Биенье сердца моего

Владимир Ведерников

Основа книги – лирическая проза. Главная тема – любовь. Любовь окрыляющая и горькая, счастливая и трепетная. Пристальное внимание уделяется внутреннему миру человека, его радостям, изумлениям, открытиям, надеждам и болям. Точными мазками высвечиваются сполохи души человеческой, души сложной, чуткой, с обострённым чувством любви к природе. Подёрнутое светлой осенней грустью, творчество автора невольно заставляет дрогнуть сердце, будит дремлющую поэзию в душе читателя, любовь к жизни и к Родине.

Ночные дожди

I

Неспокойно, смутно было на душе у начальника мелиоративной передвижной механизированной колонны Сергея Русанова. Приехал он домой вечером мокрый, грязный и голодный. Непривычной тишиной встретила квартира. Жена Таня, закончив учебный год в школе, уехала с пятилетним сынишкой Костькой в город, к родителям. Сергей обещал вырваться и приехать к ним хотя бы на недельку. Но сегодня, сделав прикидку, он понял, что дела отпустят его не скоро. По ночам повадились обильные дожди, земля не успевала впитывать воду, вязли в липкой глине бульдозеры, участились неполадки, производительность резко упала, и настроение у рабочих на объектах было ниже нуля. Под угрозой месячный, а с ним и полугодовалый план.

Целый день сегодня промаялись с одним столбом. Обмелевшая речка под дождями поднялась, заиграла новой силой. Столб ставили самоосаждением, вымывая из-под торца грунт. Насос был слаб, грунт крепок, и осаждение бетонной стелы шло по сантиметру. Эта долгая нудная работа вызывала раздражение. Сергей изо всех сил душил его, стараясь быть собранным и деловитым. Несмотря на молодость, он знал, что стоит только выплеснуться начальническому раздражению — оно тут же обретёт цепную реакцию — и всё пойдёт злым истеричным кувырком. Не жди тогда нормальной работы, не один день ухлопаешь на улаживание пустяковых конфликтов. И он старался своей личной энергией увлечь, приободрить рабочих, невозмутимо и весело командовал на объекте, как опытный дирижёр держал все нити прорабского участка в своих властных руках.

К концу дня он приехал в свою контору и дозвонился до заместителя начальника областного объединения мелиорации с намерением поругаться с ним.

— Вы подкинули нам эту передовую технологию! Старую технику забрали, новой не дали! — зло кричал он в трубку. — Я полгода прошу у вас гидромонитор³⁴. Я должен ставить за день восемь столбов, а ставлю один. Один! Вы понимаете это?..

Замначальника был тёртый калач: шумливые начальники ПМК для него не в диковинку. Он добродушно осаживал Русанова:

— Ну, ну, распетушился! Я что, рожу тебе этот гидромонитор? Нету пока. Понял? Придут — дам. Жди!..

Сергей в запальчивости заявил, что в таком случае он снимает с себя ответственность за план.

— План ты давал всегда, и в этот раз дашь! — жёстко пророкотала трубка и скороговоркой напомнила азбучную истину: кто хочет работать — ищет средства, а кто не хочет — причины.

— В сотый раз слышу, Наум Филиппович! — возмущённо простонал Сергей. — Мне техника нужна, а не напоминание о долге. Меня ваши снабженцы без ножа режут, без работы оставляют…

— Давай-ка, охладись! — посоветовал замначальника. — Денька через три прибывай, что-нибудь придумаем…

Трубка зачастила певучими гудками. Сергей с минуту озадаченно подержал её в руке, будто ждал от неё ещё чего-то, но тут увидел в окно, что по двору кто-то бездельно катается на роторном канавокопателе, в нём закипела новая волна раздражения, он бросил трубку на аппараты и выбежал из кабинета.

…Вернувшись домой и наскоро зажарив холостяцкую яичницу, Сергей поужинал, вымыл сапоги, развесил сушиться одежду и, нажав клавишу радиоприёмника, устало опустился в кресло.

Вечер неторопливо втягивался в широкие окна квартиры, наполняя вязким сумраком углы, чернил обойную желтизну, и в этой обволакивающей неспешности вечера было что-то потерянное, удручающее, что хотелось встать, отряхнуться, сбросить с себя расслабляющее оцепенение. Но встать уже не было сил.

Уплотнялась и тяжелела густая небесная синева, первая вечерняя звезда наплыла откуда-то сверху и зависла над окном, дразняще подмигивая. Из радиоприёмника лилась тихая и грустная мелодия. В каком-то далёком уютном зале нежно пели скрипки, задумчиво постанывало пианино, праздные нарядные люди наслаждались этой светлой музыкой, и им было наплевать на то, что есть где-то беспокойный начальник ПМК³⁵, преобразователь земли двадцати восьми лет отроду, и что ему трудно и одиноко.

Смежая тяжелеющие веки, Сергей со щемящей теплотой подумал о жене и сынишке, мельком удивившись, что так быстро заскучал о них. В подсознании яркой пульсирующей точкой засветилась радостная мыслишка о скорой поездке в город, что само собой связывалось со встречей с родными людьми, и согретый этой тёплой мыслишкой, Сергей крепко уснул.

Разбудил его близкий удар грома. Летучий фосфорический блеск почти беспрерывно заливал комнату. Сергей встал из кресла, пощёлкал выключателем — люстра не зажглась. Он подошёл к окну. Весь посёлок был занавешен безжизненной темнотой. «На подстанции вставки выбило или же сами электрики с перепугу вырубили», — подумал он.

Зигзаги молний яростно полосовали чёрное небо. В неверном, бликующем свете силикатные двухэтажки казались картинно-маленькими, боязливо вжавшимися в землю.

Дождь начался исподволь, не спеша, словно примериваясь. Прошёлся раз и другой редкими крупными каплями по оцинкованной жести подоконника, колотливой дробью пробегал по утоптанным дорожкам и затихал где-то на крышах окраинных домов. Но вот всё чаще и чаще забарабанили капли и, наконец, слились в сплошной ливневый поток. Молнии отодвинулись в дальние поля, пригласили слепящие вспышки.

Сергей открыл форточку. В комнату потянуло бодрящей свежестью. Монотонно, завораживающе шелестел проливной дождь, и в этой щедрой дождевой неиссякаемости была своя прелесть, своё очарование. Если бы не горел план, если бы завтра снова не предстоял тяжёлый изматывающий день…

За входной дверью на лестничной площадке тоненько и жалобно мяукал котёнок. Сергей отгонял от себя это мяуканье, но оно назойливо лезло в уши, и он начал злиться на глухоту хозяев малыша. Выждав минуту-другую, Сергей не выдержал, открыл дверь и чиркнул спичкой. К порожной перекладине сиротливо жался маленький серенький комочек.

«Ну, почему у моей двери?» — удивлённо подумал Сергей и решил, что тот ещё неразумный, не знает своего дома. Сергей зажёг другую спичку, котёнок поднял голову и глянул на него заискивающе-доверчивыми глазками. Сергей опустился на корточки и, полнясь умильной нежностью, погладил пушистый комочек, и тот съёжился, притих под его рукой. Сергей не очень-то жаловал взрослых кошек, но к маленьким котятам с детства питал необоримую слабость.

«Возьму-ка я тебя к себе, раз хозяевам не нужен, — решил он. — Ты одинок, и я одинок. Вместе веселее будет». Он подхватил котёнка ладонью под животик и занёс в квартиру, нашёл на антресолях увесистую стеариновую свечу и зажёг. Затем налил в чайное блюдечко молока и поставил на пол. Котёнок притаился под стулом и не проявил к молоку интереса. Сергей подтянул его к блюдечку и потыкал мордочкой в молоко. Котёнок начал облизываться и уверенно потянулся к блюдцу. «Ну, вот и молодчага! Ах, какой молодчага!» — говорил Сергей, и серенький комочек вздрагивал от его голоса. Потом Сергей зажёг газовую колонку, вымыл котёнка в ванне с шампунем, завернул в полотенце и положил в мягкое кресло.

Часы показывали полночь. Сергей решил лечь спать. За окном шелестел и шелестел дождь, и он уже покорно смирился с ним, и с тем, что завтрашний день снова будет выбит из налаженного ритма, думалось без раздражения.

Среди ночи его поднял настойчивый писк котёнка: пришлось высвободить того из полотенца. Только-только он начал проваливаться в зыбкое забытье, как его вернул к действительности какой-то шум. В комнате было светло: во дворе горели фонари. Дождь прекратился. Сергей недоумённо походил по квартире: котёнка нигде не было. И он понял, что тот сбежал в открытую форточку. Шум, что разбудил его, был судорожным царапаньем коготков по оконной раме. «Вот тебе и беспомощный малыш», — удивился Сергей. Удивление смешалось в нём с огорчением, что тот не захотел пожить с ним, сбежал, оставил его одного…

На утре громко зазвонил телефон. Сергей, пошатываясь спросонок, прошлёпал в прихожую, охрипло отозвался в трубку «Да?»

— Дрыхнешь, хмырь болотный?! — зло зарокотала трубка. — Ни горя у тебя, ни забот. Хорошо устроился, инженер!..

Сергей узнал голос председателя колхоза «Рассвет» Зотова и, прерывая негодующие выкрики, Сергей ледяным тоном спросил:

— В чём дело, Иван Панфилович?

— В шляпе дело, Русанов. В шляпе. Никудышный ты инженер. Мальчишка. Не умеешь строить — не берись. Я тебя выведу на чистую воду. Я тебя перед прокурором поставлю…

— Иван Панфилович, говорите дело или идите проспитесь.

— Я? Проспаться? — взвизгнул Зотов. — Это твои халтурщики с утра до вечера пьянствуют. Ты в своей разгильдяйной ПМК порядка навести не можешь… Я-то, дурак, верил тебе, а ты меня под корень срезал. Без кормов оставил. Я тебе этого вовек не прощу…

Сергею хотелось принять всё за злую штуку и бросить трубку, но к сердцу уже подступало ощущение беды, и он покорно слушал обидные, сумбурные выкрики обычно сдержанного и немногословного председателя колхоза.

— Снесло твою плотину! Слышишь, инженер? Работу твою халтурную вдрызг смыло! Ты у меня ответишь за это. Перед законом, перед партией!..

Сергей положил трубку на рычаги, опустился на низкий сыновний стульчик и обхватил голову руками. Боже мой! Его плотина, его бетонная красавица, его слава и гордость! Нет её! Сколько тяжёлых дней, сколько бессонных ночей, сколько нервов и надежд было в неё вложено. Как трудно она ему досталась. Сколько экскурсантов он на ней принял, как сдержанно и с достоинством давал пояснения; как приятно было ощущать на себе любопытные, уважительные, а часто и восхищённые взгляды: смотри-ка, какой молодой, а что построил…

Представился ему могучий, двухкилометровый разлив водохранилища со стежкой ивок по берегам и мяукающим криком чаек в небе. Полтора миллионов кубиков драгоценнейшей влаги… Сергей скрежетнул зубами, мотнул головой, словно отбрасывая внезапно свалившуюся на него беду, и тут перед ним встали глубоко посаженные укоризненные глаза старика Петровича. «Эх, ты! Я же тебе тоже верил!» Сергею стало не по себе, но старик не исчезал, упрямо стоял перед глазами, тянул оглянуться в недалёкое прошлое. Вот он, прихрамывая, вывернулся из-за ивовых кустов с вёслами на плече, в вылинявшей клетчатой рубахе, и на кирпичном лице его сияла довольная улыбка. «Красота-то, красота-то! — показывал он на водохранилище. — Умирать не надо! Порадовал ты меня, сынок, на старости лет, уж как порадовал. Спасибо тебе, до земли поклон. Я-то лыжи навострил³⁶ отсюда. Домишко приторговал в братовой деревне. Речка манит туда… Но теперь я отсюда не уеду. Хоть силком выгоняй. Жизнь моя при воде-то смысл обретает. Три лодки сколотил. Выбирай любую. Дарю. Детки-то есть? Вот и будешь катать. Красота-то! Без этой красоты деток не вырастишь… Уж угодил ты мне под старость, так угодил…»

Петрович, кажется, дневал и ночевал на водохранилище, а однажды по секрету сообщил, что ездит на своём пенсионерском «Запорожце³⁷» на озеро, за тридцать километров, привозит оттуда в вёдрах карасей и выпускает в безрыбное искусственное море. «Полтыши, не менее, я их туда зафитилил, — довольно говорил старик. — Привози на будущее лето сынка — порыбачите…»

Порыбачили. Нет теперь водохранилища, нет карасей. Ничего нет. И старик Петрович, наверное, неприкаянно бродит по берегу, зло смахивая с морщинистых щёк скатывающиеся слезинки…

II

Ухабистая просёлочная дорога натужно ползла под колёса вездехода-уазика. До «Рассвета» был неближний путь — километров тридцать, и Сергей нетерпеливо и смело бросал машину на раскисшую ленту просёлка.

Утро нарождалось яркое и солнечное и, если бы не эта вязкая сырь на земле, трудно было бы поверить, что ночью шёл долгий проливной дождь.

Рядом с Сергеем сидел главный инженер ПМК Медведев — круглолицый, розовощёкий двадцатипятилетний парень, ещё не успевший согнать с лица утреннюю сонливость.

Сергей отрывал глаза от дороги и искоса поглядывал на Медведева. Тот спокойно встречал его взгляды и даже пытался успокаивающе улыбнуться. Это была их первая беда, первое поражение. Медведеву легче — он не строил эту плотину, она не была для него родной, наверняка, он даже в глаза её не видывал, поэтому он так спокоен. Вот если бы его плотину смыло… Тьфу, да что это он пророчит! Не дай бог никому такого испытания.

Медведев хороший парень. Года ещё нет, как он в ПМК, а будто всегда был. Ко двору пришёлся, славно прижился. Сергей невольно улыбнулся, вспомнив, как прошлым летом к нему в кабинет ранним утречком заявилось этакое чистенькое, бодренькое, румяное создание в модном сером костюме, в белоснежной рубашке и ярком цветном галстуке. Картинка или манекен с витрины столичного универмага. Сергей покрутил в руках новенький диплом инженера-строителя, внимательно изучил направление, спросил: «Городской? Женат? Дети есть?» — и встретив утвердительный кивок, подвёл итог: «Значит, срочно нужна квартира» — «Нет, нет, не надо, — поспешно возразил парень. Жена с дочкой в городе живут… пока я здесь не освоюсь…» — «Сбежит!» — уверенно подумал Сергей. Сколько их уж перебывало — с техникумов, с институтов, а задерживались считанные единицы.

Сергей всегда пытался сходу уловить характер молодого специалиста, безошибочно определить роль и место новичка в ПМК. «Кто ты? — вглядывались в прибывшего его пристальные серые глаза. — Что у тебя внутри? Будешь ли ты на земле чернорабочим или промелькнёшь мотыльком, не оставив следа ни в собственной душе, ни в чужих?..»

Была у него одна педагогическая метода, изобретение которой он приписывал себе, чем немало гордился. Обманувшись раз, и другой, и третий в молодых специалистах, он стал смотреть на них как на нечто преходящее и бросал их на самые горячие объекты. «Выживет — будет наш, не выживет — скатертью дорога», — с обиженной жесточинкой рассуждал он, и с лёгким сердцем отпускал тех, кто не выдерживал. Зато к оставшимся проникался безграничным доверием, уважал и дорожил ими, заводил личную дружбу.

«Пойдёте на новую плотину прорабом», — сказал он тогда Медведеву. Тот согласно кивнул и безмятежно улыбнулся. Сергей проводил взглядом плотную широкоплечую фигуру новичка, а через несколько минут увидел его во дворе у машин, и это ему понравилось. Не выскочил опрометью за ворота, а по-хозяйски обходит машины, подолгу разглядывает их. Сергей смотрел на новоиспечённого инженера в окно и уже жалел его. Эх, не знаешь ты, парень, что навалится на тебя завтра. Посылаю я тебя на дело, за которое и сам бы побоялся взяться. Две прогульные бригады: пьяницы, хулиганы… На бригадиров строгачи³⁸ некуда вешать. Мастер третье заявление об увольнении накатал… А надо этими силами начинать насыпную плотину. Перегородить цепочку оврагов, поднять водохранилище на полмиллиона кубиков…

Медведев проявил неожиданную прыть. Как-то незаметно, быстро и круто, взял бригады в руки. Сам безотлучно жил на объекте в вагончике. Организовал двухсменную работу и секцию борьбы, и вечерами парни запальчиво возились на расстеленных на лужайке одеялах. И на удивление всей ПМК построил плотину за полтора месяца вместо трёх расчётных. Получив премию, он выпросил у Сергея неделю отгулов и автобус. Увёз свои бригады на Волгу, в палатки. Когда прошли отгульные дни, тридцать дружных, сильных, загорелых парней заполнили кабинет начальника ПМК. Тридцать подтянутых, улыбчивых парней, готовые на новое дело. И он дал им дело. Трудное дело. А Медведеву сказал: «Будешь главным инженером…»

Бригадиры во главе с мастером приходили ругаться, обещали забастовку, если не отдадут им прораба. Сергей широко, добродушно улыбался и охотно соглашался, что Медведев — отличный парень. «Но поймите вы, тут он нужнее, — убеждал он. — Никуда Медведев от вас не денется, только объектов у него прибавится. Я же механик. В машинах понимаю, а в стройке ни бум-бум. Чтобы стройкой руководить — нужен толковый инженер-строитель. Подходит Медведев на эту должность?» — «Подходит», — уныло согласились бригадиры и мастера, и ушли недовольные и не убеждённые в высшей правоте начальства, забирающего от них полюбившегося прораба…

— Спишь, Саша? — окликнул Медведева Сергей.

— Да нет, Сергей Василич. Думаю с закрытыми глазами.

— О чём?

— Пытаюсь проникнуть в психологию начальника ПМК, едущего на разрушенную плотину.

— Ну и как?

— Пока ничего определённого.

— Чего и следовало ожидать, — улыбнулся Сергей. — Вот когда твою плотину смоет, тогда ты сразу всю психологию поймёшь. Особенно, если первую…

— Тьфу, тьфу, тьфу! Не говорите так, Сергей Васильевич. Та плотина у меня — вот где, — Медведев приложил ладонь к сердцу.

— А у меня все объекты тут, — буркнул Сергей и с преувеличенным вниманием уставился на дорогу…

До плотины доехали молча. Сергей вздыбил уазик на взгорок и резко остановился. То, что открылось взгляду, поражало размахом разрушения. Это было так ошеломляюще, что Сергей невольно зажмурил глаза, и ему хотелось верить, что всё это нереальность, дикий кошмар, и стоит разжмуриться как заласкает глаза красавица-плотина с ажурными перилами моста, ударит в уши приглушённый гул водосбросов, расстелется до горизонта весёлая гладь воды…

Мотор уазика оборотливо частил, вибрировал тело, и эта дрожь ещё больше усиливала лихорадочно-потерянное состояние Сергея. Он наощупь повернул ключ зажигания, и в установившуюся тишину резко забил стук авиационных часов под щитком.

Сергей неохотно открыл глаза. Увы, сквозь ветровое стекло всё та же унылая картина: провал моста, нелепо торчащие быки³⁹, беспорядочное нагромождение разломанных бетонных плит.

— Вот так, Саша, — грустно выдавил Сергей и глянул на притихшего главного инженера. Тот промолчал. Сергей открыл дверцу и грузно сполз на землю.

— Пойдём, справим панихиду…

Утреннее солнце жарко накаляло небо, ярко зеленели омытые дождём травы, слабый ветерок нёс с полудня пряные запахи увядающей кошенины⁴⁰. Тишь в мире и благодать, вольный солнечный покой и сладкий озонный воздух. А внизу — жалкие развалины бывшей плотины. От них никуда не деться, они притягивают, привораживают глаза; мозг цепенеет, не в силах охватить всей величины случившегося. За что, за какие грехи эта напасть?

Тоненько взвизгнул, набирая обороты, мотор скважинного насоса на животноводческом комплексе. Сергей глянул на близкий городок комплекса, и новая боль кольнула его сердце. Восемьсот коров останутся без кормов. Вот это, пожалуй, главная беда от разрушенной плотины. Двести гектаров долголетнего культурного пастбища без воды. Тысячи тонн травы недополучит колхоз…

Скрипнули за спиной тормоза. Пожилой юркий шофёр выскочил из кабины грузовика, забегал по берегу.

— Это что же получается? — громко закричал он. — Вчерась был мост, седни уже нет. Куды делся? Кошки съели? А строительные начальнички стоят, не налюбуются на своё бракодельство…

Шофёр вскочил в кабину, круто развернул машину и, прежде чем уехать, высунул голову и презрительно выругался:

— Строители, мать вашу…

Сергей снял фуражку, подставил освежающему ветерку свалившуюся шевелюру. Тяжёлыми жерновами ворочались в голове ленивые мысли. — Это невероятно, Сергей Васильевич, — заговорил Медведев. — Это же какую силу надо приложить, чтоб сотворить такое! Аммоналом⁴¹ так не искрошишь…

Медведев, не дождавшись ответа, сбежал вниз на развороченные плиты сливной части бывшей плотины. За хаосом бетонных нагромождений в русловых яминах речки стояла мутная неподвижная вода. Вскоре оттуда донёсся возбуждённый крик Медведева:

— Сергей Васильевич! Карп! Вот такой! Килограмма на три…

— Да ну! Откуда тут карпы?

— Точно, Сергей Васильевич! Вон в яме плавает. Эх, удочки нет!..

— А ты его руками, — бездумно посоветовал Сергей.

— Правильно! Сейчас я его изловлю.

Медведев торопливо разделся и осторожно ступил в ямину. Воды было по колено. Медведев постоял, всматриваясь, и вдруг всем телом бросился вперёд, подняв каскад брызг. Отчаянно побарахтавшись в луже, он встал на ноги и обескураженно выдохнул:

— Ушёл, паразит!

Сергей невольно улыбнулся, глядя на грязную, комичную фигуру главного инженера. «Мальчишка», — подумал он с теплотой, и ему показалось, что разница в возрасте между ними куда больше трёх лет, и приходится с тоскливой обречённостью сознавать, что он уже не может так непосредственно окунаться в маленькие мальчишечьи радости, и что его совсем не радует этот взрослый сухой рационализм.

Неужели у Зотова карповый пруд ушёл? Если так, то лавина в триста кубов обрушилась на плотину. Ну и что? Даже в этом случае плотина должна была устоять. Что же случилось? Что?

Сергей устало опустился на подсыхающую траву. Незаметно подошёл Петрович, молча сел рядом. В прихмуренных глазах старика застыла стойкая боль. Молчать, глядя на огромное слизисто-грязное болото на месте бывшего рукотворного моря, было тягостно, и Сергей встал. За ним поднялся и Петрович.

— Сергей Васильевич, ура! На-аш! Уха будет! — донёсся снизу торжествующий вопль Медведева. Главный инженер поспешно выбирался из лужи, держа в вытянутых руках трепехающуюся жёлтую рыбину.

— Значит, ушёл у Зотова и пруд, — тихо произнёс Сергей.

— Ушёл, — глядя в сторону, глухо выдавил Петрович. — Была водичка да сплыла. Много было, не берегли… Не знаю, Сергей Васильевич, насколько ты тут виноват, но Зотова вина больше твоей. Это он не уберёг…

Вчерась я ходил к нему. Дай, говорю, бульдозер, а то вода мимо запруды уйдёт. Так он меня обругал. Без тебя, говорит, забот хватает; возьми, говорит, лопату да завали промоины; всё равно, говорит, тебе больше делать нечего… Цельный день я лопатой орудовал, да вот не помогло…

Старик горестно махнул рукой и пошёл по берегу к селу.

— Петрович! — остановил его Сергей. — Так что делать-то?

— Строить. Заново строить, — уверенно откликнулся старик. — Раньше, бывало, каждую весну мельничную запруду сносило, дак мужики в неделю новую ставили.

— Так то раньше. А этакую махину в полмиллиона рублей…

— Жалко, конешно, денег, што и говорить. Дак, наверно, разберутся кому положено, кто и пошто такой урон государству наделал… Ты особо-то не переживай, Зотов здесь виноватее тебя. А ежели чувствуешь што, так повинись перед Истоминым, перед Антоном Фёдоровичем. Ума палата, он поймёт. Уж я ему при встрече всё обскажу, ничё таить не стану… Крепок мужик Зотов, да ржа его изнутри разъедает. Ты не бойся его, сынок. Борись с ним. Он только с виду грозен, внутри-то труха…

Старик повернулся спиной к Сергею и пошёл. Линялая телогрейка мерно запокачивалась влево-вправо на его скорбно пригнутых плечах.

Сергей позвал Медведева. Тот, уже одетый, победно поднёс за хвост полуметрового карпа.

— Красавец, — сказал Сергей. — Давай садись, поедем.

Русанов кивнул на распластанного на траве карпа и пошёл к машине.

У правления колхоза «Рассвет» в этот утренний час было многолюдно. Русанов и Медведев вылезли из машины, поздоровались, и сквозь внезапно притихшую толпу пошли к крыльцу, ощущая на себе любопытные, а то и злорадные взгляды.

Войти в контору они не успели. На крыльцо выскочил председатель колхоза и загремел:

— Вот они, голубчики, явились не запылились!.. Ну-ка, покажитесь народу, в глаза ему поглядите, стыдно, авось, станет за свою халтурную работу…

— Иван Панфилович! — оскорбленно возмутился Сергей.

— Что Иван Панфилович?! — взревел Зотов. Полное лицо его побагровело, кровью налились глаза. — Мазурики⁴² вы, а не строители. Никудышные инженеры. Вы колхоз под корень подрубили. Вон перед ними, перед народом, ответ держать будете…

Сергей повернулся и пошёл к машине. Подождал, пока сядет Медведев, и бросил яростно взревевший уазик на лужистую дорогу…

III

Председатель колхоза «Рассвет» Иван Панфилович Зотов невольно вызывал к себе уважение крупной, осанистой, крепко обитой, раздавшейся вширь фигурой. Аккуратно обработанная городским парикмахером грива густых поседелых волос молодила его и сглаживала грубовато вытесанные черты лица. Несмываемой бронзовой накипью полевых ветров задубели щёки, скрыв склеротическую красноту; глубокопосаженные острые глазки всезнающи и мудры; серый хлопчатобумажный пиджак вольно распахнут; ноги в припыленных хромовых сапогах шагают размашисто, по-хозяйски; голос басовитый, громкий, с хрипотой; жесты повелительные, непререкаемые.

Таким он был на людях. Тридцать председательских лет горделивой усладой легли в его биографию и приучили к вседневной властной собранности и уверенности.

Но в последние годы что-то надломилось в Иване Панфиловиче, его, как набрякшее водой бревно, всё тянуло куда-то на дно, подальше от людских глаз. Раньше открытый, весь на виду, он стал окружать себя тайной, и за этой искусственной оболочкой, которой отгородился от людей, чувствовал себя спокойнее, прочнее.

В потайных уголках души всё чаще появлялось желание освободиться от председательства, но он с ознобистым страхом подавлял его. Нет уж, до пенсии он, кровь из носу, дотянет, а там — хоть трава не расти. И выход на пенсию представился ему праздником — вроде тихого солнечного багряного осеннего дня.

Дела в колхозе шли не так уж и плохо, но иногда ему казалось, что идут они помимо него, а он стоит на обочине и судорожно пытается поймать за хвост ускользающую власть.

Что же случилось? Почему он перестал предвидеть ход событий, и жизнь покатилась где-то стороной? Почему он как огня забоялся всяких новшеств? Куда девалось его былое ухватистое воображение? Отчего мысль стала бессильной, тусклой и недалёкой, скользко пробуксовывающей, как на холостом ходу?

Давно ли он получил орден за высокие урожаи льна, давно ли смело внедрял не внушающую доверия раздельную уборку зерновых, давно ли ходил хмельной от радости, чуть не силком протащив через общее собрание план застройки центральной усадьбы. Куда всё это утекло? Сегодня он ничего не мог предложить людям, не мог решиться ни на что новое, и собственная ущербность мучила его, выбивала из колеи, лишала привычной устойчивости.

Как-то незаметно обезлюдели деревни, позарастали цепким кустарником, поубавились поля. Он и не пытался отвоевать их обратно: дай бог с оставшейся землёй управиться. А тут как гром с небес: мелиорация, гарантированное земледелие, животноводческие комплексы, интенсификация, концентрация производства… Вроде бы знакомые слова, не раз и не два читанные в газетах, а как подступили вплотную — оглушили своей новизной и непонятностью. И всё это надо было принимать без раздумий, без прикидок, с ходу. Жизнь взяла какой-то невиданный стремительный разбег и галопом ускакала вперёд, а он остался сзади, и обидчиво щурился ей вслед, мечтая отгородиться от райцентра и связанных с ним скоропалительных нововведений непроходимым болотом.

Появились незнакомые машины, поля опутались трубами, коров загнали в неуютный бетонный дворец, так чужеродно и нелепо воздвигнутый в голом поле, — и всё это помимо его воли, приказами сверху.

Его окружили молодые, как-то неожиданно враз пограмотневшие люди, которым было тесно в привычном крестьянском возу, и которые горели нетерпеливой жаждой перевернуть вверх тормашками с таким трудом налаженную жизнь, перестроить всё по собственному младенческому разумению, словно до них тут был первобытно-общинный строй, как будто люди не работали от зари до зари, а загорали на солнышке да справляли праздники.

Нет, не принял он современного ритма жизни, не понял, куда она так суматошно несётся, и изо всех сил сопротивлялся этому бурному, водоворотливому натиску, и не раз в запальчивости был обвинён молодёжью в бескрылости, в ретроградстве, но как-то случалось так, что поначалу чаще выходило по нему, и он, добродушно посмеиваясь, называл смущённых крикунов пеногонами.

Выручали его, помогали удержаться на гребне врождённая тороватость⁴³ да огромный жизненный опыт. А самым большим успокоением служило то, что все эти нововведения осуществляются за счёт государства, и в случае чего колхоз не останется в убытке.

Агроном, слава богу, толковый попался; вот уже пять лет исправно тянет полеводство, не обременяя председателя излишними хлопотами.

Образованья у Ивана Панфиловича кот наплакал; неполное среднее да многочисленные краткосрочные курсы председателей, больше похожие на разгульные отпускные пикники. Так что своим горбом всё постигать приходилось, на практике, по накладным элеваторов и счетам разных учреждений. И он постепенно запутался во всех этих бесчисленных сортах зерновых, удобрений, микродобавок, пестицидов и ещё всякой всячины, чьи названия он и выговорить не мог. Он внимательно выслушивал агронома, и, если тот был напорист и уверен, поддерживал во всём, утверждал все агрономовы решения, но стоило ему почувствовать в голосе агронома хоть малейшее сомнение, он решительно возражал; агроном уходил смущённый, а Иван Панфилович горделиво цвёл от своей прозорливости.

Труден председательский хлеб; много чего повидал на своём веку Иван Панфилович, и научился вести хозяйство осторожно, не промашисто, подолгу недоверчиво приглядываться, прицениваться, прежде чем на что-либо решиться. Слишком горьки и больны были прежние уроки: то кукурузу расти, то бобы; то запахивай луга и своди клеверища, то возрождай. Голова кругом шла от неожиданных и противоречивых отрицаний незапамятного крестьянского опыта, вверху велась сложная борьба, защищались диссертации, а внизу трещали чубы и наживались инфаркты.

Всё это надо было пережить, пересилить, суметь извернуться и уцелеть, остаться хорошим и для начальства, и для колхозников. И беспрерывно, как на конвейере, давать стране хлеб, мясо, молоко, яйца, шерсть. В районных сводках его вполне устраивала надёжная, незаметная середина, которую во всех докладах обходят молчанием — не хвалят и не ругают. «Сзади не оставайся, вперёд не вырывайся, в серёдке, в серёдке толкайся!» — балагурно поучал он вдрызг изруганных на активах коллег, чьи хозяйства замыкали сводки, и при этом хитровато посмеивался и похлопывал их по плечу, и сам себе казался ловким, изворотливо-удачливым мудрецом, который всё предвидит и всё знает наперёд, и которого на мякине не проведёшь.

Случались и ему тумаки, правда, не часто, и он, словно бы взбодрённый, становился оживлённее, говорливее, чем обычно, и охотно шёл с приятелями в чайную обмыть выговорок, балагуря: «Маленькие неприятности не должны мешать большому удовольствию…»

Подули новые ветры, и улеглась лихорадка реформ и переустройства, отдали всё в их руки — хозяйствуйте. Можно было расправить слежалые, изрядно пообщипанные крылья, и развернуться с озорным размахом, что выстрадан годами и снится по ночам. Никто не препятствовал осуществлению самых дерзких задумок и планов, никто не осаживал окриком, не убавлял прыть. В те годы и поднялся на центральной усадьбе белокаменный посёлок — сладкая мечта его молодости.

Но слишком глубоко въелось в душу недоверие, и он, недосыпая, недоедая, старался успеть побольше, со страхом ожидая, что в один прекрасный день данные права грубо отберут, и с района снова раздастся командный голос, и снова нужно будет лишь покорно слушаться и хитро ликовать между руководящими установками, больше доверять своей крестьянской смекалке.

Как в воду глядел Иван Панфилович. Районные и областные уполномоченные по севу, по уборке, по молоку, по силосованию, по снегозадержанию, по вывозке удобрений и по десятку других искусственно созданных кампаний властно заполонили колхоз, отодвинули председателя в тень, повязали по рукам и ногам, отобрали необходимость думать и принимать самостоятельные решения. Он пытался сопротивляться этому нашествию, но райком⁴⁴ был строг и неумолим, никакие доводы не помогали, все ссылались на решения свыше, и, в конце концов, Иван Панфилович, озлясь махнул на всё рукой и безвольно поплыл по течению. Прошёл день — и ладно. И было у него полынно-горькое ощущение, что его отстранили от руководства колхозом, что он тут лишний, всем мешает, путается под ногами, и всё чаще и чаще хотелось ему забиться в какое-нибудь недосягаемое для людей укромье и притаиться там.

Живя по непрерывной указке — что сделать и к какому сроку, он воздерживался от загляда вперёд, где всё было зыбко и туманно. Зато начал оглядываться назад. И чаще всего вспоминались ему послевоенные майские дни.

Солнце огненным глазом ползло из-под леса. Зеленоватым туманом подёрнуты березняки. Лёгким парком отдаёт пашня, босые ноги ласково вязнут в пухлой земле. Жаворонок выпорхнул из борозды и, трепеща крылышками, неспешно потянулся вверх, в наливающееся теплом небо. А в небе застыло глазастое облачко, насквозь пронзённое яркой синью и, казалось, следило за работой пахарей. Весёлые покрики, бесконечный, жирно лоснящийся отвал пласта; баловная силушка в молодых, жадных до работы руках. Земля-то, сердечная, намаялась за войну без мужиков, и радостно млела под плугом, врачевала наскучавшиеся, огрубевшие души и рваные осколочные раны. Меняя лошадей, по два гектара выхаживали за день плугом, не зная усталости. Тёмными вечерами, налитыми прохладными запахами молодой травки, частила в прогулке на пятачке гармонь; в бойком танце плыли ему навстречу горячие Глашкины глаза, и сердце окрылённо взмётывалось, и душа восторженно парила где-то в поднебесье и никак не хотела возвращаться назад…

Так славно, так легко, так зачарованно жилось. Какие крылья были за плечами в ту первую председательскую весну, сколько счастливых желаний и надежд нетерпеливо подрагивало в них! Жизнь была, ломала, укорачивала крылья, и вот уже остались одни жалкие огрызышки, на которых никуда не взлетишь.

Памятно горек был тот тусклый осенний день, когда ходил по дворам одной из своих неперспективных, умирающих деревень, и безуспешно уговаривал старых и малых выйти на копку картошки. Сначала обещал отдать половину накопанного, потом всё. Не откликнулись люди на его слёзную мольбу, не вышли, и двадцати-гектарное поле у самой деревенской околицы ушло под снег. Он был потрясён, подавлен, взбешён непонятным равнодушием селян к гибнущему урожаю, их откровенно-обидчивым отчуждением от родного поля. Тогда что-то с треском сломалось в нём, какая-то враждебная злинка к окружающим, казалось, навечно проросла в нём, и он стал неуважителен к людям. В его голосе появилась категоричность, командная крикливость, и он срывал своё частое раздражение на первом подвернувшемся. Он перестал советоваться с людьми, отдалился от них, и скоро почувствовал, что они работают всё неохотнее и под любыми предлогами стремятся уйти из колхоза.

Как бы дальше пошло — неизвестно, но выручил город. Там вдруг начали безропотно удовлетворять заявки на любое количество рабочих рук. Сколько запросишь — столько и пришлют. Жизнь наступила лёгкая, беспечная. Теперь он знал, что любой урожай будет убран вовремя, пусть из половины, но убран, и можно спокойно спать по ночам, без прежних тревожных дум о «мёртвой» технике и о способах извернуться. Токари, слесари, инженеры, научные работники, педагоги, студенты, школьники и другой городской люд надолго отрывались от своих главных дел и по-дедовски ковырялись в земле, компенсируя численностью неумение и смехотворную производительность ручного труда.

Иногда горожане приходили к нему ругаться по поводу плохих жилищных, культурно-бытовых и рабочих условий. Он, обычно не дослушав их, напористо заявлял: «Не нравится — поезжайте обратно, откуда приехали. Скатертью дорога. А я письмишко на вас накатаю. Бузотёры, мол, они и саботажники…» Угроза эта производила магическое впечатление: сникали люди, усмирялись, терпели покорно все неудобства, зная, что деваться некуда, и за преждевременный отъезд их действительно крепко накажут — кому навесят выговора, а с кого и премии снимут, тринадцатой зарплаты лишат.

Иван Панфилович был уверен в полной своей безнаказанности, и с какой-то злорадной жестокостью селил горожан то в школьные классы, то в захламлённые грязные избушки на бывшем конном дворе, не обеспечивая их ни постелью, ни посудой, ни топливом, ни продуктами. «Солома в омёте, картошка в поле, мясо у кладовщика, хлеб-сахар в магазине, дрова найдёте сами», — бодрой скороговоркой отвечал он на недоумённые вопросы и испарялся, и если удавалось кому поймать его ещё раз и повозмущаться, он с ехидной ухмылкой отрезал: «Не нравится — поезжайте обратно…» Тут он был неуязвим: стоит брякнуть в горком⁴⁵ и вместо удравших недовольных завтра пришлют новых и, если надо, вдвое больше.

Заводы, фабрики, учреждения, учебные заведения лихорадило от массовой посылки людей на село. Их руководители из кожи вон лезли, чтобы выполнить установленные планы, а на них ворохом сыпались строгачи с неизменной шаблонной и маловразумительной формулировкой «за необеспечение сельхоз работ». И тщетно было взывать к здравому смыслу и требовать спроса только за своё непосредственное дело.

Иван Панфилович был достаточно умён, чтобы не понимать, что сложившиеся отношения между городом и деревней ненормальны, и иждивенчество это не может долго продолжаться, но его суетно-вялая мысль страшилась заглянуть в завтра, где всё изменится; его вполне устраивало сегодняшнее положение, когда не надо день и ночь колготиться в заботах, проявлять инициативу, идти на мировую с десятками обиженных колхозников, брать на свои плечи весь груз ответственности, от чего он, честно говоря, уже поотвык.

Однажды в каком-то чистом, благородном порыве он начал писать докладную записку в верха, в которой хотел высказать своё мнение и о «шефах», и о многочисленных толкачах, и о том, что город должен давать деревне не эти орды неумелых людей, а прежде всего то, в чём он действительно силён: машины, запчасти, стройматериалы, и, может быть, опытных специалистов — токарей, слесарей, электрогазосварщиков, — чтоб не стояла на приколе дорогая техника, и отпала нужда в непроизводительном ручном труде.

Многое хотелось написать в этой записке Ивану Панфиловичу, сделать выкладки и экономические расчёты; богат был его жизненный и председательский опыт, и, наверное, от этого же опыта он и разорвал своё незаконченное творение и бросил на загнетку⁴⁶, решив, что умные в советах не нуждаются, а дураки им не следуют, и что плетью обуха не перешибёшь. Куда проще было жить со слепой убеждённостью, что сверху всё виднее лучше и там знают, что делают. Во всяком случае, ему от этого пока не плохо…

Цепко ещё жила в деревне сволочная убеждённость: не подмажешь — не подъедешь. Председатель умело поддерживал это заблуждение, и правленцы бездумно поднимали руки, ссужая главу колхоза очередной бесконтрольной тысчонкой рублей на выбивание стройматериалов и запчастей.

Кладовщик грузил в председательский газик⁴⁷ тушку поросёнка, кадушки со сливочным маслом и мёдом, мешок-другой яровой блинной муки, — и Иван Панфилович отбывал в город. Здесь он быстренько, с деловитой озабоченностью на лице обосновывал кабинеты областного управления сельского хозяйства и «Сельхозтехник», договаривался с кем надо о поставках планово занаряженных машин, запчастей, удобрений, семян, комбикормов, а потом, плотно набив в магазине объёмистый портфель бутылками с коньяком, ехал за город, к стародавнему знакомцу-леснику.

Чистенький, рубленный из вековых сосновых брёвен, дом уютно стоял на берегу полноводной реки в окружении высоченных заматеревших берёз. Бездетный лесник жил в нём с сухопарой, неопределённого возраста женой. Подкупленные щедрыми подарками и дармовой выпивкой, супруги встречали Зотова как родного, раболепно заискивали и с ног сбивались, всячески угождая ему.

Иногда он жил здесь до недели. Этот тщательно законспирированный дом в немой лесной глуши был ему жизненно необходимо. Здесь он чувствовал себя полновластным хозяином, отдыхал от людей, отходил от душевных неурядиц, сбрасывал с себя поганую тяжесть неуверенности, неподъёмными похмельными утрами находил целительное понимание и угодливую заботливость, а не истеричную ругань, как дома, в ответ на которую тупой бычьей злобой наливается голова, и хочется, зверея, по брёвнышку раскатать своё ненавистное, отравленное многолетним разладом жилище.

Сполна утолив жажду по спиртному, подавив в себе сумятицу и страх, он возвращался в колхоз будто бы помолодевший, по-прежнему шумливо-активный, напористо-суетливый. И мало кому было вдомёк, что под маской преувеличенной бодрости он скрывал свою растерянность и внутреннюю пустоту. А в том, что люди до сих пор не разглядели его пустоты, ему везло, как везёт игроку.

IV

Утро было свежее, ярко-зелёное, бодрящее. Солнце запуталось в лохматине уличных ветел⁴⁸, на дороге поблескивали лужицы. Кручёный ветер ударил из-за угла в лицо, высек слезу.

Первый секретарь райкома партии Антон Фёдорович Истомин неторопливым прогулочным шагом, заложив руки за спину, шёл по пустынному ещё райцентру на работу, глубоко, с удовольствием вдыхал напоенный дождевой прохладой воздух и пытался сосредоточиться на мыслях о сегодняшнем заседании бюро.

Катастрофа с плотиной в колхозе «Рассвет» получила широкую огласку. Зотов оперативно информировал о ней прокурора, райсельхозуправление, райисполком⁴⁹ и райком. В своих письмах Зотов лил горячую слезу, может быть, чересчур эмоционально, но в целом довольно убедительно обвинял ПМК в некачественном строительстве и требовал наказать бракоделов. Истомину стало известно и то, что председатель колхоза обзванивал некоторых членов бюро и настойчиво убеждал их в неоспоримой виновности строителей. В обход райкома Зотов сообщил о сносе плотины в обком⁵⁰, и у Истомина был неприятный разговор по телефону. Пришлось, скрепя сердцем, признать, что райком ослабил руководство мелиоративным строительством, не уделял ему должного внимания, захлёстнутый лавиной других неотложных дел, вызванных непогодой. Секретарь обкома посоветовал строго спросить за качество с начальника ПМК.

В информационной торопливости Зотова было что-то нервозное и оттого настораживающее, но Истомин так и не успел вникнуть в это, и сейчас чуточку злился на себя.

Неделю назад он распорядился создать комиссию для расследования причин катастрофы, посчитав, что в технических вопросах специалисты разберутся лучше, а его забота — люди, нравственная атмосфера, окружающая это дело. Но вот проскочила молнией неделя, а у него не хватало времени. Всё реже и реже удаётся дойти до конкретного человека, до его души, мыслей и чувств. Планы и бесчисленные сводки об их выполнении стали какой-то догмой, на глаза материализующейся стенкой, заслоняющей живых людей. День ото дня растёт бумажный поток. Куда от этого деться? Что сегодня важнее: материальные ценности, что создаёт человек, или сам человек? Природа не создала ничего совершеннее человека. Сделала его творцом. Не заземляется ли его одухотворённость в этой непрерывной спешке выполнения всё более напряжённых планов? Вот бы что надо продумать да вынести на пленум. Взорвать технократическое мышление, обратить пристальное внимание на человека, на его мечты, надежды и боли.

Секретарь райкома — это не должность, а призвание, предполагающее высокое горение, всепоглощающую страстную любовь к людям и вечное недовольство собой. Он за всё в районе ответчик, и ему нельзя не иметь предельно объективного мнения.

Второй год он в этом районе, а вот что-то крайне важное упускает в текучке, суетно мельчит, никак не сосредоточится на перспективе.

В сельском хозяйстве один аврал наслаивается на другой. С области продыха не дают. Пора бы, наконец, понять, что административными пинками да директивными колотушками сельское хозяйство не поднять. А нравственные потери — они налицо: люди разучились планово работать, утратили инициативу, веру в себя. Хозяев надо растить, а не послушных исполнителей. Тогда не будут уходить под снег неубранные поля, тогда не будет этой уму непостижимой беспечности, когда ржавеют под открытым небом дефицитные насосы, исходят коррозией брошенные в полях дождевальные агрегаты. Нынче пока не нужно орошение… — и успокоились люди, бросили технику — без загляда вперёд.

Катастрофа такого размера — первая в районе. Да и в области. Случай из ряда вон выходящий, чтобы не обсудить его на бюро. Но что-то уж больно ретиво обложили его со всех сторон, настаивая на созыве бюро. И энергичнее всех Наумов — второй секретарь, правая рука, гневный, но и бездоказательный обличитель бракоделов-строителей, и в силу этого замаскированный защитник Зотова. Не понятна и неопределённа позиция председателя райисполкома, а прокурор напрямую просил санкции на заведение уголовного дела на начальника ПМК. В этой поспешной возне чувствовалась какая-то корысть, было что-то досадное, во что ещё предстояло вникнуть…

В своей многолетней работе с людьми Истомин привык доверяться первому впечатлению, и оно его почти не обманывало. Это было профессиональное чутьё опытного партийного работника — оценивать людей, выявлять их суть за время коротких встреч, чутьё обострённое и выверенное методом многих проб и ошибок.

Первая встреча с Зотовым оставила в нём неприятный осадок. Зотов встретил его тогда в своём просторном кабинете с покровительственной иронией старшего; осадисто влипнув в кресло, вполуприщур смотрел на него этаким умудрённым фертом⁵¹, не скрывая высокомерной усмешки: ну что ж, мол, поглядим, как ты нами, старыми зубрами, управлять начнёшь…

Истомина долго не покидало ощущение непонятной скрытности, неискренности, недоговорённости председателя колхоза, и он не мог найти этому разгадки. Колхоз-то благополучный. Зотов — крепкий хозяин, опытный и надёжный. Полтора года до пенсии. Истомин изучил районные сводки за последние пять лет, и из них явствовало, что «Рассвет» за это время не продвинулся вперёд ни на птичий шажок. Как застрял на средней, не вызывающей тревог, отметине, так и топчется там. Что это: недальновидное успокоение, бессилие или желание отсидеться в тишке, дотянуть без хлопот до пенсии?

Странные у них сложились отношения, недоверчивые, искусственно бодренькие, хотя внешне всё, наверное, выглядело благополучно. При встречах медное изветренное лицо Зотова струилось приветной улыбочкой, держался он непринуждённо, с шутливой развязностью, покорно соглашался с любыми рекомендациями, но какое-то нагленькое хитрованство нет-нет да проблескивало в его маленьких глазках, заставляя держаться настороже и ждать от него хода троянским конём⁵².

Агроном у Зотова хорош. Лазарев Дмитрий Павлович. Парень — кровь с молоком, грудь рубаху рвёт, а плечи такие, что двухпудовкой перекрестится — не моргнёт. Семь дел в одни руки готов взять. И такой молодой, беспокойной и уверенной силой веет от него, что хочется зажмуриться и счастливо рассмеяться. Похоже, что весь колхозный воз тянет он. А Зотов? Неужели только оболочка, фикция? Неужели сама жизнь безжалостно столкнула его на обочину, как ненужный хлам?..

Русанов. Высокий смугловатый брюнет; лицо волевое, жестоковатое; глаза горячие, пытливые. Что он знает о нём? Встречались-то раза два или три от силы. Но это был именно тот счастливый случай, когда человек понравился Истомину сразу. Бесхитростен, с хорошей деловой хваткой, со взрослой озабоченностью о земле. Интересный собеседник. Прошлым летом Русанов целый день возил его по своим объектам, и изрядно просветил на темы мелиорации. Молод, запальчив, ершист? Так это, пожалуй, достоинства, а не недостатки. Работать с такими интереснее, чем с теми, кого безнадёжно укатали крутые горки. ПМК выполняет план, держит переходящее знамя облмелиорации. Начальник — лауреат премии обкома комсомола⁵³, недавно награждён медалью «За преобразование Нечерноземья».

А какой нескрываемой гордостью светилось его лицо, когда он показывал рассветовскую плотину. Она была первой в его жизни, и поэтому гордость его естественна и понятна.

Они стояли на обрывистом береговом откосе, сбоку глухо шумел водосброс, остывающим калёным железом рдел закат, широкой матовой полосой уходило к горизонту искусственное море, и поигрывало там багровыми бликами. Душа наполнялась каким-то радостным, восторженным величием, и не верилось, что это море сотворено человеческими руками.

«Сын-то кем станет? Тоже мелиоратором?» — наверное, не к месту спросил тогда Истомин. Русанов удивлённо оглянулся на него, помедлил, и с отчуждённой грустинкой сказал: «Сыну придётся исправлять то, что я напортачу…» — «Как так?» — «А, так…» — Русанов задумчиво смотрел на малиновый закат.

— Секретари райкома — редкие у нас гости, — продолжал Русанов. Так что я, пожалуй, осмелюсь… Меня всё время что-то смущает в том, что делаю. Дали нам могучую технику, необъятный фронт работ — и кромсай, как можешь, как хочешь. Сверху было авторитетно сказано: комплексный подход, научный. А у нас наукой что-то и не пахнет, всё больше на глотку: давай, давай. Вон мы в «Заветах Ильича» низину осушили, а скважины у ферм пришлось на двадцать метров пробуривать…

Долгий и интересный получился тогда разговор. Скорее даже спор. Русанов нападал, а он защищался. И мало в чём друг друга убедили, расстались разгорячённые, каждый при своём мнении. А ведь прав был Русанов, утверждая, что любое долговременное действие должно быть последовательным, не нарушать аристотелевских законов формальной логики. Иначе мы придём к катастрофе. Без досконального изучения сложнейших экологических связей ничего нельзя трогать в этом удивительно гармоничном и хрупком организме — природе. От болот вроде никакой пользы нет. Более того, они кажутся язвами на теле земли. Но вот осушили болото — и вдруг стали сохнуть ближние речки. Оказывается, их питало болото. Погиб лес вдоль речек… Убытки от осушения в будущем могут во много раз превысить доходы от вновь полученных таким нерациональным способом земель.

Природа — живой организм, единство и взаимосвязи её поразительно точны и выверены тысячелетиями, чувствительны к антропогенному вмешательству. Человек же пока не осознал, что он сам часть этой же природы, притом часть не старшая, далеко не самым лучшим образом приспособленная к жизни на планете. Но он наделён разумом — и потому он повелитель. «Я — человек! Я — царь природы!» — горделиво вещал поэт, и в этом наивном заблуждении была своя сермяжная правда⁵⁴. Человек привык вести себя как потребитель. История знает множество примеров, когда после бездумного вторгательства в природу человек оставлял после себя пустыни. Нам хочется решительных и немедленных перемен на земле. Но прежде нам бы нужно проникнуть в тайны, в бесчисленные связи этого сложного мира — природы. Пока же знание наше недостаточно, торопливость недальновидна. Нам подавай сиюминутную выгоду, а что будет дальше — трын-трава⁵⁵. Наследникам придётся исправлять наше неумное хозяйствование на земле. Динамика развития современной цивилизации такова, что под угрозой нарушения экологический баланс жизни природы. Мы брали и берём у природы в долг, полными горстями. Пора возвращать долги…

Страстные монологи Русанова надолго запали в душу, зарядили её беспокойством, жадным интересом к экологическим проблемам, и Истомин с удовольствием вспоминал по-юношески максималистского начальника ПМК. К сожалению, другие встречи были мельком, мимоходом. Нынче на него уже поступала жалоба. Набухли от дождей речки, подтопили осушительные каналы на малоуклонном поле совхоза «Первомайский» и возвратным подпором заилили, забили песком коллекторы, закрытую дренажную систему. Разобрались. Виновными оказались кабинетные проектировщики, а не ПМК. А поначалу тоже каких только собак не вешали на Русанова. Не виновен он оказался, а исправлять-то ему. Нелёгкая доля врачевателя земли. Ох, нелегка. Ему симпатичен Русанов, никуда от этого не деться. Нет, не даст он его в обиду. Если даже тот в чём-то виноват…

V

— Ну что, товарищи, начнём?..

Истомин обвёл взглядом собравшихся, притушая говорок, и неторопливо, словно рассуждая, продолжил:

— Как вам уже известно, в ночь на двадцать восьмое июня в колхозе «Рассвет» снесло плотину. Не просто прорвало, а именно снесло, не оставив камня на камне. Нанесён ущерб государству в полмиллиона рублей. Двести гектаров долголетнего культурного пастбища остались без орошения. Пока, правда, с неба не плохо льёт. Кому во вред, а «Рассвету», выходит, во благо. Но дожди должны прекратиться. Все мы живём в ожидании этого. Для полива до конца лета потребуется ещё четыреста тысяч кубометров воды. А взять их негде. Значит, это не даст планируемых укосов. Создалась вполне реальная угроза недополучения 10—12 тысяч тонн зелёной массы. В результате один из крупнейших в районе животноводческих комплексов может остаться без кормов…

Истомин снова обвёл медленным взглядом присутствующих, будто пытаясь удостовериться, понимают ли они всю серьёзность создавшегося положения.

— Нужно искать выход. Но прежде нам необходимо проанализировать причины катастрофы, выявить виновных и извлечь урок для того, чтобы подобное где-либо не повторилось. Поэтому мы и пригласили на заседание бюро руководителей хозяйств…

В плотно набитом людьми кабинете стояла напряжённая, словно бы виноватая тишина, и чёткий размеренный голос Истомина падал в эту тишину, вспарывая её и заставлял опускать глаза.

— Для расследования причин катастрофы была создана специальная комиссия во главе с нашим главным мелиоратором товарищем Казаковым. Выводы свои комиссия нам доложит. Но сначала хотелось бы послушать председателя колхоза, начальника ПМК и так далее. Возражений нет?.. Тогда начнём с Ивана Панфиловича…

Зотов, тесно зажатый соседями, попытался было приподняться со стула, но тут же грузно осел и добродушно прогудел:

— А чего тут докладывать? И так всё ясно. Плотины-то нет. Тю-тю. Виновник перед вами. С него и спрашивать надо.

— Спросим, со всех спросим, — с хмуроватой бесстрастностью пообещал Истомин. — Так у вас нечего сказать? — Выждал короткую паузу, нашёл глазами начальника ПМК, и сожалеющим голосом сказал:

— Ну что ж, тогда вам слово, товарищ Русанов.

Сергей второй раз в своей жизни присутствовал на заседании бюро райкома. Два года назад в этом же кабинете его приняли в партию. Были крепкие ободряющие рукопожатия, была распирающая грудь радость, было ощущение силы, способной свернуть горы. И вот пришла пора отвечать. Отвечать перед лицом старших товарищей по партии. Сергей достаточно хорошо знал мощную двигательную силу бюро райкома партии. Здесь была высшая мудрость, высшая власть и высшая справедливость. И Сергей, веря в эту справедливость, подавляя волнение встал со стула и заговорил, стараясь не смешаться, не сбиться с делового тона под десятками прожигающих насквозь глаз.

— Мне бы хотелось напомнить сегодня предысторию рассветовской плотины. Когда в районе началось мелиоративное строительство Иван Панфилович Зотов не проявлял к нему ни малейшего интереса. Более того, он считал его пустым делом. «Был бы дождь да гром — не нужен агроном», — это была любимая присказка Ивана Панфиловича. Но когда в колхозе «За коммунизм» получили с поливаемого поля по восемьдесят кормовых единиц с гектара, когда строительство пастбища с лихвой окупилось в первый же год, Зотов засуетился. Как же, соседи его обошли! А Зотов в пристяжных⁵⁶ ходить не привык. Он проявил удивительную энергию и выбил себе плотину. Но на этом его пыл и иссяк. На строительстве не показывался, рабочей силой не помогал. Приедешь к нему — разохается, разжалобится, так и уезжаешь ни с чем…

Сергей уже вполне освоился на бюро, видя внимательные заинтересованные глаза; предательское волнение исчезло, голос был крепок и звонок.

— Мы работали в три смены. Мы героями себя чувствовали. Мы не просто плотину — мы ландшафт строили, землю родную украшали. Я со всей ответственностью заявляю, что плотина была построена качественно. Она прекрасно выдержала два весенних паводка. Автоматичность водосброса и заданность уровня водохранилища не создавали угрозы плотине даже в условиях ливневых дождей. Уход карпового пруда создал экстремальную нагрузку, но и в этом случае плотина должна была выстоять. Запас прочности достаточен… Мы с главным инженером не поймём причины катастрофы. Я ещё прошлым летом указывал Зотову на необходимость постоянного контроля водохранилища, но он…

— Вот! — раздражённо прервал его Зотов, явно апеллируя к соседям. — Он мне указывал! Указчик нашёлся. Молод ещё указывать-то. Карповый пруд тоже ты строил, главным надсмотрщиком был. А где он?

— Карповый пруд строил колхоз. Я же только консультировал, — ничуть не смутившись ровным твёрдым голосом продолжал Сергей. — Я говорил председателю колхоза: положите в насыпь парочку труб, сделайте водосброс. Отмахнулся от меня председатель, как от надоедливой мухи, нет, говорит, у меня лишних труб. Куда вы их берегли, Иван Панфилович? Трубы же до сих пор за комплексом валяются. Пожадничали, запечатали овраг наглухо. Проявлено элементарное недомыслие и техническая безграмотность…

Глаза у Зотова гневно расширились, лохматые брови извилисто дёрнулись вверх.

— Но, ты! Выбирай выражения! — зло выкрикнул он.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

34

Устройство для создания движущейся с большой скоростью водяной струи с целью разрушения и вымывания горных пород.

35

Передвижная механизированная колонна — учреждение, выполняющее строительные, монтажные и ремонтные работы.

36

Образное выражение, означающее «переезжать в другое место».

37

Марка автомобилей малого класса, выпускавшегося с 1960 по 1994 годы.

38

Строгий выговор.

39

Промежуточные, выступающие опоры плотины, обеспечивающие жёсткость вдоль потока воды.

40

Скошенная трава.

41

Разновидность промышленного взрывчатого вещества.

42

Жулик, мошенник.

43

В значении «бойкость».

44

Районный комитет.

45

Городской комитет Коммунистической партии Советского союза.

46

Место в русской печи, куда сгребаются горячие угли.

47

Автомобиль Горьковского автомобильного завода (сокращённо ГАЗ).

48

Другое название дерева — ива белая.

49

Районный исполнительный комитет.

50

Областной комитет.

51

Самодовольный, развязный человек.

52

Ждать проявления коварства при мнимом дружелюбии.

53

Комсомол — молодёжная организация Советского Союза, осуществляющая идеологическое воспитание молодёжи с целью пополнения кадров Коммунистической партии.

54

Идиоматическое выражение, означающее простую и неприукрашенную истину.

55

В значении «пустяк, не стоящий внимания и беспокойства».

56

Пристяжные — это крайние кони в русской тройке, считается, что конь в центре выполняет основную работу. Здесь использовано как образное выражение.