою палату. Самый конец коридора, номер восемь. На ватных ногах идти далековато. В палате лежат еще трое. У окна старик, лет за семьдесят. Он вообще не встаёт и даже не привязан ничем. Под кроватью"утка", у изголовья эмалированный таз. У других изголовий тоже — от сильных препаратов иногда невыносимо тошнит.

На другой стороне у окна лежит в глубокой медикаментозной коме. Иногда просыпается, дергается, но шоковый"приход"галаперидола возвращает все на свои места. Сначала судороги, затем провал. Что он там видит? Или не видит ничего? Напротив Олега расположился обычный шизофреник.

— Профилактика нужна, сам понимаешь. Мы ж эти, душевные, по осени чудим. А весной чего? Уууу.

Зовут Антон. На вид ему лет тридцать пять, но говорит, что двадцать девять. Тяжелая жизнь. В остальном люди все одинаковые в своих белых робах, и отличаются лишь длиной щетины. Кто-то бреется сам, как Олег или Антон, кого-то бреют санитары — крепкие парни. Например, буйных из соседней палаты. Оттуда иногда доносятся дикие вопли и удары — кто кого бьет не разобрать, но если все привязаны, значит рукоприкладствует персонал. Кого-то не моют и не бреют, а так — изредка протирают, как листья у цветочных горшков от пыли.

На окнах стальные решетки, но Олегу никогда не приходила мысль попытаться их перепилить, перегрызть. Ему все равно. Он думает о Настеньке. В тумбочке у него сложены конверты от писем, которые она лично ему передавала, и всегда целовала в лоб. Вот бы и сейчас. Снова открыл ящик, разложил как в пасьянсе от первого до последнего — по датам. Взялся перечитывать.

В обед пришла молодая медсестра с медбратом — жестким мужланом, каких сюда и берут. Старик спал, а бодрствующим она выдала по три белых"колеса". Антон попросил ещё одно, но получил отказ.

— Извините, а вы девственница? — спросил он, нагло улыбаясь.

— Я замужем, — вильнув бедрами девушка пошла к старику.

— Да меня ж такие подробности не интересуют, вы поймите. Зачем мне?

— Больной, успокойтесь.

Медбрат сделал"жирную"инъекцию не приходившему в сознание коматозному. Антон называл его летучей мышью.

— А почему так?

— Они в голове у него живут, я их слышу, — ехидничал шизик.

— Извините, а Настенька не приходила? — Олег тряс перед медсестрой последним письмом.

— Какая Настенька? Такая же Настенька, как мать, которую второй год по палатам ищет наркоман напротив? А она уж лет тринадцать, как сгнила.

— Да нет, моя еще ходит и дышит.

— Так и у него она ходит и дышит, — медики покинули помещение.

Странно осознавать свою беспомощность. Не такой уж Олег и сумасшедший, за кого его здесь держат. Отец не приходит. Только Настя.

— А она красивая у тебя, — похвалил Антон. — Девственница?

— Почему тебя так интересуют такие вопросы? — последовал грустный вопрос.

— Люблю девственниц, да только они как единороги.

— Так единорогов нет.

— Есть, но встречаются редко.

За окном бушевала осень, мазала плюмажем свои грустные полотна. Унылый сквер и неработающий фонтан. По другую сторону больницы улица имени прздника женской солидарности. Первый день, как Олега сюда привели, его очень интересовало, что за этими мутными стеклами, какой мир. А сейчас — нет. Только Настенька. Ася, как он её называл.

Давно не приходил следователь. Наверное, больше нет нужды. Сколько боли он, садист, причинил своей любимой. Конечно, к нему должен ходить следователь. Ходить и ходить, пока не забьют рот глиной. Интересно, а для здешних обитателей отдельное кладбище или на соседнем прикапывают?

— Кого как, — ответил Антон. — Свое-то, конечно, есть, но им уже не пользуются. Туда только этих, кого сами санитары забили кладут. Раз — и нет огласки.

— Шутишь?

— Вполне серьезно.

К вечеру препараты в крови накапливаются, начинает мутить. Шизик предложил сыграть в карты. Разложил, как фраер на зоне, и хлестко ими раскидывался. Препараты его уже не сильно тормозили, и выглядел он обычным дураком, а Олег стал ватным и пытался соображать, чтобы не проиграть слишком много раз подряд, а то станет обидно. Женщинам нужны победители. И его Настеньке нужен победитель.

Игра то шла, то не шла. Сходили на ужин. В восьмом часу пришла та же девушка, но уже с другим медбратом, и повторила все процедуры.

"Летучая мышь"проснулась, немного подёргалась, помычала. Антон достал припрятанный чай и сходил на вахту за кипятком — ему можно, его знают.

— Ты чего мычишь-то, мышь? Чаю хошь?

"Мышь"явно ничего не слышала, наслаждаясь внутривенно транслировавшимися мультфильмами. И все-таки интересно, что это за состояние?

— Да ладно не мычи ты, — озлобился шизик, — просто мечтай. Весна скоро.

В этот момент он напрягся и оцепенел.

— Весна скоро, — снова прошептал в ужасе. — Как страшно весной.

Неожиданно расплакался, продолжая макать сразу два чайных пакетика в кружку. Металлическая кружка стояла рядом с Олегом, и чайный пакетик, но только один.

В голове всплывали образы девушки — волосы мелированные или просто тёмные? Не вспомнить. Но что-то восточное — то ли Абхазия, то ли Татарстан, но фигура как с обложки. И любила его. Самому захотелось заплакать. Когда она придет?

Сладости в отделении были дефицитом, но у Антона было припрятано и это. Он щедро протянул Олегу пачку с печеньем.

— Сливочное, держи.

— Спасибо, — жалобно ответил тот.

После чаепития зашёл, громко шаркая ногами, молодой человек с портретом какой-то женщины. Такие обычно ходят по вагонам метро, собирая деньги на лечения. Фотография была уже порядком засалена и даже начала выцветать.

— Вы мою маму не видели?

— А как не видели? Видели, — оживился Антон. — Вот здесь.

Он начал показательно приспускать штаны. Молодой человек расплакался и ушёл.

— Зачем ты так? — интересовался у него Олег.

— Ну дурак если.

— Так и я дурак.

— Э, братец, мы с тобой дураки другого порядка. Не безнадёжные.

— Ты так считаешь?

— Ну а что? Я через недельку выйду отсюда, найду какую-нибудь девственницу (как же уже тошнило это слово), и поживу до весны. И деньжата есть. А эти вон, мыши, — Антон махнул рукой в сторону коматозного, который уже перестал дергаться и снова уснул.

— А ты чего чай-то не пьёшь?

— Забыл, — честно признался Олег.

На утро в отделении было какое-то необыкновенное оживление. Поступил новый пациент, на вид вполне адекватный. Поступил без бригады мордоворотов, без наряда полиции, а пришел сам. Перетер с главпсихтерапевтом и занял своё место в первой палате. Потом ходил по коридорам, посвистывал. В той же палате лежали наркоманы, загремевшие сюда на"ломке".

— Огнем все горит, суставы вынимает, всех убить готов, себе брюхо вспороть, и прямо влить опиаты внутрь. Лить литрами, и умереть счастливым.

— А тут как?

— Тут другие плюшки. Но вообще, синтетика — это зло. Кожа не дышит.

— Какая кожа?

— Шуток не понимаешь что ли?

— Нет, — хлопал глазами Олег.

Новый пациент так никому особо и не представился, а кому представился — наверняка чужим именем.

— Розыск пережидает, — подсказал Антон.

— А так можно?

— Ты в Люксембурге живёшь? Или в Нарнии?

— В этой палате, — и он повесил голову.

Новый день еще более серый. Кажется, с каждым днем все чернее и чернее, а скоро снег. Какой день по счету? Пятнадцатый? Двадцатый? Надо проверить по письмам. Господи, такие красивые конвертики, с маками. А марки какие!

— Да, марки что надо, — прихлебнув, заметил Антон, явно подразумевая совсем другое.

Опять читал письма, перекладывал с места на место, злился на то, что края у конвертов заминаются и засаливаются, как фотография матери того паренька, который с утра снова приходил.

Первые несколько дней Олег вообще не помнил — просыпался вроде к завтраку, а попадал на ужин. Помнил только, что снились кошмары. Его взвод попадает в окружение и пацанов по одному"выстегивают"чечены, а ему — последнему — наживо снимают кожу. Один и тот же сон. Каждую ночь. А больше ничего не помнил. Потом стала приходить Настенька и дни как-то упорядочились. А отец долгое время не приходил. Потом пришел, они поругались, и на этом все.

— Мать давно умерла?

— Давно.

— А отца любишь?

— Он нас не любит.

— Кого — вас? Мать же покойница, — не отставал Антон.

— Нас с Настенькой.

— Ну понятно, хлебай чай.

Снова загнался на мысли о том, что забыл, как Ася выглядит. Закралось подозрение, что к нему ходит другая Настя. Нет — быть не может. Это его Настя, она его не бросила даже после такого. Зачем он ее резал? Всех жалко. Всех друзей жалко. Влада в особенности. Всегда ему завидовал, а Влад умер, да ещё и помучился перед смертью — потерял беременную возлюбленную. А Настенька вот жива. Теперь бы Влад мне завидовал.

Дождь барабанил в окно второй час и сильно раздражал. После обеда снова играли в карты, и Олег снова всё проиграл.

— Не грусти, братец, мы в «жисти» всё ещё выиграем, все выиграем. Ну, не все выиграют, — он покосился на"мышь", потом на старика, — но мы-то точно, — и хищно улыбнулся.

В коридоре возле вахты висел телевизор. Медсестра смотрела его боковым зрением, пытаясь абстрагироваться от истерического смеха наблюдавших за спариванием обезьян пациентов.

— Может канал переключите?

— А может тоже, того? — отшучивались"дурачки"и смеялись ещё сильнее.

Как долго выдерживают здесь медсестры? Максимум год, потом уходят. С ума сойти можно. Решетки, камера в коридоре, смех по коридорам и звон тазов. Блюющие, ссущиеся и мажущие фекалии"клиники", буйные, иногда кидающиеся на слабых, и наркоманы, которые даже здесь что-то умудрялись доставать. Зачем это молодым…

–…девственницам, — заключал Антон.

— Отстань.

— Может тоже сходим посмотрим телик? Ну или ходя бы как у этих идиотов слюни капают?

— Отстань, — Олег отвернулся к стене.

Хотелось впасть с глубокую кому и никогда из нее не выйти. Жизнь бессмысленна, и Настенька не приходит, и отец не приходит. Все умерли, а Олег жив.

Или вылететь из окна, чтобы увидеть мир в других тонах. Вылететь и стать свободным. Жаль, что с собой ничего нельзя будет унести. И Настеньку придется бросить по эту сторону. А как вылететь? Везде решетки. Такая мысль пришла впервые.

Антон ушел к телевизору, а Олег целый час бренно созерцал обшарпанную стену. Старик кряхтел, к нему приходила сестра, чтобы"убрать". Грязь и чернота, биологические жидкости и тупая боль вокруг. А во снах война. Кто-то кого-то убивает. И здесь кто-то кого-то убивает. Больных — препараты, здоровых — алчные, душевных — злые. Люди слепы и безрассудны. Они страдают, но их все устраивает. А если от их страданий страдает кто-то еще, то здесь уже и какая-никакая продуктивность, подкармливающая внутренних демонов. Стать счастливым в этом мире нельзя, нет. А есть ли другой?

Антон приносил в палату новости, и как-то обмолвился, что в соседней собралось целое общество буддистов, планирующих следующую жизнь. Антон над ними смеялся, а Олегу было невесело. Странно, он ведь все понимал, даже рассуждал. Зачем он здесь?

По вечерам иногда мигает свет, как в вагонах метро, когда проезжаешь по мосту. Двойные стекла, за ними стальная труба и Обь. Ты один, никому не нужен, падаешь в холодную воду, а течение несёт тебя в сторону Салехарда. Твое тело будет принадлежать вечной мерзлоте.

Олег очнулся. Он понял, что все-таки уснул, и уже стемнело. В желудке неприятно урчало.

— Ты чуть все не проспал, — явился Антон. — Пошли на ужин, а потом — таблеточки. Я все-таки выпросил четыре. Мои любимые! Ух!

Иногда Антон, как и все обыкновенные шизофреники, разговаривал сам с собой. Иногда делал это, глядя на собеседника, и эта картина выглядела пугающе комично — оба человека друг напротив друга не понимали, что происходит. Но в последние дни Антону полегчало, и он уже не заговаривался.

Вечером после таблеток Олега стошнило. Сестра зло выругалась, но понесла таз. Олег чувствовал себя виноватым, что доставил хлопоты. Ночью в коридоре были слышны шаги, совершенно нехарактерные для этого времени суток. Обычно стоит зловещая тишина, а тут вдруг образовалась жизнь. Но такая, скромная, как у мышей. Своя же"мышь"спала. И старик спал. Антон что-то корябал на стене. А чем? Ложкой что ли? Но не ногтями ведь? Ногти у него всегда были в порядке.

Если выйти ночью в коридор, то можно заметить, как вдоль стен плавно перемещаются тени, но они боятся приблизится к ночнику на вахте, который сразу их обнаружит. Именно поэтому Олег после отбоя никогда не покидал пределов своей обители — теней хватало и в собственной голове. Хрупкий человеческий череп, начиненный обильными органическими массами, со всеми своими сложными процессами и связями — так страшно оставаться с ним один на один, но и быть с кем-то на одной волне тоже страшно. Только бы этот кто-то молчал. Бывало, что Антон утомлял Олега своей болтовнёй про девственниц и хвастовством о том, что постиг все тонкости игры в карточные игры. Когда Олег отказывался играть, Антон строил из картонных лакированных прямоугольников домики — невысокие, но стройные. И как у него все получается? А у меня нет.

Утром Настенька все-таки пришла. Темноволосая, с карими глазами. На вид, как заметил психиатр, девушка восточная. Худенькая и озорная, она стояла и ждала у входа в отделение, пока позовут Олега. Как только последний появился на коридоре, ее улыбка начала горчить, а руки сами собой вцепились в сумочку. Олег смиренно ковылял, мысленно отсчитывая, сколько на полу квадратов от одной стены отделения до другой. Или это круги? Почему-то приход Настеньки совсем его не обрадовал — то ли настроение было такое, то ли четвертая таблетка, которую Антон выпросил и для него, оказалась совершенно лишней. Голова пустая — неприятно.

Конец ознакомительного фрагмента.