Побег из Рая

Владимир Владимирович Горбань

Этот роман прежде всего о любви… В нем закручены три сюжетные линии: реальная, мистическая и библейская, которые развиваются параллельно и сводятся воедино лишь в финале. Реальные события охватывают период с 1964 по 2012 год, происходившие в СССР и на постсоветском пространстве и свидетельствующие о судьбах многих людей, так или иначе переживших годы масштабных переломов, их душевных драмах и потрясениях… И только любовь дает силы… Впрочем так было всегда со времен сотворения человечества…

Глава 3. От сессии до сессии

К удивлению многих, да и неожиданно для самого себя, Володе Штормину очень понравилось учиться в университете именно на биологическом факультете. Здесь он с первых дней нашел верных друзей, интересных товарищей, множество приятелей и знакомых. Биологические науки оказались именно тем новым и серьезным увлечением, которое полностью поглотило его, отодвинув занятия спортом на второе, даже третье место. Уже на первом комсомольском собрании сокурсники единогласно избрали его комсоргом, а заместитель декана, чувствуя литературные способности, острый взгляд и беспристрастную смелость нового студента, предложил ему редактировать факультетский «Комсомольский прожектор». Штормин стал довольно быстро узнаваем студентами других курсов и преподавателями кафедр. Он поселился в общежитии со своими новыми друзьями, где жилось весело, беззаботно, а временами и вовсе бесшабашно. От сессии до сессии, как поется испокон веку в известной студенческой песенке.

Общежитие представляло собой трехэтажное старое и весьма запущенное здание с проседающим фундаментом, из которого всюду торчали ржавые на вид кирпичи, с обваливающимися балконами, осыпающейся штукатуркой, облазившей со стен лимонно — желтой краской, текущей бесконечно крышей. Сколько не пыталось руководство университета это здание, расположенное в самом центре Саратова, капитально отремонтировать или хотя бы немножко привести в божеский вид, общежитие отчаянно сопротивлялось, как иной бродяга, которого как не корми, он непременно сбежит к себе на помойку, и будет там чувствовать себя припеваючи и даже счастливо. Но студентам и это затрапезное здание казалось раем. Потому, что в нем, как им порой думалось, витал дух почти абсолютной свободы. А за его стенами жили в основном люди всего боящиеся, которым набитый продуктами холодильник в квартире был важнее любой правды, любой справедливости. Только студенты, молодые энергичные люди с бурно развивающимися мозгами, могли позволить себе высказывать сомнения по многим вопросам обустройство жизни. Зная при этом, что стукачей вокруг хватает. И в деканате все подробно и о каждом известно. Но большинство преподавателей, хотя и состояли в КПСС, очевидно сами, не испытывали особой любви к социалистическим порядкам и сквозь пальцы смотрели на студенческие вольности, зачастую граничащие с откровенным диссидентством…

В Советском Союзе 7 ноября считалось самым главным, самым священным праздником. Именно в этот день в 1917 году матросы пальнули с крейсера «Аврора» по Зимнему дворцу, дав команду к штурму последнего оплота Временного Правительства, которое, никем не защищаемое, за одну ночь было низложено революционными рабочими и солдатами. Именно за это многие десятилетия простые граждане страны Советов пили водку или портвейн, закусывая селедкой или тефтелями из консервных банок. А всевозможное начальство потягивало на банкетах коньячок с той же водкой под осетровый балычок и салями. Впрочем, когда напивались и те и другие, иногда на улицах случались искренние братания между пролетариатом и авангардом пролетарской партии. И были даже случаи, когда пьяный в дупель парторг какого — нибудь тракторного завода менялся своей бобровой шапкой с собачьим треухом слесаря из сборочного цеха. Да и плакаты, всюду висевшие дружелюбно гласили: «Народ и партия едины».

Но прежде, чем пройтись в колоннах демонстрантов по улицам городов и весей необъятной страны с красными флагами и портретами партийных вождей, накануне главного священного праздника всюду организовывались субботники и воскресники. Если конечно уличный мусор не успевал укрыть от глаз начальства рано выпавший снег.

За пару дней до празднования 64 годовщины Великого Октября ближе к вечеру, в комнату общежития, в которой Володя Штормин, жил со своими однокурсниками вошел мужик средних лет в крестьянском тулупе нараспашку, в норковой шапке набекрень.

— Здесь живут первокурсники биологического факультета? — спросил он будничным голосом.

— Здесь.

— Ребята, выручайте, надо срочно погрузить мусор во дворе общежития. Машина уже стоит, лопаты я на всех получил.

Студенты быстро оделись и отправились за «тулупом» на выход. Также быстро разобрали шанцевый инструмент и вшестером с азартом принялись за работу, обмениваясь между собой веселыми шутками и прибаутками. «Тулуп» стоял рядом, наблюдал, молча, и вдруг его осенило, что первокурсники восприняли его как завхоза или просто рабочего административно — хозяйственной части университета. Не статусно он был одет, да и никак не представился перед ними. Потому и шутили парни довольно откровенно, не обращая внимания на мужчину. Он внимательно слушал, а потом обиженно произнес:

— Ребята, а я ведь не завхоз.

— Да нам как — то все равно, — ответил один из ребят и вновь продолжил рассказывать анекдот.

— Я проректор по административно — хозяйственной работе.

Студенты переглянулись. Слово «проректор» звучало внушительно.

— И еще я преподаватель кафедры Истории КПСС, кандидат наук, доцент.

— Историк, — присвистнул Штормин.

— Историк, — подтвердил тулуп. — Не верите?

Студенты пожали плечами.

— Ну, вы можете задать мне любой вопрос на историческую тему. И поймете, что я говорю правду. Например, я могу рассказать вам о том, как на II съезде партии произошел идейный раскол между Лениным и Мартовым. Хотите?

Студенты вновь пожали плечами, выражая полное равнодушие к данной исторической теме.

— А как вас зовут? — спросил Штормин, но больше не из — за любопытства, а так, чтобы поддержать разговор.

— Павел Семенович, — ответил доцент.

Погрузка мусора в шесть лопат стремительно приближалась к концу. И тут вдруг Штормин задал на первый взгляд наивный, однако, на самом деле совсем непростой вопрос:

— Павел Семенович, а почему в древности столицей нашего государства был Киев, а теперь Москва? И Русь называлась Киевской.

«Тулуп», похоже, растерялся. Он был скорее не историк, а партийный идеолог с дипломом историка. Он даже как — то нервно поежился.

— А зачем вам это знать, молодой человек?

— Да так, интересно. В учебниках истории ничего об этом не пишут.

— А вы кто по национальности?

— Украинец.

— Понятно, — каким — то нехорошим тоном произнес Павел Семенович, развернулся и ушел в сторону учебного корпуса.

Перед новым 1982 — м годом редакция факультетского «Комсомольского прожектора» в красном уголке общежития готовила очередной номер. Делалось это примерно так. Света Кузюткина на большом листе ватмана выводила тушью заголовок, размечала карандашом расположение основных рубрик, Толик Орлов тут же сочинял передовицу, Наташа Маклакова рисовала смешные карикатуры. А Володя Штормин крутился между ними, активно своими идеями и задумками мешал им работать, вместо того, чтобы сидеть где — то в сторонке и придумывать острые литературные выпады в сторону прогульщиков и хвостистов. Но он был редактором и считал своим долгом помогать всем, даже если этого не требовалось. Впрочем, все «прожектеры», как их прозвали в деканате, были людьми молодыми, веселыми, уступчивыми и не умели обижаться друг на друга. Как правило, за одну ночь выпуск успевали сделать. И рано утром, до начала занятий, свернув ватман трубочкой, Штормин гордо нес его в университет. И там, на стене у деканата, с чувством неподдельной гордости, прикнопливал его рядом с доской объявлений. Новость о том, что новый выпуск «Комсомольского прожектора» уже висит на стене, тут же разлеталась по факультету. К стене бежали все, и студенты и преподаватели. Особенно любима была рубрика, в которой нещадно пропесочивались нерадивые студенты. Рисовался шарж со вполне узнаваемой рожицей. А под ним помещался сатирический текст:

«Он пропускает бессовестно лекции

И семинары, практики, секции.

Большой он любитель полуночных пиров.

Это конечно Сережа…..»

Фамилия заядлого прогульщика не указывалась, но она обычно хорошо рифмовалась с последним словом предыдущей строки. И все, кто даже в лицо плохо знал Сережу, понимали, что это Сережа Башкиров. Все ржали, тыча пальцами в портрет, чем и достигался нужный воспитательный эффект. Передовицу с ее традиционной нудятиной и нравоучениями студенты почти никогда не читали.

Первую сессию Штормин сдал без троек, хотя и с большим трудом. Учеба в университете, где основные знания приобретаются на лекциях и отшлифовываются на семинарских и практических занятиях, принципиально отличается от учебы в школе, где предметы изучаются большей частью напополам с учителем. Пришлось быстро научиться учиться самому.

А по весне к Штормину неожиданно пришла большая слава лирического поэта. Сладкая и липкая как сгущенное молоко. Сначала несколько его лирических стихотворений появилось в областной газете «Заря молодежи». Потом девчонки факультета стали их переписывать друг у друга в тетрадки. Потом стихи в рукописных вариантах стали гулять по университету, а затем и вовсе выплеснулись в широкую студенческую аудиторию почти миллионного по населению города. Со стороны эта слава была почти незаметна. Девчонки писали любовные записки, назначали свидания, поджидали у учебного корпуса и возле дверей общежития. Конечно, по молодости лет у любого парня от такого девичьего внимания поплывут мозги. Ранняя слава страшно портит людей. Но от нее есть верное средство — колоссальные амбиции. Они никогда не дадут забронзоветь.

Первомай был, пожалуй, вторым по значению праздником в Советском Союзе. Он отмечался в знак солидарности трудящихся всего прогрессивного человечества. Но по форме празднования очень походил на очередную встречу годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Ему так же предшествовали субботники и воскресники, на которых всем миром в едином нерушимом порыве убирался мусор, скопившийся за зиму на улицах, площадях и в подворотнях, красились заборы, подновлялись фасады зданий, белились стволы деревьев. Апогеем праздника являлась демонстрация, плавно переходящая в пьянку — гулянку дома или на природе.

Иногородние студенты большей частью на майские праздники разъезжались отмечать Первомай по домам, и общежитие пустело. Володя Штормин в тот год остался в Саратове. Его, как комсорга группы попросили поучаствовать в первомайской демонстрации. В принципе это считалось почетной обязанностью, как служба в армии, дежурство в составе ДНД, а также сидение в президиумах всякого рода комсомольских конференций и пленумов.

Колонна преподавателей и студентов университета формировалась возле главного корпуса часа за два до шествия. Демонстранты прикрепляли на грудь алые шелковые банты, надували разноцветные шарики и разбирали транспаранты и портреты партийных вождей. Владимиру Штормину и его сокурснику Сергею Варшавскому достался один на двоих портрет унылого Михаила Андреевича Суслова, идеолога КПСС и мирового революционного движения. Генерального секретаря ЦК, Председателя Верховного Совета СССР, дорогого Леонида Ильича Брежнева захватили студенты — физики. Конечно, самыми почетными портретами с самыми длинными древками были портреты бородачей Карла Маркса, Фридриха Энгельса и Владимира Ильича Ленина. Их доверялось нести только преподавателям университета, имевшим не только ученую степень, но и ученое звание доцента или профессора. И только заведующий кафедрой марксистско — ленинской философии профессор Горбачев, считавшийся большим оригиналом и человеком не от мира сего, ничего такого пропагандистского на демонстрациях в руки никогда не брал, объясняя свой поступок по — философски оригинально и витиевато.

— Зубная паста теперь в большом дефиците. А мыло, того и гляди, из свободной продажи исчезнет, — заявлял профессор Горбачев, смотря куда — то мимо собеседника, лукаво усмехаясь. — Я книжку полезную написал, а у издательства нет бумаги.

— А причем тут зубная паста и мыло? — недоумевал собеседник.

— Ну как же, — обнажал крупные неровные зубы Горбачев. — Все логично и по — философски объяснимо. Нет пищи, не нужна и зубная паста. Нет пищи и нет бумаги. Пища в данном случае первична, а зубная паста и бумага вторичны. Как материя и сознание в понимании марксистско — ленинской философии.

— Ну, а мыло причем?

— Мыло — величайшее изобретение человечества. Без него не возможен процесс карьерного роста. Без него нельзя было бы подать руки подлецу. Да и таскать на демонстрациях портреты вождей тоже.

Тюрьма по Горбачеву лила слезы постоянно. Ходить бы ему в кандалах весь свой век. Но Николай Андреевич всегда умел закончить свою мысль настолько причудливо и замысловато, что понять до конца истинный смысл его философских изысков, ни у кого не хватало ума.

— Марксистско — ленинская философия есть вершина пролетарской мысли, — часто добавлял он в завершении своих высказываний. — И человеку умственного труда, не создающего материальных благ, разным там доцентам, профессорам и академикам не подвластны глубины пролетарского материализма и крестьянской диалектики. Впрочем, если вы не согласны со мной, то напишите на эту тему две докторские диссертации!

У любого, кто слышал такую тираду умных слов, тут же плавились и закипали мозги. Да и не так прост на самом деле был Николай Андреевич при всей своей внешней простоте. Редкая его книга или публикация в научном журнале выходила без соавторства с одним из высокопоставленных аппаратчиков обкома партии, человека, ограниченного в талантах, но неограниченного в своем влиянии…

— А может пропустить нам по рюмочке? — предложил Варшавский. — Тут недалеко есть хитрый подвальчик, там готовят замечательный коктейль «Тройка». Коньяк, шампанское и водка в одном стакане. Согревает за милую душу.

— Хорошая мысль, — согласился Штормин.

И они вместе с портретом Михаила Андреевича Суслова отправились в подвальчик, за глухую деревянную дверь именуемый «Деревяшкой». В отличие от соседней «Стекляшки», входная дверь которой была наполовину из стекла.

В кафе никого не было. Штормин с Варшавским уселись за массивный дубовый стол, покрытый ажурной белой скатертью. Рядом поставили портрет Суслова. Нехотя подошла официантка. Еще молодая, но уже располневшая, обабившаяся женщина в несвежем фартуке и дурацком кокошнике на голове. Раскрасневшееся лицо, потекшая под глазами тушь, слегка уже заплетающийся язык. Она была хорошо подшофе.

— Что будем пить? — спросила она, с равнодушно рассматривая портрет Суслова.

— Четыре «Тройки», — заказал Варшавский.

— А почему четыре?

— Два дедушке, — он указал пальцем на Михаила Андреевича.

— Нормалек, — произнесла официантка и надолго исчезла куда — то за прилавок.

— Теперь мы ее час прождем, не меньше, — констатировал Штормин.

— Не будь занудой, — ответил Варшавский. — У пролетариата сегодня законный праздник. Пусть гегемон слегка расслабится. И вообще, будь проще, мы с тобой будущие слуги народа.

— Да не хотелось бы. Что это за народ, который молится на такие иконы! — Штормин ткнул пальцем в Суслова. — Архангел Михаил.

— Другого нет, — парировал Варшавский. — В Библии написано: «Всякая власть от Бога».

— Да, здорово мы разгневали Всевышнего, раз у нас такая власть!

— Ну, это еще не худший вариант.

— Да в 1937 году нас бы за такие речи расстреляли!

— Теперь совсем другие времена. Государство не гнобит свой народ. При Леониде Ильиче отпущен поводок. Люди стали покупать телевизоры, холодильники, стиральные машины. Стали жить не в едином трудовом порыве, а для себя, для семьи. Это хороший знак.

— А война в Афганистане? — Штормин перешел на больную для него тему.

— Эта война, похоже, погубит Советский Союз. Страна со слабой экономикой не выдержит такой безумной гонки вооружений.

Тут появилась официантка. Пошатываясь, она принесла на подносе четыре коктейля. Не дожидаясь приглашения, по — хозяйски уселась за стол.

— Студенты? — спросила она с каким — то легким пренебрежением.

— Так точно, — ответил Варшавский.

— Не люблю студентов!

— Почему?

— Напоят бабу вот такой бурдой, — официантка указала пальцем с облезлым маникюром на стакан с коктейлем, — а в койку потом не ведут. Она рассмеялась каким — то искусственным смехом, а потом вдруг сделалась совсем печальной.

— Меня Мариной зовут.

Студенты по очереди представились, назвав имена и фамилии.

— Штормин? — переспросила официантка недоверчиво.

— Так точно.

Владимир пристально взглянул на женщину, пытаясь понять, кого она ему напоминает. Лицо ему показалось знакомым.

— Что не нравлюсь? — воинственно спросила Марина, поправляя свой нелепый кокошник, съехавший набекрень. — Вот замуж никто не предлагает. Мне всего 27 лет, а будто старуха. Про таких разведенок, как мы в народе говорят «Я стою у ресторана, замуж поздно, сдохнуть рано».

И она вновь рассмеялась своим нехорошим усталым смехом.

Штормин с Варшавским вернулись к университетскому корпусу как раз вовремя. Колонна демонстрантов двинулась на улицу Горького. Потом с революционными песнями и размахивая шариками, свернули направо в сторону площади Революции, где и располагались высокие трибуны с главными слугами народа Саратовской области.

— Да здравствует 1 — е мая — праздник освобожденного труда! — надрывался в микрофон, хорошо поставленный баритон.

— Ура! — кричал в ответ народ.

— Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза — вдохновитель всех наших славных побед!

— Ура!

— Да здравствует великий советский народ!

— Ура!

А слуги народа с трибуны дружно помахивали руками и красными гвоздиками ликующему народу.

Пройдя площадь колонны демонстрантов, сворачивали направо на улицу Радищева и быстро редели. Утомленные братанием с властью представители пролетариата, колхозного крестьянства и трудовой интеллигенции спешили побрататься с водкой, портвейном или на худой конец пообщаться с пивом под легендарную волжскую воблу.

Пройдя по улице Радищева вниз Штормин с Варшавским вновь оказались возле «Деревяшки».

— Зайдем? — предложил Сергей.

— Да нет, там обстановка слишком гнетущая. Лучше уж рванем в «Стекляшку». Тут недалеко.

Вернулся Штормин в общежитие ближе к полуночи изрядно навеселе. Вахтерша, заступившая на смену, ничего не сказала и лишь осуждающе посмотрела на него. Владимир по длинному коридору, то и дело, упираясь руками в стены, добрался до своей комнаты. С трудом открыл ключом замок. Не раздеваясь, он завалился на свою кровать и тревожно уснул.

Штормин очнулся от легкого и нежного прикосновения чьей — то холодной ладони к его разгоряченному лбу. Он хотел, было открыть глаза, но интуиция подсказала, что делать этого пока не стоит. И действительно, рука следом волнительно коснулась его щеки, потом оказалась на шее. Такая же холодная и нежная. И возбуждающая до дрожи. Прошло еще мгновение и его иссохшие губы оказались в плену других губ, влажных и горячих. И сразу же слились воедино в длительном и страстном поцелуе. А чья — то рука уже судорожно расстегивала пуговицы на рубашке Штормина. Владимир не выдержал и открыл глаза. Да и глупо было дальше притворяться спящим. В комнате царил почти полный мрак, лишь отдаленный желтый фонарь на улице едва светил в окно. На узкой кровати рядом с Владимиром полулежала в неудобной позе обнаженная женщина. Ее фигуристое тело отливалось матовой белизной и казалось по — античному божественным. Лица Владимир сразу не разглядел, женщина страстно покрывала его грудь поцелуями. Но он ощутил какой — то особый приятный запах ее длинных густых русых волос. Это был едва уловимый запах полевой ромашки. Женщина распалялась все больше и больше, стянула со Штормина джинсы и горячим языком принялась водить по его животу. Владимир не выдержал такой сладкой пытки, нежно взял его за голову и развернул к себе. Он готов был увидеть любое знакомое, и даже незнакомое лицо студентки их факультета. Поклонниц водилось немало. Но в женщине он хотя и не сразу, но узнал Марину. Ту самую, из «Деревяшки». Как она преобразилась в его глазах! Как же он там, в кафе не заметил ее природной красоты! Огромных страстных очей, узкой аристократической ладони с нежной бархатной кожей.

— Это ты? — вопрос прозвучал глупо, как и последующий ее ответ:

— Это я.

И она вновь, тяжело дыша от возбуждения, принялась его страстно целовать и заковывать в крепкие страстные объятия.

Молодые горячие плоти, переполненные жизненными силами и соками, неутомимы в любви, самом прекрасном, сладком и самом божественном из чувств. Недаром говорится, чего хочет женщина, того же хочет и Бог!

Они насладились друг другом только под утро, когда солнце бессовестно стало подглядывать за ними в окно. Марина встала с кровати, грациозно потянулась, продемонстрировав в очередной раз великолепие своей фигуры. Даже одевалась она как — то задумчиво, не спеша. Так уходят от мужчин женщины, уверенные в своей неотразимой привлекательности. Обессиленный страстной ночью любви, Штормин лежал под одеялом и не знал, что сказать ей. Какие — то глупые мысли роились в голове.

— А как ты попала в мою комнату? Как ты нашла меня? — спросил Владимир, понимая, что этот вопрос теперь уже неуместен.

— Моя старшая сестра Татьяна работает комендантом этого общежития, — мило улыбнувшись, ответила Марина. — Ты же в кафе назвал свою фамилию.

— Я что же, тебе так понравился там?

— Нет, студент.

— Не понял.

Марина уже оделась, подошла к двери, но вдруг развернулась и грустным голосом с печальным выражением произнесла:

— Заломаю плечи,

Закушу губу.

И потухнут свечи,

Как закат в снегу.

Обниму до боли,

Шелк одежд сорву.

Изомну как в поле

Мнут порой траву.

И уж не робея

С нежностью стонать,

В ласках захмелея,

Станешь целовать.

И совсем растаешь.

Хоть порой и губят,

Ты сполна узнаешь,

Как поэты любят!

Штормин был поражен. Это были его стихи. Из того самого цикла любовной лирики под названием «Скошенное лето». Сборника, который недавно отвергли редакторы всех саратовских издательств. В стране с ее бескрайней сибирской тайгой действительно не хватало бумаги. Но эти чувственные стихи с поразительной быстротой стали распространяться в студенческой среде.

— Вот я и хотела узнать, как поэты любят! — сказала Марина и, не прощаясь, вышла за дверь…