Украсть у президента

Владимир Васильевич Гриньков, 2023

Этого человека назначили присматривать за секретным президентским фондом, где спрятаны 25 миллиардов долларов. Но с таким счастьем долго не живут. Казначей президентский якобы убит. И те самые миллиарды будто испарились …По роману был снят 8-серийный телевизионный сериал "Украсть у …"

Корнышев впервые увидел человека, приговорённого к пожизненному заключению. Измождённое лицо. Нездоровый цвет кожи. Нервные суетливые движения. Взгляд потухший. Он всё время прятал глаза. Едва его ввели, зыркнул взглядом, зафиксировав в памяти два новых, никогда прежде не виденных лица — Корнышева и приехавшего с ним Горецкого — и тут же уставился в пол, как провинившаяся и ждущая неминуемого хозяйского наказания собака.

Вид этого человека неприятно поразил Корнышева. Никогда прежде не был с ним лично знаком, но видел фотографии из той, прежней жизни, и случившаяся в этом человеке перемена лучше всего поведала о степени свалившихся на него несчастий. Корнышеву вспомнился состоявшийся у них с Горецким накануне разговор.

— Я попробую его раскачать, — сказал Горецкий. — Но надежда есть только в том случае, если он ещё не потух окончательно. Если сломался и живёт уже не как человек, а как животное — с ним уже ничего не сделаешь. Это психика, уважаемый. Такая штука — вроде бы что-то эфемерное, руками не потрогаешь, а вот перемкнёт человека, и ничего ты с ним не сделаешь, как ни бейся.

Сейчас, когда Корнышев увидел осуждённого, ему показалось, что дела плохи. Даже посмотрел украдкой на Горецкого, пытаясь определить, какое впечатление на него произвела эта встреча, но Горецкий был невозмутим, рассматривал вошедшего, словно пытался понять, с какой стороны к тому можно подступиться.

— Здравствуйте, Виталий Сергеевич, — сказал Корнышев. — Присаживайтесь, пожалуйста.

Осуждённый послушно опустился на стул, но перед тем бросил на Корнышева быстрый взгляд. Похоже, ничего хорошего он не ждал. Он вообще не ждал от жизни ничего хорошего. Прав Горецкий. Если человек сломался, попробуй-ка выцарапать из него что-либо полезное. Вряд ли получится.

— Назовите себя, — попросил Корнышев.

— Иванов Виталий Сергеевич. Статья сто пять, часть вторая. Приговорён к пожизненному заключению.

— А что такое у нас статья сто пять? — спросил Корнышев.

— Убийство, — ответил Иванов глухим голосом, глядя в бетонный пол.

— А часть вторая?

— Убийство двух и более лиц.

— С кем же это вы так жестоко обошлись? — спросил Корнышев и его вопрос прозвучал неуместно легкомысленным в этих страшных стенах, откуда для собеседника Корнышева будет только одна дорога — до тюремного кладбища, где его когда-то небрежно зароют, а вместо памятника воткнут в землю табличку с номером.

Иванов поднял глаза и посмотрел на Корнышева затравленным взглядом. Корнышев молчал. И всё это выглядело так, будто он действительно ожидал ответа.

— В приговоре всё написано, — пробормотал Иванов, не понимая, что он него нужно этому незнакомцу, крепкому молодому мужику с холодно-циничным взглядом умных глаз, в котором человек служивый угадывался несмотря на его вполне цивильный наряд.

Таких людей Иванов, перемолотый жерновами правосудия, теперь был способен распознавать с первого взгляда.

— А я от вас услышать хочу, — сказал Корнышев.

— Двойное убийство, — хмуро поведал Иванов. — Сотрудник милиции и офицер ФСБ.

— Как же это вас угораздило! — будто бы даже удивился Корнышев.

И снова Иванов глянул затравленно. Горецкий не зря говорил о превращении человека в животное. Сейчас Корнышев как раз и видел перед собой затравленного, загнанного в угол зверька. Огрызаться уже не может и во взгляде у него — тоска и обречённость.

— По пьянке, что ли? — спросил Корнышев. — Или такой у вас был злодейский умысел?

Он сохранял серьёзный вид, но в его фразах сквозила какая-то несерьёзность, и Иванов терялся, потому что в его собственной судьбе ничего несерьёзного за последний год не было, всё имело смысл и имело цену, цена всегда оказывалась непомерно высокой, и эту цену Иванов безропотно платил, как дань за содеянное им.

— По пьянке, — пробормотал Иванов.

— Вместе пили? Соображали «на троих»?

— Примерно так, — морщился Иванов.

— А не поделили чего?

— Я не помню. Я же говорил. В материалах дела всё есть.

— А раньше у вас конфликтов с погибшими не было?

Иванов посмотрел на задавшего вопрос Корнышева тяжёлым взглядом и ничего не ответил.

— Вы вообще на какой, так сказать, почве с ними сошлись? — спросил Корнышев. — Друзья детства, что ли?

— В смысле? — тяжело смотрел Иванов.

— Вы у нас по профессии — кто?

— Водитель, — мрачно сказал Иванов.

— И чего же мы такое водим? — снова прорезалась необъяснимая легкомысленность вопроса.

— Машину мы водим, — метнул затравленным взглядом Иванов. — КАМАЗ.

— Так вот я и спрашиваю: что может быть общего у старшего лейтенанта милиции, полковника ФСБ и приехавшего на заработки шоферюги–рязанца? Что такое должно случиться, чтобы они сели вместе пьянствовать?

— Я не понимаю.

— И я не понимаю, — поддакнул Корнышев.

— Я не про то, что не понимаю, почему пьянствовать, — пробормотал Иванов. — Я про то, к чему это всё.

— Всё — это что?

— К чему весь этот разговор.

— Этот разговор к тому, что я хочу понять, как оно там всё было, — произнёс ровным голосом Корнышев.

— Я же рассказал на следствии. Я всё подписал.

— А зачем вы подписали? — вдруг спросил Корнышев и посмотрел внимательно.

— То есть как? — растерялся Иванов.

— Зачем вы признались в убийстве?

Иванов смотрел так, будто не понимал, чего от него хотят эти люди.

— Вы понимаете, что никогда отсюда не выйдете? — вдруг произнёс молчаливший до сих пор Горецкий и испуганный взгляд Иванова переметнулся на него. — Пожизненное заключение — это ведь навсегда. А слово «навсегда» в этих стенах звучит намного безнадёжнее, чем там, на воле. Потому что здесь «навсегда» — это очень короткий срок. Здесь долго не живут. Не курорт.

Лицо Иванова потемнело и сморщилось, и он за две секунды постарел сразу на двадцать лет, словно торопился подтвердить справедливость сказанных Горецким слов.

— И ещё одно соображение, — произнёс Горецкий. — Ведь не может быть, чтобы вы не задумывались о смертной казни. О том, что смертную казнь могут вернуть. Это чепуха, что закон обратной силы не имеет. У нас ещё как имеет. Вы про валютчиков историю слышали? Которым товарищ Хрущёв лоб зелёнкой намазал. Тогда, в послесталинские времена, страна перед иностранцами двери приоткрыла, и ушлые ребята стали у иностранцев валюту покупать. Первые валютчики были. И ничего ребята не боялись, потому что по уголовному кодексу им в случае чего грозили смешные три года. И когда их повязали, они так и думали, что всё обойдётся. А товарищ Хрущёв, узнав, сколько денег эти молодцы заработали, осерчал и сказал, что таких расстреливать надо. И уголовный кодекс за один день переписали. Специально для этих ребят. Вот вчера ещё им три года грозило, а сегодня уже расстрел. И ведь расстреляли, — поведал Горецкий и посмотрел на собеседника сочувственно–печально.

Иванов нервно двинул кадыком.

— Что вам от меня нужно? — спросил с тоской и было видно, что действительно не понимает.

Горецкий не ответил и Корнышев догадался, что тот передаёт Иванова ему — подготовил «клиента» и предоставляет Корнышеву возможность продолжать.

— Мой товарищ хочет сказать, что здесь действительно не комфортно, — подключился к разговору Корнышев. — Во всех смыслах не комфортно. Тюрьма — место крайне неприятное. Но по-настоящему человек это осознаёт, только оказавшись здесь. Тут ведь действительно долго не живут.

— Что вам от меня нужно? — повторил страдальческим голосом Иванов.

— Вы хотите отсюда выйти? — быстро спросил Горецкий.

Иванов посмотрел ошарашенно. Он испытал такое потрясение, что лишился дара речи. Шок надо пережить. Сильный шок — тем более.

— Откуда вы знали убитых вами людей? — спросил Корнышев, не давая Иванову опомниться. — Что вас связывало?

Иванов тяжело дышал, лицо побагровело, и казалось, что ещё немного — и он заплачет.

— Вы — простой водитель! — говорил Корнышев. — С вами садится пить водку полковник ФСБ! Вы уверены, что так всё было?

— Я не понимаю, — процедил–проскулил Иванов.

— Вы — шофёр! Вы простой шофёр! И вы убиваете своих собутыльников! Двоих офицеров! — сказал Корнышев, боковым зрением видя, как Горецкий что-то быстро пишет на листке бумаги.

Горецкий двинул листок по столу в направлении Корнышева. Корнышев скосил глаза и прочитал короткий текст, одну единственную строчку. На листке было написано: «Дави его! Дави!»

— Вы признались в убийстве и это не оставляет вам никаких шансов! — сказал Корнышев. — Вы здесь сгниёте заживо! Вы этого хотели?

— Я не хотел…

— А чего вы хотели?!

Плечи Иванова затряслись, он склонял голову всё ниже и ниже, и казалось, что ещё немного — и он свалится со стула и шмякнется лицом в бетонный пол. Но удержался каким-то чудом. Сидел на стуле и трясся.

— Я помираю, — бормотал он, всхлипывая. — У меня тут был инфаркт и я тут был при смерти. Я без сознания лежал. Мамочки мои милые, за что судьба такая! — взвыл он вдруг, ужаснувшись собственной неприглядной участи. — Я же всегда по-честному! Я ж мухи никогда! За что я сдохну здесь?!

Привлечённый шумом, в комнату заглянул дежуривший за дверью конвоир с резиновой дубинкой, но Корнышев сделал движение рукой и дверь закрылась. Корнышев выложил на стол две фотографии: двое мужчин, один старше, другой младше.

— Вы их узнаёте? — спросил Корнышев.

Иванов поднял залитое слезами перекошенное лицо, вытер ладонью слёзы, мешавшие ему смотреть, вгляделся в фотографии. Губы его дрожали, словно у несправедливо обиженного ребенка. Всмотрелся в фотографии, взгляд его потемнел, он отвёл глаза.

— Что? Знаете? — спросил Корнышев.

— Зачем это всё? Зачем вы меня мучаете? — проскулил Иванов.

— Знаете? — возвысил голос Корнышев.

— Да-а-а!!! — некрасиво кривил рот Иванов.

— А откуда вы их знаете?

— Это я… их…

— То есть это убитые вами люди?

— Да-а-а!!!

— Вам эти снимки показывали на следствии?

— Да! Да! Да!

Раздавленный и жалкий человек. У него начиналась истерика. Но окончательно утонуть в безумии Горецкий ему не позволил, бесхитростным и спокойным тоном задав вопрос:

— А в жизни вы их помните?

Иванов ещё морщил лицо и шмыгал носом, но что-то с ним произошло. Будто он задумался невзначай и теперь уже выглядел озадаченным. Корнышев и Горецкий молча на него смотрели и ждали, пока он дозреет. Дозрел. Шмыгнул носом, поднял глаза на своих собеседников, сказал:

— Я не понял.

— Фотографии эти вы помните, — доброжелательно и совсем не кровожадно произнёс Горецкий. — Вам их на следствии показывали, сами говорите. А в жизни вы этих людей помните?

— Д-да, — с запинкой и не очень уверенно подтвердил Иванов.

— Помнить — это значит уметь рассказать — где, когда и при каких обстоятельствах, — всё тем же благожелательным тоном произнёс Горецкий. — Так расскажите хотя бы об одном случае, когда вы с этими людьми общались.

Иванов смотрел озадачено.

— Может, вы их и не знали вовсе? — подсказал Горецкий.

— Знал, — с прежней неуверенностью произнёс Иванов.

— Соседями были? — перебирал варианты Горецкий. — Или вместе в баньке парились? Или, может, в больнице в одной палате лежали?

— Не могу сказать, — пробормотал Иванов.

— Ну где мог шоферюга обычный запанибрата якшаться с полковником ФСБ? — снова подступился к интересующему его вопросу Корнышев.

— Почему вы всё время меня об этом спрашиваете? — постепенно дозревал Иванов.

— Потому что это странно выглядит.

— Что странно?

— Что вы и те два офицера — вместе. Понимаете? Может, вы их и не знали вовсе? Даже не догадывались об их существовании?

Неспроста Корнышев об этом говорил. Едва Иванов об этом подумал (и даже ещё не успел осмыслить как следует), как Корнышев озвучил что-то совсем уже странное:

— Или вы, может быть, никакой не шофёр?

Оба собеседника Иванова смотрели на него во все глаза и он совершенно растерялся, обнаружив скрытый смысл в нелепом на первый взгляд вопросе.

— Вы грузовик водили? КАМАЗ? — спрашивал Корнышев. — Когда и где? И как это вы в Москве оказались, за столько километров от родной Рязанщины? Зачем вы в Москву приехали? Чтобы этих вот двоих убить? — ткнул пальцем в фотографии Корнышев.

— Нет, — растерянно смотрел Иванов.

— А где вы работали шофером? — продолжал Корнышев. — Что за организация?

— Агрофирма. Колхоз бывший. В Рязанской области. Там в документах ведь всё указано.

— В каких документах?

— В деле моём. Уголовном.

— Да, в деле справка с места работы есть, — подтвердил Корнышев. — И характеристика с места работы тоже есть. Вот только места работы нет.

— Как это?

— Так это, — сказал Корнышев. — Нет такой фирмы в Рязанской области. Уже давно нет. Разорилась. И деревня стоит пустая. Там никто не живёт много лет.

— Как же так! — пробормотал Иванов. — А работал-то я где?

— Хороший вопрос! — оценил Корнышев. — Вот я почему и говорю: может, вы и не шофёр вовсе?

— А кто же я? — глупо спросил Иванов.

Вместо ответа Корнышев выложил на стол какое-то удостоверение

— Взгляните, — предложил он.

Иванов поднялся со стула и приблизился. С фотографии на удостоверении на него смотрел молодой и уверенный в себе мужчина. Ведьмакин Александр Никифорович. Так в удостоверении было написано.

— Узнаёте? — спросил Корнышев.

Иванов замотал головой. Не узнал. Впервые видел этого человека.

— Это вы, Виталий Сергеевич, — сказал Корнышев. — Это свое удостоверение вы держите в руках. Вы офицер ФСБ, а никакой не шофёр. Никогда вы шофёром не были.

* * *

— Какой солнечный я сегодня видела сон! — мечтательно сказала Женя. — Если бы каждую ночь так солнечно и радостно!

— Сон? Интересно! — поднял голову Глеб. — Что там было, в этом твоём сне?

— Кипр.

— Что? — удивился Глеб.

— Кипр, — невозмутимо повторила Женя. — Остров такой.

— Ты когда-нибудь там была?

— Никогда. Но я почему-то знала, что это именно Кипр. Там, в моём сне. Монастырь высоко-высоко на горе. Под самым небом. И там столько света, столько солнца и так там тепло! Я иду, а навстречу мне…

Радостная улыбка ещё присутствовала на Женином лице, но в глазах её уже плеснулась растерянность.

— Ну, этот, — сказала она и улыбка её стала беспомощной. — Как его… В чёрной одежде они ходят…

— Монах, — подсказал Глеб, пряча глаза.

Он не видел лица сестры, но и без того знал, что она злится. Женя швырнула на стол чайную ложку, которую держала в руках. От её недавнего состояния счастливого умиротворения не осталось и следа.

— Женя! Ничего страшного не происходит, — пробормотал Глеб. — Я тоже иногда забываю какие-то слова. Вертится на языке, ты хочешь это слово сказать, оно где-то рядом, а вспомнить его не можешь, хоть плачь — такое знакомо каждому человеку. Каждому! Это не твоя беда и не твоя проблема, это вовсе не проблема, это знакомо всем.

— Зачем ты меня успокаиваешь! — зло сказала Женя. — Меня не надо жалеть! Меня не надо обманывать! Мне так только хуже! Я не такая, как все! И ты это знаешь!

— Женя…

— Ты это знаешь! — крикнула она. — И не надо врать! Другие тоже забывают слова? Да! Но они не могут вспомнить одно слово из тысячи! А я — одно из десяти! Мне с людьми трудно говорить, у меня речь, как у маленького ребёнка, я бекаю и мекаю, я не всегда могу сказать то, что хочу, у меня слов не хватает, я забываю слова, я без… этого… как его…

Она посмотрела растерянно, её пыл угас и глаза уже заполнились слезами.

— Не надо, — попросил Глеб мягко.

— Ну как его? — плачущим голосом произнесла Женя. — Человек, который помогает… которые с языка на язык…

— Переводчик?

— Да, переводчик, — сказала Женя и заплакала. — Я хотела сказать, что я без переводчика скоро говорить не смогу.

Она плакала, а Глеб даже не пытался её успокоить. Бесполезно. Проверено.

— Давай спать ложиться, — только и сказал он. — Поздно уже.

Женя закивала, закрыла лицо руками и ушла в свою комнату. Легла на кровать, не раздеваясь, уткнулась лицом в подушку и долго так лежала, пока её не сморил сон. А уже ночью, когда она спала, вдруг пискнул её мобильный телефон. Она встрепенулась, оторвала голову от подушки, но в комнате было тихо, и она готова была снова окунуться в сон, как вдруг повторно пискнул мобильник. Только теперь она поняла, что ей пришло SMS–сообщение. Потянулась, взяла мобильный телефон в руку, взглянула на экран.

ДОСТОЕВСКИЙ ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ

СТРАНИЦА ТРИСТА ДВЕНАДЦАТЬ

Это было не понятно, но она даже не стала себя утруждать размышлениями о том, что бы могло значить, и заснула.

* * *

У Иванова тряслись руки. Корнышев посмотрел на Горецкого, тот всё понял без слов, склонился над стоящим на полу портфелем, достал из портфеля небольшую металлическую фляжку, отвернул крышку, протянул фляжку Иванову со словами:

— Выпейте немного.

Иванов замешкался и тогда Корнышев сказал внушительно:

— Пейте! Можно!

Иванов послушно сделал несколько глотков. Во фляжке был коньяк. Горло обожгло алкоголем и Иванов закашлялся. Его собеседники молча за ним наблюдали.

— Простите, — пробормотал Иванов. — Я очень извиняюсь.

Смотрел виновато. И снова Корнышев подумал о том, что этот человек похож на собаку. Для него сейчас каждый был хозяином. И Корнышев. И Горецкий. И начальник тюрьмы. И тот вертухай с дубинкой, который стережёт за дверью.

— Вспомните, — попросил Корнышев и снова придвинул к Иванову те самые фотографии, — где и при каких обстоятельствах вы видели этих людей.

Иванов с готовностью впился в фотографии взглядом.

— Выбросьте из головы то, что вам сказали на следствии, — посоветовал Корнышев. — Забудьте о том, что вы их убили. Думайте о том, где и когда вы их видели при других каких-то обстоятельствах. Где вы могли с ними познакомиться и какие у вас с ними могли быть общие дела.

— Знакомо мне как-то, — пробормотал Иванов. — Конечно, знал я их…

Взял в руки фотографию того, что был постарше.

— Вы с ними вместе служили, — подсказал Корнышев.

— Да? — удивился Иванов. — А где?

Корнышев посмотрел на Горецкого. Тот неопределённо пожал плечами, давая понять, что и сам пока не понимает, валяет Иванов дурака или вправду ничего не помнит.

— Вы были офицером ФСБ, — сказал Корнышев. — Служили в секретном подразделении и выполняли очень важную работу. Помните, что это была за работа?

Иванов мотнул головой. Не помнил. И вообще смотрел на Корнышева так, словно тот рассказывал ему увлекательную байку.

— А потом вы исчезли, — сказал Корнышев, — И вы, и ваши товарищи. И никаких следов. Мы долго вас искали. И нашли вот здесь.

Иванов смотрел недоверчиво и ждал продолжения. Продолжения не было. Пауза затягивалась. Иванов понял, что он него ждут, когда он что-нибудь скажет. Подумал и произнес многозначительно:

— М-да, вот какие дела!

Выглядело это комично, но никто не засмеялся. Напротив, даже какое-то разочарование проступило на лицах собеседников Иванова.

— Я очень извиняюсь! — опять повторил Иванов, испугавшись.

— Почему вы не хотите нам помочь? — вздохнул Корнышев.

— Я хочу! — ещё больше испугался Иванов и даже руки к груди приложил, давая понять, что он бы со всей душой, да вот только не понимает, чего от него хотят. — Вы мне только скажите — чем!

— Вы можете понять, что вы — это он! — постучал Корнышев пальцем по удостоверению Ведьмакина Александра Никифоровича.

Иванов скользнул по удостоверению взглядом, испуганно посмотрел на Корнышева и трусливо мотнул головой.

— Вы мне только скажите, чего вам от меня надо, — пробормотал он. — Я же в ваших руках, из меня сейчас чего хочешь можно сделать, но только я не понимаю, чего вы хотите.

— Я хочу, чтобы вы для начала вспомнили этого вот человека, — сказал Корнышев и придвинул к собеседнику одну из двух фотографий.

Ту, на которой был мужчина помоложе. Иванов всмотрелся. Он хмурился и двигал губами. Но в итоге так ничего не сказал. Поднял голову и посмотрел на Корнышева виновато.

— Я скажу вам, в чём ваша проблема, — произнёс Горецкий. — Вы не можете поверить или не хотите верить, что вы, во-первых, не шофёр, и, во-вторых, не Иванов. Вы не тот человек, кем себя называете. Понимаете?

Иванов с готовностью кивнул. Он смотрел на Горецкого таким преданным взглядом, что, наверное, расцеловал бы его, если бы ему это позволили сделать. Горецкий вздохнул. Но он ещё не оставил надежды добиться своего.

— Поэтому я опять вот об этом человеке, — сказал Горецкий и придвинул к Иванову фотографию. — Попробуйте его вспомнить.

Иванов всмотрелся в лицо молодого мужчины на фотографии. Потом поднял глаза на Горецкого. Спросил:

— А что я должен о нём вспомнить?

— Ну не может быть, чтобы вы вообще о нём ничего не знали!

— Я знаю, конечно, — осторожно согласился Иванов.

— Что? — склонился над столом Горецкий. — Что вы о нём знаете?

— Что я его убил.

— Тьфы ты! — в сердцах сказал Горецкий.

Но Корнышев уже коснулся упреждающе его руки и произнёс:

— Достаточно, я думаю. Давайте на этом закончим наш разговор.

* * *

— Может быть, он просто валяет дурака? — сказал Корнышев, задумчиво глядя за огромное стекло, за которым была видна взлётно-посадочная полоса и разбегающийся по той полосе пассажирский авиалайнер.

Горецкий отпил из бокала пиво, поставил на стол перед собой, и покачал головой:

— Нет, Слава, не думаю.

Самолет оторвался от взлётной полосы и стал подниматься в небо, высоко задрав нос.

— Почему же? — пожал плечами Корнышев. — Предположим, что он там просто спрятался.

— В тюрьме?

— В тюрьме, — кивнул Корнышев.

— Он там не спрятался. Его там спрятали. Это разные вещи, Слава. Это произошло помимо его воли. Хозяева упекли его в тюрьму за убийство, которого он не совершал. И он бы на всё пошёл, только бы оттуда вырваться. Там плохо и там страшно. И ещё он сел не на три года и не на пять. У него пожизненное, Слава. Так не прячутся. Он хочет сюда, поверь, — повёл рукой вокруг Горецкий. — В нормальную жизнь он хочет, где много солнечного света. Где пиво можно пить. Где женщины красивые. И он на всё готов. Только он пока не понимает, чего от него хотят. Он не понимает, что он не Иванов, а Ведьмакин. Он не понимает, что он сидит ни за что. Мы ему его же собственное удостоверение показываем, а он не реагирует никак. До него даже не доходит, что это вполне может оказаться правдой. У него с мозгами что-то такое, что мы никак до него не можем достучаться.

Горецкий с мрачным видом отпил пиво. Корнышеву вспомнилось, как Горецкий сказал ему об Иванове: «Я попробую его раскачать. Но надежда есть только в том случае, если он ещё не потух окончательно»

— А если он уже как зомби? — сказал Корнышев. — Если ему действительно с мозгами что-то такое сделали, что его в нормальное состояние уже не вернуть? И все наши хлопоты — псу под хвост. Искали его, искали, нашли, обрадовались, а толку оказалось — ноль. С чем в Москву возвращаемся? Что Калюжному скажем? Что проверили, что это действительно Ведьмакин, только он уже совсем не Ведьмакин, а Иванов, потому что сам себя считает Ивановым, а из прежней своей жизни не помнит ничего.

— Нет-нет! — замотал головой Горецкий. — Ведьмакина мы этого докрутим. Нам от него отступаться нельзя, потому что он один только и знает, как оно там всё было.

Объявили регистрацию на московский рейс. Горецкий допил пиво.

— У меня есть приятель, — сказал он. — Когда-то учились вместе. Я как-то с ним встречался. Десять лет после выпуска. Дату отмечали. Я помню, что он кое-что из своей практики рассказывал. Были у него интересные пациенты. Травмы и заболевания головного мозга и сопутствующая этому амнезия. Наш Иванов, конечно, с совсем другой историей. Но попробовать можно.

* * *

Глеб заглянул на кухню.

— Завтрак готов, — сказала Женя. — Смотри, что у нас сегодня!

На тарелках было впечатляющее разноцветье: нежная зелень свежих листьев салата с похожими на росу капельками влаги, алые дольки помидора, тугобокие иссиня-чёрные маслины, и кружочки сыра необычной бело-коричневой расцветки, заставляющей вспомнить о зебрах.

— О-о! — оценил Глеб. — Что это у нас такое необычное? Зебрятина?

— Зебрятина, — повторила вслед за ним Женя и закусила губу, принуждая себя вспомнить, что бы такое могло обозначать произнесённое Глебом слово.

Глеб вовремя спохватился и поспешил обратить всё в шутку.

— Это я слово такое придумал, — широко улыбнулся он, давая понять, что ничего страшного не происходит. — Зебра — ну ты знаешь, это лошадь такая полосатая. А зебрятина, следовательно — это мясо зебры.

Он подцепил вилкой полосатый кружок. Женя неуверенно засмеялась.

— Это сыр, Глеб. Называется чечил. Я запекла его в духовке на решетке. Поэтому он полосатый.

— Красиво, — оценил Глеб.

Он был рад, что всё обошлось и с Женей снова не случилась истерика. И ещё ему хотелось её отвлечь. Рассказать ей что-нибудь нейтральное. Чтобы она только слушала, как можно меньше говорила сама, и чтобы ей не приходилось вспоминать в очередной раз какое–нибудь слово, которое вертится на языке, но никак ей не даётся.

— Можно куда-нибудь поехать, — сказал Глеб, ловко орудуя ножом и вилкой. — В эти выходные. За город. А?

Он посмотрел на Женю весёлым взглядом человека, предвкушающего близкий отдых.

— На тех же лошадях покататься. Я тут знаю одно место…

Долька помидора соскользнула с вилки и упала на светлые брюки Глеба.

— Вот, чёрт! — всполошился Глеб.

— Водой! — посоветовала Женя. — Скорее!

Глеб вскочил из-за стола и направился в ванную комнату.

Зазвонил телефон. Женя сняла трубку.

— Алло? — сказала она осторожно.

— Доброе утро! — мужской голос.

— Доброе утро, — отозвалась Женя, ощущая зарождающуюся панику.

— Это Женя?

— Д-да.

— Как дела, Женечка? — добавилось игривости в мужском голосе.

— Нормально, — смогла сказать она, хотя паника разрасталась и вот-вот должна была накрыть её с головой.

Она не знала, с кем говорит, она не помнила, кому принадлежит этот голос, пыталась лихорадочно вспомнить, но не получалось.

— А у брата вашего как дела? — прямо-таки излучал доброжелательность голос незнакомца.

— Тоже нормально, — пробормотала Женя. — А вы кто?

— Я Горецкий.

— Как, простите? — морщила лоб Женя.

— Го-рец-кий.

И это ей не помогло. За фамилией не возникал образ. Ничего знакомого. Она была готова заплакать от бессилия.

— Мы с вами знакомы? — в отчаянии спросила Женя.

— Да.

Да! Какой кошмар! Она его не помнит!

— Заочно, — продолжал мужской голос.

Стоп.

— Заочно? — недоверчиво переспросила Женя.

— Да, — засмеялся этот неведомый ей Горецкий. — Мне о вас рассказывал ваш брат.

— То есть мы с вами никогда раньше не виделись?

— Нет.

Уф-ф-ф!

— Но очень бы хотелось, — доверительно сообщил Горецкий. — Глеб сейчас дома?

— Дома! Да! — поспешно ответила Женя, испытывая неимоверное облегчение оттого, что Горецкий — не её знакомый, которого она не может вспомнить, а знакомый её брата, и как же хорошо, что всё так удачно разрешилось в итоге.

— А можно мне с ним поговорить?

— Конечно, — с готовностью отозвалась Женя. — Глеб! Тебя к телефону!

Пришёл Глеб. На штанине расплывалось мокрое пятно и Глеб хмурился. Взял телефонную трубку.

— Алло! Илья? Привет–привет! Да нормально всё у меня. Работаем потихоньку… Ну, давай. Конечно. Встретимся… О-о-хо-хо! Не смеши меня, Ильюша! «Консультации»! Тоже мне нашёл светило! Но чем смогу — помогу. Да. Давай. Буду ждать звонка. Был рад услышать… Пока.

Положил трубку на рычаг. Женя нервно мяла в руках полотенце.

— Что-то случилось? — спросил Глеб.

— Неприятное чувство, — хмурилась Женя. — Я каждый раз, когда слышу в телефонной трубке голос, не понимаю — я этого человека знаю или я его не знаю.

— Горецкого ты не знаешь, — успокоил её Глеб. — Но познакомишься. Он сегодня в гости к нам приедет. Вечером. Приготовишь нам чего-нибудь?

— А вот хоть как сейчас, — кивнула на тарелки Женя. — Просто, вкусно и сытно.

— Согласен! — одобрил Глеб. — Часикам к шести, ладно?

* * *

Олега Харитоновича Калюжного Корнышев еще ни разу не видел в генеральском мундире. В Питере, откуда они оба были родом и где под началом Калюжного служил Корнышев, Калюжный ещё был полковником. Потом его перевели служить в Москву, уже через месяц присвоили генеральское звание, ещё через полтора месяца новоиспечённый генерал перетянул за собой в столицу Корнышева, и тут обнаружилось, что кителей им не носить, потому что даже в случившийся вскоре профессиональный праздник они ни парадной формы не надевали, ни наград, и даже ни в каких торжественных мероприятиях не участвовали, словно и не для них был этот праздник. И местом службы им определили неприметный особнячок в лабиринте переулков старой Москвы: никакой вывески, старая, в потёках масляной краски, входная дверь, пыльные окна, в которых угадываются казённого вида занавески, и припаркованные у особнячка заурядные «жигули» да «нексии», не способные привлечь внимания случайного прохожего.

В этот особнячок прямо из аэропорта и приехали Корнышев с Горецким.

Вошли в здание, миновали вторую входную дверь, более основательную и прочную, чем наружная, прошли через рамку металлоискателя, и тут же были остановлены двумя охранниками, потому что металлоискатель возмущённо запищал. Из вещей, которые были у Корнышева и Горецкого, охранники позволили пронести бумажники, ключи и часы, но изъяли мобильные телефоны, диктофон и видеокамеру.

— Камера нужна для Олега Харитоновича, — предупредил Корнышев.

— Я доставлю её в кабинет лично, — ответил на это охранник.

Он сопровождал Корнышева и Горецкого на второй этаж и лично завёл их в кабинет к генералу. Калюжный уже знал о визите. Успели позвонить снизу. Маленький и круглый, как Колобок, он выкатился из-за стола, сунул для приветствия каждому из гостей свою пухлую ладошку, охранника выпроводил жестом, предварительно забрав видеокамеру, и только когда они остались втроём, спросил, взвесив камеру на руке:

— Здесь этот ваш Иванов-Ведьмакин?

— Так точно! — ответил Корнышев.

Калюжный подключил видеокамеру к телевизору и был он в этот момент похож на мужичка, главу многочисленного семейства, который своих чад и домочадцев выпроводил, наконец, из дома и сейчас заряжает кассету с порнофильмом, которую давно хотел посмотреть, да всё никак не удавалось.

На экране появился Иванов. Он сидел на привинченном к полу стуле и затравленно смотрел в объектив видеокамеры. Обездвижевший Калюжный молча всматривался в измождённое лицо человека на экране, потом повернул голову, посмотрел на своих гостей и сказал негромко:

— Ведьмакин! Это он! Помню его, конечно. Но как изменился! А?

Похоже было, что увиденное его потрясло. Корнышев и Горецкий благоразумно промолчали.

— Какой цветущий был мужик! — покачал головой Калюжный. — Я на совещании его видел, — сделал неопределённый жест рукой, куда-то вверх показывая. — И там он в перерыве анекдоты так травил… смеялся, — почему-то вспомнилось Калюжному.

Наверное, не мог представить, чтобы вот этот человек, что на экране, умел смеяться. Ведь не засмеётся сейчас. Не получится.

— Но это он! — сказал Калюжный. — Конечно, он!

Распрямился и отступил от экрана.

— Рассказывайте! — потребовал. — Что он там вам наговорил?

— Ничего, — ответил Корнышев.

— То есть как — ничего? — неприятно удивился Калюжный.

— Его фамилия Иванов, — ровным голосом сообщил Корнышев. — Звать его Виталий Сергеевич. Он шофер по профессии. КАМАЗ водит. Приговорён к пожизненному заключению за убийство двух человек, которых он знать не знал и которые неизвестно откуда взялись.

— А фамилию Ведьмакин вы ему называли?

— Так точно. И даже удостоверение ему показывали. Никакой реакции.

— Придуривается! — зло засопел Калюжный.

— Нет, товарищ генерал, не похоже, — подал голос Горецкий. — С головой у него что-то.

— Всё забыл? — недоверчиво глянул генерал.

— Так точно!

— Вспомнит, — сказал Калюжный. — Я ему память верну гарантированно.

— У меня есть к кому обратиться, — скромно сообщил Горецкий. — Можно проконсультироваться.

— Со стороны никого не привлекать! — нахмурился Калюжный.

— Я ведь не предлагаю Ведьмакина этого посторонним показывать, — осторожно сказал Горецкий. — Я просто поговорю со знающими людьми. Обрисую симптоматику. Попрошу совета. Мало ли с кем такое несчастье может приключиться. Всё будет обезличенно, Олег Харитонович. Чистая теория. Никакой конкретики.

Калюжный вопросительно посмотрел на Корнышева. Тот правильно истолковал генеральский взгляд.

— Я тоже думаю, что надо советоваться со специалистами, товарищ генерал, — сказал Корнышев. — Мы ведь попробовали с наскока… Инфаркт… Реанимация…

— Да, я помню, — хмурился генерал.

— Никакого результата, — сказал Корнышев. — А ведь должен был запеть. Не запел. Значит, всё серьёзно. Значит, в мозгах у него там сплошной туман. Но в любом случае его оттуда надо вытаскивать.

— К нам?

— Да. Вывозить в Москву. И уже тут его потихонечку крутить.

— Ты уже продумал, как его оттуда вытаскивать?

— Конечно, — подтвердил Корнышев. — Осуждённый Иванов должен быть этапирован в следственный изолятор ФСБ для проведения следственных действий в связи со вновь открывшимися обстоятельствами.

Калюжный задумался, словно оценивал озвученную Корнышевым формулировку.

— Ладно, — сказал после паузы. — Давайте его перетаскивать в Москву.

Посмотрел на экран, где сутулил плечи Иванов, который на самом деле был Ведьмакиным. Покачал головой, вздохнул.

— Какие фортеля нам жизнь подбрасывает! — сказал, будто всё ещё не веря. — Вот человек! — кивнул на экран. — Двадцать пять миллиардов долларов держал в руках! А по нему не скажешь!

* * *

Гостей было двое. Дверь открывал Глеб, первым он увидел приветливо улыбавшегося Горецкого, а уже потом за спиной приятеля обнаружил незнакомого человека. Горецкий перехватил взгляд Глеба и поспешно сказал:

— Мой товарищ. Его Слава зовут. Мы вместе ехали. Не возражаешь?

— Прошу, — пригласил Глеб.

Они вошли в квартиру, Горецкий стиснул руку Глеба, хотел произнести что-то приветственно-шутливое, как вдруг к гостям вышла Женя — нарядная, благоухающая, кроткая — и сказала негромко:

— Здравствуйте.

Несмотря на свой возраст, она сейчас выглядела школьницей. Ей бы фартучек школьный, да косички заплести — вылитая старшеклассница накануне выпускного вечера. Глебу бросилось в глаза, какое лицо сделалось у пришедшего с Горецким гостя. Смотрел на Женю не отрываясь. Глеб даже взревновал.

— Знакомьтесь, — сказал он, чувствуя некоторую неловкость. — Моя сестра, Евгения.

— Так вот вы какая, Евгения! — улыбался Горецкий, предлагая той улыбкой дружить и знакомиться ближе. — Что же ты, Глебушка, всё время сестру от нас прятал? Сколько учился с тобой — хоть бы ты познакомил. Глядишь, и семейная жизнь моя была бы какая другая…

— Женя не жила в Москве, — сухо сообщил Глеб.

Ему не столько досаждала бесцеремонная говорливость Горецкого, сколько жадно-внимательный взгляд его спутника.

Горецкий обнаружил состояние Глеба, о чём-то догадался, засмеялся и дружески похлопал Глеба по плечу. Глеб усмехнулся.

— Прошу, — пригласил он. — Вы прямо с работы? Поужинаем? У нас всё готово.

На кухне был накрыт стол. Облепленные укропом аккуратные шарики молодой картошки, тушёная капуста с мясом, копчёности, салаты и полосатые кружочки сыра. Из спиртного была только водка. Когда сели за стол и Глеб стал разливать водку по рюмкам, Горецкий посмотрел вопросительно на Женю.

— Она не пьёт, — сообщил Глеб.

— А за встречу? — удивился Горецкий.

Глеб глянул строго.

— Понял! — сказал догадливый Горецкий и даже руки поднял — сдаюсь, мол, извиняйте.

Корнышев за столом оказался лицом к лицу с Женей, и хотя старательно изображал свой к ней неинтерес, скользил якобы заинтересованным взглядом по стенам кухни, было заметно, что это неискренне. Глеб думал, что хотя бы Женя этого не замечает, но он ошибался. Она вдруг звякнула нервно вилкой о тарелку, подняла на Корнышева глаза и спросила:

— Мы с вами можем быть знакомы?

Корнышев растерялся. Горецкий замер, не понимая, что происходит. И Глебу пришлось вмешаться.

— Женя хочет знать, могла ли она когда-то раньше видеть вас, — сказал он.

— Да, — подтвердила Женя и судорожно вздохнула. — Вы так на меня посмотрели… Как будто я должна вас знать… Будто мы были раньше знакомы… Но я не помню вас…

Горецкий посмотрел на Глеба. Глеб старательно прятал глаза.

— Нет, я вижу вас впервые, — сказал Корнышев. — Просто когда я учился в школе, у нас в классе была девочка, чем-то напоминающая вас. Я, когда вас сейчас увидел, сразу стал вспоминать, где я видел похожее лицо. В школе…

Хмурый Глеб поднял свою рюмку.

— Давайте за встречу, — предложил он, чтобы побыстрее сгладилась неловкость ситуации.

— Нет, за твою сестру, — перебил Горецкий.

Глеб поднял глаза, увидел устрёмленный на Женю взгляд Корнышева, и сказал:

— Хорошо, давайте выпьем за Женю.

Выпив водку, Горецкий подцепил с тарелки и отправил в рот дольку помидора, потом воткнул вилку с полосатый кружок сыра и тоном всезнайки сказал:

— Сыр халлуми.

Глеб усмехнулся и посмотрел на Женю.

— Этот сыр называется чечил, Илья.

— Он называется халлуми, — с невозмутимым видом повторил Горецкий. — Я ел такой на Кипре. Киприоты жарят его на решетке, поэтому он получается такой полосатый.

Глеб посмотрел на него задумчиво.

— Ты был на Кипре? — спросил он.

— Был, — подтвердил Горецкий. — Дважды. Дорого и жарко. В Турции лучше. Женечка, вы в Турции были?

— Нет, — покачала головой Женя. — Не доводилось.

— Не может быть! — уверенно сказал Горецкий. — Каждый россиянин уже хотя бы раз отдыхал в Турции! Это же сейчас как раньше были Сочи! Женя, вы меня обманываете!

Женя смущённо улыбнулась.

— А хотите, поедем вместе? — предложил Горецкий. — Я и вы! А?

И снова Женя смущённо улыбнулась, не зная, как ей на это реагировать. Чтобы отвлечь от неё внимание гостей, Глеб снова наполнил рюмки. Он подумал даже, что неплохо было бы под каким-нибудь предлогом выпроводить Женю. Посидит ещё за столом минут двадцать, а потом пускай себе идёт. Не нужно ей этих потрясений в виде бесцеремонных гостей. Теряется она. Ей неуютно. И это ещё гости не знают про проблемы. Только ещё соприкоснулись, только она спросила у приятеля Горецкого, кто он такой и не могла ли она его знать раньше, да и то они по счастью пока не поняли ничего, а уж если Женя себя во всей красе проявит и дело до истерики дойдёт — тут гости насмотрятся, мало не покажется.

— Значит, за нашу с вами совместную поездку, Женя! — предложил тост Горецкий. — А всё-таки жалко, что вы с нами не пьёте, — вдруг озаботился он. — Может быть, совсем чуть-чуть?

Женя посмотрела на Глеба, словно прося у него защиты. И он понял, что сейчас очень удобный момент. Вот сейчас её и надо выпроваживать.

— Ты всё так же себя неважно чувствуешь? — спросил участливо Глеб. — Может, пойдёшь отдохнёшь?

Женя с готовностью кивнула. Кажется, она испытывала облегчение оттого, что ей не нужно будет здесь присутствовать.

— Да, хорошо бы, — сказала она, глядя с благодарностью на Глеба.

— Не-е-ет, так не пойдёт! — возмутился Горецкий. — Только что я вас увидел и вы уже лишаете меня своего общества!

Но Женя уже поднялась из-за стола. Её ничто тут не могло удержать. И напоследок, прежде чем уйти, она спросила:

— Глеб! А что такое достоевский?

Тишина изумления повисла над столом и стало слышно, как далеко внизу, под окнами, шумят расшалившиеся дети.

Корнышев смотрел на Женю. Горецкий смотрел на Глеба. Глеб смотрел в стол и медленно багровел, словно вдруг разглядел в столешнице нечто неприличное.

— Достоевский, Женя — это такое писатель, — неестественно ровным голосом сказал Глеб.

— Понятно, — смутилась Женя.

И только теперь гости поняли, что всё это — не шутка.

Женя вышла из кухни. Глеб поднял глаза. Гости молча смотрели на него.

— Она больна, — сухо произнёс Глеб. — Прошу прощения за то, что сразу вас не предупредил.

* * *

Когда остались втроём, можно было переходить к разговору о делах, ради которых приехал Горецкий, и посмурневший Глеб уже не притрагивался к водке, но Горецкий хотел, чтобы беседа текла как бы сама собой, вроде бы ничего серьёзного, просто собрались старые приятели с единственной целью пображничать, и дело только в этом, а разговоры — это между прочим, только чтобы за столом не молчать. Горецкий лично разлил водку по рюмкам, скосил глаза на хмурого Глеба, но демонстративно не заметил его хмурости и сказал беспечно:

— А я только сегодня в Москву прилетел. Получается, что с корабля на бал. Давай, Глеб, выпьем. За то, что не отказываешь. За то, что к тебе в любой момент можно завалиться и водки попить.

Он старательно пытался вытащить Глеба из трясины расстроенных чувств, но это было так прямолинейно и так всё на виду, что Глеб решил, что надо всё проговорить до конца и тем самым закрыть тему, чтобы не оставалось поводов для домыслов и чтобы не случалось больше неловких ситуаций.

— Женя попала в автокатастрофу, — сказал он, посмотрел на Горецкого и улыбка на лице Ильи мгновенно испарилась. — Катастрофа была страшная. Её приятель, который был за рулём, погиб. Сама же она была в коме несколько дней. Выкарабкалась чудом, но её собирали буквально по кусочкам, у неё сейчас всё тело в швах. Первое время после того, как она пришла в себя, она никого не узнавала. Помнила только отдельные слова. Ей давали в руку ручку, предлагали написать своё имя — она не могла этого сделать. Сейчас в это трудно поверить, но тогда это был не человек, а эмбрион. Она тогда и она сейчас — это небо и земля. Но какие-то проблемы сохраняются. Она всегда мучается, когда ко мне кто-то приходит. Пытается угадать, видела раньше этого человека и должна ли помнить его имя. Я не знаю, восстановится ли она когда-нибудь полностью.

— Черепно-мозговая травма? — спросил Горецкий.

— Да, — кивнул Глеб. — Ушиб головного мозга тяжёлой степени.

— И тем не менее прогресс впечатляет, — оценил Горецкий. — Девушке повезло, что у неё такой братец.

Глеб сделал движение рукой, желая показать, что не об этом сейчас речь, но Горецкий продолжил настойчиво:

— Глеб! Я на сто процентов уверен, что без тебя бы она не поднялась. Ты и сам понимаешь, что если бы не твои знания и не твой опыт — она была бы сейчас в куда более плачевном состоянии…

— Ладно, закончим, — предложил со вздохом Глеб. — Давай к делам перейдём.

— А я как раз о делах, Глеб. За твоим советом пришёл. Очень похожая история. У пациента амнезия с полным замещением личностной самоидентификации. Он — это не он, а кто-то другой. А себя настоящего он совершенно не помнит.

— Была травма? — вопросительно посмотрел Глеб.

— Да, — на всякий случай подтвердил Горецкий.

— Физическая? Психическая?

— Я не в курсе, — осторожничал Горецкий.

— Но ты его историю болезни видел?

Горецкий нервно забарабанил пальцами по столу.

— Там какая-то путаная история, Глеб, — сказал он. — Может, ему и вправду настучали по голове. Или в его жизни произошло что-то такое ужасное, что крыша поехала. Или, может, накачали его чем-то…

Глеб поднял голову и их с Горецким взгляды встретились. Потом Глеб перевёл взгляд на Корнышева. Тот смотрел на него выжидательно.

–Тогда это уголовщина, — сказал Глеб.

— Именно! — с неожиданной для Глеба готовностью подтвердил Горецкий.

— Илья, ты меня извини, но я вряд ли смогу тебе помочь.

— Почему? — спокойно спросил Горецкий.

— Когда к хирургу домой приходит человек со свежей огнестрельной раной и просит частным образом и без огласки извлечь пулю…

— Ты же не хирург. И я без пули, — попытался перевести разговор в шутливую тональность Горецкий.

— Это та же уголовщина! — твёрдо повторил Глеб.

— Уголовщина, — снова подтвердил Горецкий. — Поэтому мы этим делом и занимаемся.

— «Мы» — это кто? — уточнил Глеб и взгляд его стал отстранённо–недоверчивым. — Ваша клиника?

— Я ведь не в клинике, Глеб. Уже давно, — сказал Горецкий. — Я хотя и по специальности вроде бы, но уже совсем по другому ведомству. Которое всякими такими странными историями и занимается.

Тут многоопытный Корнышев продемонстрировал Глебу своё служебное удостоверение. Глеб вчитался в текст, посмотрел на своих гостей озадаченно, и стало ясно, что эффект достигнут.

— Наш пациент напрочь отказывается вспоминать свою прежнюю жизнь, — ковал горячее железо Горецкий. — Я действительно не знаю, вследствие чего это всё. Но есть подозрение, что психотропы.

— Я по этой тематике не работал, — сообщил Глеб.

— Я в курсе, — кивнул Горецкий. — Я к тебе за другим пришёл. Ты ведь у нас дока по восстановительной терапии. Ты мозги вправляешь, как хороший хирург вправляет кости. У тебя есть опыт и есть наглядные результаты твоей работы. Вон она, Женька, — Горецкий показал рукой вслед ушедшей Жене. — Ты из неё человека сделал. Получается у тебя. Есть надежда. Я знаю, что ты мне скажешь. Что надо знать первопричину. Что разбившийся мотоциклист с ушибом головного мозга и мамаша, свихнувшаяся после смерти своего любимого чада — это совершенно разные случаи и курс лечения у каждого будет свой. Но вот привозят к тебе пациента, а у него ни истории болезни нет, ничего — ну на улице его подобрали, допустим. И что — его не будут лечить? Ведь всё равно лечим, Глеб. Всё равно вытаскиваем. Ищем подходы, ищем способы.

Глеб смотрел задумчиво.

— Раз ты меня к своему пациенту не повёз, значит, показывать мне его не собираешься, — высказал он предположение.

Горецкий развел руками — ты же и сам, мол, всё понимаешь, такие условия работы, все под начальством ходим и не нам свои порядки устанавливать.

— Тогда хотя бы на словах, — сказал Глеб. — Симуляция исключена?

— Практически стопроцентно, — кивнул Горецкий.

— Основная версия — психотропы?

— Да.

— Клинические проявления?

— Он абсолютно адекватен, Глеб. Если только не знать, что он не тот человек, за которого себя выдает.

— Он полностью идентифицирует себя с этим вымышленным?

— Да.

— Этот вымышленный хоть каким-то боком соприкасается с ним прежним?

— Нет. Две разные биографии.

— И никаких пересечений?

— Нет.

— Ты хочешь вернуть его в его прежнюю жизнь?

— Да.

— А он сам этого хочет?

— Да! — твёрдо сказал Горецкий.

— Ты уверен?

— Ему в нынешней жизни так плохо, Глеб, что он бы с радостью превратился в себя прежнего. Но он не знает про себя прежнего. А мы пока не знаем, как ему помочь.

— Но его настоящая биография тебе известна, — предположил Глеб.

— Да.

— В подробностях?

— Практически да.

— Можно попробовать, — сказал Глеб. — Моя Женя была совсем плоха. Ничего не помнила. Чистый лист бумаги. Куцая биография новорождённого. Ни событий, ни лиц, ни имён. Но со временем всё восстановилось. Откуда-то всплыло. Значит, всё это не пропало, а где-то хранилось. Ей надо было помочь. Заставить вспомнить.

— Ты сам ею занимался? — спросил Горецкий.

— Да.

— Как ты возвращал ей память?

— Я рассказывал ей то, что она сама когда-то знала, но забыла. Рассказывал случаи из её собственной жизни. То, что знал. Рассказывал о её знакомых. О ком знал. В общем, ей нужно было рассказывать всё то, что знала она прежняя. Наверное, многое со временем она вспомнила бы сама. А я просто помогал ей пройти этот путь быстрее.

— Нет, это невозможно! — вырвалось у Горецкого. — Я имею ввиду случай с нашим пациентом. Там есть такие подробности… В его прежней жизни… Что лучше бы ему это не вспомнилось.

— Он и так вряд ли вспомнит всё стопроцентно, — сказал Глеб. — Но набор эпизодов, которые всплывут в его памяти, будет хаотичным. Ты не сможешь это контролировать. Ему вспомнится то, что вспомнится. В произвольной последовательности. И ты должен будешь рассказывать ему о нём самом всё. Без изъятий. Если хочешь получить какой-то результат. Потому что ты не можешь предугадать, что из рассказанного тобой поможет ему что-то вспомнить, а что — нет. И потом… Ты ведь ему про его жизнь будешь рассказывать не столько для того, чтобы он что-то для тебя вспомнил, а в первую очередь для того, чтобы он снова стал тем, прежним. Человек помнит себя, вспоминая какие-то эпизоды из своей жизни. Вспоминает эпизоды и понимает, кто он есть. Так ты верни ему эти эпизоды для начала. Верни ему память.

* * *

За окном было темно. Женя смотрела в окно и видела лишь редкие пятна света в окнах дома напротив. Разобщённые и одинокие полуночники, такие же, как она, мучимые бессонницей и несчастные. Так ей казалось. Какая ещё может быть причина, по которой люди не спят? Тихая грусть и одиночество.

Пискнул мобильник. SМS–сообщение.

ДОСТОЕВСКИЙ ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ

СТРАНИЦА ТРИСТА ДВЕНАДЦАТЬ

Достоевский. Это писатель. Сказал Глеб. А она его спросила. У неё в памяти тогда всплыло это слово и она спросила, что такое достоевский. Сама тогда не поняла, откуда это слово ей знакомо. А теперь вот с этим текстом всё ей вспомнилось. Такой текст уже был. Было такое SМS-сообщение. Ночью. Она спала. Пришёл этот текст. Она проснулась, прочитала и забыла. Как забывается почти всё, увиденное или услышанное в краткий миг пробуждения, длящегося одну или две недолгие секунды. Пробудился и тут же заснул. И наутро уже не помнишь. Если тебе не напомнят.

Достоевский. Значит, это было не случайное SМS-сообщение. Никакой ошибки.

Женя, осторожно ступая по полу босыми ногами, прошла в гостиную и зажгла свет. Достоевский — это писатель. Писатели пишут книги. В книгах страницы. Страница триста двенадцать.

Она шла вдоль книжных полок, занимающих целую стену гостиной от пола до потолка. Скользила взглядом по корешкам книг на полке на уровне своих глаз. Куприн… Чехов… Лесков… Фолкнер… Голсуорси… Леонов… Толстой… Чехов… Веллер… Верн… Пелевин… Толстой… Достоевский…

Достоевский! Зелёный корешок с частоколом вычурно выписанных букв фамилии автора. Женя осторожно взяла книгу в руки. Мягкая обложка. Ф.М. Достоевский. Вынесенные на обложку иллюстрации и название «Преступление и наказание». Раскрыла книгу.

Ф.М. Достоевский. Преступление и наказание. Роман в шести частях с эпилогом. Москва. Издательство «Правда». 1988.

Перелистала страницы. Триста третья. Триста одиннадцатая. Перевернула страницу. Триста двенадцатая. На этой странице заканчивалась очередная часть и нижняя половина страницы оставалась свободной от текста. На чистом поле страницы чьей-то рукой было написано мелким неровно бегущим почерком: «Женя! Отнесись к этому серьёзно! Для тебя есть важная информация, которую можешь получить только ты и никто другой об этом знать не должен. Ты всё узнаешь постепенно, если будешь последовательно делать шаг за шагом. Первый твой шаг: посети почтовое отделение 129344 на улице Летчика Бабушкина, дом 7 и в абонентском ящике № 24 забери предназначенный для тебя пакет. Ключ от ящика ты найдёшь в металлической коробке из-под печенья. Открой верхний ящик секретера, который стоит напротив книжной полки, откуда ты только что взяла эту книгу. В ящике увидишь круглую металлическую коробку. Ключ от абонентского ящика узнаешь по жёлтой ленте».

Чуть ниже той же рукой была сделана приписка: «Глеб не должен ничего знать. Эту страницу теперь вырви и сожги, а книгу аккуратно верни на прежнее место».

Женя подошла к секретеру, выдвинула верхний ящик и действительно увидела металлическую коробку. Сняла крышку. Коробка до краёв была наполнена домашним хламом, который сохраняется в любой семье с мыслями о последующем использовании всех этих ценных вещиц, которые на самом деле вряд ли уже когда-нибудь пригодятся: обломок пластмассовой линейки, шкала которой начиналась с четырнадцати сантиметров, радиолампы, каких нигде уже не используют, наверное, монеты СССР разного достоинства, сувенирного вида навесной замочек без ключа, пустые пузырьки из-под нафтизина и ещё много всякой всячины, из которой торчал вызывающе яркий и в отличие от всех прочих вещей явно не старый язычок жёлтой тряпичной ленты. Женя потянула за этот язычок ленты и выудила из коробки маленький ключик — тоже не старый и явно недавно совсем в эту коробку положенный.

* * *

Корнышев остановил машину под знакомыми окнами, из которых светилось только одно. Судя по занавескам, это была кухня. Он долго всматривался в освещённый квадратик окна, пытаясь увидеть силуэт или хотя бы угадать какое-то движение, но не дождался. Тогда он решился набрать телефонный номер.

Длинные гудки, потом приглушённый женский голос:

— Алло?

Кровь прихлынула к его лицу.

— Алло! — повторил голос. — Говорите!

— Лена? — сказал он неуверенно.

— Да, — несколько озадаченно. — Я слушаю вас.

— Лена Евстигнеева? — уточнил он.

— Д-да, — ещё больше озадачилась его собеседница. — А с кем я говорю?

Евстигнеева — это была её девичья фамилия. Фамилия из далёкого детства. А теперь она давно уже Полякова и никто её Евстигнеевой не называл давным-давно.

— Это Слава Корнышев. Помнишь такого?

— Слава? Корнышев? Да! — на этом «да!» её голос лишился налёта настороженности.

Радость узнавания. Друзья детства. Всё объяснилось и стало милым, трогательным и знакомым.

— Как ты меня нашёл, Слава? — теперь в голосе было весёлое удивление.

— Это было несложно.

— Неужели? — засмеялась Лена и Корнышев узнал этот смех. — Я ведь теперь не Евстигнеева, а Полякова.

— Я знаю.

— Откуда? — изумилась Лена. — Или ты с кем-то из наших встречался? Кого ты видел?

— Никого.

— А кто же тебе дал мой телефон?

— Никто. Я его сам раздобыл.

— Где? — смеялась Лена.

Она ничего не понимала.

— Неважно. Как у тебя дела? — спросил Корнышев.

— Нормально. Слушай, я так растерялась!

— А я безумно рад слышать твой голос.

— Я тоже, Слава. Но всё так неожиданно! Ты откуда звонишь? Ты в Москве?

— Да.

— Где ты сейчас живёшь?

— В Строгино.

— Хорошо там у вас, — оценила Лена. — У меня там подруга живёт.

Ему было приятно, что она так сказала. Как будто это дарило ему надежду.

— Да, наверное надо бы нам всем как-то встретиться! — сказала мечтательно Лена.

Корнышев будто только этого и ждал.

— Хоть сейчас! — произнёс он.

— Запросто! — засмеялась своим чудным смехом Лена.

— Я не шучу.

Она перестала смеяться. Наверное, пыталась понять, что тут к чему.

— Я ведь совсем рядом, — пришёл ей на помощь Корнышев. — Сижу в машине прямо под твоими окнами.

— Ты шутишь? — спросила Лена недоверчиво.

— Нет, — обречённо признался он.

Всматривался в светящееся окно жадным взором, с волнением ожидая появления силуэта. И был вознаграждён. Он увидел женскую фигуру в том самом окне, где и ожидал увидеть, и произнёс дрогнувшим голосом:

— Сейчас я мигну фарами.

Дважды мигнул, вспарывая темноту светом фар.

— Слава! Я ничего не понимаю! — растерянно сказала Лена.

И снова кровь прихлынула к его лицу. Он уже себя выдал и отступать ему было некуда.

— Я хочу тебя увидеть! — сказал он.

— Слава! Ты сошёл с ума! — пробормотала Лена и теперь в её голосе уже не было ни капли веселья. — Первый час ночи! Сла-а-ава!

Она растерялась.

— Тогда я поднимусь к тебе! — сказал Корнышев.

— Слава! Я рада тебя видеть… но — первый час ночи… Категорически нет! — запаниковала она.

— Тогда я иду! — объявил Корнышев и решительно вышел из машины.

Лена увидела его в свете фонаря, поняла, что он не шутит, и испугалась ещё больше.

— Слава! — всполошилась она. — Ты сошёл с ума! Как ты себе это представляешь? Как я это всё объясню? У меня тут все спят! Ночь! И вдруг гости!

Да, нелепо будет выглядеть. Но главное не это, а то, что им не дадут поговорить. Разбуженный приходом ночного гостя, появится на кухне растревоженный и заспанный Поляков, будет фальшиво изображать радушие и предложит выпить за знакомство, а сам будет щуриться подозрительно и ловить каждое произнесённое слово, пытаясь разгадать стоящий за словами скрытый смысл. Ленка будет нервно теребить краешек скатерти и старательно прятать глаза, Корнышев разозлится, потому что ему не дают возможности сказать то, что он хочет, и в итоге встреча, о которой ему мечталось столько лет, окажется скомканной, некрасивой и нелепой.

Только не у неё в квартире. По крайней мере, сегодня.

— Выходи ко мне! — попросил Корнышев. — Я тебя жду!

— Слава! Нет! — твёрдо сказала Лена. — Извини, я очень устала! Завтра! Позвони мне на работу! Мой номер телефона…

— Я знаю.

— Откуда? — изумилась она, выдавая свою растерянность.

— Лена! Я много что о тебе знаю! Ты себе не представляешь, как я хочу тебя видеть! Если бы ты видела, что со мной сейчас творится, ты бы поняла, что я не уеду, пока не увижу тебя!

Его напор явно Лену пугал, но он не мог остановиться.

— Слава! Я тебя умоляю! — произнесла она беспомощно.

Но её мольбу о пощаде Корнышев пропустил мимо ушей.

— Я иду! — объявил он и направился к подъезду дома, по-прежнему прижимая к уху трубку мобильного телефона.

— Подожди! — всполошилась Лена. — Господи, ну что же происходит! Слава! Я сейчас выйду! На пять минут! Только пять минут! И после этого иду спать. Я действительно очень устала, поверь. И в следующий раз ты позвонишь мне уже на работу. Хорошо?

— Да! — с готовностью согласился он.

— Обещаешь?

— Обещаю! — ответил Корнышев, обнаружив в себе зарождающийся восторг.

— Обойди дом, — попросила Лена. — Там такой скверик… Увидишь… Я сейчас выйду — собаку выгулять… И мы с тобой поговорим…

— Хорошо, я жду.

За домом действительно обнаружился скверик, совсем небольшой, две асфальтированные дорожки схлестнулись крест-накрест, на этом перекрёстке горит единственный фонарь, да и тот не нужен, поскольку окружающие с трёх сторон сквер улицы просвечивают его насквозь светом своих фонарей. Взволнованный Корнышев прошёл через сквер, вернулся обратно к дому — Лены всё ещё не было. Она снова прошёл через сквер, уже заметно нервничая, а когда обернулся — Лена шла ему навстречу и рядом с нею семенила упитанная псина, ротвейлер. Корнышев поспешил им навстречу. Лена была в лёгком красивом платье, в каких вряд ли собачники когда-то выгуливают своих собак, и Корнышев понял, что это платье надето ради него.

Она была всё так же прекрасна. Фигура сохранила девичью стройность, в движениях угадывалась давным-давно запомнившаяся Корнышеву завораживающая плавность, а неизбежные морщины волшебным образом испарились при призрачном свете неблизких фонарей, и лицо её казалось таким же юным, каким Корнышев его помнил много лет.

При стремительном приближении Корнышева собака угрожающе зарычала, Лена сказала ей ласково: «Мики! Свои!», и собака затихла, а Корнышев даже не сбавил шаг, приблизился, взял руку Лены в свою и восторженно–нежно её поцеловал. Снова зарычала собака, но теперь Лена не обратила на неё никакого внимания, сказала, вглядываясь в лицо Корнышева:

— Здравствуй, Слава!

— Здравствуй! — срывающимся голосом ответил он, всё ещё не смея поверить в реальность происходящего. — Рад тебя видеть!

— Я тоже, — сказал Лена, но она испытывала неловкость, и это было заметно.

— Прости меня, — попросил Корнышев. — Я понимаю, что это похоже на какое-то безумие…

Он осёкся и засмеялся, качая головой.

— Как же я рад тебя видеть! Ты всё такая же. Какой я тебя ещё по школе помню. Совсем не меняешься.

— Так не бывает, — улыбнулась Лена в ответ, и её улыбка показалась Корнышеву грустной.

— Нет, правда! — сказал он с горячностью.

Лена пожала плечами. Она не выглядела ни восторженно–возбуждённой, ни даже просто обрадованной. Растерянность, вызванная внезапностью случившегося события.

— Я сегодня увидел женщину, очень похожую на тебя, — сказал Корнышев. — Мне так показалось — что вы похожи. А вот сейчас смотрю на тебя и понимаю, что никакого сходства. Просто я всё время думал о тебе. И повсюду ты мне мерещишься.

Лена посмотрела на него. Кажется, ей совсем не нравилось то, что он говорил.

— Я всё понимаю, — закивал Корнышев. — Это выглядит странным, нелогичным и нелепым, если всё происходит внезапно и будто бы вдруг. Но это для тебя оно «вдруг», Лена. Вдруг звонок среди ночи… Вдруг «давай встретимся»… А для меня это — моя ежедневная жизнь. Я каждый день тебя вспоминаю, поверь. Я всё время думаю о тебе!

— Слава! Я, честно говоря, в растерянности…

— Господи! Ну конечно! — с готовностью согласился Корнышев. — Я всё понимаю! И у меня внутри сейчас такая буря, что я вряд ли смогу тебе всё связно объяснить. Я счастлив уже потому, что тебя вижу…

— Меня пугает твоя горячность, — сказала Лена шутливым тоном, но Корнышев понял, что она совсем не шутит.

— Давай как-нибудь встретимся, — предложил он. — Куда-нибудь вместе сходим. Или вовсе уедем куда-нибудь на недельку! — вдруг загорелся он. — В Турцию.

Про Турцию как раз накануне говорил Горецкий и Корнышеву это вспомнилось.

— Слава, я хочу тебе немного рассказать о себе, — мягко сказала Лена. — Мы давным-давно не виделись, уже целую вечность, и столько событий случилось в жизни, да? Я закончила педагогический. Сейчас работаю в школе. Как раз каникулы. Ты ведь меня случайно дома застал. Мы на даче живём, у нас дача в Мамонтовке и мы там всё лето с детьми и Пашей.

Корнышев хмурился, слушая.

— Мы на один день только приехали в Москву, — говорила Лена. — У нас на даче нет горячей воды, так мы устроили банный день. И завтра снова уезжаем. Что ещё у меня? Маму похоронила шесть лет назад. Машина сбила. Кошмар и ужас. Я долго приходила в себя. Дети отвлекали. У меня их двое. Мальчики. Одеть, обуть, обстирать, накормить, в зоопарк сводить — столько забот, что про свои беды с ними быстрее забываешь. Ну и муж…

— Я не хочу слушать про твоего мужа, — дерзко сказал Корнышев.

— Почему? — мягко спросила Лена.

— Ты разве не понимаешь, почему я пришёл?

— Может быть, я и понимаю…

— Ничего ты не понимаешь! — хмурился Корнышев. — Я помню, как в школе смотрел на тебя. Тайком. Как однажды залез к тебе в портфель…

— Зачем? — удивилась Лена.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Я хотел видеть твои вещи, хотел к ним прикасаться. Это я хорошо помню. Мне было интересно всё, что связано с тобой. Вот ты стираешь карандашный рисунок ластиком, а я на этот ластик смотрю. Он твой. Ты его держишь в руках. В красивых своих тонких пальчиках.

Он быстрым движением взял в руку Ленину ладонь, она даже не успела среагировать.

— Вот рука, — сказал Корнышев. — Мне так хотелось к ней прикоснуться. Я даже помню, как в школе проходил близко от тебя, так близко, чтобы как бы невзначай до тебя дотронуться.

Лена осторожно высвободила свою ладонь и спрятала её за спину.

— Странное дело, — хмурился Корнышев, — в детском саду или в школе люди влюбляются первый раз, а женятся потом на других. Почему-то считается, что первая любовь — это детский лепет на лужайке, ничего серьёзного. А если это действительно серьёзно?! Ленка! Я жил все эти годы, день за днём, много–много дней, и каждый день у меня был чем-то занят. Я отучился, я работаю, но мне всё время не хватает тебя. Я чувствую, что что-то неправильно в моей жизни. И я хочу поправить то, что неправильно. Я всё в своей жизни делал, постоянно помня о тебе. Для тебя как бы. Чтобы ты оценила. Мне не хватает тебя.

— Ты выпил? — осторожно спросила Лена.

— Да, — не стал отнекиваться Корнышев.

— И был за рулём, — сказала Лена осуждающе.

— Ленка! Я на такой работе работаю, что любой гаишник передо мной дрожит как осиновый лист!

— Я не о том, — вздохнула Лена.

И он понял, что она тяготится общением с ним. Он делал глупость за глупостью и только сейчас это обнаружил. Что-то не так было, и никакой радости Лена от встречи с ним не испытывала. Это была настоящая катастрофа, ему-то мечталось о доброй улыбке, которую он увидит, о радости встречи мечталось, обо всём том нереально приятном, о чём мечтают забывшие о реальности люди. Реальность к нему вернулась неожиданно быстро.

— Вот ты говоришь, что муж, — с вдруг прорвавшейся досадой сказал Корнышев. — Да я знать о нём ничего не хочу. Я понимаю, что вторгаюсь в твою жизнь как агрессор, как захватчик, но мне не стыдно нисколько, поверь, и совесть меня не мучает. Я знаю, что есть я и есть ты. А все другие для меня не существуют…

— Это не так, — мягкость вернулась в голос Лены. — Все они есть. И мой Паша. И мои дети. И свекровь со свекром. Чудесные, кстати, люди. И все мои многочисленные родственники. И по моей линии, и по линии Паши. И все мои друзья и знакомые, которые у меня за эти годы появились. И мои соседи. С которыми я в этом доме живу. И соседи на даче. Ты меня помнишь прежнюю, Слава, — уговаривала Лена. — Ту девчонку-школьницу, которая тебе запомнилась. И совсем забываешь про годы, которые я прожила. У меня уже есть прошлое, Слава. И я не могу делать вид, что его у меня не было. Я не могу про него забыть. Жить с чистого листа — это ведь не получится. Нельзя просто взять и уйти в новую жизнь. Прошлое не отпустит. Оно с нами будет всегда.

— Подожди! — попросил Корнышев.

Её доводы его не убеждали. Он так давно жил мечтами, что не мог с ними распрощаться. Он готов был бороться, убеждать и добиваться своего.

— Я объясню, почему тебе всё это кажется нереальным, — сказал он. — Ты жила своей жизнью. Не тужила. Всё привычно. Никаких потрясений. И кажется, что так будет всегда. И вдруг появляюсь я. Конечно, первая твоя реакция — защищаться. Потому что сразу вот так резко всё поменять… Об этом даже думать страшно. Понимаю! — признал он великодушно. — Но когда всё немного успокоится… Когда ты всё спокойно осмыслишь…

— Славочка! Давай как-нибудь в следующий раз об этом поговорим, — предложила Лена.

Она произнесла свои слова ласково, но Корнышева будто ударили. Он даже обмяк. Потому что она не отнеслась к его словам всерьёз и вообще тяготилась его обществом. Она вряд ли захочет встретиться с ним в следующий раз. И даже телефонных разговоров постарается избегать. Потому что всё ей представлялось не иначе как поступками нетрезвого мужчины, который завтра же сам и будет жалеть о том, что накуролесил накануне и глупостей наговорил.

— Зря я тебе сказал, что выпил, — поморщился он. — Ты теперь как-то относишься к моим словам… несерьёзно… Это не пьяный бред, Лен. Ты пойми. Я действительно всерьёз. И я о тебе думал всё это время. Узнавал. Справки наводил. Я жил этим. Понимаешь? Ты в школе работаешь! Знаю даже в какой. На проспекте Мира. Про мальчишек твоих знаю. Старший уже ходит в школу. В ту самую, где ты работаешь. Паша твой работает в издательстве на Хорошевском шоссе. И на его фамилию зарегистрированы сразу два мобильных телефона: «билайновский» и МТС. А у тебя один телефон — МТС. У вас машина. «Рено». Записана на тебя…

–Ты всё это узнавал? — недоверчиво поинтересовалась Лена.

И снова он обнаружил, что совершил непростительную глупость.

— Ты же убиваешь мою надежду, — пробормотал он растерянно.

— А какие надежды у тебя были, Слава? — Лена не сердилась, но ей было неуютно рядом с ним. — Ты приезжаешь среди ночи, говоришь какой-то вздор… Да! Не перебивай, пожалуйста! Это действительно вздор, Слава — то, что ты говоришь. Чего ты добиваешься? Какие такие надежды есть у тебя? Ладно, я согласна, — с подозрительной кротостью вдруг объявила она. — Поехали. Где твоя машина? Я бросаю здесь всё. К чёрту мужа. К чёрту детей. И квартира мне моя четырехкомнатная не нравится! И родственников я уже терпеть не могу! Меняю жизнь, Слава! С тобой хоть на край света!

— Зачем ты говоришь эти глупости! — морщился Корнышев.

— Это не мои глупости, Слава.

Подразумевалось, что это его глупости, что он несёт вздор, но тут Лена обнаружила, что сгоряча наговорила лишнего, устыдилась собственной жестокости, раскаялась и сказала извиняющимся тоном:

— Славочка! Я не хотела тебя обидеть! Прости меня! Только пойми, что у всех нас уже есть прошлое. Ты не можешь вот так просто прийти и забрать меня в свою жизнь. Это не получается, тут легко и просто всё не сложится, тут лёгкости не будет. У меня за плечами груз прожитых лет и это очень серьёзно, Славочка.

Она осторожно прикоснулась к Корнышеву. Он стоял бесчувственным истуканом.

— Ты не сердишься на меня? — спросила Лена и заглянула ему в глаза.

— Зря я, наверное, сегодня выпил, — пробормотал Корнышев. — Прости!

Он развернулся и быстро пошёл прочь, унося с собой пережитое им потрясение. Он жил мечтой и эта мечта была то единственное, что примиряло его с окружающим миром. Только что его мечта умерла. Скоропостижно скончалась.

— Слава! — обеспокоено сказала ему вслед Лена.

Это она убила его мечту. Он не обернулся на голос убийцы.

Он обогнул угол дома, сел в машину, завёл двигатель злым поворотом ключа.

— Дурак! — процедил сквозь зубы.

Злился и чувствовал себя униженным. И ничем это поправить было нельзя.

* * *

— Вы с ума сошли! — сказал Калюжный. — И как вам это только в голову могло прийти!

Он воздел свои коротенькие крепкие ручки к потолку, призывая небо в свидетели овладевшего его подчинёнными безумия.

Корнышев и Горецкий сидели напротив генерала с видом людей, готовых к любому повороту в своей судьбе.

Генеральское дело — казнить и миловать. А им остается только ждать, как там оно всё повернётся.

— Рассказать этому новоиспечённому Иванову всё его прошлое! — покачал головой Калюжный. — Здрассте! Мы тут всю информацию засекречиваем и малейшей утечки боимся! У вас при входе каждое утро карманы выворачивают и охрана при малейшем намёке на записывающую аппаратуру на уши встаёт! Ни одного файла информации в компьютер не загоняем, всё только на бумаге, а бумага под замком! И вдруг предлагается за здорово живёшь всё выложить осуждённому на пожизненное заключение! Городу и миру! Всем, всем, всем! Сами додумались или надоумил кто?

Горецкий совсем потух. Он вообще очень трепетно относился к начальству и любое недовольство, даже в лёгкой форме проявляемое шефом, напрочь выбивало его из колеи. Он пришёл в кабинет Калюжного с планом мероприятий, который озвучил вполне уверенно и связно, потому что этот план казался ему логичным и способным привести к успеху, но первое же препятствие лишило его уверенности и куража.

Обнаруживший это Корнышев понял, что дальше диалог с шефом предстоит вести ему.

— На сегодняшний день никаких других предложений у нас нет, товарищ генерал, — сказал Корнышев. — Никакого другого способа мы пока не видим.

— Если не видите — так это ещё не повод совершать глупости! — жёстко произнёс Калюжный.

— У нас есть цель, — с вежливым упрямством продолжал гнуть своё Корнышев. — Мы этой цели должны достичь чего бы это нам ни стоило. Любые средства хороши. И нет средств запретных. Всё, что может привести к успеху, должно быть использовано.

— Да тут никаких гарантий нет! — с досадой оборвал Калюжный собеседника. — Никаких гарантий того, что предлагаемый вами способ поможет!

— А других способов у нас пока нет, — напомнил Корнышев.

— Ищите! — хлопнул ладонью по столу генерал.

— Пробовали, — подсказал Горецкий. — Пытались выудить у него информацию…

— Не получилось, — мрачно напомнил Калюжный.

— Не получилось, — подтвердил Горецкий. — Хотя способ был использован такой, что можно было надеяться. А всё равно — фиаско. Мы столкнулись с очень сложным случаем. Продвигаемся буквально на ощупь. И тут простых решений быть не может. Без проблем, без риска нам не обойтись. Предлагаемый способ не гарантирует успеха? Согласен! Но пробовать надо. Я согласен со Святославом. Все средства хороши! А если мы сами себя будем в средствах ограничивать…

Калюжный с демонстративной невежливостью посмотрел на свои наручные часы.

— Достаточно! — сказал он. — Аргументы ваши мне понятны. Ещё раз говорю: об этом не может быть и речи! Думайте!

Корнышев и Горецкий вскочили со стульев.

— Жду новых предложений! — сухо произнёс Калюжный и взялся за телефонную трубку.

Корнышев и Горецкий вышли из кабинета. Горецкий выглядел подавленным. Негативную реакцию генерала он воспринял как личное поражение.

— Ты иди, — сказал ему Корнышев, вдруг остановившись. — А я зайду к Олегу Харитоновичу. Нельзя нам просто так уходить.

— Почему? — вяло отозвался расстроенный Горецкий.

— У нас всё равно нет другого плана, Илья. И, может быть, его не будет вовсе, этого другого. А дело надо делать.

Он снова зашёл в генеральский кабинет, оставив Горецкого за дверью. Калюжный уже не разговаривал по телефону. Поднял голову и посмотрел удивлённо на вернувшегося Корнышева. Спросил бесцеремонно:

— Тебе чего?

— Товарищ генерал! Я считаю, что Горецкий предлагает хороший план.

— Если ты вернулся только для того, чтобы сказать мне это…

— Я готов обосновать своё мнение. У нас на сегодняшний день нет другого плана…

— Это я уже слышал! — отмахнулся Калюжный.

— И этот план, на мой взгляд, хорош. Но у него есть один серьёзный изъян: мы действительно раскроем все карты перед этим Ивановым. Это единственный фактор, который может создать проблемы для нас. Мы, может быть, получим нужную нам информацию от Иванова, но и он сам станет обладателем этой информации. И в этом большая проблема. Тут я с вами согласен. Так если проблема всего лишь в одном этом Иванове…

Корнышев выразительно посмотрел на генерала.

— Продолжай! — невозмутимо предложил Калюжный.

Он провоцировал своего подчинённого. Корнышев не дрогнул.

— Осуждённые на пожизненное у нас ведь долго не живут, — спокойно сказал он. — А у нашего рязанского шофера даже родственников не имеется.

— Что ты имеешь ввиду? — продолжал валять ваньку генерал.

— Я не слышал о том, чтобы чья-то жизнь ценилась так высоко, — с прежним спокойствием произнёс Корнышев. — И вряд ли жизнь этого шоферюги стоит двадцать пять миллиардов долларов.

— А жизнь офицера ФСБ стоит двадцать пять миллиардов? — глянул с прищуром Калюжный.

— Нет! — твёрдо ответил Корнышев.

Генерал смахнул со стола несуществующую пылинку, подумал.

— Почему при Горецком этого не сказал? — осведомился после паузы.

— Илья не наш человек.

— В смысле? — непритворно удивился генерал.

— Его взяли к нам как узкого специалиста. Как человека от медицины. Но настоящим человеком системы он никогда не станет. Не та закваска. И лучше бы ему не знать всех подробностей. Может дрогнуть. Не надо его во всё это посвящать.

— Хорошо, — оценил Калюжный. — Ладно. Иди. Считай, что я тебе даю «добро». Но под твою ответственность. Если ты ситуацию под контролем не удержишь — пощады не жди.

— Я понимаю, товарищ генерал.

— Я не о том, что я голову тебе сверну, Слава, — невесело усмехнулся Калюжный. — Я о том, что я не смогу тебя защитить. Даже если захочу. Помни, что с этой вот минуты ты сам за себя.

* * *

Женя доехала до станции метро «Свиблово», села в автобус и вышла на пересечении улиц Лётчика Бабушкина и Радужной. Всё это время она норовила как-нибудь так незаметно оглянутся по сторонам, чтобы определить, нет ли за ней слежки. Ей казалось, что кто-то непременно будет за ней идти. Но никого она не увидела.

Отделение связи располагалось в типовой кирпичной пятиэтажке. Женя зашла в помещение, увидела абонентские ящики и даже зацепилась взглядом за тот, на котором стояла цифра 24, при этом её сердце дрогнуло и забилось учащённо, но она не решилась подойти, а зачем-то встала в очередь к окошку. Перед ней были молодая девушка и старик. Девушка отправляла факс. Старик купил конверт. Когда он расплачивался, в отделение вошла девчушка, по возрасту школьница, и встала в очередь за Женей. Женя судорожно вздохнула. Она волновалась.

— Слушаю вас, — сказала ей работница почты.

— Мне конверт, — попросила Женя.

Купила конверт и вышла на улицу. У неё дрожали руки. Конверт она помяла, сама того не заметив.

Вышла из дверей девчушка-школьница. Пошла вдоль дома, не оглядываясь. Женя дождалась, пока она скроется за углом, вернулась в отделение связи, вставила ключ с жёлтой лентой в прорезь замка. Ключ легко провернулся. Дверца абонентского ящика открылась. Внутри лежал пухлый заклеенный конверт без каких-либо надписей. Этот конверт Женя поспешно бросила в сумку, закрыла ящик и быстро покинула отделение связи.

Никто на улице её не поджидал и она быстро пошла прочь. Так волновалась, что незаметно для себя миновала автобусную остановку, и очнулась уже только на лавочке под заботливо склонившимся над ней деревом. Непривычно розового цвета асфальтированная дорожка, довольно широкая, казалась лентой, аккуратно положенной на зелёный газон неведомым великаном. Вокруг росли деревья, в тени которых мамы и бабушки выгуливали малышей, и эта благостная картина вернула Жене спокойствие. Она достала из сумки конверт и долго его рассматривала. Потом вскрыла его не без внутреннего волнения. Там был листок бумаги с отпечатанным на лазерном принтере текстом, деньги и аккуратный новенький ключ с выбитым на нём двухцифровым номером, который Жене ни о чём не говорил.

Первым делом она прочитала текст.

«На твой мобильный телефон будут приходить SMS-сообщения. Каждый раз это будет адрес, по которому тебе надлежит явиться. Делай этой без опаски, это делается для тебя твоими друзьями. Ключ для первого посещения находится в этом же конверте. Деньги предназначены тебе, можешь их тратить. Ни в коем случае не делись этой информацией ни с кем. Этот листок сожги после того, как прочитаешь»

Ни даты, ни подписи. Растерянная Женя подняла голову. Светило солнце. Шелестела над головой листва. Смеялись далеко под деревьями дети. И не было никакого объяснения происходящему. Женя машинально достала из конверта деньги и невнимательно их пересчитала. Ровно тысяча долларов. Новенькими стодолларовыми купюрами.

* * *

Вернувшись домой, Женя первым делом прошла в гостиную и взяла с полки знакомую ей книгу в мягкой обложке. Глеба не было дома и она не торопилась, ей некого было опасаться. Раскрыла книгу на триста двенадцатой странице, ещё раз прочитала текст, который отправлял её в отделение связи на улице Летчика Бабушкина, но никакой новой информации из рукописного послания она не выудила. Тогда она прошла в комнату Глеба и долго искала хоть что-нибудь, что было бы написано его рукой. Ничего не нашла и переместилась на кухню. Здесь её поиски увенчались успехом. На холодильнике среди старых газет обнаружилась записка.

«Женя! Прости, но я замечтался и за завтраком съел весь хлеб. Сходи, пожалуйста, в булочную. Деньги оставляю. Глеб»

Она помнила эту записку. Глеб написал её специально для неё.

Почерк, которым была написана записка, Женя сравнила с почерком записи, оставленной в книге. Никаких совпадений. Эти записи были сделаны разными людьми. Сделанное открытие Женю не удивило. Она ожидала подобного. Книгу аккуратно поставила на полку, записку отнесла на кухню и сунула её в кипу старых газет. Конверт с деньгами и ключом, обнаруженный ею в отделении связи, Женя спрятала в своей комнате.

Вечером, когда Глеб вернулся с работы, Женя встретила его собственноручно испечёнными пирогами.

— Как хорошо, когда в доме есть женщина! — оценил Глеб. — А особенно такая хозяйственная!

— Не преувеличивай, — отмахнулась Женя. — Я всё делала, глядя в эту книгу, — она показала на сборник рецептов. — Сама я не могу сделать ничего. И вообще мне надоело сидеть дома.

Глеб разломил пирог надвое, не обнаружил ожидаемой начинки, заподозрил, что Женя при выпечке пирогов что-то упустила из виду, но благоразумно промолчал.

— Что ты говоришь? — переспросил он невнимательно.

Потянулся за чайником.

— Мне надоело сидеть дома, — повторила Женя. — Я хочу работать.

Глеб налил чай в свою чашку.

— Тебе плохо дома? — спросил он с шутливым осуждением в голосе.

— Я ведь бухгалтер.

Глеб осторожно поставил чайник на стол.

— Ведь так? — спросила Женя.

— Да, — ответил Глеб, старательно не глядя на неё.

— Ты не помнишь, какая у меня была зарплата?

— Нет, — сказал он осторожно.

— Как ты думаешь, сколько я могла получать в этой своей Туле?

— Я не знаю, — ответил Глеб и улыбнулся выжидательно.

— А в Москве бухгалтер сколько получает?

— Я не знаю, — снова сказал Глеб. — Но могу навести справки, если тебе это интересно.

— Хотя бы приблизительно. Тысяча долларов — может быть?

Женя смотрела на Глеба во все глаза. Но он нисколько не насторожился при слове «тысяча». Надкусил кусок пирога, запил его чаем и только после этого сказал вполне беспечно:

— Тысяча? Может быть. Если компания крупная.

— Значит, я могла в Туле получать тысячу?

— Это вряд ли, — с прежней беспечностью ответил Глеб. — Я думаю, что для Тулы тысяча долларов — это нереальная зарплата. Провинция, низкий жизненный уровень… нет, это невозможно.

— Значит, и мои друзья не могли получать тысячу долларов?

— Какие друзья? — поднял глаза Глеб.

— Ну, у меня же есть какие-то друзья. Правильно?

— Почти наверняка есть, — сказал осторожно Глеб.

— И для моих тульских друзей тысяча долларов — это тоже большие деньги?

Только теперь Глеб оставил пирог в покое.

— Почему ты спрашиваешь о тысяче долларов? Что-то случилось?

— Ничего не случилось. Просто я хочу знать: может ли мне кто-то из моих друзей подарить тысячу долларов?

— Тебе подарили деньги? — подозрительно осведомился Глеб.

— Нет! — без запинки ответила Женя. — Я хочу знать: у меня есть друзья, которые могут подарить эту тысячу?

— Тебе нужны деньги?

— Я хочу знать, — нервно повторила Женя. — Есть ли у меня…

— Нет! — твёрдо сказал Глеб. — Успокойся!

Женя теребила подол своего платья.

— А кто из моих тульских друзей навещал тебя? — спросила она неожиданно.

Вопрос застал Глеба врасплох. Он метнул в Женю встревоженным взглядом, наткнулся на её взгляд — она следила за его реакцией и получилось, что он себя выдал.

— Никто, — пробормотал он неуверенно.

— Ты меня обманываешь! — строго сказала Женя.

— Ну зачем мне тебя обманывать! — вяло запротестовал Глеб.

— Ты знаешь кого-нибудь из моих тульских друзей?

— Нет! — решительно ответил Глеб.

Теперь она знала, что не может ему доверять.

Потому что он ей лгал.

* * *

Мать Ивана Константиновича Алтынова, за убийство которого отбывал пожизненный срок Иванов, жила в Воронеже. Когда встал вопрос, кому кем заниматься, Алтынов достался Горецкому. И он отправился в Воронеж.

Женщина жила на окраине города в неприглядного вида доме, имевшем пять этажей, четыре подъезда и внешний вид памятника ленивому равнодушию местных коммунальных служб. Горецкий поднялся по тёмной лестнице, где не горела ни одна лампочка, а на третьем этаже долго шарил ладонью по стене, пытаясь отыскать звонок нужной ему квартиры, но звонок не нашёл, и тогда он просто постучал в дверь.

Пахло пылью и кошками. Где-то наверху усталыми голосами бранились мужчина и женщина. Женщина будто стыдила, мужчина лениво матерился в ответ.

— Кто? — спросила из-за двери молодой женский голос.

— Мне нужна Мария Николаевна, — ответил Горецкий.

— А вы кто? — спросила женщина, не делая попытки открыть дверь.

— Мне бы Марию Николаевну, — просительно сказал Горецкий. — Я издалека приехал. Из Москвы.

— Зачем? — насторожилась собеседница.

— Я по поводу Вани. Её сына.

— А вы кто? — снова спросила женщина и вдруг Горецкий догадался, что никакая эта женщина не молодая, как ему сначала показалось, и что это сама Мария Николаевна и есть.

— Я друг Ивана, — соврал Горецкий. — У меня осталась вещь, которая Ивану принадлежала…

Он не успел договорить, как дверь вдруг распахнулась, и он увидел перед собой низенькую и очень хрупкую женщину с совершенно седыми волосами и чёрными бездонными глазами, выплаканными досуха. Она всматривалась в лицо Горецкого, будто пыталась его узнать, распознать в нём человека, которого когда-то уже видела, когда ещё был жив её сын, и, наверное, признала, потому что он знал её сына и это всё решило.

— Вы ведь Мария Николаевна? — осторожно уточнил Горецкий.

Она закивала часто-часто и вдруг шагнула к нему и прижалась. Она не плакала и ничего не говорила. Так она изливала ему своё одиночество. Горецкий осторожно обнял её и старался не шевелиться, чтобы не мешать ей скорбеть, а сам тем временем окинул цепким взглядом убранство едва освещённой по-пенсионерски тусклой двадцатипятиваттной лампочкой прихожей. Старые вещи. Треснувшее зеркало. Ручка на туалетной двери оторвана и болтается. Некому прикрутить.

— Вы знали моего Ваню? — жарким шёпотом спросила женщина, заглядывая в лицо Горецкому.

Он успел, к счастью, состроить печально-сочувственную гримасу.

— Так точно! — ответил Горецкий. — Мы с вашим Иваном вместе служили. Друзьями были, можно сказать. А теперь вот я по делам службы оказался в Воронеже и решил вас навестить.

Опустил руку в карман и достал перочинный нож с пластмассовыми накладками на рукоятке. По какому-то наитию Горецкий купил этот нож на вокзале при отъезде из Москвы.

— Мне Иван его дал, — сказал Горецкий. — Незадолго перед тем…

Он добавил скорби собственному взгляду.

— И так у меня этот нож остался. Как напоминание о нём. Но я считаю, что эта вещь должна храниться у вас.

Женщина взяла в руки нож осторожно, как святыню. Словно это были как минимум новообретённые мощи.

— Спасибо! — сказала она и у неё задрожали губы.

Горецкий понял, что не прогадал с этим ножом. Вещь как пароль. Как пропуск в дом. Как ключик к сердцу.

Мария Николаевна взяла Горецкого за руку, словно он был её маленький сын, и повела в комнату. И здесь царил полумрак, потому что в четырёхрожковой люстре горела одна-единственная тусклая лампочка, в свете которой с портрета на стене на Горецкого смотрел явно весёлого нрава юноша, и Горецкий безошибочно «признал» в нём своего якобы сослуживца.

— Да… Ваня… Каким я помню…

Мария Николаевна всхлипнула, но слёз у неё не было. Дотронулась до портрета и провела нежно ладонью.

— Как вы тут без него? — спросил Горецкий.

Она замотала головой, показывая, что не надо её ни о чём сейчас спрашивать. Горецкий осторожно её приобнял.

— Простите, что так долго к вам ехал, — сказал он покаянно. — Хотя мы и государевы люди, и служба, и свободного времени нет, а всё-таки обязан был выкроить денёк, проведать вас.

— Я всё понимаю, — шептала женщина. — Я не в претензии.

— Кто-нибудь из наших к вам заезжал? — спросил Горецкий.

Она замотала головой.

— Что, неужели совсем никто не появлялся? — будто бы осерчал на своих сослуживцев Горецкий.

— Нет.

Значит, никто из окружения Ивана Алтынова за это время здесь не объявился. Весточку от Вани не привёз.

— Да-а, — тяжело вздохнул Горецкий. — Стыд и срам.

— Не говорите так, — сказала женщина всепрощающе.

И всё сжимала в руках нож, якобы принадлежавший когда-то её сыну.

— Вы с дороги? — вдруг всполошилась она. — Голодный, наверное?

Горецкий сделал неопределённый жест рукой.

— Голодный! — определилась в своих подозрениях женщина. — Я сейчас!

Горецкий не пытался её остановить, справедливо рассудив, что за привычными домашними хлопотами она окончательно уверует в святость дружбы Горецкого и её сына.

Уже через несколько минут, хлопоча с серьёзным выражением лица, Мария Николаевна заставила стол тарелками: овощной суп, молодая картошка («я как раз перед вашим приходом чистила на завтрашнее утро»), огурцы и помидоры, хлеб, водка (не распечатанная и явно давно хранившаяся в доме). Очень было похоже на то, что почти всё, что присутствовало на столе, было добыто на собственном огороде или куплено на близлежащем рынке, где цены не кусачие. Здесь пахло бедностью. Горецкий успел познакомиться с убранством комнаты, пока хозяйка накрывала на стол, и не обнаружил никаких признаков финансовой состоятельности обитателей жилища. Телевизор — старый «Рубин». Будильник «Севани». Старая настольная лампа с оборванным шнуром. Потрёпанные книги в мягкой обложке из серии «Классики и современники», знакомой Горецкому по его детству. Ни одной новой вещи. Ни одного предмета, появившегося после миллениума.

— Я тут собрал немного денег, — сказал Горецкий. — Я буду очень рад, если вы их примете.

Он очень правдоподобно изобразил смущение и выложил на стол сложенную вдвое средней толщины пачку сторублёвок. Мария Николаевна смотрела на деньги и оставалась неподвижной. Горецкий терпеливо ждал. Женщина вдруг потёрла ладонями щёки и глаза, как будто умывалась — вверх-вниз, вверх-вниз, и произнесла тусклым бесцветным голосом:

— Если бы вы знали, как страшно в конце жизни оставаться одной.

Ей было едва за пятьдесят, но для неё это уже был конец жизни. Потому что впереди её ничто не ждало. Никаких других событий, кроме смерти.

— У вас есть мама?

— Да, — ответил Горецкий.

Она скорбно кивнула. Горецкому впору было устыдиться того, что он не сирота.

— Вам, наверное, трудно живётся? — сказал он.

— Мне теперь совсем не живётся.

— Я понимаю, — поддакнул Горецкий. — Но я в материальном плане имею ввиду.

— Пенсия, — сообщила коротко женщина.

— А Ваня… денег не оставил?

Он едва не спросил — «денег не шлёт?» Вот бы она удивилась.

— Нет, — качнула скорбно головой Мария Николаевна. — Присылал, конечно…

— Когда? — быстро спросил Горецкий…

— До того ещё… как всё случилось… я переводы от него получала…

— А после? — всё-таки не удержался Горецкий.

— «После» — это когда? — переспросила женщина и посмотрела удивлённо.

— После случившегося, — сохранял спокойствие Горецкий. — Кто-нибудь вам деньги присылал?

— Нет, что вы, — покачала головой. — Кому мы нужны, старики? Остались со своим горем. А жизнь мимо нас теперь идёт.

Значит, Ваня не давал о себе знать. Или она осторожничает?

— Дети наши, пока они маленькие, — продолжала Мария Николаевна. — А когда вырастают, их у нас забирают. У Вани служба. Деньги слал, а сам не появлялся. Получается — забрали его у меня.

— Совсем не появлялся?

— За год три дня, за два года неделя, — сказала печально женщина. — Я его и не видела.

— Служба, — вздохнул Горецкий. — Он вам что-нибудь о службе рассказывал?

— Нет. Вы тоже своей маме, наверное, не говорите ничего?

— Не говорю.

— Вот видите, — сказала Мария Николаевна. — Военная тайна.

Последнюю фразу она произнесла без малейшего намёка на иронию.

— А вы и не догадывались? — спросил Горецкий.

— О чём?

— Чем Ваня занимается.

— Я понимаю, что важная была работа, — пожала плечами женщина. — Он у меня очень был достойный. Любое дело сделает на «отлично». Вот ему и доверяли.

— А что доверяли?

— Вы сами лучше меня знаете.

— Я не всё знаю, — сказал Горецкий, чем немало удивил свою собеседницу. — Да-да, это так. Вот был я. И был Ваня. Друзья, а если каждому дадут отдельное задание, так и не знаешь, где он, что с ним и чем занимается.

— Ничего не говорил. Так, догадывалась я только.

— О чём?

— Что работа ответственная. Что командировки.

— Про командировки он что вам говорил? — спросил невинным голосом Горецкий.

— Ничего. Он вообще молчал о том, что куда-то ездил.

— Как же так? — озадаченно посмотрел Горецкий.

— А вот так. Я сама догадалась. Приезжает на три дня. Загорелый. А месяц был февраль.

— Год помните?

— Девяносто девятый.

— И где же это он загорел?

— То-то и оно, — сказала женщина. — Я спросила, а он отвечает: это с лета у меня такой загар. А чтобы с лета до декабря такой загар сохранился — так не бывает. Я больше не расспрашиваю. Понятно, секретничает. Взрослая жизнь. Он уже не со мной. Он с президентом.

Горецкий впился взглядом в её лицо. Она заметила это, пожала плечами:

— Это я знала. Ваня сам однажды мне сказал такое «Я работаю на президента».

— «На президента»? Или «с президентом»?

— «На президента».

— А что он имел ввиду?

— То и имел, — сказала женщина. — Вы ведь сами в курсе.

— У нас служба немножко разная была, — сообщил Горецкий. — И я про Ваню многое не знаю. Я вам уже говорил.

— Он ничего мне больше не сказал. Но я поняла, что он на самом верху там где-то.

— Фамилии он какие-нибудь называл?

— Нет.

— Фотографии привозил?

— Да.

— Интересно было бы взглянуть, — сказал Горецкий и у него сладко заныло в груди. — Вспомнить друга своего.

Женщина сняла с полки фотоальбом. Иллюстрированная история жизни Вани Алтынова. Маленький грудничок. Вот ему уже несколько месяцев. Передвигается на четвереньках, ходить ещё не может. Вот он уже пошёл, папа и мама поддерживают его, чтобы не упал. Марию Николаевну трудно узнать в этой женщине. Что делают с людьми годы и беды! Карапуз с игрушечной машиной. На море. На скамье. С велосипедом. С каждой фотографией становится всё старше. Вспышка фотоаппарата раз за разом выхватывает из череды дней одного и того же человека, фиксируя, как он меняется со временем. Выпускной утренник в детском саду. Школа. Год за годом. С одноклассниками и без. И уже не появляется мужчина, поддерживающий крохотного Ваню. В классе. На экзамене. При вручении аттестата. Солдат. Уже взгляд не мальчика, но мужа. А потом временной провал, и сразу — фотография Алтынова в форме старшего лейтенанта милиции. Точно такую же Горецкий видел в материалах уголовного дела, по которому проходил Иванов Виталий Сергеевич. Этого человека Иванов якобы убил.

— Странно, — сказал Горецкий. — Почему форма милицейская? Разве Ваня служил в милиции?

— Нет, не служил. Сказал, что у товарища одолжил. Поозорничал, в общем.

— Эту фотографию он вам привёз?

— Да.

— Когда?

— Незадолго…

Мария Николаевна судорожно вздохнула. Значит, больше фотографий не было.

— А остальные фотографии? — спросил Горецкий. — Тут вот он солдат. Тут вот уже офицер, пускай даже форма на нём чужая. Но ведь разница между фотографиями — несколько лет. Неужто не фотографировался?

— Может, и фотографировался. Но у меня ничего нет.

— И не было?

— И не было.

— А когда вы последний раз его видели?

— В девяносто девятом году. В феврале.

— Он один приезжал?

— Один.

— Побыл, уехал… И больше не объявлялся?

— Нет.

— И не звонил?

— Звонил.

— Когда?

И снова она сказала:

— Незадолго…

— Что говорил? — продолжал свой вежливый допрос Горецкий.

— Как обычно.

— А что было обычно?

— Что у него всё нормально. Спрашивал, как мои дела, как здоровье. Говорил, что денег вышлет…

— Выслал?

— Нет. Не успел.

— И с тех пор — никаких весточек?

— Ну какие весточки! — сказала Мария Николаевна скорбно.

— Но, может быть, за эти годы происходило что-нибудь, что вас удивило, — вкрадчиво произнёс Горецкий. — Какие-нибудь странные события. Телефонные звонки. Может быть, на вас кто-то выходил…

— Кто выходил? — посмотрела непонимающе женщина.

— Кто-то, кого вы прежде не знали. Или знали… Кто был когда-то связан с вашим сыном…

— Нет, — сказала Мария Николаевна и в глазах её уже угадывалось недоумение. — А вы о чём вообще говорите?

— Скажите, а у вас никогда не возникало подозрений, что ваш сын не погиб?

— Это вы о чём?! — изумилась женщина.

— Значит, ничего такого вам в голову не приходило?

Мария Николаевна смотрела растерянно.

— Вы были на суде? — спросил Горецкий.

— Н-нет.

— Почему?

— Я слегла.

— Что с вами такое случилось?

— Мне плохо очень было. Когда мне сказали…

— Кто вам сказал?

— Я не знаю. Это по работе Ваниной. Из ФСБ, наверное. Приехали и объявили, что он погиб.

— Вы их помните?

— Нет, — покачала головой Мария Николаевна. — Это вряд ли. Я как в тумане была. Мне даже укол сделали.

— Кто? — быстро спросил Горецкий.

— Врач.

— Какой врач?

— С ними был врач.

— С ними? — уточнил Горецкий. — Или они вызвали «скорую помощь»?

— Нет, он с ними уже был. Знали, наверное, что может что угодно со мной случиться, и позаботились заранее. Организованно, в общем. Военные люди, у них во всём порядок.

— Но и после укола лучше вам не стало, — понимающе сказал Горецкий.

— Да. Такое горе! Как я вообще это выдержала? Меня в больницу. В отдельную палату…

— Что за больница?

— Больница ФСБ.

— И долго там лежали, — сказал проницательный Горецкий.

— Да.

— И на суд не попали.

— Не попала. Категорически мне запретили.

— Кто запретил?

— Врачи.

— Какие врачи? Их что — много было?

— Нет, это я так выразилась. Мой лечащий врач. Дмитрий Степанович Фролов. Вам, говорит, нельзя ни в коем случае. Запрещаю, говорит.

— И сына вашего без вас похоронили.

— Нет, на похороны отпустил, — сказала Мария Николаевна. — Потому что нельзя, чтобы не проститься.

— Вы сына в гробу видели?

Женщина посмотрела на Горецкого остановившимся взглядом.

— Вы сына видели? — упорствовал безжалостный Горецкий.

— Н-нет.

Он видел, как у неё задрожали губы.

— Об-бгорел, — сказала женщина, запинаясь. — В-в закрытом гробу х-хоронили.

И во взгляде её добавлялось безумия.

— Мария Николаевна! — мягко произнёс Горецкий, глядя на собеседницу гипнотизирующе. — Я приехал к вам, чтобы договориться от эксгумации.

— Об экс… Об чём? — спросила женщина, захлопав беспомощно ресницами.

— О вскрытии могилы.

— Зачем?! — ужаснулась Мария Николаевна.

— Вполне возможно, что там — не ваш сын.

— А чей?!

— Не знаю. Но там не Иван.

— А Иван?!

— Мария Николаевна! Я не знаю этого твёрдо, но вполне возможно, что ваш сын жив. Только мы пока не знаем, где он.

* * *

Главврач вызвал в свой кабинет Дмитрия Степановича Фролова, и пока тот добирался длинными больничными коридорами до начальственного кабинета, главврач сосредоточенно изучал какие-то бумаги, лежавшие перед ним на столе, а на Горецкого демонстративно не обращал внимания. Наконец, пришёл Фролов. Толстенький. В очках. Из-под белой шапочки выбивались реденькие волосёнки, но Горецкий готов был биться об заклад, что под шапочкой Фролова скрыта ослепительная лысина. Пухленькие пальчики.

Фролов вошёл, вытянул руки по швам, словно это не больница была, а казарма, и воззрился на своего шефа с преданностью хорошо выдрессированного пса.

— Вот тут к вам товарищ приехал, Дмитрий Степанович, — сообщил ему главврач. — Из Москвы. Хотел задать вам несколько вопросов.

Говоря всё это, главврач даже не поднимал головы, а продолжал сосредоточенно изучать бумаги. Его занятость выглядела нарочитой, и Горецкий уже понял, что ему показывают, кто здесь хозяин. Фролов настороженно смотрел на Горецкого. Горецкий молчал. Главврач разглядывал бумаги. Пауза затянулась и стала просто неприличной. Главврач поднял глаза на Горецкого и обнаружил, что тот на него смотрит.

— Оставьте нас одних, — тихим, но твёрдым голосом потребовал Горецкий.

Фролов испуганно посмотрел на шефа.

Главврач сухо ответил:

— Общение с персоналом возможно только в моём присутствии. Я не стал бы тратить время, если бы вы не приехали издалека…

— Оставьте нас! — повторил Горецкий, понимая, что никакого содержательного разговора у них с Фроловым в присутствии главврача не сложится.

Главврач откинулся на спинку кресла и посмотрел на Горецкого так, будто только сейчас обнаружил его присутствие в своём кабинете. Так ты наглец, братец, словно хотел он сказать своим взглядом. Ты ещё не знаешь, против кого попёр.

— Покиньте мой кабинет! — произнёс главврач с тихой яростью, и с бедолагой Фроловым, который был совсем ни причём, едва не случился обморок.

Наверное, Фролов знал, что такое ярость шефа. Зато на Горецкого всё это не произвело ни малейшего впечатления. Он достал из кармана свой мобильный телефон и стал набирать номер телефона генерала Калюжного.

Обнаруживший неповиновение главврач привстал в кресле, простёр свою руку в направлении двери и закричал страшно, брызгая слюной:

— Вон из моего кабинета!!!

Будто не заметив случившегося шума, Горецкий дождался соединения, кратко изложил Калюжному суть проблемы, после чего поднял, наконец, на главврача глаза и сообщил многообещающе:

— Вам позвонят.

Главврач сверкнул взглядом и плюхнулся в кресло. Бедный Фролов, про которого все, казалось, забыли, маялся у двери. Горецкий разглядывал портрет президента над головой главврача, словно примеривался, а не попросить ли ему этот портрет в качестве сувенира из Воронежа. Через несколько минут тягостную тишину в кабинете разорвал телефонный звонок. Главврач с ненавистью посмотрел на Горецкого и взял в руку трубку.

— Маслаков! — сказал он. — Слушаю!

А дальше он уже только слушал и стремительно багровел. За какие-нибудь тридцать секунд его лицо приобрело свекольный оттенок. Горецкий смотрел на него почти насмешливо.

— Так точно! — сказал главврач в трубку. — Недоразумение! Всё исправим! Я вас понял!

Он положил трубку на рычаг так осторожно, словно телефон был хрустальным.

— Извините! — сказал он, не глядя на Горецкого. — Я был не в курсе! Ну откуда же мне знать!

— У нас дело государственной важности! — резко бросил Горецкий. — Надо будет — всю Воронежскую область на уши поставим.

Он обращался к главврачу, но на самом деле устроил демонстрацию силы для Фролова. Чтобы тот проникся и не смел юлить, когда начнётся их беседа. Горецкий обернулся и посмотрел на Фролова грозно. Тот совсем уже сник. Его можно было брать голыми руками.

Главврач бочком продвигался к выходу из кабинета. Он был похож на побитого пса. Только что лаял, но получил палкой по хребту и теперь покидал поле брани.

Когда он вышел, Горецкий крутанулся в кресле и оказался лицом к лицу с Фроловым.

— Здравствуйте, — сказал ему Горецкий с мягкостью иезуита в голосе.

Фролов кивнул и жалко улыбнулся.

— В двухтысячном году, — сказал Горецкий и закинул ногу на ногу, — у вас на излечении находилась Мария Николаевна Алтынова. Помните такую?

У Фролова нервно дёрнулась щека. Он не ответил.

— От чего такого вы её лечили? — спросил Горецкий, разглядывая пыльную поверхность своей туфли.

— Я думаю, надо поднять историю болезни, — сказал неуверенно Фролов.

— Уверен, что там всё грамотно расписано, — кивнул Горецкий и оторвался от созерцания своей туфли. — Меня интересует то, что в истории болезни не записано. Вас попросили попридержать женщину в больнице?

Фролов сцепил руки в замок. Костяшки пальцев побелели.

— Вы из Москвы, — сказал он. — Почти наверняка в курсе.

— Да или нет?

— Да, — нервно подтвердил Фролов.

— Кто попросил?

— Я не знаю.

Горецкий глянул недоверчиво.

— Я действительно не знаю, — заспешил Фролов. — Это были наши люди…

— ФСБ?

— Да. Но я не знаю, кто они. Я их видел в первый раз. Они приехали из Москвы. Вот здесь, в этом кабинете, они со мной разговаривали…

— При главвраче?

— Нет.

— Сколько их было?

— Двое.

— Что они вам сказали?

— Что надо подержать у меня в отделении женщину. Некоторое время.

— Сколько?

— Они сказали, что сообщат.

— Дальше.

— Привезли её ко мне. Ну что… Гипертония. Ишемическая болезнь сердца. Предынфарктное состояние. Всё по честному, ею надо было заниматься…

— Но они вам что-то всё-таки объяснили! — оборвал Горецкий. — Ещё не хватало, чтобы у нас ФСБ сердечниками занималось и следило, чтобы утки из палат не воровали!

— Объяснили, что в оперативных целях. А мы всё-таки ведомственное учреждение. У нас бывают необычные пациенты, — сказал Фролов, словно извиняясь.

— В общем, они хотели её у вас закрыть.

Фролов мялся.

— Попридержать её, чтобы она из Воронежа никуда не отправилась, — гнул своё Горецкий.

— Да, — не без усилия над собой подтвердил Фролов.

— Они вам оставили свои координаты?

— Нет.

— Как же вы с ними связывались?

— Они сами со мной связывались. Звонили каждый день.

— И фамилий их вы тоже не знаете, — предположил проницательный Горецкий. — Только имена.

— Именно так.

— Один из этих двоих наверняка представился вам как Николай Петрович, — сказал насмешливо Горецкий.

— Да, — растерялся Фролов.

Концов не найти. Вымышленные имена. Профессионально неприметная внешность. Никаких контактных телефонов.

— И потом они уже больше не объявлялись? — спросил напоследок Горецкий.

— Нет.

Конечно, нет.

* * *

В аэропорту Корнышева никто не встречал. Он прилетел на Кипр как заурядный турист и о его поездке знали только он сам, Горецкий и Калюжный. Вместе с остальными туристами, оформлявшими тур через ту же самую московскую фирму, что и Корнышев, он на поджидавшем их автобусе доехал до Лимассола, поселился в отель и попросил администратора арендовать для него автомобиль с кондиционером. Принял душ, выпил апельсинового сока, который нашёл в мини-баре своего номера. Постоял немного на балконе, c которого было видно близкое море и бассейн отеля, в котором плескались весёлые и все как на подбор красивые, как показалось Корнышеву с большого расстояния, девушки. Спустился вниз, сел за руль арендованной для него машины и отправился обратно в Ларнаку, из аэропорта которой его совсем недавно доставил автобус.

Руль в машине находился справа, ехать надо было по левой полосе, при переключении передач Корнышев пытался привычным жестом ухватиться за рычаг коробки передач правой рукой, а вместо рычага натыкался на дверцу — рычаг здесь был не справа, а слева. Всё очень непривычно и нужно было время для того, чтобы приноровиться. К счастью, ещё в Москве, готовясь к поездке, Корнышев выбрал отель в туристической зоне на восточной окраине Лимассола, и теперь ему не пришлось петлять по городу. На ближайшей же дорожной развязке он выехал на автомагистраль, ведущую в Ларнаку, и здесь уже сложностей было меньше: широкая многополосная дорога, мало машин, ни поворотов, ни перекрёстков. Дави на газ и ни о чём не думай. Здесь он уже мог отвлечься от управления непривычным автомобилем и теперь видел не только серую ленту шоссе, но и фиксировал взглядом какие-то детали окружавшего его кипрского пейзажа.

Выжженные до желтизны жарким летним солнцем холмы. Невысокие оливковые деревья. Стройные, как карандаши, кипарисы. Синее-синее небо с облаками настолько редкими, что они ни на секунду не закрывали немилосердно палящее солнце. Ослепительно белый дом, одиноко стоящий на склоне холма. Рекламный щит, где узнаваем только логотип «Кока-колы», всё остальное написано по-гречески. И почти не видно людей.

В Ларнаке Корнышев заплутал. На дорожной развязке повернул не туда и неожиданно для себя выехал к аэропорту. Вернулся к развязке, повторил попытку и очень скоро въехал в самый центр города, протянувшийся вдоль моря. Пальмовая набережная с ровными рядами фонарей. С одной стороны пляж и причал для яхт, по другую сторону набережной сплошная череда отелей. Впереди угадывается невысокая крепость. И одни туристы вокруг. Конечно, он опять ошибся.

Корнышев с картой Ларнаки в руках зашёл в ближайший ресторан. Смуглолицый официант, радостно улыбаясь, очень быстро нарисовал на карте маршрут, который должен был вывести Корнышева на разыскиваемую им улицу.

— Здесь? — по-русски переспросил Корнышев и ткнул пальцем в то место на карте, которое крестиком отметил киприот.

— Не, не! — согласно закивал официант, подтверждая правоту Корнышева лучезарной улыбкой.

Корнышев сел в машину и оправился по проложенному официантом маршруту, а когда добрался до места, обозначенного официантом крестиком, то оказалось, что улыбчивый киприот что-то напутал и нужная Корнышеву улица находится совсем в другом районе города. И только со следующей попытки Корнышев попал туда, куда надо. Этот район был сплошь застроен особняками в один-два этажа. Дома стояли довольно близко друг от друга, к каждому был прирезан крохотный участок земли, где можно было разместить лишь несколько кустов, а для машины места уже не оставалось и автомобили парковались прямо на улице.

Здесь не было вилл, всё скромно и без изысков — район заурядной по местным меркам застройки.

Номеров на домах не было и местоположение нужного ему дома Корнышев определил лишь приблизительно, но у всех домов, один из которых мог оказаться нужным ему, припаркованные автомашины имели номера белого цвета, и только у одной машины цвет номеров был зелёный, а Корнышев слышал от Горецкого, что именно зелёные номера на Кипре выдают гостям острова, тем, кто не является гражданином Кипра, и напротив этого дома он остановился. Вышел из машины, пошёл к ажурной калитке. Проходя мимо автомобиля с зелёными номерами, бросил взгляд в салон машины и увидел на переднем сиденье русскоязычную газету «Вестник Кипра». Значит, он не ошибся.

Нажал кнопку звонка, очень скоро из дверей дома вышла немолодая, но молодо выглядящая женщина, приветливо улыбнулась Корнышеву и что-то спросила у него по-гречески. Лицо у неё было совершенно русское. И Корнышев по-русски сказал ей в ответ:

— Здравствуйте! Мне нужна Алла Михайловна Ведьмакина.

В одно мгновенье улыбка улетучилась с лица женщины, и Корнышев понял, что он не ошибся.

— А вы кто? — спросила она настороженно.

Их разделяла калитка и женщина не делала попытки эту калитку перед гостем открыть.

— Я прилетел из Москвы, чтобы встретиться с вами, — сказал Корнышев. — Это связано с вашим мужем Ведьмакиным Александром Никифоровичем.

— Вы из ФСБ?

— Да, — сказал Корнышев.

Женщина ещё больше нахмурилась, словно сбывались её самые худшие подозрения.

— Что вам от меня нужно?

— Поговорить, — сообщил Корнышев и сдержанно улыбнулся, демонстрируя, что он совсем не опасен.

Женщина открыла калитку и пригласила:

— Проходите!

Она сильно нервничала и у неё не получалось это скрывать.

Вошли в дом. Просторная гостиная с мраморным полом, дающим ощущение прохлады. Корнышев подумал о том, как приятно было бы пройтись по этому полу босиком. Почти нет мебели. Стол, стулья, диван, плоская панель телевизора.

— Катя и Никифор дома? — спросил доброжелательно Корнышев, и то, что он назвал детей женщины по именам, продемонстрировав тем самым свою осведомлённость и давая понять, как не случаен его визит, деморализовало женщину.

— Нет, но они скоро приедут, — сказала нервно Ведьмакина.

— Вы нервничаете? — с бесцеремонностью ощущающего своё превосходство человека осведомился Корнышев.

— А чего мне нервничать? — судорожно вздохнула женщина.

— Давайте присядем, — предложил Корнышев и первым опустился на диван, не дожидаясь приглашения.

Ведьмакина села на стул, руки сложила на столе и выжидательно смотрела на гостя, покусывая нервно губы.

— Искали вас в Москве, — сообщил Корнышев. — А вы, оказывается, на Кипре. Давно здесь живёте?

— С девяносто девятого года.

— А чего же так?

Вместо ответа Ведьмакина молча пожала плечами.

— Нравится на Кипре? — спросил Корнышев.

— Здесь скучно, — коротко ответила женщина.

— Скучно? — непритворно удивился Корнышев. — Море, пляжи, туристы, курортное место.

— Здешняя жизнь кажется весёлой и беззаботной только туристам, которые приезжают на неделю-две. В повседневной жизни всё по-другому.

— Так возвращайтесь в Москву, — с неискренней беззаботностью в голосе посоветовал Корнышев. — Вы давно в последний раз в Москве были?

— Давно, — осторожно ответила женщина.

— Когда? — улыбался ей Корнышев.

— Уже не помню.

— В девяносто девятом году, — проявил поразительную осведомлённость Корнышев, который не переставал улыбаться. — Вы выехали на Кипр и больше в Москве не появлялись.

Женщина нервно перебирала пальцами.

— Почему? — спросил Корнышев и перестал улыбаться.

— Не сложилось, — дёрнула женщина плечом.

— А всё-таки?

— Это так важно?

— Ну конечно, — подтвердил без улыбки Корнышев.

— Мой муж погиб. И мне тяжело возвращаться в Москву.

— Он погиб в двухтысячном. И до его гибели вы больше года провели здесь, а не в Москве. Вы были на его похоронах? — вдруг спросил Корнышев.

— А вы по какому вообще вопросу, извините?

— По этому вот самому, — спокойно ответил Корнышев. — Или вы думаете, что я приехал просто вас проведать?

— Не думаю, — сузила глаза Ведьмакина.

— Правильно, — благосклонно подтвердил Корнышев и повёл взглядом вокруг. — Хороший дом, — оценил он. — Арендуете? Или выкупили?

— Дом принадлежит какой-то фирме.

— Я даже знаю, кому эта фирма принадлежит.

— Каким-нибудь киприотам, наверное, — пожала плечами Ведьмакина.

— Нет, киприоты только номинально числятся. Знаете, наверное, как на Кипре делают. Фирма оформляется на киприота, но он сразу же пишет бумагу об уступке прав на фирму — с открытой датой. А реальные владельцы, в пользу которых он фирму отписал, остаются в тени. Так вот реальные владельцы этой фирмы, о которой мы говорим — некие Ведьмакины.

— Что вам от нас нужно? — дрогнула Алла Михайловна Ведьмакина.

— Это вот ваш муж? — спросил Корнышев, поднялся с дивана, сел за стол напротив Аллы Михайловны и выложил на стол фотографию, с которой строго смотрел полковник Ведьмакин.

Женщина не сдержалась и заплакала. Вытирала слезы, а они всё текли и текли.

— Простите! — всхлипнула она. — Да, это мой муж.

— Чья идея была обосноваться на Кипре? Его?

— Да, — плакала женщина.

— А как он это объяснял?

Ведьмакина подняла на собеседника заплаканные глаза.

— Вы должны мне доверять, — сказал Корнышев, — Извините за то, что не могу рассказать вам всего, но вкратце суть дела вот в чём. У нас появились серьёзные сомнения в том, что смерть вашего мужа была просто трагической случайностью.

— У «нас» — это у кого?

— Я служу в Федеральной службе безопасности, — сообщил Корнышев. — У нас в последнее время многое меняется к лучшему. Элементарный порядок наводится. Расчищаем, так сказать, авгиевы конюшни. В том числе разбираемся с тёмными историями, которые в недавнем прошлом имели место быть.

Он говорил, глядя в глаза Ведьмакиной. И увидел, как что-то в тех глазах промелькнуло. Как раз в тот момент, когда он сказал про тёмные истории.

— И мне кажется, что вы тоже задумывались о странностях того дела, — доверительным тоном произнёс Корнышев.

Ведьмакина ничего не сказала в ответ и даже не кивнула, но по её взгляду Корнышев догадался, что всё правильно он сейчас делает и нигде пока не напортачил.

— Когда у вашего мужа появилась идея перевезти вас на Кипр?

— В девяносто восьмом году.

— То есть приблизительно за год до того, как вы сюда переехали?

— Немногим меньше года.

— Какие были мотивы?

Ведьмакина пожала неопределённо плечами, неуверенно ответила:

— Солнце, море, фрукты…

Тут она угадала по глазам своего собеседника, что её отговорки ему совсем не по душе, и к перечню приятных особенностей Кипра добавила более правдоподобное:

— Спокойный остров, никакой преступности…

— Ваш Александр Никифорович беспокоился о безопасности? — ухватился за последнюю фразу Корнышев. — Вы замечали, что его что-то тревожит? Или у вас с ним был разговор на эту тему?

— Нет, мы не говорили, конечно. Зачем ему было меня пугать? Просто — пенсия скоро, надо думать, где старость проживешь…

— А что — кипрское правительство обещало вам пенсию?

— Нет! — смешалась Алла Михайловна.

— То есть вы на российскую пенсию тут собирались жить? — не поверил в реальность подобного Корнышев. — Я знаю, что британские пенсионеры любят здесь селиться. У которых пенсия полторы тысячи долларов. А на российскую пенсию тут не проживёшь. Или Александр Никифорович успел деньжат скопить? У него зарплата какая была, кстати?

Корнышев замолчал, ожидая ответа, но так и не дождался.

— Этот дом стоит от ста до ста пятидесяти тысяч долларов, — сказал он. — Откуда такие деньги?

— Мы квартиру московскую продали.

— Семьдесят тысяч.

— Что? — посмотрела непонимающе женщина.

— Я наводил справки там, в Москве. Разговаривал с торговцами недвижимостью. Они мне сказали, что за такую квартиру, как ваша, тогда, в девяносто девятом, сразу после дефолта, можно было получить максимум семьдесят тысяч долларов. Я думаю, что вы её продали даже дешевле.

Ведьмакина упрямо вздёрнула подбородок, отчего сразу стала похожа на хрестоматийную подпольщицу, которая военную тайну на допросе не выдаст врагу ни за какие коврижки.

— Чем ваш супруг занимался в то время? — спросил Корнышев.

— Я не знаю!

— Чем он таким занимался, что ему пришлось задуматься о безопасности собственной семьи? — не отступался Корнышев.

— Я действительно не знаю!

— У вас российский паспорт?

— В смысле? — растерялась Ведьмакина.

— Вы — гражданка России?

— Да. А что?

— А то, — сказал Корнышев. — Мы вызовем вас для официального допроса в Москву. В рамках возбуждённого уголовного дела. И вы, как гражданка России, будете обязаны явиться. Потому что в противном случае мы обратимся к кипрским властям. Вы знаете, как быстро киприоты реагируют на наши запросы? Вы и оглянуться не успеете, как будете в Москве беседовать со следователем под протокол.

— Зачем вы мне угрожаете? — страдальчески произнесла Ведьмакина.

— Мне не нравится, когда люди отказываются мне помочь, уповая на собственную неуязвимость, вполне эфемерную, между прочим. Вы продали московскую квартиру. А налоги с тех денег вы заплатили? А вывозили вы те деньги из России как? Следов таможенной декларации я не обнаружил. Фактически контрабанда. Вы зарегистрировали здесь фирму и, купив этот дом, инвестировали деньги в экономику Кипра. А разрешение Центрального банка Российской Федерации у вас на это есть? Ваш сын выехал за пределы Российской Федерации, хотя он подлежит призыву на военную службу, и фактически является уклонистом, а это уголовная статья, между прочим. У вас за что ни зацепись, везде узелки вылазят. Вам бы не ссориться со мной надо, а помогать, отвечать на вопросы так, чтобы от зубов отскакивало!

— Я действительно не знаю! — воскликнула женщина.

— Чего вы не знаете?

— Чем занимался мой муж! Он всю жизнь по заграницам, у него работа такая, вы и сами, наверное, в курсе, даже больше меня знаете, возможно. Он никогда со мной своих служебных дел не обсуждал, а я не спрашивала. Из командировки вернётся, отпуск у него, детьми занимается, вот это мы с ним обсуждаем — детей…

— И каждый раз, возвращаясь из командировки, он вам говорил: «Давай на Кипр уедем, Алла».

— Нет, конечно, — сказал Ведьмакина.

— Значит, только в процессе последних его командировок этот замысел возник…

— Видимо, да.

— Командировок на Кипр, — уточнил Корнышев.

— Да.

— Кипрский период, назовём его так, начался у вашего мужа года с девяносто седьмого — девяносто восьмого…

— Да.

— И с этого времени ваше финансовое положение улучшилось…

— Что вы имеете ввиду? — подозрительно посмотрела Алла Михайловна.

— У нас ведь откровенный разговор, — напомнил Корнышев. — Поэтому давайте начистоту. До кипрского периода, как мы его назвали, ваш муж получал зарплату, ну и плюс те деньги, которые назовем командировочными. И о приобретении дома за границей речи не шло. Или шло? — вдруг спросил он.

— Нет! — поспешно ответила растерявшаяся Алла Михайловна.

— Значит, всё началось с Кипра, — кивнул Корнышев. — Появились какие никакие деньги. Это раз. И Ваш супруг задумался о безопасности собственной семьи. Это два. То есть в жизни вашего супруга происходили какие-то важные события. Вы ведь тоже это тогда заметили, да? — осведомился Корнышев с обманчивой мягкостью, которая на самом деле не могла Ведьмакину обмануть.

— Работа как работа, — пробормотала она. — Я не лезла в его дела, я же вам говорила.

— Охотно верю, — сказал Корнышев. — В то, что вы в его дела не лезли. А в то, что не почувствовали близких перемен в вашей жизни — в это я не верю.

Ведьмакина подумала, чем может быть опасно признание наличия у неё женской интуиции. Получалось, что ничем не опасно.

— Допустим, — ответила она неопределённо.

— А раз уж вы почувствовали, что назревают серьёзные перемены в вашей жизни, — выстраивал логическую цепочку в нужном ему направлении Корнышев, — так вы конечно же стали чуть-чуть больше внимания уделять подробностям службы своего мужа. И, конечно, тем людям, которые его окружали. Мне нужны сведения обо всех людях, с которыми контактировал ваш муж. Его начальники. Его подчинённые. Просто знакомые. Вплоть до соседей по даче. Все, с кем он общался в свой кипрский период. Особенно меня интересуют люди, которые именно в этот период появились рядом с вашим мужем впервые.

— Я никого не знаю, — пожала плечами Ведьмакина.

— Не торопитесь, — посоветовал Корнышев. — Так не бывает, чтобы никого не видели и ни о ком не слышали. Человек не в вакууме живет. Вот вы год прожили на Кипре — до гибели вашего мужа. Он ведь весь этот год с вами на Кипре не сидел. Он, в отличие от вас, в Москву всё-таки наведывался. И подолгу там жил. И неужто в тот год к вам никто из его сослуживцев не наведывался? Не заезжал, чтоб гостинцы завезти?

— Заезжал…

— Кто? — взметнул ресницы Корнышев.

— Да хоть тот же Ваня…

— Какой Ваня?

— Ваня Алтынов.

— Это он? — спросил Корнышев и выложил фотографию молодого человека в форме старшего лейтенанта милиции.

— Да, — взяла в руки фотографию женщина. — Только я его никогда в форме не видела. А что это за форма?

— Милицейская.

— Разве Ваня служит в милиции? — посмотрела удивленно Ведьмакина.

— Нет. Ваня служит в ФСБ. Вы ведь знали, что он из ФСБ?

— Ну конечно. Я всегда так считала… Что они с моим мужем сослуживцы…

— И часто этот Ваня сюда наведывался?

— Часто, да, — нахмурилась женщина.

— Общее дело с вашим мужем делали? — понимающе сказал Корнышев.

Ведьмакина занервничала.

— Вам всё равно придётся рассказать.

— О чём? — нервно спросила Алла Михайловна.

— Какими такими делами занимались ваш муж и этот самый Ваня.

— Я не в курсе.

— Хорошо, — хищно улыбнулся Корнышев. — Давайте дальше пройдёмся по сослуживцам вашего мужа. Кого вы ещё вспомните?

— Глебов.

— Глебов — это кто?

— Это начальник моего мужа. Они вместе в Австрии служили.

— Но это было ещё до Кипра, — напомнил Корнышев.

— Ах, да, — спохватилась женщина. — Я забыла, что вас интересует то, что на Кипре…

— Или он и по Кипру с вашим мужем работал? — на всякий случай уточнил Корнышев.

— Нет, — покачала головой Ведьмакина. — Девяносто шестой… Или девяносто седьмой год… Ещё с Глебовым они работали. А после уже нет.

— А кто был его шефом, когда он на Кипре работал?

— Не знаю.

— Так не бывает, — вежливо улыбнулся Корнышев.

— Вы, конечно, можете мне не поверить, но я действительно не знаю. Вот вы мне сказали: «Вы наверняка заметили какие-то перемены в вашем муже». Я, конечно, задумывалась. Замечаешь какие-то детали. Что-то такое, что кажется тебе необычным. Чего раньше не было. Ну вот в какой-то момент, например, я совершенно перестала слышать от супруга какие-либо упоминания о начальстве. Совсем! Не то, что фамилий не слышала — он при мне даже перестал произносить какое-нибудь обезличенное «шеф», например, или «начальник».

— Секретничал от вас?

— Может, и секретничал. А тогда мне показалось, что он получил повышение и начальника у него теперь нет.

— Это только у президентов и королей нет начальников, — подсказал Корнышев.

— Ну, не то что совсем начальника нет, — поправила сама себя женщина. — Скорее, самостоятельности стало больше. Как будто ему доверили важный участок и он должен был хорошо свою работу сделать, а детали никого не интересовали. Не дёргали ежедневно.

— Это он так вам говорил? Или вы сами догадывались?

— Я сейчас говорю о своих догадках.

— Но если у него был отдельный участок работы, то и в подчинении у него должны были быть люди. Много людей.

— Я никого не знаю. Мне он, по крайней мере, не говорил.

— Но вот фамилию Алтынова вы мне назвали.

— Может, потому что он появился у нас.

— Был порученцем у вашего мужа? — улыбнулся Корнышев. — Выполнял всякие мелкие поручения?

— Вроде того, — пожала плечами Ведьмакина.

— Но кого-то вы ещё должны были видеть.

— Здесь, на Кипре — никого.

— А где-то кроме Кипра?

— В Швейцарии, — сказала Алла Михайловна. — Муж летал туда по делам, меня взял с собой.

— С какой целью?

— По магазинам походить. Да и интересно мне было. Швейцария всё-таки. Очень красиво там. Мне понравилось.

— Так кого вы там увидели?

— Нас встречал молодой человек…

— Русский?

— Да. Мне показалось, что он коллега мужа. Но имени его я не знаю.

— Что было дальше?

— Он привёз нас в отель.

Корнышев смотрел на женщину, ожидая продолжения. Она поняла и покачала головой.

— Нет, больше я его не видела. И улетали мы потом сами. На такси добирались до аэропорта.

— А ваш муж с ним ещё встречался, как вы думаете?

— Может быть. Он занимался своими делами. Я по магазинам ходила сама.

— Описать этого молодого человека сможете?

— Лет двадцать пять — двадцать семь. Рост… ну вот как у вас, примерно. Короткая стрижка. Немногословный. Я как-то его и не запомнила.

— Ещё кто-нибудь? — предложил вспомнить Корнышев.

— Нет, — покачала головой Ведьмакина. — Никого больше.

— Ну не в вакууме же вы жили, — не поверил Корнышев.

— Считайте, что в вакууме.

— И никаких знакомых у вас не было? Друзей?

— Нет.

— Здесь много русских, — сказал Корнышев. — И не только туристы. Тут ведь наши живут годами.

— Муж запрещал мне заводить знакомства.

— Почему?

— Здесь люди очень разные. Во всех смыслах. И очень много людей тёмных, которые не пойми чем занимаются и чего от них можно ждать — неизвестно. И Саша, мой муж, строго-настрого запрещал мне с кем-нибудь общаться. Так и говорил: «Я тут на работе, а у нас сама знаешь какие строгости».

— Конспирировался? — пошутил Корнышев.

— Вроде того. Вот вы поверите, вы в этом доме — первый гость. А так до вас только Ваня к нам заходил. Мы даже в городе… Или в магазине где-то… Если услышим рядом русскую речь, стараемся молчать, будто мы немцы какие-нибудь.

— И сейчас?

— И сейчас.

— Почему? — поинтересовался Корнышев. — Ведь конспирация уже не нужна.

Он увидел глаза своей собеседницы и вдруг догадался, что для неё и сейчас все эти меры предосторожности — на первом месте.

— Боитесь? — сказал Корнышев понимающе.

— Да, — призналась Алла Михайловна.

— Кого?

— Я не знаю.

— Это связано с гибелью вашего мужа?

— Да, — сказала Ведьмакина и заплакала, выплакивая живущий в ней неистребимый страх.

— Вас запугивали?

— Нет, — покачала головой Ведьмакина и всхлипнула. — Но я понятливая.

— А понимаете вы — что?

— Что лучше нам в Россию не возвращаться.

— Потому вы и на суд не ездили? Потому что о чём-то догадывались…

— Да!

— А о чём вы догадывались? — вкрадчиво спросил Корнышев.

— О том, что это не случайная смерть, — прошептала сквозь слёзы Ведьмакина. — Вы правы — конечно, я видела, что происходит что-то серьёзное. И когда Саша погиб…

Она разрыдалась, будучи не в состоянии себя сдерживать. Корнышев отвёл глаза. И увидел фотографию на стене. Это, по-видимому, было семейство Ведьмакиных. Супруги Ведьмакины сидели на стульях, а у них за спинами стояли юноша и девушка, наверняка их дети. Девушка положила руку на плечо Александру Никифоровичу Ведьмакину, а он её ладонь взял в свою, и даже на фотографии было видно, как бережно он касается ладони дочери.

— Когда Саша погиб, — всхлипнула Алла Михайловна, — я сразу подумала, что его убили.

— Убили, — кивнул Корнышев, несколько озадаченный, — А вам разве не сказали?

— Я не про то! — плакала женщина. — Что это не простое какое-нибудь убийство! Всё это враньё — что они мне рассказывали, будто шофер какой-то убил…

— Кто рассказывал? — быстро спросил Корнышев.

— Я не знаю, — замотала головой женщина. — Они не представились… Позвонили…

— Кто звонил? Мужчина? Женщина?

— Мужчина!

— Сразу после случившегося?

–Да!

— И что он сказал?

— Что он сослуживец Саши. Что Саша погиб. Что убийцу поймали и будет суд. И ещё сказал, что лучше бы нам с Кипра никуда не выезжать.

— Заботу проявил? — попытался уяснить Корнышев.

— Ну какую заботу, господи! — воскликнула Алла Михайловна, захлёбываясь в плаче. — Я что — дура, что ли? Не понимаю? Они же специально! Предупредили меня так, чтобы я нос свой в это дело не совала! Я же и вас сейчас боюсь! Я никому уже не верю! Они же убили Сашу! Разве это не понятно?

* * *

Алла Михайловна успела успокоиться к тому времени, когда приехали её дети, и если бы не покрасневшие глаза, так и нельзя было бы догадаться, что она плакала, но вновь прибывшие не заметили ничего подозрительного, потому что всё их внимание было обращено на Корнышева.

Молодые и симпатичные, парень с девушкой вошли в гостиную, и Корнышев их сразу узнал, потому что успел увидеть их на фотографии, висевшей на стене. Ведьмакины-младшие. Екатерина и Никифор.

— Здравствуйте, — сказали он едва ли не хором, глядя на Корнышева во все глаза, и ему сразу вспомнились слова Аллы Михайловны о том, что гостей в этом доме они не принимают.

Корнышев, не поднимаясь со стула, кивнул благосклонно.

— У нас гости, — объявила Алла Михайловна и неуверенно улыбнулась, не зная, как представить Корнышева.

Им обоим, и парню, и девушке, было лет по двадцать, плюс-минус год разницы, чем-то они были неуловимо схожи, но взгляд Корнышева притягивала девушка. Одета как туристка: куцые джинсовые шортики и коротенькая маечка, служащая только для того, чтобы прикрыть грудь. Длинные стройные ноги, тонкая талия, ныряющая в шортики, и соблазнительный пупок на бархатистой, смуглой от загара коже. Этой кожи хотелось коснуться и провести по ней осторожно ладонью… Не без усилия Корнышев оторвал от девушки взгляд, сказал «Здравствуйте», и только сейчас обнаружил, как сильно припозднился с приветственным словом.

Алла Михайловна смотрела на него с напряжённым ожиданием, будто никак не могла решить, как им быть дальше, но Корнышев не стал ей помогать и не засобирался на выход, и тогда она сказала с прежней неуверенностью, которая никак не хотела её оставить:

— Я вам ничего не предложила… Может быть, почаёвничаем?

— С удовольствием! — широко улыбнулся Корнышев, давая понять, что ещё как минимум ближайшие шестьдесят минут не лишит этот дом своего присутствия.

Кухня от гостиной была отделена лишь невысокой стойкой, какие бывают в баре, и фактически составляла с гостиной одно целое, и когда Алла Михайловна захлопотала на кухне, готовя чаепитие, она всё равно здесь присутствовала, бросая поверх стойки взгляды на своего нечаянного гостя. Катя хотела было помочь матери управиться на кухне, но интерес к Корнышеву пересилил, и она осталась в гостиной, села на стул на дальнем конце стола, словно выдерживая дистанцию. Сложила, как школьница, руки, и спросила у Корнышева:

— Вы из Москвы?

Прозвучало так, как году в восьмидесятом, когда никто никуда дальше Болгарии не ездил, и вдруг в компании за столом обнаружился счастливчик, почти что небожитель, и пигалица-школьница у него спрашивает как о деле совершенно невероятном:

— А вы действительно только что из Нью-Йорка?

— Да, — подтвердил Корнышев.

И девушка теперь действительно смотрела на него, как на небожителя.

— Давно, наверное, не были в Москве? — с лукавой неосведомлённостью предположил Корнышев.

— Давно, — кивнула Екатерина и в её глазах плеснулась грусть.

Кажется, она рвалась в Москву. Но ей было туда нельзя.

— Там хорошо сейчас, — сообщил Корнышев. — Скорее бы домой.

Ему нравилось её дразнить.

— А вы надолго на Кипр? — спросила Катя.

— Нет, — качнул головой Корнышев.

Алла Михайловна бросала в их сторону настороженные взгляды. И Никифор смотрел на Корнышева так, словно пытался понять, что это за фрукт такой.

— А вы в Москве где живёте? — спросила Катя.

На кухне Алла Михайловна нервно загремела посудой.

— На проспекте Вернадского, — соврал Корнышев с беззаботностью человека, которого невозможно уличить во лжи.

— А мы жили на Нижней Масловке, — с тихой грустью сообщила Катя.

— Хороший район, — оценил Корнышев, старательно разжигая огонь ностальгии.

— Мне там нравилось, — мечтательно сказала Катя.

Так говорят о беззаботном детстве, когда солнце светило ярко, дни были тёплые, мороженое вкусное, а плохие люди в том городе детства не существовали в принципе.

— Катя, ты бы мне помогла! — не выдержала Алла Михайловна.

Девушка не без сожаления поднялась из-за стола и направилась на кухню к матери. Корнышев жарким взором окатил её фигуру. Чудо как хороша. Ей тут киприоты проходу, наверное, не дают. И ей приходится искать защиты у брата.

— Мне кажется, ваша сестра скучает по Москве, — доверительно сказал Корнышев.

— Мы все скучаем. А вы из ФСБ? — Никифор смотрел выжидательно.

— Да, — подтвердил Корнышев. — Я занимаюсь делом вашего отца.

Во взгляде Никифора добавилось настороженности.

— Есть подозрение, что не всё так просто в истории его гибели, — говорил доверительным тоном Корнышев. — И если это так, то настоящих убийц ещё предстоит найти.

По взгляду Никифора можно было догадаться, что Корнышев сейчас стремительно набирает очки.

— Вы поэтому к нам приехали? — спросил Никифор.

— Да. Хотя прошло уже много времени, но всё-таки есть надежда, что не все следы были уничтожены. Мы сейчас разыскиваем всех, с кем общался ваш отец в то время, когда вы переехали на Кипр. Я с вашей мамой говорил о людях, которых она видела рядом с Александром Никифоровичем, и о тех, кто приходил в этот дом. И к вам у меня будет просьба — вспомнить всех, кого сможете.

Корнышев строил фразы так, чтобы было понятно, что он друг, и что сама Алла Михайловна всецело на его стороне, и не надо Никифору от него таиться.

Алла Михайловна уже обнаружила, какую ошибку допустила, призвав к себе Екатерину. Пока Корнышев беседовал с девушкой, сидевшей на значительном расстоянии от своего собеседника, Алла Михайловна слышала из кухни всё, что говорилось за столом. Зато теперь сидевшим напротив друг друга Корнышеву и Никифору не надо было напрягать голосовые связки, и Алла Михайловна лишилась возможности контролировать ход их беседы. Она нервно оглядывалась на беседующих, но поделать ничего не могла. Не просить же и Никифора ей помочь. Это выглядело бы совсем уж вызывающе. А она боялась Корнышева.

— Да мы тут как-то уединённо, — пожал плечами Никифор. — Без хлебосольства. Без гостей, в общем. Вы вот разве что, — улыбнулся несмело.

— Кого из сослуживцев своего отца вы знали?

Никифор подумал, вспоминая.

— Иван, — сказал он. — Катькин ухажёр.

— В смысле? — выжидательно улыбнулся Корнышев.

— У папы подчинённый был. Ваня Алтынов. Он к нам заходил. Ему моя сестра нравилась.

— Замуж звал? — засмеялся Корнышев.

— А что? Планы у него были наполеоновские, — без тени улыбки сообщил Никифор.

— А наполеоновские — это какие?

— Жениться на Катьке, бросить службу, заняться бизнесом…

— Тут нужен стартовый капитал, — осторожно подсказал Корнышев. — У него были деньги на выполнение этих наполеоновских планов?

— Ну, наверное, — не очень уверенно ответил Никифор.

— Он вообще производил впечатление зажиточного человека?

— Нет, я бы не сказал.

— А говоришь — вполне возможно, что у него деньги были, — уловил несоответствие Корнышев.

— Я действительно не знаю. Это вам у Катьки надо спросить.

— Она была в курсе всех дел Алтынова? — дружески улыбнулся Корнышев.

— Всё-таки любовь, — улыбнулся в ответ Никифор.

Корнышев поднял голову и посмотрел на гремящую чайными чашками Екатерину. Он теперь будто другими глазами её увидел. Девушка, близко знавшая Алтынова. Одного из двух человек, которые пока только и были в разработке у людей генерала Калюжного. Вторым человеком, который был в разработке, являлся родной отец Кати Ведьмакиной. Только двое из большого количества людей, о которых не было известно ничего. Сколько их, как они выглядят, их фамилии — ничто не известно. А самая главная загадка — куда они все исчезли. Никаких следов.

— А ещё кто здесь бывал? — спросил Корнышев.

— Больше я никого не могу вспомнить.

Что они — сговорились, что ли?

Пришла к столу Алла Михайловна. Она улыбалась, но от внимания Корнышева не ускользнуло то, каким настороженным взглядом она окинула Корнышева и Никифора.

— Уже сколько лет мы здесь, — сказала Ведьмакина, — а чаёвничаем всё ещё по-московски. Вечером сядем в гостиной…

— И при Александре Никифоровиче так было заведено? — невинным голосом осведомился Корнышев.

— Да, — нахмурилась женщина.

— Вечерние чаепития — это ведь уже после работы. А работал он где? — спросил Корнышев, вцепившись взглядом в собеседницу. — Офиса ведь у него не было?

— Нет.

— Значит, дома он работал?

— Да, — хмурилась женщина, уже догадываясь, к чему в итоге придёт их разговор.

— И у него был свой отдельный кабинет?

— Да.

— Я бы хотел взглянуть, — сказал Корнышев с вежливой улыбкой, и ему положительно нельзя было отказать в его просьбе.

Дети смотрели на мать. Алла Михайловна колебалась. Уловивший это Корнышев поднялся из-за стола с самым решительным видом. Всё выглядело так, будто ничто не сможет его остановить.

— Идёмте, — сдалась Ведьмакина.

Вдвоём они по лестнице прямо из гостиной поднялись на второй этаж. Недлинный коридор. Несколько дверей. Они прошли в самый конец коридора, Алла Михайловна толкнула незапертую дверь, и Корнышев увидел рабочий кабинет полковника Ведьмакина. Небольшая комната с единственным окном. Корнышев потянул за шнур, пластинки жалюзи повернулись, впустив в комнату солнечный свет. Стол. Кресло. Какой-то цветок в углу. Диван у стены. И над диваном — сейф, вмонтированный в стену. Корнышев бесцеремонно, будто и не было рядом с ним Аллы Михайловны, один за другим выдвинул ящики стола. Ничего. Ни единого листка бумаги. Вообще никаких предметов. Корнышев озадаченно посмотрел на Ведьмакину. Она молчала. Тогда Корнышев перевёл взгляд на сейф.

— У вас есть ключ от этого сейфа?

— Он открывается без ключа. Надо только знать код.

— Вы его знаете?

— Да, — ответила Алла Михайловна, подошла к сейфу, набрала код, распахнула дверцу.

Пусто. Ничего. Корнышев приблизился, провёл ладонью по металлическому нутру сейфа, будто не верил, что в таком серьёзном сейфе можно хранить всего-навсего воздух.

— Где бумаги? — спросил Корнышев. — Где компьютер, который когда-то стоял вот здесь?

Он ткнул пальцем в поверхность стола, где действительно было место, выгоревшее под нестерпимо ярким кипрским солнцем меньше, чем остальная часть столешницы.

— Компьютер Саша забрал с собой в Москву, — сказала Алла Михайловна. — В свою последнюю поездку. А перед поездкой все бумаги он уничтожил. После него ничего не осталось. Вы же видите, пустая комната.

* * *

Чаепитие началось не чаем, а вином. Алла Михайловна из вежливости выставила на стол бутылку белого сухого «Паломино», а Корнышев не стал отказываться.

— Давайте помянем Александра Никифоровича, — предложил он со сдержанной строгостью и это, похоже, позволило ему окончательно стать своим для младших Ведьмакиных.

И только Алла Михайловна пребывала в напряжении, хотя старательно это скрывала.

Выпили, не чокаясь. Всем взгрустнулось, и даже Корнышев старательно изображал скорбь. Алла Михайловна разливала по чашкам чай, Екатерина расспрашивала Корнышева о Москве, он отвечал на вопросы, и обстановка стала если не сердечной, то неформальной уж точно. Но всё это продолжалось недолго. Алла Михайловна, обнаружив, с какой готовностью дочь улетает мыслями в прошлое, вдруг вмешалась в разговор и демонстративно увела его в другое русло, и это выглядело так нарочито, что было видно всем. Не без сожаления подчинившись воле матери, Катя посмотрела на Корнышева. Они обменялись выразительными взглядами, как заговорщики, имеющие общий интерес, но вынужденные до поры затаиться.

Минут через двадцать. Корнышев, понимая, что Алла Михайловна не отлучится из-за стола ни на секунду, якобы случайно пролил себе на брюки чай. Поднялась лёгкая суматоха. Корнышев предложил не волноваться и попросил только ему показать, где в этом доме можно воспользоваться проточной водой. Алла Михайловна проводила его в туалетную комнату. Оставшись один, Корнышев со своего мобильного телефона позвонил Горецкому и попросил того через тридцать минут перезвонить на домашний телефон Ведьмакиных, попросить к аппарату Аллу Михайловну, и занимать её разговором, сколько это будет возможно.

После этого Корнышев замыл водой чайное пятно и вернулся к столу с видом не сконфуженным, но извиняющимся. Говорили о погоде. Никифор рассказал, как он ездил в горы, которые называются Троодос, и там значительно прохладнее, чем на побережье. Корнышев расспрашивал, как туда проехать, словно собирался завтра же в горы и отправиться. Он намеренно поддерживал этот разговор ни о чём, чтобы не насторожить Аллу Михайловну. Но когда в условленное время раздалась трель телефонного звонка, Алла Михайловна выждала пару секунд, после чего отправила к телефону сына. Корнышев терпеливо ждал. Никифор снял трубку и вскоре вернулся к столу, сказав матери, что к аппарату просят подойти её.

— Кто там? — спросила Алла Михайловна, в глубине душе досадуя на так некстати раздавшийся звонок.

— Я не знаю, — беспечно ответил Никифор. — Мужской голос.

Алла Михайловна не без сожаления поднялась из-за стола. Она не хотела оставлять дочь наедине с этим совершенно очаровавшим её байками о Москве гостем, и с происходящим женщину примиряло только то, что за столом будет и её сын. Но когда она удалилась к телефону, Корнышев с улыбкой сказал по-свойски Никифору:

— Мне бы сока! Из холодильничка!

И бесхитростный Никифор тоже ушёл. У Корнышева была примерно четверть минуты на воплощение задуманного, и он это время использовал на все сто.

— Ваша мама не желает пробуждения в вас ностальгии по Москве, — сказал он Кате с понимающей улыбкой. — И не хочет, чтобы мы здесь с вами говорили. Давайте встретимся завтра в городе. Поболтаем. Заодно покажете мне Лимассол.

Он двинул по столу в направлении Кати свою ладонь, а когда ладонь поднял, под ней обнаружилась визитка отеля, в котором остановился Корнышев, с написанным Корнышевым от руки номером его комнаты. Катя озадаченно посмотрела на Корнышева. Он улыбался ей ободряющей улыбкой заговорщика. В глазах Кати вспыхнули озорные огоньки, она быстро накрыла визитку ладонью и в следующее мгновенье визитка исчезла.

— Ваш сок! — сказал вынырнувший из-за Катиной спины Никифор.

И озадаченная Алла Михайловна уже спешила к столу.

— Морочил мне голову, а потом выяснилось, что ошибся номером!

* * *

Вечером, спустившись в ресторан отеля, Корнышев обнаружил, что не ошибся, когда с высоты своего балкона днём разглядел стайку резвящихся в бассейне юных красавиц. Все они были в ресторане и занимали несколько столиков у самого входа. Корнышев вошёл, остановился в дверях, окинул взглядом зал, увидел девушек, удивился такой концентрированности женской прелести на этом крохотном пятачке планеты Земля, и прошёл к своему столику, отметив при этом, что мало кто из девушек обратил на него внимание — черта, присущая знающим себя цену красавицам. Ещё он услышал, что девушки разговаривают по-русски.

Ознакомившись с меню, Корнышев заказал себе мезе — ему помнились рассказы побывавшего на Кипре Горецкого о том, как тот заказал себе неведомое «мезе», а ему вместо одного блюда весь вечер носили много разных блюд — одно за другим — и он сначала съедал всё, потом с каждой тарелки осиливал только половину, а в конце концов стал лишь пробовать понемногу каждого блюда, и этот аттракцион Корнышев хотел увидеть.

Первым делом ему принесли аппетитно пахнущие соусы, по консистенции напоминающие очень густую сметану, салат из крупно порезанных огурцов и помидоров, горько-солёных маслин и кусочков брынзы, на отдельной тарелке лежал поджаренный и полосатый, как зебра, сыр. Если с сыром и салатом всё было понятно, то определить состав соусов Корнышеву так сразу не удалось. Где-то чувствовался чеснок, где-то угадывался привкус лимона, а в одном из блюд явно было что-то рыбное. Призванный на помощь официант с готовностью перечислял названия блюд: мелидзаносалата, тарамосалата, дзадзики. Из ингредиентов Корнышев на слух смог определить только йогурт, оливковое масло, лимон и рыбную икру, всё прочее осталось для него загадкой.

Девушки за соседним столиком наконец обратили на Корнышева внимание. А для него уже была приготовлена следующая смена блюд и пробавлявшиеся соком и простенькими вегетарианскими салатиками красавицы явно были заинтригованы. Теперь и Корнышев позволил себе обратить на них внимание. Он улыбнулся им смущённой улыбкой добряка и развёл руками:

— Всего много и всё вкусно, но из чего всё это сделано — тут сам чёрт ногу сломит. Может быть, вы знаете английский лучше, чем я?

Оказалось, что с английским у них действительно нет проблем, и про следующие блюда, приготовленные поваром специально для Корнышева, он уже узнал намного больше. То, что на Кипре порезанная на ломтики копчёная свинина называется «лунза», он определил сам, разобрался и с кальмарами, которых прежде чем зажарить, нарезали кольцами. Долма, которую здесь называли «долмадес», была знакома Корнышеву по московским ресторанам: рис со специями, завёрнутый в варёные листья винограда на манер голубцов. Но были ещё и шефталья, оказавшаяся рубленым мясом, завёрнутым в плёнку из свиного желудка, и смесь из картофеля, мясного фарша и баклажанов под вкуснейшим яичным кремом (всё это называлось «мусакас», а для крема, как оказалось, существовало отдельное название — «бешамель»), ещё официант нёс жареные тефтели «кефтедес», тушеную с луком говядину «стифадо», «йемисту» — фаршированные мясом, рисом, луком и специями помидоры.

Девушки, переводившие для Корнышева всё, что официант рассказывал о блюдах, наконец, дозрели и, приглашённые Корнышевым, переместились за его столик, поскольку он честно признался, что одному ему со всеми этими блюдами не справиться, и почему бы девушкам не оказать ему посильную помощь. Одним мезе, конечно, дело не ограничилось, Корнышев заказал вина и фруктов, и обстановка за столом очень скоро стала раскованной. Девушки, как оказалось, прибыли на Кипр по делам, и об этих делах они упомянули скороговоркой и как-то невнятно, хотя и прозвучало слово «конференция», и единственное, что понял во всём этом Корнышев — это то, что они, по-видимому, проститутки. Это облегчало ему задачу. Корнышеву была нужна женщина — молодая, красивая, раскованная, способная расположить к себе любого человека. Он уже наметил себе кандидатуру. Девушку звали Эльвира, у неё была короткая стрижка, в выражении лица отсутствовала вульгарность, которую Корнышев угадывал в её подругах, и если с этой красавицы смыть макияж, она вполне сойдёт за оказавшуюся на отдыхе благополучную москвичку, прилично зарабатывающую служащую какой-нибудь крупной фирмы.

Через четверть часа в ресторане появился долговязый кавказец, в присутствии которого весело до того щебетавшие девушки тотчас присмирели. Кавказец хозяйским взором окинул пространство ресторана, обнаружил рядом с девушками Корнышева, и это соседство его, кажется, нисколько не обрадовало. Он приблизился к столику, за которым сидел с девушками Корнышев, девушки поспешно и с виноватым видом вернулись за свой стол, а кавказец сел напротив Корнышева, и сказал таким тоном, будто знал Корнышева много-много лет и они уже могли обходиться без особых церемоний:

— Ты завянь. Отдыхаешь тут? Здоровье поправляешь? Вот и поправляй.

— Хочу у тебя взять одну красавицу на пару дней, — будто не распознал угрозы Корнышев.

— Они тут на работе.

— Я понимаю.

— Один день стоит пятьсот баксов.

— Что так дорого? — приподнял бровь Корнышев.

— Конференция, — сказал кавказец. — Арабы понаехали, ливанцы. Горячие дни, девки идут нарасхват. А тех, что подешевле, тут полно. С Украины, с Молдавии. Могу подсказать, где искать.

— Мне подешевле не нужно.

— Тогда думай, — сказал кавказец. — Я тут у бассейна.

Поднялся из-за стола и ушёл. Никто из девушек обратно к Корнышеву не вернулся. И даже старались не смотреть в его сторону. Корнышев расплатился с официантом и сам подошёл к девушкам.

— Кто это такой? — с видом простака спросил он.

— Али, — ответила одна из девушек.

— Имя такое? Или кличка?

— Имя.

— А фамилия как?

— Рустамов.

— Откуда он?

— Из России.

— Я понимаю. Москвич?

— Ну какой же москвич с такой рожей? Он из Махачкалы.

— Но вы-то не из Махачкалы, — очень натурально озадачился Корнышев.

— У нас элит-агентство «Кортеж-сервис». Город Москва. А Али у нас вроде бригадира.

Корнышев сделал вид, что так ничего и не понял, и вышел из ресторана, не попрощавшись с девушками, как минимум с одной из которых он ещё рассчитывал сегодня встретиться.

Уединившись, Корнышев позвонил Горецкому.

— Слава! — с неожиданным воодушевлением сказал Горецкий. — Ты сколько ещё там проторчишь?

— День-другой…

— Ты сошёл с ума! — ещё больше возбудился Горецкий. — Он уже в Москве!

«Он» — это Иванов.

— Ты его уже видел? — спросил Корнышев.

— Завтра! Слушай, приезжай скорее!

— Ты начинай пока без меня…

— Ну что за чушь ты говоришь!

— У меня тут много работы…

— Ну какая работа! — возмутился Горецкий. — Всё самое главное происходит здесь!

— Мне нужна твоя помощь, — сказал Корнышев. — Записывай установочные данные. Рустамов Али. Город Махачкала. Год рождения — ориентировочно с семьдесят пятого по восьмидесятый. Контакты в Москве — элит-агентство «Кортеж-сервис». Сам он в настоящее время находится на Кипре. Пробей его. Я жду от тебя информацию.

После этого Корнышев пошёл по улице мимо бесконечной череды магазинов, ресторанов и прокатных контор, вдоль которых тёк бесконечный поток туристов, переживших изнурительную дневную жару, после которой так приятно пройтись по вечерним улицам. Над близким морем кричали чайки. Из ресторана рвалась на простор заводная мелодия сиртаки. По южному быстро опустилась на город темнота и свет фонарей был очаровательно мягок. Машины катились по улице неспешно и бесшумно.

Корнышев, заворожённый звуками и картинками чужого города, долго шёл безо всякой цели с безмятежно-рассеянным видом, пока телефонный звонок не вырвал его из состояния задумчивости. Это был Горецкий. Он продиктовал информацию, которую ему удалось накопать по Али Рустамову, родившемуся четвёртого мая одна тысяча семьдесят восьмого года в городе Махачкале, в настоящее время проживающему в городе Можайске Московской области на улице Клементьевской…

Корнышев старательно впитывал информацию, которой набралось довольно много. Там были и номера зарегистрированных на Рустамова телефонов, и имена его коллег по агентству «Кортеж-сервис», и данные по ДТП, в которое попал управлявший автомобилем «Мерседес» гражданин Рустамов по странному стечению обстоятельств четвёртого мая.

Выслушав Горецкого, Корнышев взял такси и поехал в отель, от которого он уже довольно далеко успел уйти. Он прибыл вовремя. Знакомые ему девушки усаживались в автобус под присмотром Рустамова. Завидев подъехавшего Корнышева, Али демонстративно отвернулся. Наверное, давал понять, что лимит времени на раздумья Корнышев исчерпал и разговора уже не будет.

Корнышев вышел из машины, и направился к кавказцу, одновременно набирая номер его мобильного телефона. Соединения пришлось ждать долго и Корнышев убавил шаг. Наконец, в кармане у Али запищал мобильник. Али выхватил трубку из кармана.

— Алло! — сказал сын гор.

— Аллах акбар! — сообщил ему важную информацию Корнышев.

— Это кто? — удивился Рустамов.

— Кто такой аллах? — в свою очередь удивился Корнышев. — Ты разве не знаешь?

— Кто звонит?

Корнышев обогнул стоявшего к нему спиной Али, встал перед ним и сказал в трубку:

— Я звоню.

Али отключил свой мобильник и растерянно посмотрел на Корнышева.

— Откуда знаешь номер? — спросил он.

Вдруг догадка его посетила, он оглянулся на автобус, из окон которого на них смотрели его подопечные, и произнёс:

— Они сказали, да?

По его интонации можно было понять, что девушек не ждёт ничего хорошего.

— Нет, — качнул головой Корнышев. — Не они.

— А откуда? — всё ещё не верил Рустамов.

— Работа такая. Я много чего о тебе знаю. Так я насчёт девочки на два дня, — сказал миролюбиво Корнышев.

— Не получается, — ответил Али, но не сделал попытки сесть в автобус и смотрел настороженно.

Хотел до конца прояснить для себя ситуацию.

— Ты напрасно так, — попенял ему Корнышев. — Со мной ссориться не надо.

Глаза кавказца сузились. Казалось, ещё немного, и он бросится на Корнышева.

— Это здесь мы с тобой по-мирному разойдёмся, — сообщил Корнышев. — Потому что я на отдыхе как бы и делами не занимаюсь. А дома я раскручу тебя по полной. За испорченный отдых. Вот вызовет тебя Броварин и скажет, что больше ты не нужен…

— Откуда знаешь Броварина? — морщил лоб Али.

Броварин был хозяином «Кортеж-сервиса». То, что собеседнику была знакома эта фамилия, оказалось для Али неприятной неожиданностью.

— Или попрошу, чтобы твой «мерс» пробили по Интерполу не абы как, а как следует. Ну, тот, который в свой день рождения ты долбанул на Якиманке.

Али стал такой неподвижный, что хоть пиши с него картину маслом.

— И вот что интересно, — сказал Корнышев ласково. — Там за тобой по протоколу нарушение ПДД, повлекшее причинение лёгких телесных… И за это либо штраф от пяти до восьми минималок или лишение прав на срок от трёх до шести… И с тебя взяли всего лишь штраф… По минимуму…. С инспектором договорился?

— Инспектор сам решил!

— Ну ты меня за дурака держишь, да? — опечалился Корнышев. — Где ты видел инспектора, который за просто так сделает доброе дело лицу кавказской национальности? Так что по факту дачи взятки будем дело возбуждать… По возвращении…

— Взятки не было! — не испугался Али.

— Разберёмся, — поддакнул Корнышев.

— Чего надо? — спросил со вздохом Рустамов.

— Девочку, — с готовностью сказал Корнышев.

— Я девочку дам. Но ты скажи, зачем ты здесь.

— На отдыхе, — широко улыбнулся Корнышев. — Да ты не дрейфь. Если я отсюда в хорошем настроении вернусь, так я про тебя забуду навсегда.

Али не очень-то поверил, но некуда было деваться.

— Кого хочешь? — спросил он с хмурым видом.

— Эльвиру. Только ты это, — пощёлкал пальцами Корнышев. — Ты предупреди её, чтобы шёлковой была. Чтобы не взбрыкивала. Не люблю я этого.

Рустамов вызвал из автобуса Эльвиру и что-то ей втолковывал с глазу на глаз целую минуту, время от времени указывая на стоявшего в стороне Корнышева. И когда он закончил свой инструктаж, Эльвира уже дошла до кондиции. Рустамов вошёл в автобус и автобус уехал. Эльвира подошла к Корнышеву и сказала с выражением щенячьей преданности на лице:

— Добрый вечер!

Как будто и не сидели они за одним столом всего лишь меньше часа назад.

— Расслабься, — ухмыльнулся Корнышев. — Пойдём ко мне в номер.

Они прошли в лифт. Пока поднимались на нужный этаж, Эльвира стояла, целомудренно потупив очи. Ни дать ни взять секретарь-референт, сопровождающая своего босса на важную деловую встречу. Корнышев понял, что не ошибся в своём выборе.

Открыв дверь своего номера, Корнышев пропустил Эльвиру вперёд, и только потом вошёл сам. Эльвира стояла в центре комнаты и вопросительно смотрела на Корнышева, ожидая его распоряжений.

— Тут такое дело, — сказал Корнышев. — Ты теперь моя жена. Мы с тобой, правда, не расписаны, живём гражданским браком…

Эльвира нисколько не удивилась и по-прежнему смотрела выжидательно. Видимо, среди её клиентов попадались такие отвязные фантазёры, что на их фоне Корнышев смотрелся человеком, начисто лишённым воображения.

— Меня зовут Святослав Геннадьевич Корнышев. Запомнила?

— Да.

— Повтори!

— Святослав Геннадьевич Корнышев.

— Мы живём с тобой в Москве на проспекте Вернадского. Я служу в органах. Мы с тобой приехали на Кипр на несколько дней: я по делам, а ты просто со мной за компанию, хотя так никогда не делается.

— Это я тоже должна запомнить?

— Да.

— А зачем?

— Чтобы не попасть впросак. Здесь есть одна девушка, которая должна обязательно поверить в то, что мы с тобой муж и жена. Мне нужно, чтобы она не боялась меня. А семейных людей опасаются реже. И ещё у меня к тебе просьба. Ты не будь вот такой зажатой, как сейчас. Веди себя так, как вела в ресторане час назад. Ты приехала на Кипр. Пляж, солнце, у тебя хорошее настроение… Договорились?

Он потрепал Эльвиру по щеке и будто нажал какую-то невидимую кнопочку. Хмурое выражение с её лица испарилось, она улыбнулась и вдруг подмигнула Корнышеву. Корнышев рассмеялся.

— Молодец! — оценил он. — У тебя мобильник есть?

— Есть.

— Скажи номер!

— Зачем?

— Тебе Али разве не сказал, что ты должна делать всё, что я посчитаю нужным?

— Сказал, — подтвердила Эльвира. — Только я думала, что это про другое.

Она усмехнулась. Продиктовала номер. Корнышев занёс его в телефонную книжку своего мобильника.

— Ты живёшь в этом отеле? — спросил он.

— Да. Мой номер 806.

— Никуда из номера не выходи и всё время держи мобильник под рукой. Я могу позвонить тебе в любое время и тогда ты за две секунды должна примчаться сюда. Ты всё поняла?

— Не всё.

— А чего ты не поняла?

— Мы с вами спим, — показала Эльвира на широкую застеленную кровать, — или не спим?

— Спим, — кивнул Корнышев. — Но только каждый в своей постельке. Всё, до свиданья! Жди звонка!

* * *

Глеб, воспользовавшись тем, что Женя ушла в магазин, вошёл в её комнату. Он никогда не говорил ей, что периодически сюда наведывается, и ни за что в этом не признался бы, хотя ничего постыдного в своих поступках не видел. Лечащий медицинский персонал должен знать как можно больше о жизни своих пациентов, это помогает назначить правильный курс лечения и своевременно его корректировать по мере необходимости, а Глеб как раз и считал, что с Женей у него тот тип отношений, который складывается в паре «врач-больной».

Его интересовало всё. Новые вещи, которые появлялись в комнате Жени. Месторасположение старых вещей. Какая-нибудь видеокассета, оставленная Женей на столе, могла подсказать Глебу, что за фильм Женя смотрела накануне допоздна, и почему сегодня утром за завтраком их разговор коснулся именно той темы, которой он коснулся, а не какой-то другой, и откуда в речи Жени появились новые фразы, никогда от неё прежде не слышанные Глебом — из фильма они появились, из этого самого, и так ещё одной загадкой в поведении Жени для Глеба становилось меньше. Или вдруг однажды он мог увидеть неизвестно откуда взявшуюся икону на столе, а рядом — открытый молитвенник, и текст молитвы подсказывал ему, что творилось в душе у читавшего молитву человека.

Глеб осмотрел стол, стоявший у окна, пробежал взглядом по книжным полкам — никаких изменений с момента его последнего визита в эту комнату. Цветы в горшках на подоконнике вот только подвяли. Запустила Женя. Забыла? Чем-то отвлекалась? А ещё пыль на столе. Раньше он не замечал. Надо к Жене присмотреться. Откуда эта рассеянность?

Встал на стул, чтобы проверить, нет ли чего-либо на книжных полках сверху. И увидел сложенный вчетверо бумажный лист. Недавно туда положенный и не успевший ещё запылиться.

«На твой мобильный телефон будут приходить SMS-сообщения. Каждый раз это будет адрес, по которому тебе надлежит явиться. Делай это без опаски, это делается для тебя твоими друзьями. Ключ для первого посещения находится в этом конверте. Деньги предназначены тебе, можешь их тратить. Ни в коем случае не делись этой информацией ни с кем. Этот листок сожги после того, как прочитаешь».

Глеб прочитал отпечатанный на принтере текст, ничего толком не понял, и ещё раз тщательно проверил, нет ли чего-либо на полках, но не обнаружил ни конверта, ни ключа, ни денег, о которых говорилось в тексте. Всё ещё не понимая, как к прочитанному следует относиться, он быстро осмотрел комнату и под магнитофоном нашёл вскрытый конверт без каких-либо надписей. В конверте лежали одна тысяча долларов стодолларовыми купюрами. Никакого ключа в конверте не было, но теперь он понимал, что и ключ тоже был. И из абракадабры, больше похожей на чью-то неумную шутку, никем не подписанный текст превратился в пугающую реальность. Впервые за последнее время Глеб обнаружил, что Женя вовлечена в какие-то события, которые происходят за его спиной, и о которых он даже не догадывается. И ещё Женя что-то предпринимала втайне от него. Последнее открытие испугало Глеба.

* * *

Виталия Сергеевича Иванова привезли в Москву, но поместили не в следственный изолятор ФСБ, а доставили на один из спецобъектов в черте города, представляющий собой особняк за глухим забором.

Несмотря на ранний час, в особняке уже были и генерал Калюжный, и Горецкий. Они прошли в комнату, где под присмотром двух охранников находился Иванов. Когда Калюжный и Горецкий вошли в комнату, Иванов вскочил со стула и вытянул руки по швам. Горецкий отметил про себя, как этот человек изменился за последнее время. Ещё больше похудел и во взгляде добавилось безысходной тоски.

— Садитесь, — сказал Калюжный и сделал движение рукой, выпроваживая охрану за дверь.

Комната представляла собой каменный мешок без единого окна и освещалась только светом зарешёченных ламп. Кричи — не докричишься.

Иванов опустился на стул и исподлобья наблюдал за перемещениями Калюжного. Генерал прошёлся перед Ивановым, не сводя с него глаз, а когда оказался за спиной у сидевшего на стуле человека, Иванов заметно сжался, будто ожидал удара.

— Кто вы? — спросил Калюжный.

Иванов вскочил, будто он сидел на сжатой пружине, и заученно затарабанил:

— Осуждённый Иванов Виталий Сергеевич, статья…

Калюжный похлопал его по спине, сказал негромко:

— Ладно, сядьте.

И Иванов послушно плюхнулся на стул. Калюжный из-за его спины выразительно посмотрел на Горецкого, кивнул ободряюще, сказал:

— Работайте!

Он вышел и плотно закрыл за собой дверь. Иванов проводил Калюжного взглядом, после чего перевёл взгляд на Горецкого.

— Вы меня помните? — спросил Горецкий.

— Да, — ответил Иванов и нервно двинул кадыком.

— Кто я? Откуда вы меня знаете?

— Вы приезжали ко мне. Вы и ещё один товарищ. Недавно.

— О чём мы с вами говорили?

— Про моё дело.

— А что у вас за дело?

— Уголовное. По факту убийства.

— А о чём ещё мы говорили?

— Про людей про этих. Которые убиты, в смысле.

— И ещё мы с вами кое-что интересное обсуждали, — напомнил Горецкий и выжидательно посмотрел на собеседника.

— Так точно, — осторожно согласился Иванов.

— Что мы с вами обсуждали?

— Вы мне сказали, что моя фамилия — не Иванов.

— Правильно, — кивнул Горецкий. — Видите, вы всё помните. Надо только постараться. Скажите, за то время, которое прошло после нашей первой встречи, вы что-нибудь ещё вспомнили?

— Нет, — замотал головой Иванов, но по нему было видно, что он готов вспомнить всё, что угодно, если уж этим людям так хочется.

И снова Горецкий, как тогда, в первую их встречу, выложил на стол удостоверение полковника Ведьмакина Александра Никифоровича.

— Вам это знакомо? — спросил он.

— Да.

— Откуда?

— Вы мне показывали.

— Правильно, — подтвердил Горецкий. — Но показывали мы вам его совсем недавно. А ещё раньше, несколько лет назад, вы этим удостоверением пользовались лично. Ежедневно носили его в кармане, отправляясь на службу.

Иванов смотрел на собеседника так, будто хотел сказать, что прекрасно понимает, что гражданин начальник вешает ему лапшу на уши, но только пока не понимает — зачем.

— Вы когда-нибудь видели президента? — спросил Горецкий.

— Нашего президента? — осторожно уточнил Иванов. — А как же!

— В Кремле?

— Зачем в Кремле? По телевизору.

— А в жизни?

— В жизни — нет.

— А если подумать?

— А чего тут думать? — пожал плечами Иванов. — Я же в Кремле не был. Я и в Москве никогда не был.

— А преступление, за которое вы осуждены, вы совершили в Москве, — напомнил Горецкий.

Иванов посмотрел озадаченно.

— Ведь так? — участливо уточнил Горецкий.

— Да, — не очень уверенно подтвердил собеседник.

— И вот посмотрите. По материалам дела вы участвовали в распитии спиртных напитков на территории воинской части в Северном административном округе Москвы. Вы как туда попали?

Иванов растерянно пожал плечами в ответ.

— Я не помню. Пьяный был.

— Пьяным ехали на своем КАМАЗе? — не поверил Горецкий. — Вам, чтобы с юго-востока проехать на север Москвы, надо было или через всю Москву ехать… Пьяным… Или по кольцевой отмотать пятьдесят километров… Тоже пьяным… И вас ни на одном посту ДПС не остановили?

И снова Иванов пожал плечами.

— Я навёл справки, — сообщил Горецкий. — У вас действительно есть водительское удостоверение. Но там открыта только категория «В». Вы могли водить только легковой автомобиль.

— А КАМАЗ?

— А КАМАЗ — это грузовик. Другая категория. У вас её не было.

— Как же я водил?

— Вы не водили, — терпеливо объяснял Горецкий. — Вы, Ведьмакин Александр Никифорович, никогда в жизни близко к КАМАЗу не подходили. Это Иванов Виталий Сергеевич КАМАЗ водил в Рязанской области.

— Правильно. Потому что я Иванов и есть, — осторожно сказал собеседник, явно боясь хоть что-то сделать не так.

Горецкий покачал головой и сказал печально:

— Иванов Виталий Сергеевич умер в одна тысяча девятьсот девяносто девятом году. На старый Новый год. Выпил поддельной водки и скончался.

Иванов обездвижел.

— Я неспроста спросил у вас про президента, — сказал Горецкий. — Вы запросто могли его видеть. Потому что работали на него и теоретически могли лично с ним встречаться.

— Зачем?

— Вы выполняли для него работу и, может быть, докладывали о том, что сделано. Или докладывали вы другим людям, но сначала всё равно были представлены президенту. Для знакомства, так сказать. Чтобы он на вас посмотрел, прежде чем дать «добро» на ваше участие в операции.

— Какой операции?

— Вы создавали секретный президентский фонд. Прятали деньги, которые впоследствии могли пригодиться президенту. Такая президентская заначка, — сдержанно улыбнулся Горецкий, чтобы несколько разрядить обстановку.

— Заначка, — пробормотал Иванов.

— Да, — кивнул Горецкий. — У вас было целое подразделение. И из всего подразделения у нас пока есть информация только на двоих человек: на вас и на некоего Ивана Алтынова.

Горецкий положил на стол фотографию человека в милицейской форме. Иванов всмотрелся.

— Я же его убил, — вспомнилось ему.

Горецкий не был готов дискутировать о том, действительно убит Алтынов или жив.

— Но до убийства вы его знали? — осведомился он.

Иванов смотрел задумчиво.

— Вы что-нибудь можете вспомнить об Алтынове? — проявил настойчивость Горецкий.

Иванов снова всматривался в лицо на фотографии. Поднял глаза на Горецкого.

— Я хотел его убить, — сказал он.

— Давайте пока оставим момент убийства, — предложил Горецкий. — Забудем о нём на время. Будем думать только о том, что было раньше. Ещё до убийства. Задолго до убийства. Вот этот человек был у вас в подчинении, — ткнул в фотографию пальцем Горецкий. — Что вы о нём можете вспомнить?

— Я хотел его убить, — упрямо повторил Иванов.

— За что? — вздохнул Горецкий.

— Я не помню.

* * *

Ранним утром в номере у Корнышева раздался телефонный звонок. Корнышев в полудрёме прополз по своей огромной кровати, дотянулся до аппарата, снял трубку с рычага, сказал сонно:

— Алло!

И услышал женский голос:

— Доброе утро! Это Катя. Извините, что я так рано. Или не рано? В общем, я внизу.

Корнышев посмотрел на часы. Половина восьмого утра. А в Москве уже половина девятого.

— Нет, что вы, Катя, совсем не рано. Сейчас мы с женой спустимся. Вы подождёте нас минут пятнадцать?

— Конечно!

После этого Корнышев позвонил Эльвире. Долго никто не брал трубку и Корнышев занервничал, но тут Эльвира ответила.

— Алло, — произнесла она со вздохом.

Конец ознакомительного фрагмента.