Растерянный. Записки. Письма. Повесть

Владимир Владыкин

Сборник прозы В. А. Владыкина под общим названием «Растерянный» относится к раннему периоду творчества. К повести с одноимённым названием также примыкают — «Записки плохого семьянина», «Письма к девушке» и др. События происходят в эпоху «развитого социализма». Автору близок жанр психологической прозы.

ПИСЬМА К ДЕВУШКЕ

Письмо первое.

4 сентября 1976 года.

Здравствуй, Вера, я бы мог обращаться к тебе, как к самой дорогой! Ты такой для меня и являешься. Но на это я пока не имею права разбрасываться такими словами. Уверен ли я в себе или нет, но что-то мне подсказывает, на пути к тебе встанет много препятствий. И если бы ты сказала, что ты во мне не уверена, я бы не обиделся. Так что ты меня не обессудь за такое вступление.

А теперь к сути… итак, когда приехал от тебя, это письмо я принялся писать не сразу. Сначала надо было переговорить с матерью. Ведь в тот теплый августовский вечер я уехал к тебе так неожиданно, что даже не предупредил ни родителей, ни сестру. Но когда сел писать, меня подстёгивало нетерпение: скорее, как можно скорее, надо сообщить тебе, как долетел на самолёте ЯК-40 из Блинска в Ревск, а также сообщить обо всём, что узнал. В общем, ниже опишу всё по порядку.

Пробыв у тебя четыре дня, я не чаял попасть домой, так как могла переживать мать, когда узнает, что меня нет ни на работе, ни в семье. Сидя в салоне, мне казалось, что воздушный лайнер за облаками, как назло, летел медленно, будто стоял на месте. В полёте мне даже не читалось, я просто смотрел в иллюминатор — за этим занятием так и провёл время…

И вот бортпроводница сообщила, что подлетаем к Ревску, всем предложила пристегнуть ремни. Хотя самолёт был готов идти на посадку, какое-то время мы ещё летели на большой высоте, так как под нами тянулись белоснежные облака, они лежали неподвижно, этакими равномерными бугорками, как пушистое сбитое в складки покрывало, а кое-где вздымались валунами, горками. А вдали громоздились серо-чёрные тяжёлые тучи, как скалистые горы.

Кто-то из пассажиров в иллюминатор увидел, как за бортом сверкала стрелами молния. Оказывается, под нами была гроза, на земле шёл сильный дождь. Самолёт снижался с металлическим свистом и гулом. И тотчас этот звук изменился, и небесный лайнер с пронзительным воем начал ещё быстрей снижаться, точно преследовал какую-то цель, стремительно летя к земле, что можно было подумать, неужели с самолётом не всё благополучно? И приходилось только надеется на чудо. Хотя, то, что мы терпим бедствие, что мы, не дай бог, в аварийной ситуации, таких ощущений я не испытывал, надеясь на мастерство лётчиков. Вот он погрузился в густые серые облака, и ничего не было видно: стоял сплошной серый туман.

Это вхождение продолжалось недолго, самолёт как бы разорвал облачную плотную завесу и в иллюминаторы мы увидели разные квадраты полей, перелесков, речки и пруды, дома, но ещё обрывками, лохмотьями. Но это навстречу самолёту стремительно летели бело-серые облака.

И вот самолёт пошёл всё ниже и ниже — под нами уже был виден хорошо город: высокие дома. Но с высоты они казались игрушечными. И по мере того, как самолёт снижался, по крыльям и стёклам иллюминаторов бесшумно забрызгали капли дождя, усеяв стёкла, точно горошины серебра.

Наконец-то колёса стукнули о бетонку, самолёт, подпрыгивая, стремительно плавно покатился по посадочной полосе, теряя скорость. Затем он легко развернулся и встал, как вкопанный. Бортпроводница сказала: чтобы пока все оставались на своих местах, и тут же пошла к двери, которая вела в кабину экипажа.

Она вышла оттуда почти тут же вместе с пилотами. Все пассажиры рукоплесканием поблагодарили их за полёт. И только тогда бортпроводница разрешила выходить. За нами должен был подъехать автобус, и пока его ждали неподалёку от самолёта, некоторые шутили: «Вот из солнца прямо в дождь»! Это замечание встретили дружескими, вежливыми улыбками. Все были счастливы благополучным перелётом из одного города в другой. А дождь между тем шёл мелкий, прохладный и не очень сильный. Но зато задувал ветер, что вызывало некоторое неудобство.

Вот подошёл автобус, все пассажиры вошли в просторный салон и поехали до здания аэропорта.

«Вот я и дома. точно, побывал на другой планете.! — мысленно думал я.

— А что же делает сейчас Вера там, в Блинске? Хотя я знал, что ты собиралась поехать в агентство Аэрофлота, в котором ты работала телеграфисткой. Но как бы там ни было, мне хотелось представить то, о чём ты могла в ту минуту думать? Но я, глядя в иллюминатор, не мог думать о тебе весь полёт. Но ещё до вылета, находясь с тобой рядом, мне было грустно думать о скорой нашей разлуке. Но в полёте, чтобы отвлечься, я пытался читать книгу. Но мне не читалось, тогда я достал записную книжку и сделал запись. Вот что получилось под шум двигателей воздушного лайнера: «Когда я прибыл в твой город, мы встретились на вокзале, чуть позже я рассказал о том, как взял билет на поезд и поехал к тебе. Я даже отказался от постельного белья, и лежал на голой верхней полке в полной прострации. Я не совсем отдавал отчёт своему отчаянному поступку. И можно сказать, сутки пути я пролежал в одном положении, думая о том, правильно ли я поступил? Передо мной проходила вся моя короткая семейная жизнь. Я жалел только об одном: зачем я так рано женился, ведь у меня была цель, учёба в университете на журналиста, литературное творчество. И пока этого не добьюсь, не буду жениться. Но я ходил на танцы, встречался с девушками, и плохо готовился к поступлению. На танцах (на своё горе) встретил будущую жену, которая оказалась, серьёзней всех своих предшественниц. Я наивно думал, вот женюсь и тогда засяду за учебники.

Но в жизни оказалось, мои планы не нашли понимания в лице её родителей. Тёща в гневе бросила» «Ты женился, вот и живи, а учиться надо было до свадьбы»! Но я продолжал заниматься и вызывал на себя шквал упрёков, что я строю нежизненные планы, и потому необходимо учиться на инженера. А журналисты и писатели, в их понимании, несерьёзные люди. И тёща, и тесть книг не читали, домашней библиотеки у них отродясь не было. Да и жена читала только то, что ей посоветует подруга или на работе. Сама же к книгам не проявляла должного интереса. Так что я попал в беспощадный мирок узких запросов. Этакое мещанское сословие со своими понятиями о жизни, и мне, оказалось, опасно было связываться и близко с ищущими выгоду, и жадными до денег, людьми. Но давай я вернусь к тому моменту, как я уезжал от тебя. Последние минуты уходят, как я расстаюсь с твоим домом, с твоей гостеприимной мамой, с тобой, Вера. Ты даже не подозреваешь, быть может, как мне сейчас нелегко уходить от всего того, к чему привык, находясь с тобой всего трое суток. И мы долго будем их помнить. Ведь это неизгладимый след в наших завязавшихся отношениях, которые могут стать общей судьбой. Сколько мы узнали друг о друге, это известно только нам двоим. Сколько мы с тобой передумали: ты обо мне, я о тебе, и о жене, с которой буду разводиться. Сколько мы слышали друг от друга: тёплых дружеских слов любви, которые таилась от нас же самих в наших душах. Может, я ошибаюсь, может это только красивые слова? Но это же проговаривалось так правдиво, так откровенно, и получалось так прекрасно, когда люди испытывают друг к другу неудержимый порыв чувств. Ты узнала во всех подробностях мою жизнь, как я мучился, и всё то, что связывало меня с тобой, как я думал часто о тебе, и как принял решение навсегда расстаться с женой. Но это далось не так-то легко: я метался, мучился, о том, как мне поступить окончательно? Ведь уже появился ребёнок. И тогда я написал тебе, ты меня не осудила, когда получила письмо полное откровений и ответила мне. Из твоего письма, я узнал, что ты свободна и поняла меня правильно. Ты помогла разъяснить мои колебания и сомнения, что ты по-прежнему мне верна. И в один день, бросив все дела, только бы увидеть тебя, только бы слышать тебя, касаться твоих ласковых рук, твоих волос, ощущать всю тебя: твоё дыхание, твои женственные шаги. Ах, как я жаждал всё это испытать заново, когда мы, помнишь, сидели на военном телеграфе в ночной смене и говорили о поэзии, литературе.

А потом я уволился в запас, и началась наша переписка, инициатором которой стала ты. Я знал, что ты очень ждёшь или письма, или меня собственной персоной. Мы оба понимали, что ждали друг от друга, но стеснялись в этом себе признаться.

Я ещё долго буду тебе рассказывать о нас, и больше ни о ком. И станем главными героями нашей переписки. В твоих и моих переживаниях, раздумьях, пока невозможно не упоминаться одного человека, который вошёл в мою судьбу, и всё ещё существует, поскольку нельзя отрицать факта моей необдуманной поспешной женитьбы. И не обойти всех тех чувств, которые в те дни свиданий связывали меня с ней. Поэтому невозможно обойтись без тех истинных чувств, переживаний, раздумий. Я верил в неё, что встретил девушку, как часть моей души, а её душа часть моей. И потому нельзя обойти правду человеческой природы во всех её проявлениях. То, что я в ней ошибся, я понял уже через месяц после свадьбы, понял, что мы с ней не подходим друг другу, что мы очень разные по культуре, воспитанию, привычкам, вкусам».

Вера, вот такую сумбурную запись, я вписал в блокнот в салоне самолёта ЯК-40. Конечно, ты извини за излишние подробности. В дальнейшем я постараюсь быть кратким, хотя делать это будет непросто, так как меня переполняют мысли и чувства, к чему подталкивает моя аналитическая натура. И я хотел бы следовать известному изречению, когда словам тесно, а мыслям просторно. Но меня, как я сказал, переполняют все те впечатления, которые вобрала душа и на аэровокзале, и в полёте. И потому буду писать о том, что так настойчиво просится из души.

Когда я вышел из аэропорта, на остановке сел в троллейбус. И поехал на автовокзал, где стоял в очереди за билетом в свой город. Это было в шесть часов вечера, через двадцать минут я сел в автобус. Через пять минут он тронулся в путь из Ревска, а дождь между тем продолжал идти. За окном сгущались серые сумерки. В тот момент мной владела мысль: «Скорее бы добраться домой». И чтобы этот час в дороге прошёл быстрей, я пытался читать, но в тряской езде я впал в рассеянность и бесцельно смотрел в окно. А там, в косую линию, напористо шёл дождь. Капли беспорядочно падали в лужи, образовывая мутные пузыри. Я вспомнил, как вместо того, чтобы с работы ехать домой (нет, не к родителям, а в дом жены), где меня ничего хорошего не ждало, я вдруг решил уехать к тебе.

Мне удалось быстро взять билет, скоро подошёл поезд. Я вошёл в вагон с чувством, что совершаю безумный поступок, что меня непременно бросятся искать. Но как я мог ехать в чуждую мне семью, где меня пытались направить не по моему истинному пути? Моё терпение лопнуло, мне больше не хотелось, чтобы тёща на меня смотрела косо из-за того, что не привязываюсь к их домашнему хозяйству и не прислушиваюсь к их советам о том, как надо жить. Всё это мне донельзя опостылело, я загорелся нетерпением увидеть тебя. Но теперь наши четырёхдневные отношения остались позади. И вот я ехал и грустно думал о том, что после объяснения с матерью, я поеду к жене и объявлю ей о нашем разрыве…

В автобусе со мной сидела молодая девушка и читала книгу Ильфа и Петрова «Золотой телёнок». Она время от времени похихикивала, её вид был такой беспечно невинный, такой счастливый, что я невольно ей позавидовал, так как она была ещё, слава богу, далека от тех страданий и душевных мук, которые пришлось пережить мне. Её миловидное юное лицо лучезарно светилось добротой, без отпечатка печали или грусти; она была вся под влиянием читаемой книги.

Ей было просто эстетически хорошо и душевно покойно от создания авторов-сатириков. А я, сравнивая её безмятежное положение со своим ошеломительно-тревожным, даже чуть-чуть ей позавидовал. Но не желал, чтобы ей так же, как и мне, пришлось когда-нибудь пройти через те же жуткие испытания, что выпали на мою долю. Пусть ей всегда сопутствует хорошее настроение и всегда улыбается счастье.

А то, что я сам тоже читал «Золотого телёнка, но не в школьные годы, а в первую послеармейскую зиму, но в тот момент я даже об этом не думал. А ведь именно в тот благополучный год наладилась наша с тобой переписка. Это только сейчас, когда пишу я эти строки, что так оно и было, и пришло на память.

О той попутной девушке я больше уже не думал или лишь мимолётно, когда слышалось её тихое хихиканье. В основном же я смотрел в окно и видел, как монотонно и нудно продолжал лить дождь, стекая по окну ручейками. Я думал исключительно о доме, и о том, как и что, буду объяснять матери о своей поездке к тебе. А время между тем тянулось черепашьим шагом.

В город N автобус прибыл минут двадцать восьмого. Я вышел из салона в рассеянности, не зная, куда мне идти: на остановку или пешком отправиться домой через дачи. Этот путь мне знаком с юности, когда много раз ходил по нему поздними вечерами, возвращаясь из города то ли от неё, то ли с репетиций в народном театре…

Итак, мой путь лежал не к жене, а только домой. Всё также продолжался дождь, дорога была мокрая, стояли лужи, и они тускло блестели в свете уличных фонарей. Я боялся наступить в лужу, потому, даже находясь в рассеянности, смотрел, куда лучше ступать, чтобы не попасть в грязь. Но зато не избежал бытовой трясины, в которую угодил полтора года назад, когда женился на честолюбивой и надменной особе. Иногда мысли возвращали к тебе, как мы гуляли по улице солнечным августовским днём и ходили в кино.

А дождь то утихал, то усиливался, точно нарочно заигрывал со мной, и отвлекал от того сознания, как над нами в твоём городе сияло солнце. И вот теперь меня ждали те последствия событий, которые произошли в моё отсутствие и дома и на работе. И я шёл пешком под дождём по дачам во мраке вечера. А казалось, то была непроглядная ночь. Ты не можешь себе представить то, о чём в те минуты я думал. Сколько времени я с тобой находился, почти все дни светило солнце и оно неслучайно нам даровало своё благодатное тепло. Хотя оно уже светило не по-летнему. А когда мы сидели в сквере, оно даже горячо пригревало, как бы говоря: «Любите друг друга, вы будете счастливы, если останетесь вместе, вы созданы друг для друга». И помнишь, как мы, гуляя по улицам, всегда чувствовали его яркий свет и тепло, и оно благодатно высвечивало нам с тобой пока ещё неторный путь. Нам было хорошо, и тогда светило солнце, мы печалились, и тогда голубое небо окутывала серая пелена. Вот и получалось мы, будто были зависимы от настроения в природе. А может, это она печалилась вместе с нами, завися от наших чувств. И когда нам было грустно от предстоящей разлуки, поднимался ветер, и раскачивал деревья, роняя на усталую землю первые жёлтые листья.

Но это было там, где ты сейчас одна, и ждёшь моё письмо, каждый день, поглядывая на почтовый ящик. А я пока иду домой, неся портфель, книга не вместилась и я её несу в другой руке, и мои волосы кропит мелкий дождь.

Я иду и на ходу сочиняю тебе письмо. Но нет, я ещё не знаю, что меня ждёт дома. И ты сейчас думаешь, к кому же я пойду: к жене или к родителям. Но об этом я уже выше написал и ты знаешь, что, кроме родителей, у меня уже нет другой дороги.

И она такая тёмная, дождливая, мрак нависает надо мной и мне кажется, что как бы от него я ни убегал, он меня будет теперь всегда преследовать. И я невольно с приятностью думаю о том нашем солнце, которое светило, согревало, успокаивало. А дождь только досаждал своей шуршащей монотонностью. И это несмотря на то, что я люблю дождливую погоду, и как ни странно, люблю грозу, нет, не в начале мая, как говорил поэт, а как стихию, которая заставляет задуматься о бренности, и не каждый устоит перед стихией. А мне теперь только и остаётся принимать вызов, нет, не природы, а части того общества, которое живёт в разрез общего течения и направления.

И мне думается, что эта часть живёт во мраке, который навязывает мне: «Погоди увидеть солнце, тебя ожидают большие испытания, и ты примешь мрак. И всё это время я буду тебя обличать и устрашать чёрным зевом своей пасти. И подобно бездне стану над тобой кружить, кружить и зазывать в свои объятия, буду являться в твои счастливые сны, постоянно нарушать твой покой и буду издеваться над твоим непокорным, но таким мягким характером, рассматривая тебя со всех сторон чёрными глазами…»

Но я найду выход из коварного мрака, который сравниваю с её мещанской средой. А стоит мне произнести твоё имя, как мрак рассеется, как чёрный снег под лучами весеннего солнца. И невольно думаю, ты моя крестовая дама. И буду шептать твоё надёжное имя, Вера! Я стану шептать его во сне и наяву, но теперь слушай, что я буду тебе рассказывать и что сродни исповеди перед Господом. Ты, возможно, задаёшься вопросом, почему я иду пешком?

У нас тут перерыли дорогу, автобусы, — слышу я разговор дачников, — временно не ходят. И поэтому люди идут в город под дождём пешком. Мне надо пройти около шести километров пути, чтобы попасть в свой посёлок, где живут родители и братья.

В пути ко мне пришла мысль — зайти к моему другу Григорию, о котором я тебе рассказывал. Да, он надёжный друг, с которым единственно я делюсь всеми проблемами. И потому он в курсе моих натянутых отношениях с женой и её родителями.

В дачном посёлке есть местечко, в котором стоят несколько бараков, в одном из них и живёт со своей семьёй Григорий. Я шёл по шоссе, которое и привело меня к нему. Ты, наверное, догадываешься, почему я решил зайти к Григорию. Да, ты угадала, мне необходимо узнать, как обстоят дела со мной на работе, ведь я, уехав к тебе, прогулял почти неделю. Когда я пришёл к нему, он находился в кухне и что-то делал. Ведь он мастер на все руки. Там у него целая радиотелемастерская, на полках стопы журналов по телерадио, на столе и полу стоят телевизоры, всюду электролампы, для швейных машин детали, запчасти.

При моём неожиданном появлении Григорий оказался в растерянности. И поэтому был непередаваемо рад, он положил на металлическую подставку дымившийся на кончике канифолью паяльник и быстро пошёл ко мне навстречу. Он хлопал меня по плечам, жал крепко руку и широко искренне улыбался и принялся расспрашивать, какими судьбами я у него и где я все эти дни пропадал? Мы сели, я стал рассказывать. И с каждым словом мрачнел. Он знал, что я могу к тебе уехать, но чтобы так неожиданно. И сожалел, что я его не предупредил, ведь я должен был уехать во вторник вечером, а я — в понедельник. Он обещал меня прикрыть на работе. Конечно, моё начальство не знало о моём внезапном отъезде. Было известно лишь одним ребятам. И то они точно не знали: уехал ли я или со мной ещё что-то случилось, так как мы договаривались, что поеду, как сказано, во вторник, а значит, во вторник я должен был выйти на работу. Но так как я не вышел и в другие дни, то были все основания считать, что со мной что-то приключилось. Но печальнее всего то, что узнал (это было вчера, в пятницу), в мой приезд из реки Аксай вытащили утонувшего молодого парня по приметам похожего на меня. Он был в такой же жёлтой махровой футболке, какая имеется и у меня.

Когда Григорию об этом случае рассказали, у него, по его словам, на руках ёжиком поднялся волосяной покров, и от испуга в замирании сжалось сердце, и его чуть ли не сотрясала нервная дрожь. Это своё состояние он мне сам передал. Мой начальник тоже переживал и говорил Григорию: «Пусть хоть куда угодно уехал, но только был бы жив».

Но теперь Григорий успокоился, что я жив и здоров. Потом он рассказал мне, как собирались ребята и старались уладить моё сложное семейное положение. Почти у каждого из них есть по одному-два отгула. И свои отгулы решили отдать мне. Я был до глубины души тронут их благородными поступками и за то, как они переживали. Но я знал, что с ними беседовал Григорий, и предложил всем отдать мне по одному отгулу.

Григорий и раньше меня выручал своим участием из других непростых ситуаций. И так может поступать только воистину настоящий друг, и поныне остаюсь ему благодарен за всё то, что он сделал для меня. И как хорошо, что свет не без добрых людей.

За окном всё продолжал идти дождь, и пока мы сидели с ним в кухне, он даже усилился, ночь была тёмная. И когда я сказал ему, что мне пора идти домой, он предложил остаться на ночёвку. И попросил свою жену Вику приготовить ужин. Она охотно принялась за дело. И пока Вика готовила ужин, мы продолжали разговор. Я узнал, что Григорий встречался с моей женой Ларой.

Ты не представляешь что за человек мой друг Григорий! Он довольно хорошо разбирается в людях, его лучшая черта, это умение помогать всем нуждающимся в сложных ситуациях; и не умеет скрывать свои недостатки, всегда искренен, всегда делится своими достижениями. Он прост, как человек, не кичится своими познаниями, очень внимателен и тактичен в обращении со всеми людьми. Я не буду показывать его отрицательные черты, так как здесь они не обязательны, ведь дело касается его доброго расположения к людям.

Итак, перед встречей с моей женой он имел беседу со своей кумой Зиной, которая пришла к нему на работу специально, чтобы излить свою душу. У неё неполадки в семье, её муж пьёт, гуляет с женщинами. Она удостоверилась в этом, когда увидела его в объятиях с другой. Зина рассказывала, а сама плакала, по её измученному лицу текли горестные и полные обиды слёзы. И Зина просила Григория помочь ей, чтобы поговорил с мужем и повлиял на его поведение. И вот только он кончил с кумой разговор (а это происходило на улице возле ателье «Силуэт»), как к нему подошла моя жена. И первым делом сказала, что она его ищет. Она была уверена, что он знает о моём нахождении. И вот не успела она спросить о том, где я, как Григорий задал ей тот же самый вопрос. Этот разговор происходил на улице в течение часа. Позволь его привести полностью:

— А ты знаешь, Лариса, его уже нет на работе четвёртый день, — говорил Григорий. — Неужели ты не знаешь где он? — и он специально так поставил вопрос, чтобы ошеломить её. И пока не собирался говорить о том, что со мной происходило в последнее время. Григорий хотел услышать от неё то, что меня вынудило скрываться от неё…

— Почему, знаю… — сбивчиво и, волнуясь, ответила жена. — Он мне говорил, что собирается поехать в Волгодонск.

— Когда?

— Об этом он говорил раньше. Но я одного не пойму, что, разве нельзя было ему обсудить это со всеми? Там же надо узнать какие имеются условия на получение жилья. А кто там его ждёт? И где там жить придётся? Да и с ребёнком я не могла бы уехать в полную неизвестность. А если бы он посоветовался с мамой, мы могли бы сына оставить с ней. Или бы он сам поехал, если бы всё у нас складывалось по-хорошему…

— Ну, хорошо, а что там у вас происходило, что вы, в самом деле, ведёте себя как малые дети? — недовольно продолжал он. — Неужели здесь вам нельзя жить на квартире? Лариса, я, Валерке, не раз говорил: «Купите домик на дачах и живите себе преспокойно. Только в этом случае можно строить равные отношения. А там вас постоянно будут встречать неудобства. Тебя, конечно, меньше, ты со своими родителями. А вот ему нелегко выслушивать нотации. Я вам советую: купите домик! Что разве нельзя?

Лара задумалась, склонила голову.

— Нет, Гриша, на квартиру и в общежитие, куда он меня звал, я не пойду, — ответила она. — И какой домик там, на даче? Хибара? Зачем мне нужно такое прозябание?

Слушал её Григорий, досадовал и решил спросить:

— Лариса, давай поразмышляем. Как ему живётся у вас? Хорошо? Только откровенно.

— Не знаю, — тихо ответила она, пожав плечами.

— Неужели ты не можешь понять, что он живёт не у себя дома, а в примаках. А что это такое, ты не знаешь? — Он задавал вопросы и сам же на них отвечал. — Для своих родителей ты будешь всегда хорошей, любимой, а он только плохой, непослушный! Они его не будут защищать, он им не нужен. Для них главное ты. А в хороших семьях в подобных случаях ценят молодых людей в равной мере.

— Конечно, Гриша, может, в чём и я была виновата перед ним. Но в его отсутствие всегда защищала мужа, если меня упрекали им. Но он-то тоже неправ! Строит из себя такого честного, такого праведника! — По словам Григория, то, как она заговорила обо мне, у неё получилось с оттенком злости и даже ненависти.

— А скажи мне, Лариса, почему он в последнее время по утрам на работе питается консервами «Туристский завтрак»? Я не раз это видел…

— Ты спроси у него, почему он так поступал, — недовольным тоном, проговорила жена.

— А ты ему сама готовишь? Может, он хочет от тебя принимать, а не от твоей матери.

Из того, что говорил Григорий, было видно, что ему известно, как мы «ладили». Когда он меня заставал в ателье, принимающим пищу, Григорий допытывался, почему я не завтракаю дома. И я ему отвечал, что жена ни разу не готовила еду сама, надеясь на маму. Но её лицо вряд ли покрывал стыд перед Григорием, она даже была возмущена его поучениями.

— А какая разница, кто готовит, какая, я не пойму? Ведь мы живём в одном доме с родителями, — старалась оспорить его мнение не чувствуя своей вины. — И зачем нам было отделяться, я этого не понимаю?!

— Э-э, Лариса, в том-то и дело, разница большая! А ты возьми сама приготовь завтрак. Может, он хочет знать, умеешь ли ты готовить блюда, закуски. Нельзя так, Лариса, относиться к мужу. А ты, наверное, хочешь, чтобы он тебя любил? Но такое отношение к мужу любому не понравиться…

— Да какая там любовь, Гриша, одна ненависть у него и у меня! — резко бросила она.

— Вот-вот! При таких отношениях, кроме ненависти, ничего не получится. А ты свари борщ, картошку приготовь, даже яичницу и он будет тебе благодарен. И тогда чувства появятся у него. Он поймёт, что ты для него стараешься. Ты тогда будешь защищена от его упрёков заботой о нём. И также поступай в других ситуациях. Надо делать так, чтобы он чувствовал, что ты делаешь это ради ваших добрых отношений. И тогда вместо тёплых чувств у вас пробудится обоюдная любовь. Он станет стараться сделать что-то полезное для семьи. Совесть вместо эгоизма включится. Я со своей Викой так и строю отношения. Поверь, если установятся такие отношения, и он тоже будет о тебе заботиться. А что тогда о любви говорить? С ней, любовью, надо бережно обращаться, как с ведром воды, боясь её расплескать на жизненных ухабах. Любовь — это понятие святое! Его нельзя произносить, разбрасываться. Ты вот у моей жены спроси, сказал ли я это слово «люблю» просто так, ради красного словца? Нет, потому что знаю, его нельзя произносить без чувства.

Григория я хорошо знаю, говорил горячечно, эмоционально и его тёмные глаза быстро бегали, когда он подыскивал нужное слово.

— Ты вот хочешь, чтобы он тебя понимал, — продолжал мой друг также приподнято, — во всём тебя слушался. А ты бы только повелевала, а внимал каждому твоему слову?

— Нет, он мне говорил о равноправии, и не хотел, чтобы я ему диктовала свою линию поведения.

— Но тебе бы очень хотелось так поступать, а сама не прислушивалась к нему, не знала его желаний, о чём он мечтал? Не оправдывайся! Я в этом уверен. Вот так и получается. Думаешь, мы с Викой живём гладко, бывает, так зарябит, что сердцу становится тоскливо. И ушёл бы тогда, куда глаза глядят, бросил бы всё к чёртовой матери. Но нет, я такой человек, хочу строить свою семью, а не разрушать, как это делают некоторые и чего даже не замечают. Ты и твоя мать ему запрещаете писать, читать? Ты бы посмотрела на то, сколько у меня «железок», как их называет моя жена. И знаешь, что я ей отвечаю? Брошу «железки», куплю альбом и буду коллекционировать марки, буду собирать и пусть попробует сказать, что я занимаюсь ерундой… — Григорий помолчал, затем спокойно закончил: — Нельзя нам жить без каких-нибудь увлечений, интересов. А вы, женщины, этого почему-то не понимаете.

— Ну, знаешь, Гриша, я за деловые интересы, а не за те, которые не приносят доходы. Он как заговорённый, для него нет другого дела. Ты отремонтируешь телевизор, утюг, машинку, тебе заплатят, а ему шиш! Пишет всё, пишет, а толку никакого. А если сидит, читает, то к нему лучше не подходи, уткнётся, и не дозовёшься…

— А тебе хочется получить отдачу сразу? Написал — получи деньги? Не знаю, Лена, но я его понимаю. Он старается… Сразу ничего не выйдет. Я сам когда-то и рисовал, и писал, и знаю, что это такое.

— Да, конечно, конечно, я понимаю, что ты хочешь этим сказать. Но из не го художник, ни писатель не выйдет, так все наши говорят. У него нет специального образования!

— Почему? Так нельзя думать. Я хочу дать тебе совет: считайся с его душевными качествами. Нельзя без этого. Скажи, Лариса, он тебя целует, когда уходит на работу? Только ответь честно…

— Нет, — она покраснела.

— А ты бы хотела? Только честно!

— Да!

— А жить с ним ты хочешь? Только честно!

— Как жили, нет, — сказав это, она вспоминала все ссоры, скандалы.

— Гриша, ты может, знаешь: он каждый день последний месяц приходил выпивший. С кем он пил? Он говорил, что сам. Значит, он становится алкоголиком? Только не говори, что по моей вине… — нервно проговорила она.

— Почему? Не обязательно! Однажды мы с ним выпили у меня домашнего виноградного вина.

— Но ты совсем другое дело. А он в последнее время превратился в настоящего алкоголика…

— Стоп, Лариса! А теперь ты рассуди, — прервал он. — Почему у вас так происходит? Я его знаю, по крайне мере, четыре года и не видел, чтобы он напивался. Выходит, что ему несладко живётся у вас? Ты подумай хорошо на этот счёт, как вам жить дальше?

— В тот день я ему сказала: если не перестанет пить, то я уйду от него, если он по-хорошему не бросит… — раздражённо бросила она.

— Расскажи, что там произошло у вас?

— Он пришёл выпивший. А моя мама сказала: «Не хочет дома работать, пусть уходит»!

— Да-а? Лариса, я не могу поверить, чтобы во всём был виноват только Валерка. Я его очень люблю…

— Я это знаю, — вставила жена.

— Это хорошо. Но в жизни не было ещё так, чтобы один был во всём плохой, а другой только хороший.

Наверное, я прерву этот диалог. Но хотел бы добавить вот что: жена хотя и была, по словам Григория, расстроена тем, что он не знал о моём местонахождении, она всё равно сохраняла строгий вид во всё время разговора с ним.

Удалось ли мне в точности передать все оттенки этого диалога, это не столь важно. И нельзя было не заметить её отчуждёние, и даже презрение к тому, что я посмел от неё скрыться. Хорошо это или плохо, мне не всё равно потому, что Лариса выказала себя эмоционально и духовно неразвитой. И мне было досадно, что я её раньше не разглядел. А всему виной моя безоглядная в неё влюблённость, просто я был ею ослеплён. Но меня ещё удивляло и то, зачем она искала Григория, зачем я был ей нужен, если для неё стало всё ясно, что мы с ней не подходим друг другу и психологически и нравственно. Выходит, она до конца меня не постигла и была оскорблена моим поступком. Ведь она убеждена, что от таких женщин, как она, мужчины не уходят. А если я это сделал, то поступил дерзко и неучтиво. И она хотела разобраться, почему я так поступил, не предупредил никого в своих намерениях.

Но тогда я был убеждён, что она мне больше не нужна, так как наступила пора разочарования. Это можно сравнить с ударом грома. И надо навсегда закрыть эту страницу моих с ней отношений, что я уверен, тебе неприятно.

Итак, Вика, жена Григория, пока мы беседовали, приготовила ужин и пригласила к столу. Мы сидели на скамье перед подъездом, и одновременно встали и вошли в дом.

После сытного ужина я поблагодарил своих милых добрых друзей, и стал уверять Григория, что мне надо поспешить домой, так как я предельно волновался о том, что я мог узнать плохого ещё и от матери, и от двоюродного брата. Григорий старался меня успокаивать, дескать, не имеет значения, когда я приду домой: сегодня или завтра утром. К тому же дождь продолжал своё несносное мокрое дело. И я, после недолгих уговоров, согласился переночевать у своих друзей и долго не мог заснуть. Я думал о тебе и полагал, что ты сидишь в своей комнате или за телетайпом. И, наверное, вспоминаешь, как ты говорила, что будешь думать обо мне, а я о тебе. Хотя на самом деле ты шутила: «Ты будешь спать, Валера, и не сможешь обо мне думать». А я тебя уверял, что во сне ещё лучше думается. И только о тебе, милая Вера. И ты не представляешь, как я тебя ценю.

Жаль, что не смог тебе сказать этих слов, когда четыре дня мы были вместе. Да и поверила бы ты, коли была убеждена, что приехал к тебе в состоянии отчаяния и безрассудства. А пройдёт время, и я затоскую по ней и по сыну. Но сейчас мне дико так думать. Хотя нельзя разбрасываться словами любви, не испытывая этого чувства.. И я спрашиваю у себя: неужели и на этот раз ошибаюсь в своих чувствах? Нет, на этот раз ошибаться я не должен, если даже чувствую, как тоска по тебе переполняет всю душу. Конечно, тебя я всесторонне не знаю, но уверен, что твоя душа живая, восприимчивая. Не как у неё холодная и равнодушная. В тебе нет ничего того искусственного, целлофанового, во что обёрнута душа Ларисы. Она себя так оберегает от всех волнений, что кажется манекеном. Но страшно однажды споткнувшись о камень, споткнуться вторично…

Так прошла полубессонная тревожная ночь. Ты не чаешь спросить: а что было дома? Домой я пришёл утром. После вчерашнего дождя в пути было мокро и грязно. Я шёл с портфелем в руке по дороге, грязь прилипала к туфлям. Когда я вошёл в кухонный флигель, мать лежала на кровати после утренней дойки коровы и другой домашней работы. Она уже знала от моей сестры Любаши, что я уехал на стройку в Волгодонск. К моей сестре заходила старшая сестра Лары Тамара.

Но она не понимала, как я мог уехать, когда не выписался в сельсовете, не снялся в военкомате с воинского учёта. И мать вот так лежала и переживала обо мне. Тамара наговорила обо мне разных небылиц, что я замучил Лару неповиновением, и даже советовала ей подать на развод. И тогда она может, встретит достойного человека. Я был бы счастлив, если бы так случилось.

В толковании Тамары, оказывается, я злодей из злодеев, ненавистник из ненавистников. Так что, ты меня остерегайся! Хоть я и шучу, но мне грустно, если это так, что я, будучи с мятежной душой, не способен осчастливить ни одной женщины. Неужели только из-за того, что я избран провидением на стезю сочинителя? Однажды своему начальнику на вопрос, чем занимаюсь, я ответил, что изучаю теорию изящной словесности.

Ну вот, моя дорогая, пока всё. До свидания.

Письмо второе.

7 сентября 1976 года.

Здравствуй Вера! Прошло три дня, я снова хочу поговорить с тобой, не отправляя тебе эти письма. Я даже не знаю, что буду тебе в них рассказывать. Сейчас ко мне пришла мысль, что эти письма хоть и адресованы тебе, но всего лишь являются способом выговориться. Вот уже четвёртый день как я живу дома, хожу на работу. С женой не встречаюсь…

Моя мать знала во всех подробностях мою семейную жизнь, как родственники жены, желая, чтобы я принял уклад их быта и способы добывания средств к существованию, не сопротивлялся, чем она была очень обеспокоена. Но больше моими неопределёнными отношениями с женой. Но я ей говорил, что собираюсь уволиться, развестись и уехать к тебе. И она уже настроилась на то, что здесь я живу временно. Хотя матери очень не хотелось, чтобы я уехал так далеко и жил в чужом городе…

Ты постоянно в моей памяти, я подключаю воображение и вот вижу твоё хорошенькое личико, которое обрамляют длинные белокурые волосы, твои чуть грустные сосредоточенные глаза…

После моего приезда один или два дня стояла солнечная, но ветреная погода. А сейчас установилась тишина и светит солнце, даря своё уже не летнее тепло. Но оно такое сдержанное, спокойное; и солнце мягко касается своими уже не палящими, а умеренными лучами.

Я смотрел на нашу аллею молодых раскидистых и пирамидальных тополей, которая тянется между дорогой и дворами, по всей улице. Воздух пахнет осенним увяданием, созревшей полынью, чередой, репейником и листьями тополей. И чувствуется, как крадётся и уже где-то таится и решает войти, заполнить душу осенняя грусть. Сердце взволнованно бьётся, полное чувств к тебе. Я смотрел на тополиную аллею и думал: вот уже недолго деревьям осталось шелковисто изумрудным шумом радовать душу. Скоро пожелтеет один листик, да, было бы начало, затем вплетётся осенью целая золотая прядь и будет она ронять листву на стылую, сырую землю, поросшую спорышом. От этой мысли у меня сжалось сердце, что проходит время, дни молодости, безмятежные, а порой бесстрастные.

Я входил в наш сад: идёшь по дорожке, а по обе её стороны растёт высокая раскидистая мальва и цветёт розовыми, белыми, красными цветами. Здесь растут абрикосы, вишни, яблони, сливы двух или трёх сортов. Огороды все уже пустые, очищенные от сорной травы и помидорной и картофельной ботвы, чем занимались я и отец. За огородами пустое поле, оно не вспаханное, а только пробированное. И кругом стоит такая мёртвая тишина, будто все прислушиваются друг к другу, свойственная этой умиротворённой поре, которая тоже, как и весна, полна своей неповторимой поэзии. Но эта тишина меня почему-то угнетает, то ли нагоняет тоску, то ли печалью и я не могу себя никак понять. Что я хочу в этом мире? Почему из-за меня мучается жена, которую я разлюбил, но, скорее всего, не любил, а только был кратко влюблён. И эта влюблённость не выдержала испытания бытом, нет, теми чуждыми занятиями, которыми преступно были заражены азартом обогащения родственники жены. Но о них довольно.

И как тотчас сладко становится на душе при мысли о тебе, когда вспомню о тех наших четырёх днях. Неужели я нарочно напускаю на себя сентиментальность, нарочито привожу себя к чувствительности? Может ли такое происходить с такими людьми, как я?

Если я постоянно сомневаюсь в себе, не значит ли это, что я пребываю в вечном поиске любви, в её разгадке?! Я не могу ответить на эти вопросы. Но если я так обо всём чувствую, переживаю и расположен душой к этому, то я обречён быть в своих чувствах непостоянным и ты должна меня остерегаться.

И мне горько и обидно, что я такой, быть может, и мучительно грустить о неведомом, но и спокойным оставаться нельзя, когда ощущаешь полноту жизни. Вот я с тобой разговариваю, делюсь сокровенным. И мне хорошо только от того, что я с тобой мысленно беседую, ничего о себе не утаивая. Я пишу эти слова и чувствую, как ты думаешь обо мне и вспоминаешь наши дни, и тоже со мной мысленно разговариваешь.. Ведь мы на далёком друг от друга расстоянии, но наши сердца близки и мы чувствуем и ощущаем об одном и том же. Я знаю, ты читаешь выписанные из сборников неизвестных мне поэтов.

Если задуматься, то погода влияет на настроение человека и даже решает его судьбу. Последние дни снова пошли мелкие, нетёплые и неласковые дожди. Небо тяжёлое, серое, с плывущими низко серо-чёрными массивными набрякшими влагой тучами. И они такие страшные и зловещие, как рок. И ко мне приходит с предчувствием некоей беды тяжёлая мысль; и давит, давит тряско на мозг, что хочется даже заплакать. Но я стараюсь её отогнать, находясь в полном отключении от всего мира, от политики, искусства, литературы. Меня совершенно не интересуют новости общественной жизни радио и телевидения, газет и то, чем живёт наша большая страна.

Однако я живу собственными впечатлениями от встреч с людьми, от погоды и состоянием природы. Конечно, ты меня прости. Я так ушёл в себя, что не зову тебя по имени. Единственное, что меня радует в моей бренной жизни — это ты…

Уже поздний час, а я не хочу спать. И душу гложет одно желание — разговаривать с тобой. Я ставлю перед собой фотографию с твоим изображением, когда сажусь за стол и первые слова мои к тебе: «Здравствуй…»! И мне кажется, что ты хочешь, чтобы я смотрел на тебя. И я смотрю, и что я вижу: ты начинаешь смущаться.

Но мне твоё смущение нравится, оно отвечает моей эстетике. Я вспоминаю наши с тобой последние часы перед разлукой, ты была очень нарядна. Помнишь, как ты почему-то досадовала, когда мы спешили одеваться в дорогу, чтобы ехать в аэропорт, а у тебя не получалась та причёска, которая тебе нравилась? Но я знаю, что её ты делала для меня. И ты подумала, что она мне не понравится, как и твоя удлинённая облегающая стан чёрная юбка, расшитая по бокам красными цветами, и ты тогда спросила: «Можно мне в этот день надеть её»? И я ответил: «обязательно, непременно, в ней тебе так хорошо». И ты послушно надела белую, крупной вязки кофту, которая плотно облегала твою грудь. И ты была в этом простом наряде нежно-грациозна. Всё подчёркивало твою девичью стройную фигуру. А твои белокурые с золотистым оттенком длинные волосы были причёсаны так, что открывали твой лоб, твоё прелестное лицо, ты стояла передо мной такая вся женственная, чистая. А твои духи пленили меня, и как ты была пленительно прекрасна. Я долго, ты помнишь, как смотрел на тебя не то оттого, что расставался с тобой, не то просто тобой одетой безукоризненно любовался. А ты тогда взяла и смутилась и сказала: «Не надо так рассматривать, а то ещё сглазишь, а я суеверная». И звучал твой смех серебром.

Наверное, в ту минуту ты подумала, что я смотрю на тебя не потому, что хотел тобой любоваться, как произведением искусства, а просто нагло сравнивал тебя с женой, которая, как ты считала, красивая, а вот ты, по твоему замечанию, некрасивая. И вдобавок причисляла себя к безнадёжным перестаркам. А у меня и близко не было такой мысли, ну да, ты старше меня на два года. Но эта разница незаметна…

Завтра мне снова идти на постылую работу. А это так огорчает, что я тут, а ты там, и я так люблю тебя нежно и страстно с тоскою в душе. Я такой чувствительный, что со слезами на глазах в любви ещё ни одной девушке не признавался. Хотя я вообще не признавался, даже жене. Я просто предложил ей замуж за её исполнительность и порядочность, и за то, что она отвечала моему эстетическому вкусу. А с тобой, когда переписывались, ты меня вгоняла в восторг своими пронзительными письмами, полными чувств, тоски, печали и грусти. А для меня не было другого типа девушки, а как только тургеневского. Но в наши дни таких, наверное, уже нет. Но этот идеал так глубоко засел в душу, что я не могу от него отказаться, даже если его и впрямь не существует в жизни. И мне кажется, что как раз ты и отвечаешь этому идеалу. Ох, как я боюсь ошибиться! Но как я радовался каждому твоему письму, наша переписка продолжалась со дня моего увольнения из армии больше двух лет. И оборвалась после встречи с моей будущей женой.

Я поздно подумал: как жаль, что не писал тебе всей правды чувств, которые я тогда к тебе испытывал. Наша переписка имела начало, но не имела своей конечной цели, просто нам было интересно переписываться, играя какие-то надуманные роли. Поэтому мне думалось, мы живём личными жизнями, а переписка как дополнение к ней.

У тебя были молодые люди, а у меня девушки, но мы этой сферы не касались. И думали, что так и будем переписываться, получая от этого эстетическое удовольствие.

Помню, с каким страшным удивлением я читал твои письма и думал: она не знает моей жизни, а всё равно пишет мне, словно кому-то дала обязательства. Но особенно до слёз порой волновали твои стихи. Правда, ты не была их автором, но я любовно называл тебя «моей поэтессой». Твои стихи подсказывали, через чужие строчки ты объяснялась со мной в любви, так я тогда это представлял, но полагал, что это были просто стихи, и ты не можешь меня любить. Для своей души у тебя был мужчина, а я перед ним мальчик и ты стихами с ним забавляешься, я для тебя как полигон твоей любви не ко мне, а к нему.

И всё же, твои стихи я понимал так же, как и ты их, поскольку людей, которые любят поэзию, роднит чистый дух возвышенного и прекрасного. И не более… Эти люди умеют по-настоящему любить. И это право принадлежит только им. Я содрогнусь как от изворотливой лжи, если с нами это будет не так.

Когда мы вспоминаем прошлое ради того, чтобы понять те ошибки, из-за которых не складываются отношения, в настоящей действительности мы хотим больше их не допускать и пытаемся преодолеть те трудности, которые сами и возвели гордынями и обидами.

Но всё равно мы не умеем предугадывать, просчитывать свои поступки, которые должны привести любящих людей к единому пониманию друг друга. Но в жизни это бывает так редко, что многие не задумываются о том, почему они поступили так, а не этак.

И мы не умеем предугадывать те события, которые произойдут с нами в ближайшем будущем. Будем ли мы так любить, как испытали любовь в начале отношений? Будем ли мы чувствовать всю красоту жизни или судьба от нас отвернётся, и мы изменим друг другу, что и приведёт к неминуемому разрыву отношений.

Какие непростые вопросы! Я никогда не верил, что мы можем ошибаться в своих чувствах, точнее, в любимом человеке. Но это происходило точно так, как в моих отношениях с женой.

Менее чем через год после заключения брака я понял, что ошибся в ней. Вначале думал, вот та девушка, которая мне предназначена Богом.

Но я, как и многие люди, тщеславен, завистлив, и пришёл к выводу, что любовь подкрепляется не духовностью, а деньгами. Я не оправдал её надежд. Но она ещё до конца во мне не разочаровалась, от этого её удерживает ребёнок, которому нужен отец. И должен ли я жить с ней только из-за него, и должна ли она жить со мной по этой же причине? Но вот мы живём, я не удовлетворён своей малооплачиваемой работой. Так решило государство, когда оценивало мой труд в сто сорок пять рублей, и плюс к ним ещё доплата.

Выходит, государство, не ведая о том, заставляет людей изворачиваться, воровать, чтобы достойно содержать семью? Но честно можно заработать хорошо, только уехав на Север, однако к такому «подвигу» ради семьи я не готов. Значит, я малодушный, бесхарактерный. А женщины таких не любят, им подавай стойких, волевых бойцов. И остаётся мне вообще отказаться от семьи и жить случайными встречами, но не дай бог, с падшими женщинами. Говорят, если первый раз встретил не свою женщину, то обязательно тебе повезёт со второй. Но я гоню от себя предубеждения и предрассудки, я хочу надеяться, что в тебе я не ошибся.

Всё дальше отдаляются те дни, которые мы проводили вместе и всё ближе тот день, когда я получу расчёт и уеду к тебе. Но тебе не верится, что я решусь на это, так как ты с поразительной мудростью не торопила меня принять твою сторону, хорошо всё обдумать, взвесить, правильно ли я сделаю, если обреку сына на безотцовство.

И тебя понять можно, ты не хочешь оказаться причиной поспешного развода, и как ты говорила, что я и жена ещё не жили отдельно от её родителей. Но она же для меня духовно чужая, это она и сама понимает, как тёща однажды резко сказала: «Вот женился и живи, тебе мы подсказываем, как надо жить. А ты всё стишками забавляешься»!

Неужели она права? Я никак не расстанусь с детством! Но мне было с кем сравнить жену и тогда, и теперь. До того дня, как встретить жену, я должен открыть тебе свою тайну. От того дня как я пришёл из армии и до знакомства с будущей женой, поверишь ли ты, я пробовал встречаться с восемнадцатью девушками. Самое большее с одной бедовой девушкой свидания продолжались до трёх месяцев. С остальными я встречался от недели до двух, трёх, четырёх недель. Из восемнадцати девушек мне памятны лишь три. Если хочешь, я расскажу лишь об одной. Мне она запомнилась искренними чувствами. Её звали Ниной. И что любопытно, она работала в ателье мод «Силуэт» в цеху пошива мужских брюк. В том же ателье, но только в цеху лёгкого женского платья работала моя будущая жена. И до того дня, как нам начать встречаться, я знал её чуть полтора года.

Если плательный цех находился на третьем этаже в противоположном конце, то брючный рядом с мастерской наладчиков и электрослесарей. В мои обязанности входил обход всех цехов ателье, а их было шесть, и в том числе пошивочный цех экспериментальной лаборатории, которая разрабатывала новые модели одежды.

С Ниной я познакомился просто: она обрабатывала брюки на гладильном импортном прессу, который однажды не поднял верхнюю подушку. Нина пришла в мастерскую и позвала меня. Мы спустились на второй этаж, где была прессовая, в этой комнате, кроме чехословацкого пресса, стоял ещё отпариватель и на кронштейне прикреплена электрощётка. Здесь также стояли два манекена, на которых обрабатывали пальто, пиджаки отпаркой и очищали изделия от швейного мусора. Пока я занимался прессом, открыв электропанель, Нина стояла рядом или прислонялась к подоконнику. Занимаясь прозвонкой прибором электросхем, я не упускал случая поговорить с привлекательной девушкой. Она была с рыжеватыми, длинными подобранными на затылке волосам, симпатичная, небольшой прямой носик, серые ясные глаза, под которыми собрались веснушки. Нина была по-спортивному крепко сложена, стройная фигура, талия, полные ножки. Ей было восемнадцать лет, она говорила быстро, что казалось, постоянно волновалась. В своём портфеле я всегда носил какую-нибудь книгу и в свободное время читал. Нина и застала меня за книгой. И вот, когда я узнал, что она приехала из Краснодарского края (жила в какой-то станице) поступать в политехнический институт, но по конкурсу не прошла. И поступила ученицей в ателье. За год освоила дело портнихи и теперь собиралась поступать в текстильный техникум. Мы заговорили о литературе, она оказалась начитанной, узнала о моих планах связать себя с журналистикой, что пробую писать. Это её заинтересовало, и мы перешли на молодёжные темы.

Конец ознакомительного фрагмента.