Самарская вольница

Владимир Буртовой

Это первая часть дилогии о восстании казаков под предводительством Степана Разина. Используя документальные материалы, автор воссоздает картину действий казачьих атаманов Лазарьки и Романа Тимофеевых, Ивана Балаки и других исторических персонажей, рассказывая о начальном победном этапе народного бунта.

Глава 2. Восстание на Яике

1

Есаул Максим Бешеный натянул повод, сдерживая утомленный бег вороного коня, и конь послушно перешел на шаг, перестав отбрасывать копытами, словно ошметки^[53], комья земли, влажной от недавнего дождя.

— Поспускай гашники^[54], браты казаки! — зычно подал команду есаул. — Да торбы приседельные сымай! Нам обед приспел, а коням роздых потребен, вона как бока потом покрылись у лошадок!

Тринадцать казаков из Верхнего Яицкого городка гнали коней, вот уже который день поспешая попасть в Нижний Яицкий городок^[55] с важными вестями: собираются верховые казаки немалым числом, чтоб пристать к ватаге атамана Разина и купно двинуться за зипунами в Хвалынское море.

— Эко, треклятый дождик все измочил, сухого места для задницы присесть и то не сыщется! — проворчал бывалый, с седыми на висках лохмами казак Ивашка Константинов. Он тяжело слез с каурого жеребца, разнуздал его, хлопнул по влажному боку, словно молодому рекруту приказал: — Марш к Яику на водопой!

Отпустил следом своего воронка и Максим Бешеный, встряхнул полупорожнюю приседельную сумку — изрядно уже приелись за минувшие дни гона вдоль Яика! — покосил продолговатыми черными глазами на шумных спутников. Облюбовав поваленное половодьем дерево, они под стать весенним грачам облепили ствол и толстые ветки. Сплюнув на мокрую траву сквозь передние выбитые зубы, Максим тронул Ивашку за крепкий локоть, подтолкнул легонько.

— Идем к ним. Вона как ловко надумали на дереве угнездиться!

Изъяли из чистых тряпиц вяленую говядину, круглые луковицы, ржаной хлеб. Ивашка Константинов с остервенением встряхнул пустую фляжку, сожалея, что еще вчера за ужином не удержался и допил последний глоток домашнего вина!

— Дядько Иван! Давай я до Яика сгоняю да хоть водицы черпану! Все булькать будет и сердцу полегчает! — озорно крикнул молодой безусый казачина. Да еще, бесенок, и ногами забултыхал по воздуху, словно уже бежал к реке, до берега которой было сажени три.

Казаки заржали, зная, как страдает «дядько Иван», ежели привычная к руке фляжка теряла свой вес до самой низкой отметки и бывала сухой более одной ночи.

— Э-э, жеребцы необъезженные, — незлобиво отмахнулся от насмешки Ивашка Константинов. — Вам только и заботушки, что рыготать до икотки да за девками пыль сапогами взбивать… А ну, кто супротив меня станет кушак тянуть? Кто перетянет — отдам месячное жалованье! Выходи, хоть и по двое, коль у одного кишка тонка! Ага?!

Казаки дружно занекали.

— Как же! Жди, когда черт помрет, а он еще и не хворал! — скоморошничал здоровый молодой казачина, который предлагал Ивашке сбегать к Яику за водой. — Тако и с тобой, дядько Иван, за кушак тягаться безнадежно!

— Разве тебя, бурлака самарского, сдерешь с земли! — добавил казак лет тридцати с вьющимися рыжими кудрями, прозванный за этот огненный цвет волос Петушком. — Ты, поди, и без подмоги один груженый паузок^[56] встречь воды тянешь… Особливо ежели на спор, а?

— Ну-у, один не утяну, — добродушно отозвался Ивашка поразмыслив, почесал бороду, с хитринкой в глазах подмигнул есаулу. — А вот ежели Максимка плечом подсобит — утянем!

— Да кабы знать к тому же, что на паузке том добрая бочка водки выставлена спорщику! — добавил Петушок, подстраивая свой звонкий голос под хриплый говор Константинова.

Давясь едой, казаки снова захохотали, видя, как Ивашка посуровел выгоревшими русыми бровями: на больную мозоль давят, бесенята безбородые. Осерчать бы на них за такое бессердечие, да любил их старый казак, давно лишившийся своего дома и семьи и нашедший себе в этих зубоскалах беспечных покой и утешение сердцу.

Максим Бешеный встал с ветхого, давно подмытого половодьем дерева, затянул приседельную сумку и вскинул взгляд к небу: белые кучевые облака медленно уходили в сторону трухменских земель.

— Пора, робятки мои молодые, отлипайте от дерева. Надобно нам завтра еще засветло добраться до Гурьев-городка. Иначе не пустят в ворота, коль к заходу солнца не поспеем. — И подумал вслух: — Интересно мне, кого атаман Разин оставит в городе за старшого по отплытии в море? Сказывали понизовые казаки, что списывался он с Федькою Сукниным… То добрый казак и разумный есаул, знаю. Должно, он и сядет теперь заместо воеводы.

— Федьку Сукнина и я знаю, — проговорил Ивашка Константинов, тяжело поднимаясь в седло. Вот уже пятый год как, бросив бурлачить на Волге, ушел он из Самары к яицким казакам, а поноровка в теле все та же, бурлацкая, неторопливая и кряжистая. — Башковитый казак, и воевода аль походный атаман из Федьки добрый будет. И женка, робята вы мои полусопливые, у него мастерица крепкие наливки варить! Ужо по приезду угостимся на славу…

Эх, знать бы наперед, какое угощение ждало казаков в Гурьев-городке, так, не мешкая, поворотили бы они коней, погнали бы их по Яику-Горынычу встречь течению, к родным куреням бить сполох… Но ни спокойный ход воды в реке, ни ласковое летнее солнышко — а оно по началу августа грело еще не скупясь на тепло, — ни птичье щебетание в тальниковых зарослях — ничто не предвещало грозы. А гроза-то была уже совсем рядышком, за густыми левобережными ивняками и за раскидистыми ветлами, где скрывались дальние дозоры стрелецкого головы Богдана Сакмашова, крепко засевшего в Гурьевской каменной твердыне с наказом запереть Яик крепко, чтоб верховым казакам не сойти вслед за разинцами в Хвалынское море…

Не ведали в яицких верховых куренях, что по весне, едва явилась возможность войску идти степью, астраханский воевода князь Иван Андреевич Хилков, уже оповещенный, что на замену ему от великого государя и царя Алексея Михайловича послан новый воевода князь Иван Семенович Прозоровский, застрявший по зимнему времени в Саратове, рискнул промыслить над воровскими казаками Разина, укрывшимися в зиму в Гурьев-городке. Для побития голытьбы и поимки мятежного атамана из Астрахани вышло сильное войско под началом полкового воеводы Якова Безобразова.

Промысел этот, увы, оказался для астраханского воеводы неудачным — полковой воевода Безобразов потерял в бою с казаками более полусотни стрельцов и солдат, многие служивые переметнулись к атаману. Степан Разин, не вступая в решительное сражение — у него был иной замысел на грядущее лето, — счастливо выскочил из капкана и ушел в Хвалынское море, а там искать его струги столь же безнадежное дело, как и ловить в Яике голыми руками соскочившего с крючка верткого налима…

Оставив в Гурьев-городке стрелецкого голову Богдана Сакмашова, а ему в подмогу собрав из ближних яицких поселений годовальников^[57], походный воевода Безобразов возвратился в Астрахань, где и сдал стрельцов новому полковому воеводе Михаилу Прозоровскому, брату астраханского воеводы. Потому-то и ждал в Яицком городке Максима Бешеного не походный атаман Федор Сукнин, а стрелецкий голова Богдан Сакмашов со своими ратными людьми.

Но прежде чем маленький отряд есаула Бешеного приблизится к городу, развернем старинный государев указ и прочтем следующее:

«От царя-государя и великого князя всея Русии Михаила Федоровича на Яик-реку строителю купчине Михаилу Гурьеву и работным людям всем.

На реке на Яике устроить город каменной мерою четырехсот сажен^[58], кроме башен. Четырехугольный, чтоб всякая сторона была по сту сажен в пряслах^[59] между башнями. По углам сделать четыре башни, да в стенах меж башен поровну — по пятьдесят сажен. Да в двух башнях быть двоим воротам, сделати тот каменный город и в ширину и в толщину с зубцами, как Астраханский каменный город. Стену городовую сделать в толщину полторы сажени, а в вышину и с зубцами четырех сажен, а зубцы по стене делать в одну сажень, чтоб из тех башен в приход воинских людей можно было очищать на все стороны.

А ров сделать около того города — копати новый и со всех сторон от Яика-реки; по Яик-реке сделать надолбы крепкие, а где был плетень заплетен у старого города, там сделать обруб — против того, как^[60] сделан в Астрахани. А на той проезжей башне Яика-города сделать церковь Шатрову во имя Спаса нерукотворного да в верхних приделах апостолов Петра и Павла, а башни наугольные сделать круглые…»

Городские башни имели пушки подошвенного и головного боя, били вдоль земли по близкому противнику и с высоты на более значительное расстояние. Казаки есаула Максима Бешеного приблизились к каменной тверди Яицкого городка после полудня. У закрытого проезда сквозь надолбы перед рвом увидели стрельцов Головленкова приказа — в малиновых кафтанах, с ружьями и при саблях, в руках длинные бердыши. Им бы, казакам, насторожиться, но Максим знал, что у Степана Разина в войске едва ли не каждый третий из переметнувшихся стрельцов, и потому на окрик сторожа: «Кто такие и к кому правите?» — Максим Бешеный, не задумываясь, ответил:

— Казаки Верхнего Яицкого городка с добрыми вестями к батюшке атаману Степану Тимофеевичу. А станется, что батьки уже нет, то к тутошнему походному атаману.

Стрелец от надолбных ворот по мосту через ров прошел к башне, стукнул кулаком в небольшое окно. Показалось чье-то бородатое лицо, переговорили между собой. Казаки, подъехав вплотную к надолбам, через раскрытые городские ворота увидели, что от башни в центр города наметом погнал коня еще один стрелец.

— Ты чего это, борода мочальная, мешкаешь? — прокричал с хрипотцой изнывающий от жары и нетерпеливый до кабака Ивашка Константинов. А кричал он караульному у надолбов, который не спешил отойти от окошка в башне, где располагался старшой над воротной стражей. И вороной конь есаула уперся грудью в заостренные верхи толстых столбов, вкопанных в двадцати саженях от рва, — не враз-то подскочишь к каменной тверди, многие полягут, пока будут перелезать через это препятствие перед рвом.

— Чего ж мне не мешкать! — отозвался от башни молодой и щекастый стрелец с коротенькой окладистой бородкой. — Не блох ловить поставлен, а к службе. Да и ты, казак, в город едешь не родильную ложку с солью да с перцем есть!^[61] Скажет начальство впустить вас — отопру надолбу, не скажет — не отопру…

— Да как ты смеешь не пускать казаков к атаману, ежели мы к нему от верхового войска посланы! — звонко, возмутившись, выкрикнул задиристый Петушок и плетью погрозил недосягаемому стрельцу. — Вот только дай войти в город, перескубу твои волосишки в бороде!

Стрелец был не робкого десятка, сверкнул глазами, словно бы для того, чтобы получше разглядеть грозильщика, прокричал в ответ не менее сурово:

— А что ж, рыжий, давай сойдемся! Токмо я твои петушиные перья считать не буду, а почну драть пучками — и с головы и с хвоста!

Казаки у надолбы, в том числе и Максим Бешеный, засмеялись, ибо ответ стрельца пришелся и им по нраву, да и Петушок был поражен острым словцом караульщика.

— Ну-у, ирод ненашенский, берегись! — вновь принялся стращать Петушок и в седле привстал, чтобы казаться грознее. — У меня костяшки на кулаках неделю свербят, о твои зубы почесаться не против!

— Полай, рыжий кобелина! Полай да оближись! — не уступал стрелец, невозмутимо и сам подобно надолбе торчал у противоположного края мостика через ров, облокотясь обеими руками на ратовище^[62] бердыша. — А коль шустрый, под стать блохе прыгучей, скакни сюда…

Максим Бешеный прервал перебранку:

— Оставь его, Петушок! — громко проговорил он, всматриваясь в город через узкие ворота. Да не много увидишь издали — кусок улицы, плетни да углы амбаров… — Испуган зверь далече бежит! Как бы и твой переговорщик со страху от башни не сбежал, службу кинув!

Конный стрелец воротился к башне, крикнул старшому внутрь:

— Велено впустить и проводить гостей жданных!

Из башни через окошечко высунулась сытая краснощекая голова, с бородой и в малиновой шапке, сверкая непонятной улыбкой, прокричала караульщику у надолбы:

— Афонька! Отопри калитку, пущай въезжают, баня протоплена, венички нагреты… Позрим, сами ли не из пугливых? Дураку и в алтаре спуску нет, коль что ляпнет непотребное! А тут, я вижу, чертова дюжина дураков вваливается! — и недобро захохотал, потом исчез из окошка, словно суслик в норку юркнул проворно.

Караульный стрелец неспешно перешел по мостику над рвом, приблизился к надолбе и, не глядя на казаков, прогремел замком и железными запорами, отворил тяжелую калитку. Так же молча пропустил всадников, пропотевших и пыльных, снова закрыл калитку и следом за казаками пошел к воротной башне.

— Где батюшка атаман проживает? — спросил Максим Бешеный у караульного стрельца на башне. Тот, заломив шапку, ухмыльнулся и ответил двусмысленно:

— Батюшка атаман давно уже в Хвалынском море гуляет, душу свою удалую тешит. А вот вы, казаки, поздновато к нему собрались с поклонами да с гостинцами… Не обессудьте за таковую свою оплошку!

— И то, — в раздумии согласился Ивашка Константинов, помял наполовину седую бороду. — Соколу на воле гулять, не в каменной клетке боярских сокольничих дожидаться… А кто атаманит за него?

— Езжайте прямехонько на площадь, к войсковой избе, — и рукой махнул в глубь города. — Тамо вас по нашему уведомлению уже дожидаются, — и снова с загадочной усмешкой прокричал сверху: — Не тужите, казаки, по своему съехавшему атаману! И на погосте бывают гости, которые ночуют да горя не чуют! Эх ма-а! — и как-то сожалеючи о чем-то в душе, продолжал смотреть на ехавших мимо казаков.

На стене между зубцами, ближе к воротной башне, появилось более десятка стрельцов с пищалями. И в самой башне стало многолюднее в бойницах. И тут до сознания Максима Бешеного дошло вдруг только что сказанное стрельцом: «Не тужите, казаки, по своему съехавшему атаману!» За все время стражники ни разу не произнесли с уважением имени атамана, не выказали к нему сердечного расположения, а говорили с какими-то недомолвками. Тяжело забухало сердце, к голове прилила кровь. И не за себя встревожился, за молодых казаков…

— Кажись, влипли, Иван, — стараясь взять себя в руки, негромко сказал Максим Бешеный товарищу. — Не атаманово в городе войско!

— Теперь и я тако же думаю, Миша, — отозвался Ивашка Константинов. — Вишь, ход назад нам перекрыли… Тяни, бурлак, лямку, покудова не выкопают тебе ямку! Так и у нас получается. Что делать станем, есаул?

— Делать нечего, брат. Едем к войсковой избе. В городе, должно быть, есть и наши годовальники, из верхнего городка… Ежели с нами что пакостное сотворят, они весть дадут атаману Леско. — И повернулся к притихшим казакам: вид затаившегося чужого города и на них повлиял удручающе. — Смелее, робята! Экая духота в здешнем каменном амбаре! За неделю из человека сушеная вобла получится, воеводе на гостинец.

А от раскаленных стен, башен, от крыш домов и от пыльной дороги пыхало на них таким жаром, что горели, казалось, конские копыта. И близость Яика и моря не спасала от этой изнуряющей жары: через высокие стены легкое дуновение с Хвалынского моря не освежало ни стен, ни людей.

— Диво, как люди терпят адово пекло, — чертыхнулся один из казаков за спиной Максима Бешеного. — Попервой я в низовом городке оказался, и не приведи Господь служить здесь годовальником! Тоньше тростничка домой воротишься. Сморщенного такого женка и в постель к себе под бок не пустит!

Приметив у открытой калитки пожилую женщину в черном траурном платке — знать, кого-то потеряла недавно, — Петушок склонился к ней с седла и без обычных шуток спросил:

— Нет ли у тебя, баушка, отмогильного зелья?

Старуха торопливо закрестилась, оглянулась на просторное подворье, где стояли кони под седлами. Максим Бешеный по голосам из открытых окон догадался, что там на постое проживают астраханские стрельцы. Посмотрев на рыжего Петушка, словно стараясь увериться, что казак над нею не потешается, старуха ответила:

— Кабы был-то у меня отмогильный камень альбо зелье, то и своего соколика Фролушку нешто не уберегла бы… Дай Бог тебе, соколик, ежели умереть, то дай Бог и покаяться!

— Э-э, баушка, — засмеялся молодой казак, проезжая мимо Петушка и старухи. — Казаки на бой попа с собой не возят. Да и рановато нам умирать, молодцам!

— Не годы мрут, сынок, люди! — Старуха посторонилась в глубь двора — за казаками улицей ползла седая пыль, взбитая конскими копытами.

Петушок подъехал поближе к есаулу, со вздохом сказал:

— Не-ет, братцы, скорее либо в море к Степану Тимофеевичу, либо домой, к бабам своим, альбо к чужим, без разницы… — и захохотал, беспечно откинувшись в седле.

— Погодь, Петушок, залезать к курочке под крылышко, потому как угодили мы к дьяволу в когти, — негромко прервал казака Ивашка Константинов, взглядом указывая вперед, где тесная улочка упиралась в городскую площадь. — Позри, у войсковой избы с полста стрельцов нас с почетом встречают!

Казаки, въехав на площадь к двухэтажному рубленому дому с новой тесовой крышей и с тремя окнами на передней стене, остановили коней, их окружили хмурые, недовольные стрельцы в малиновых кафтанах, а на крыльце с четырьмя резными круглыми столбиками со свитой степенных сотников в новеньком кафтане с петлицами поперек груди стоял сам голова Богдан Сакмашов, телом тучноватый, с высокомерным лицом, с бородкой и бакенбардами, а глаза с прищуром, настороженные: понимал голова, что не сваты приехали, взамен тыквы можно и пулю от них получить! И все же не сдержал себя, сразу перешел на брань:

— Ну, рвань воровская, вались с коней! Да не вздумайте за пистоли и ружья хвататься — тут вам тогда и быть в куски изрубленными! Ишь, к разбойному атаману они снарядились! Слазь!

Прокричал громко, наливаясь пунцовым цветом от злости, — над собором кружили вспугнутые звонарем горластые галчата и несколько ворон.

— Что делать, Максим? — повернувшись в седле к есаулу, довольно громко спросил Ивашка Константинов. — Убить сию гниду, а?

— Казаков сгубим за одну воеводскую собаку, — ответил с презрением Максим Бешеный, глядя в лицо стрелецкому голове, потом тихо добавил: — Поглядь, за стрельцами к войсковой избе годовальники набежали. А вон, за молодыми, я узнал знакомца, старого бывальщика Гришку Рудакова… Гришка всенепременно известит атамана Леско, что с нами тут сотворилось неладное…

— Чего шепчетесь, разбойники? Долой с коней! Садила баба репу, а вырос порося! Так и у вас получилось, неумехи! Сабли и пистоли кидайте сразу! Гей, стрельцы, цель пищали в изменщиков великому государю и царю!

Стрельцы, выполняя приказ, наставили на казаков заряженные пищали, и Максим Бешеный первым отстегнул пояс и ножны, кинул к ступенькам крыльца. Туда же упал и его пистоль, а ружье принял пожилой стрелец, глянув на есаула глазами, в которых отразилось сострадание и чисто человеческое любопытство: ну, как дальше себя вести будете? Надолго ли хватит выдержка? И Максим Бешеный с усмешкой крикнул с седла:

— Сбереги, стрелецкий голова, мою саблю до той поры, покудова не воротится с моря славный атаман донской вольницы Степан Тимофеевич с богатой добычей и с казной немалой! А ему в подмогу по Яику скоро сойдут сюда казаки всех верховых куреней! Так что подумай, кому ты грозишь. Не накликать бы себе беду на горе, как накликал ее на свою голову Ивашка Яцын!

— Молчать, рвань воровская! — Богдан Сакмашов в злобе ногой притопнул и лапнул саблю, словно намеревался тут же свершить свой приговор. — Вяжите их накрепко! Да в Ильинскую башню в подвал под караул! А как поедем в Астрахань по скорой замене, так и свезем воров на крепкий спрос к воеводе и князю Прозоровскому! Сдается мне, что с дыбы да с пытки враз пояснят, к кому и с каким воровским умыслом шли! И кто еще к воровству прилепиться мыслит! Вязать их!

Не дожидаясь, пока потянут из седла, Максим Бешеный успел и без пыток сказать, адресуясь к яицким годовальникам и астраханским стрельцам:

— А в том нет никакой тайны, робята! Шли мы служить атаману Разину, к тому и вас зовем, славные яицкие казаки, младшие дети Великого войска донского! И вас, стрельцы астраханские и иных волжских городов! Наши братья таперича гуляют по кизылбашским городам и зипуны себе да полон берут с бою…

— Заткните ему собачью пасть! — топая ногами на выскобленных досках крыльца, кричал стрелецкий голова. — Сколь можно слушать воровские речи! Пятидесятник Салтанов, вяжите воров!

— А вы здесь в каменном мешке сидите, своих братьев в темницы пихаете! — не унимался Максим Бешеный и так яростно глянул на подбежавших было к стременам стрельцов, что те в нерешительности остановились, не смея вырвать казака из седла. — Ждете годами, когда царева казна выдаст вам жалованье! Не скоро! Воеводы ох как тяжко расстаются с вашими деньгами, будто с детишками своими ненаглядными… А ну, пошли вон, псы воеводские!

Подскочили два рослых пятидесятника, за ногу сдернули Максима с коня, пытались было крутить руки. Есаул напрягся железными мышцами, отшвырнул одного из ретивых служак, пятидесятника Салтанова, едва не до крыльца, а второй, заглянув в глаза Максима, отпятился.

— Тьфу, черт! Ишь, зыркает, как пес бешеный! Стрельцы, вяжите ему руки!

— Я те повяжу, тумак^[63] воеводский! — сквозь выбитые зубы прошипел Максим. — Ярыжника пьяного у кабака тебе вязать, а не удалого казака! — И протянул руки подступившим стрельцам. — Ваши зубы жалею, детки, вам еще редьку грызть да девок целовать!

— А где ж свои потерял, свистишь теперь, как лесной разбойник? — вроде бы в шутку спросил пожилой стрелец, завязывая веревку на запястьях Максима.

— На прежней государевой службе, — ответил Максим Бешеный. — Сотник лихой попался, пришлось и ему пасть кулаком запечатать… Да с тем и сошел к яицким казакам!

Дался без сопротивления и Ивашка Константинов, а за старшими — и все бывшие с ними казаки. Только рыжий Петушок не утерпел и пнул настырного стрельца, когда тот, стращая, замахнулся кулаком.

Их подвели к Ильинской наугольной башне, сохранившей следы прошлогоднего здесь боя стрельцов Ивана Яцына с казаками: разбитые деревянные ворота валялись в бурьяне близ стены, а взамен их желтели свежим деревом новые.

— Казаки! Стрельцы! — успел крикнуть снова Максим, пока отпирали запоры башни. — Аль не страшитесь кары от Степана Тимофеевича, когда по осени возвратится он в город и спрос снимет?

— Иди, иди, громыхало воровское! — приказал хмурый Салтанов, который пытался было перед этим стащить Максима с коня и повязать. — Твоего Стеньку — воровского атамана тако же кровавая плаха ждет! Знаем, более полутора сот наших братьев-стрельцов порубил его палач Чикмаз! Вона там, в двадцати шагах от этой башни, велел атаман выкопать яму… Такое простится ли? Дай курице грядку — изроет весь огород! Дай ворам волю — вздыбят всю Русь!

— Не надо было биться супротив казацкого войска! — ответил на это обвинение Максим Бешеный. — И теперь сызнова боярскую сторону держите. Неужто вас за это злодейство атаман персидскими халатами будет одаривать?

Звякнула, открываясь, железная решетка за деревянными толстыми створками двери, открылся вход в подземелье, темное, без малого даже оконца. Стены выложены из черного камня. Вдоль левой стены длинная лавка — вот и вся мебель. В углу высоко, у самой двери, смоляная коптилка, пламя которой моталось от воздуха, проникающего в щель над дверью.

— Зимуйте, разбойники-воры, тут вам достойные хоромы! — хохотнул в гулкой тишине стрелецкий пятидесятник Салтанов, захлопнув решетку и закрыв ее на замок снаружи. — Глядите тут в оба! — приказал караульным стрельцам. — Ежели кто подойдет к решетке с улицы — гоните прочь и извещайте стрелецкого голову.

— А от нас, Салтанов, передай Сакмашову, чтоб не мешкал и ладил себе домовину! Потому как это о нем сказано: та не овца, что в лес за волком угоном пошла! — И Максим Бешеный расхохотался так, что у стрелецкого командира по коже будто крещенский мороз прошел. Салтанов, перекрестясь, пробурчал чуть слышно и сделал два шага от решетки к створкам двери:

— Ин вправду о таких-то ворах говорят, что годится казак чохом своим на ветер, шкурой на шест, а головой чертям в лапту играть! — и в успокоение дрогнувшего сердца громко ответил казакам: — Так-то ли зубы скалить будете, когда оженит вас воевода не на красной девице, а на березовой вице!^[64]

— Ах ты, воеводский пес! — прокричал вдогонку Максим Бешеный. — Погоди, ино попадешь и ты ко мне под шерстобитный смычок! Знай, репьем осеешься, не жито и взойдет!

Пятидесятник, не желая оставаться в долгу в словесной перепалке, уже закрывая за собой толстую дверь, со смехом ответил казацкому есаулу, поиздевавшись напоследок:

— Чудны дела твои, Господи! Вот и у нас тако же — сама мышь залезла в кувшин, а теперь кричит «пусти!». — И к караульным с повторным наказом: — Зрите в четыре глаза каждый! Сами видите, каких оборотней ухватили! Такие и вас передушат, чтоб сбечь на волю и лиха натворить. Доглядывайте, чтоб от тутошних казаков ни слова к ворам не просочилось. Иначе такая заваруха может выйти, что и всей воды Яика не хватит пожарища затушить…

* * *

И потекли дни, похожие друг на друга, словно серые утицы в приречных камышах, мало различимые между собой…

Изредка казакам приносили скудную еду, ставили на лавку один на всех большой чугун, связку деревянных ложек да каравай хлеба. Ножа хлеб порезать не давали, и Ивашка Константинов, как самый старый из них, своей рукой, стараясь никого не обидеть, делил хлеб, а кашу черпали по очереди. На все попытки заговорить присылаемые с едой стрельцы отмалчивались или делали глазами знак на пятидесятника Салтанова, который неизменно, положа руки на пистоли за поясом, загораживал собой выход из смрадного подвала, куда свежий воздух проникал только при открытой двери.

Прошло не менее недели, и казакам сказали, что через день-два их закуют в кандалы и, кинув в трюм струга, повезут в Астрахань.

— Стало быть, пришло время Сакмашову покидать Яицкий городок, — вздохнул тяжело, словно потеряв последнюю надежду на счастливое освобождение, Ивашка Константинов. — И нас увезут… У воеводы Прозоровского с дыбы не убежать, робята… — И, словно бы молитву к Господу, произнес желанное: — Вот кабы атаман Разин прознал о нашем бедствии и струги по дороге на Астрахань перехватил!

Однако в ночь на одиннадцатое августа свершилось то, чего мало кто в городе ожидал, а тем более казаки в подземелье!

— Выходи, коль невмоготу терпеть! — отозвался караульный стрелец на стук в двери Максима Бешеного — по нужде их выпускали только ночью и по одному. — Да не лезьте гамузом! Один иди!

— А мы и не лезем кучей, чего полошишься без причины? — съязвил Максим и со связанными впереди руками пошел между двумя стрельцами из дверей башни вдоль стены, где был деревянный нужник для караульных и арестантов, близ чьего-то плетня вокруг подворья. Ночь была темная, облачная, молоденький месяц лишь изредка выглядывал в разрывы между облаками, несмело освещая спящий город, темные стены и башни, от которых ложились на город широкие короткие тени. У входов в башни и у городовых ворот горели по два смоляных факела, но они отбрасывали тьму шагов на пятнадцать, не более. Где-то за площадью спросонок брехнула ленивая собака, ей отозвалась другая, чуть ближе к Ильинской башне. Заголосил петух, извещая, что и он не оставил своей службы, будит стрельцов на очередную ночную службу.

— Руки развяжи, — попросил Максим стрельца, остановившись около двери нужника. — Аль сам гашник на мне развязывать да портки держать будешь? Дело ли стрельцу…

— Помалкивай знай, — незлобиво буркнул стрелец. — Теперь спал бы я преспокойно, а тут вота вас води по нужникам… Нешто служба это? И что выслужишь околь нужников да в караулах?

— Кто ж тебя держит, а? — усмехнулся Максим, потирая помятые жесткой веревкой передавленные места, когда стрелец развязал тугой узел. — Ступай к своей бабе под теплый бок. А я и без тебя посижу здесь, на молодой месяц полюбуюсь. И дорогу к башне сам отыщу как ни то, если и товарищ твой уйдет следом…

И шагнул было к расхлябанной двери…

Резкий разбойный посвист разорвал тишину, как рвет ночной мрак яркая вспышка молнии. Из-за нужника через плетень от темных амбаров кинулись чьи-то неясные фигуры. Стрельцы и ахнуть не успели, как их свалили, отняли оружие, заткнули рты ладонями, чтоб не заорали сполоха. Ошеломленный Максим, придерживая развязанные штаны руками, оглядываясь, не враз сообразил, что же происходит вокруг него и близ Ильинской башни.

— Братцы, откель вы? — наконец-то пришел он в себя.

— Да мы с Яику, яицкие осетры, брат Максим! Аль не признал?

Перед ним объявился сутулый от давней кизылбашской пули Григорий Рудаков с саблей и пистолем. Давние знакомцы обнялись.

— Ну по нужде пойдешь? Покараулить тебя заместо повязанных стрельцов, чтоб не сбег назад в башню? — Григорий, усатый, невысокого, из-за сутулости, роста, напоминал сома и хохотнул так дико, что повязанные стрельцы враз утихли, перестали взывать о милости, говоря, что против воли исполняли караульную при казаках службу.

Максим глянул в сторону Ильинской башни с темницей — куда бежали взять караул целой кучей казаки. От воротной башни неожиданно бубухнул пищальный выстрел — не зная причины, караульный, увидев в свете факелов какую-то свалку у дверей Ильинской башни, пальнул в воздух. И как эхо среди скалистых гор, по всему городку захлопали выстрелы: то громкие на улицах, то приглушенные стенами домов и сенцев. В непроглядном густом мраке тут и там вспыхивали скоротечные ночные сабельные сшибки, близ церкви Петра и Павла полыхнул столб огня, на звоннице церкви Спаса нерукотворного заголосил сполошный колокол…

Есаул Максим Бешеный со своими казаками, ведомый Григорием Рудаковым, вместе с восставшими годовальниками и почти всеми астраханскими стрельцами, кинулись ловить сотников, пятидесятников. Кого подняли дома с постели, кого вытянули за исподнюю рубаху из темного чулана с рухлядью, кого встретили вооруженным уже на крыльце.

— Вота-а он! Братцы, наш пятидесятник Лукьян Зверухин! Имайте его живу для спроса-а!

Но Лукьян Зверухин, зная за собой немалые перед стрельцами проступки и щедрые зуботычины, прижался спиной к бревнам амбара, с яростью обреченного встретил набегающих бывших своих подначальных.

— Лучше битому быть, нежели от вас срамную смерть принять! — выкрикнул пятидесятник. Хлопнул, пыхнув огнем, пистоль, ближний стрелец шагах в пяти вскинул правую руку с саблей, с бега остановился, крутнулся, словно норовя увернуться от летящей в него пули, и рухнул на спину.

— Бе-ей! Кроши вражину-у!

Десяток тяжелых бердышей сверкнули зловеще в свете перепуганного месяца, слабо звякнула сталь сабли, раздался отчаянный крик…

Стрелецкого голову Богдана Сакмашова с двумя десятками верных ему стрельцов и стрелецких командиров словили уже за надолбами, близ Яика, — пытались уйти из города в челнах. В отчаянной драке почти все полегли на песке, а четверых стрелецких командиров ухватили живьем, притащили в город к войсковой избе, где под молодым месяцем и при горящих факелах собрались несколько сот человек. На крыльцо взошел, прихрамывая, Григорий Рудаков — попал-таки из пистоля ему в ногу стрелецкий голова, когда Григорий кинулся наперехват, не дав Сакмашову времени добежать до темного Яика и кинуться в воду… Рядом с Григорием встал Максим Бешеный, Ивашка Константинов, бывший бурлак, стащил с головы шапку, ладонью вытер глубокую, со лба и до темени, лысину: набегался до седьмого пота! Повязанные, сидели на ступеньках, головой на грудь, Богдан Сакмашов и его четыре сослуживца. Рудаков вскинул перед собой зажатую в пальцах шапку, взывая к тишине.

— Браты казаки и вы, браты стрельцы астраханские и других городов! Сотворили мы то, что умыслили втайне! И вот воля вам всем из-под боярского и воеводского ярма! Отныне вы не псы воеводские, а дети вольного Дона и Яика! И все вольные ветра вам сродни и в подмогу, покудова рука держит саблю, покудова парус будет надут этими ветрами вольности!.. Ведомо вам всем, что к городу идет стрелецкий голова Борис Болтин с войском вам на замену? Так нам не ждать того Бориску здеся, не чинить с ним кровавого боя и не терять бы своих да стрелецких голов — ведь у Бориски могут оказаться и наши товарищи, знакомцы, а то и родственники! Думаю я, браты, надобно нам всем скопом спешно сплыть в Хвалынское море да поспешать к славному атаману Разину! Любо ли вам такое дело, сыны вольницы?

Прокричав, Григорий переступил с ноги на ногу, покривил губы — ныла раненая нога! И то счастье, что пуля рванула только верх мякоти, не ударила поглубже…

Площадь отозвалась сотнями крепких голосов:

— Любо-о! — И взметнулись вверх кривые сабли, копья; отливаясь лунным светом, сверкнули широкие отточенные бердыши.

— А коль любо, так выкрикивайте, кого на атаманское место! И у тараканов есть свой вож, а мы тако же все с усами, и негоже нам быть без атамана!

Со смехом, едва не разом, площадь дружно отозвалась:

— Тебе быть атаманом!

— Твои усы длиннее наших, Григорий! Тебе и водить нас!

— Ты хаживал по морю с атаманом Ивашкой Кондыревым, тебе ведомы кизылбашские города и пули…

— И кизылбашские женки тоже! — прокричал кто-то из казаков, намекая, что Григорий привез из похода трех красавиц, двух продал тезикам в Астрахани, а одну, крестив в церкви, по согласию сделал своей женкой и матерью четверых добрых казаков, трое из которых теперь у атамана Разина, а меньшой покудова у мамки под боком…

— Тебе быть атаманом!

Григорий Рудаков скупо улыбнулся — помнят казаки о его прошлых походах! — поклонился на три стороны от крыльца, потом с тревогой глянул на небо: рассвет уже близок, а с рассветом, чего доброго, может нагрянуть и Бориска Болтин! И кто знает, как поведут себя стрельцы в его отряде? Ну как учинят жестокий бой и не дадут возможности свершить задуманное еще по весне? Тогда, уходя в море, Степан Тимофеевич наказывал ему, Рудакову, дождаться верховых казаков с Яика под рукой атамана Леско и поспешать к нему на помощь к невольничьему городу Дербеню…

— Жду я, дядько Григорий, — говорил Степан Тимофеевич доверительно, с глазу на глаз со старым казаком, — с родимого Дону Сережку Кривого да Алешку Каторжного с крепкой подмогой. Да ты привел бы ко мне яицких молодцев с полтыщи! Вот и была бы нас сила супротив кизылбашцев. Дума у меня есть, старый, пугнуть хорошенько шаха Аббаса, чтоб почуял нашу крепкую руку, да и просить опосля у него земли по Тереку альбо еще где ни то пригодные для вольного казацкого поселения! Чтоб не жить нам под тяжким боярским сапогом! А ежели не даст земли Аббас, так пошлет супротив нас крепкое войско. С моими двумя тысячами не осилить кизылбашскую рать, истает ватага побитыми да ранеными.

— Сотворим, как ты надумал, Степан Тимофеевич, — заверил тогда Григорий атамана Разина. — Ты иди к Дербеню, а я казаков под твою руку собирать стану…

Но едва успел атаман Разин выйти из Яицкого городка, как нагрянули стрельцы из Астрахани, захватили крепость, стрелецкий голова Сакмашов начал крепкий сыск и расправу над теми, кто был заодно с мятежными донскими казаками.

Прибытие Максима Бешеного, его арест и угрозы выдачи в руки воеводы Прозоровского всколыхнули среди яицких годовальников притаенную злобу против воеводского утеснения, тут и вышел из тайного укрытия Григорий Рудаков, пустил по городу своих верных шептунов. Поднялись казаки, а к ним пристали без малого все стрельцы…

Тряхнув головой, морщась от боли в ноге, по которой из-под повязки сочилась-таки кровь, стекая в сапог, Григорий Рудаков снова возвысил голос:

— Коль выбрали в походные атаманы, так вот вам мое повеление: стрелецкого голову Богдана Сакмашова за его неласковое к казакам и стрельцам отношение, в отместку за сгинувших по его злому сыску наших братьев, за слезы женок и детишек посадить в воду! Стрелецких командиров, кои не испачканы казацкой кровью, раздуванив по вдовам их пожитки, спустить с крепким наказом, чтоб впредь носили в своей груди человеколюбивое сердце! Всем вам взять в дорогу возможно большой харч и — в челны! С первыми лучами солнца уходим по Яику в море! Тамо и будем искать Степана Тимофеевича!

— Сыщем! Слава о нем теперь, должно, гудит по всему берегу окрест моря! — поддержал Григория Рудакова Ивашка Константинов. — То-то будет рад Степан Тимофеевич такой изрядной ратной подмоге!

— К атаману Леско пошлем кого-нибудь из казаков, чтоб спешно шел за нами следом! — добавил Максим Бешеный.

— Решено кругом войсковым! — подытожил высказанное походный атаман. — Марш по домам собираться и выходи на берег к челнам!

Казаки и стрельцы, с походным запасом харчей и воинского снаряжения, взяв и ратный запас, бывший при Сакмашове, через час были уже в челнах и, провожаемые бабьими слезами и мальчишеским криком, дружно отчалили от берега, подняли паруса и с легким попутным ветерком пошли вниз по реке, оставив на стремнине «мерять глубину» ненавистного стрелецкого голову Богдана Сакмашова…

— Туманище-то какой, зги не видать! — с беспокойством посетовал Григорий Рудаков, сидя на носу головного челна и стараясь хоть что-то разглядеть впереди. — Вот так сунет кто-нибудь кулачищем меж глаз, и не увидишь, от кого гостинца дождался!

— Надобно выслать вперед дозорцев, а то не на кулак наткнемся, а на пищальный залп со стругов Бориски Болтина, — присоветовал Ивашка Константинов, прислушиваясь к звукам с реки — не хлещут ли по Яику весла, выгребая встречь течению.

— Разумно советует Ивашка! — подхватил Максим Бешеный. — Мы знаем, что Болтин плывет к Яику; а он о нас несведущ! Нам и ухватить ратное дело в свои руки, коль стычка неминуема получится! А дозорцы дадут знак, коль струги стрелецкие уже всунутся в реку.

— Ваша правда, други, — согласился походный атаман. — Бери, Иван, второй челн и гоните его перед нами что есть силы до самого устья. Да потом оглядите море в сторону Астрахани, не близятся ли воеводские струги. Храни Бог, ежели успеют устье Яика загородить, тогда…

Что будет тогда, Максим и Ивашка сами знали. Один останется выход — уходить в верховья Яика, к атаману Леско, там и ожидать возвращения Разина. Своими силами яицким казакам мимо Астрахани по Волге тоже не пробиться, еще и струги ведь надо было как-то там доставать.

Ивашка Константинов подозвал второй челн, пересел в него и с шестью казаками поспешил на веслах и под парусом вниз по течению, быстро отрываясь от отряда. Прошли версты три, и вдруг Ивашка двинул шапку на затылок, обнажив коричневую от загара залысину, дал знак гребцам затаиться и не плескать веслами: что-то громоздкое и темное виднелось на пути, приткнувшись к правому крутому берегу.

— Паузок купеческий, — прошептал один из казаков, повернувшись на скамье лицом вперед. — Спит купчина ночью, по реке не хочет идти.

— Не-ет, не купеческий, — отшепнулся Ивашка Константинов. — Гляди, кажись, стрелец в карауле на носу паузка, с бердышом.

— Неужто Бориска Болтин успел-таки войти в Яик? — с замешательством проговорил тихо казак, лицо его выразило крайнее напряжение. — Поворотим к своим?

Ивашка Константинов помотал лохматой, с седыми висками головой, решил тихо сплыть по течению еще чуть ниже. Если паузок один, то казаки возьмут его без большого труда. А если за ним у берега в тумане укрыты струги — быть беде…

Челн, придерживаясь левого берега, безмолвным ужом скользнул вниз. Прошли, едва подгребая веслами и со спущенным парусом, еще с версту — спокойно на Яике, стрелецких стругов поблизости не видно.

— Поворачивай живо, ребятки! — повелел Ивашка. — Упредим походного атамана о виденном!

И успели вовремя. Головной челн с походным атаманом выплыл из тумана как раз тогда, когда, едва миновав спящий паузок, снизу на всех веслах прилетел легкий челн с Ивашкой Константиновым.

— Внизу никого? — спросил Григорий Рудаков, и, узнав, что близко стрельцов нет, вложил пальцы в рот, и пронзительно засвистел. От посвиста этого, казалось, колыхнулся туман над Яиком. Стрельцы, спавшие на палубе паузка, огорошенные разбойным свистом, бросили пищали и налегке посигали с борта на мокрую песчаную отмель: вот и верь после этого командирам! Сказывали, что все казаки-разбойники давно гуляют в кизылбашских землях, а они сызнова шастают по Яику! Пусть сам черт тут с ними воюет, а не они!

Как мухи на медовые соты, казацкие челны налетели на низкобортный паузок. На палубе вспыхнула непродолжительная свалка, и Максим Бешеный, заметив, что у входа в каюту лихо бьется стрелецкий командир в малиновых штанах и в одной нательной рубахе, отстранил казаков рукой и сам выступил вперед.

— Ну-ка, робятки, дайте мне его на зуб попробовать, съедаем ли сей командир стрелецкий, не зря ли жалованье казенное проедает? — И с саблей наготове шагнул встречь командиру. — Кто таков? Почто бой учинил с казаками, ежели стрельцы твои почти все побежали прочь?

— А ты, казацкий атаман, какого роду-племени? — бесстрашно ответил вопросом на вопрос стрелецкий командир, яростно потрясая обнаженной саблей. — И есть ли в твоей душе хоть малая доля понятия о чести, присяге и долге перед Отечеством? Молчишь? Должно, душа твоя пуста от таких святых понятий?

— Я есаул Яицкого войска Максим Бешеный. Слыхал о таковом? Прозвище не мимо сказано. Клади саблю, и жив будешь. Гляди, твои стрельцы кто побран в полон, а кто утек в кусты. Жаль будет такую красивую голову сечь саблей… Бабы тебя, должно, крепко любят, а?

— Не о бабах нам толковать, есаул! А до моей головы еще добраться надобно, свою подставляя. И стрельцы поступили по совести своей, а я сотник государев Данила Тарлыков, не честь ратнику перед разбойником пасовать. Бьемся, есаул! — И сотник Тарлыков первым сделал взмах.

Скрестились сабли, лихой звон, словно от соборных колоколов над городом, прошел над притихшей палубой паузка. Казаки и стрельцы походного атамана Рудакова стояли поодаль, соблюдая святой закон поединщиков, — кто кого и на чьей стороне Бог!

— Вот так! Вот так мы секем! — выкрикивал Данила Тарлыков и чертом вертелся перед Максимом, норовя неожиданным ударом хотя бы концом сабли задеть есаула. А тот спокойно стоял, словно дуб в безветрии на горбушке степного холма; стоял на одном месте, лишь переступал, поворачиваясь лицом к сотнику. Он вращал рукой туда-сюда, и всякий раз сабля сотника встречала четко поставленную саблю есаула — ни мимо свистнуть, к телу, ни рикошетом скользнуть к голове супротивника…

— Уморился аль еще попрыгаешь малость? — будто о каком пустяшном деле спросил Максим Бешеный, глядя с дикой усмешкой на раскрасневшегося и взмокшего от напряжения сотника.

— Максим, секи его, к лешему! — крикнул кто-то за спиной есаула. — Он двоих казаков поранил, чертяка!

— На то и бой! — хохотнул Максим Бешеный беззлобно. И вдруг дико ухнул филином. От неожиданности сотник Тарлыков вскрикнул — только один раз сделал выпад саблей казацкий есаул, и сотник оказался безоружным — его клинок со свистом пролетел над палубой и вонзился в откос берега, словно нарочно брошенный умелой рукой.

— Теперь уразумел, Данила, отчего у меня такое прозвище — Бешеный? — не меняя простецкого выражения лица, спросил Максим.

Сотник, постепенно бледнея, проходил азарт поединка, где надежда на успех была у каждого половина на половину, а теперь в спину и в затылок дохнуло могильным холодом, силясь улыбнуться, развел руками, сказал с полупоклоном:

— Да-а, силен ты, есаул… — выдохнул сотник и, собрав остатки воли в комок, гордо вскинул красивую голову. — Руби насмерть, твоя взяла! Я бился с тобой нешутейно, и коль пофартило бы — срубил бы!

— Знаю, сотник, — ответил Максим Бешеный. Продолговатые черные глаза есаула отразили недолгое раздумье, он отступил от Данилы Тарлыкова на шаг, словно бы для более удобного размаха…

Григорий Рудаков, зная Максима, с улыбкой сказал из-за спины есаула, обращаясь к сотнику:

— Ступай своей дорогой, Данила. Максим, коль хотел бы тебя посечь, давно то сделал бы! И запомни: на нас бояре да воеводы повесили клеймо воров да разбойников, а сами во сто крат хуже над черным людом разбойничают! Мы же за свою волю сабли вынули. И не против стрельцов, мужиков да посадских, а против тех, кто казацкую, стрелецкую да мужицкую шею жадными руками давит покрепче занозистой лещедки^[65]. — И обернулся, поискал кого-то глазами. — Слышь, Петушок, подай из каюты сотников кафтан да шапку…

— Спускаете… живу? — словно бы возвращаясь из небытия, спросил Данила Тарлыков, провел туго стиснутыми пальцами по своему лицу и перевел взгляд красивых голубых глаз с походного атамана Рудакова на есаула, который спокойно убирал саблю в ножны. — А я думал, изгиляться учнете, на рею потянете… Ну, коль так… — Сотник, все еще словно бы в полусне, сунул руку под рубаху и… вынул пистоль. Казаки замерли, когда в наступившей вдруг тишине сухо щелкнул курок: пулю ни кулаком, ни саблей издали не упредить!

У Максима Бешеного невольно сошла кровь с полных щек, глаза сузились, словно у рыси перед смертельным броском.

— Для атамана берег, думал… коль измываться стали бы, то и пальнул бы в голову. Заряжен исправно, вот, зрите. — И он, вскинув руку, нажал курок. Бабахнуло, звук выстрела, отразившись от крутого берега, ушел в левую равнинную степь.

Казаки с нескрываемым облегчением выдохнули, кто-то тихо присвистнул, а Ивашка Константинов, приняв от Петушка кафтан и шапку сотника, подошел, протянул их Даниле Тарлыкову. Сотник, одевшись, неторопливо сунул пистоль за пояс, поклонился есаулу, как равный равному, сказал тихо:

— Ты спустил меня, Максим, и я тебе твою жизнь оставил… Прости, что клепал на вас, обвиняя в воровстве и в бесчестии… То от злобы. А за дела ваши — Бог вам судья, а не грешные люди. — И Тарлыков, сделав еще один, общий поклон, ловко спрыгнул с паузка, выдернул саблю из глинистого откоса и через десяток шагов, выбравшись наверх, пропал в тумане.

— Да-а, — выдохнул с облегчением походный атаман Рудаков, потеребил себя за длиннющие усы. — Вот тебе и сотник… Мог бы тебя, Максим, порешить, как куренка.

— Ан не порешил, потому как и самого в куски бы изрубили. А все же молодец Данила, право слово, молодец! Такого нелишне бы и рядом в походе иметь!

Григорий Рудаков еще раз глянул вправо, куда ушел сотник, и вернулся к своим заботам.

— Ну, казаки, велика ли добыча на паузке? Что сыскалось?

Казаки, успевшие осмотреть трюм, пояснили, что сотник Тарлыков вез в Яицкий городок изрядные припасы — не менее шести сот четей^[66] муки, пудов пятнадцать пороху пушечного, пудов десять свинца да две пушки, одну медную, другую железную. Пушки стояли на носу паузка, должно быть, для обороны от возможного приступа казаков.

— Вот и славно! — порадовался Григорий Рудаков. — Сии воинские припасы будут весьма кстати Степану Тимофеевичу на Хвалынском море… Ну, робята, гоните прочь тарлыковских стрельцов, кто не хочет идти с нами к атаману Разину. А кто останется, тем место у нашего котла.

Шестеро, освобожденные от веревок, поклонились казакам и спрыгнули на берег, поспешили в туман за Данилой Тарлыковым, а с десяток стрельцов остались на паузке. Они-то и известили еще раз походного атамана, что к устью Яика вот-вот приблизится флотилия стругов стрелецкого головы Бориса Болтина.

— На весла! Живо уходим из Яика! — распорядился Григорий Рудаков, выказывая свое волнение. Паузок, развернувшись, пошел вместе с челнами вниз по течению, а навстречу все явственнее чувствовалось дыхание моря. Через час примерно свежий ветер и крупные волны указали на то, что устье Яика осталось позади, а впереди распахнулось безбрежное море.

— Ворочай влево! — скомандовал Григорий Рудаков кормчему на паузке. — На Кулалах укроемся. Тамо и струги себе построим, потому как на паузке да на челнах по морю, особенно в шторм, долго не поплаваешь!

Казаки, привычные к морским волнам, живо поставили паруса, стрельцы взялись за весла, и скоро новый отряд вольницы, счастливо избежав встречи со стрельцами Бориса Болтина, пропал из поля зрения возможных у берегов доглядчиков…

А стрелецкий голова Борис Болтин, явившись в Яицкий городок 12 августа, на другой же день по уходу казаков и стрельцов, нашел город тихим, с заклепанными пушками. Жители, страшась нового и жестокого сыска, закрылись в домах и не отваживались выходить на улицу и к обедне в церкви…

Обескураженный случившимся, стрелецкий голова отправил нарочных в Астрахань к воеводе Ивану Семеновичу Прозоровскому с вестями, которые удалось ему собрать в притихшем Яицком городке.

2

Стрелецкий пятидесятник Аникей Хомуцкий, шваркнув по двери кулаком — иначе ее скоро не открыть, — пригнул голову и ступил в тесную каморку с подслеповатым окном — не на улицу с шумной толпой прохожих, а на задворки с кустами вишни и с курами, разлегшимися под этими кустами.

У окна на низком стульце, согнувшись над гулкой наковальней, сидел крупный, сутулый, едва ли за тридцать лет, человек в домотканой рубахе без опояски. Густые русые волосы, чтобы не падали на глаза и не мешали работать, прижаты широкой черной тесьмой.

На крепкий стук в дверь хозяин каморки повернул крупную голову, голубые и глубоко посаженные глаза настороженно глянули на гостя как бы с укором: «Ну вот, опять, должно, тебя нечистая сила приволокла по мою душу! Нет покоя от царевой службы ни днем ни ночью! Ни зимой ни летом!» К короткой волнистой бороде с губы сбегали длинные усы, рядом с которыми залегли две глубокие складки, придавая лицу неизъяснимо скорбное выражение, даже когда хозяин улыбался гостю.

— Бог ли тебя принес, Аника?

— Кабы Бог, Митяй, а то стрелецкий голова наш Леонтий Плохово. Пришло воеводское повеление сызнова стрельцов собирать на струги и идти в море.

Митька, Семенов сын, а в Астрахани средь многочисленных его заказчиков к нему накрепко приклеилась кличка Митька Самара, досадливо звякнул по наковальне звонким молоточком, проворчал в усы:

— Ведь днями только еле слезли с тех стругов, а теперь опять за треклятые весла садись, ломай спину! Неужто вдругорядь кому-то с великой пьяни пушечная пальба причудилась?

Митька Самара злобился не зря — совсем недавно сполошно их вот тако же согнали на струги, и Леонтий Плохово повел стрелецкий отряд на учуг Увары — стрельцы, бывшие в охране на том учуге — Федька Васильев с товарищами, прислали к астраханскому воеводе срочного вестника, что 17 июля, за час до вечера, они весьма отчетливо слышали стрельбу на море, от песчаных кос верстах в десяти, не более. Стрельба якобы велась из мушкетов да из пушек. Федька полагал, что это дают сигнал воровские казаки Разина, возвращающиеся из разбойного набега на персидские земли, а потому и упреждал воеводу Прозоровского.

По тому известию в Увары без мешкотни вышел стрелецкий голова Леонтий Плохово на двадцати стругах, а на каждом струге по двадцать стрельцов, всё саратовские да самарские. Прибыв на Увары, голова разослал струги в разные стороны, но никаких следов пребывания казаков не обнаружилось, о чем Плохово, возвратясь в Астрахань, и известил воеводу…

И вот, едва передохнув несколько дней от той нелегкой гоньбы по морю, стрельцы вновь должны были сесть за весла и плыть неведомо куда и неведомо за кем в угон!

— Да нет, Митяй, — пояснил Аникей Хомуцкий, отыскивая взглядом место, куда бы присесть. Митька Самара встал со стула, ногой подвинул его пятидесятнику. — На сей раз, сказывал наш сотник Хомутов, дело весьма серьезное, в нижнем Яицком городке взбунтовались казацкие годовальники, а с ними заодно своровали и астраханские стрельцы, тамо бывшие с Богданом Сакмашовым.

— Вот тебе и на-а, — выговорил в недоумении Митька Самара, перебирая на столе инструмент. — Чего ж им так вздумалось?

— Сказывают вестники, будто к атаману Стеньке Разину вознамерились пристать… Супротив них и снаряжается полковой воевода и князь Семен Иванович Львов. Ныне к вечеру быть общей перекличке, да и в море тронемся спешно.

— Ах ты, нечистый! — ругнулся Митька, а кого поминал таковым, понять было трудно — то ли яицких годовальников, то ли атамана Разина, а может, и воеводу. — Куда ж все это деть? — и он обвел взглядом каморку. На полках стояли исполненные уже заказы: конская сбруя из медной чеканки, стопка красиво украшенных медных блюд, две объемистые ендовы^[67] с рыльцами для отлива в виде раскрытого утиного клюва. На крючках в стене слева от окошка висели два деревянных щита, обшитых сверху листами меди, а по меди Митька нанес искусно сделанную кружевную роспись: от Бога был дан ему этот дар — чеканить узоры по меди да по серебру. Случалось прежде и по золоту делать замысловатые рисунки, но теперь в Астрахани богатые купцы да бояре опасаются выказывать золотое узорочье перед стрелецкими чеканщиками, чтоб потом над ними не учинили разбойного промысла с душегубством.

Митька поднял с наковальни почти готовую ендову-гусыню — с плавно изогнутой шеей, а вместо глаз вставлены кровавым цветом сверкающие рубины, — сказал свояку:

— Вот, воевода Хилков через своего дьяка заказывал да съехал из Астрахани, не дождался конца работы…

— Дивная ендова, Митяй! — Оценивающе оглядев ендову, пятидесятник цокнул языком. — Таких и на Москве не много в продаже средь тамошних чеканщиков!

— Приберусь я тут… Кто знает, когда воротимся с похода! Да и все ли воротятся? Ежели со мной что случится, заберешь все это и Ксюше передашь.

Аникей молча мотнул головой, насупил густые брови, филином, не мигая, уставился в темный угол, где в небольшом ящике ручками вверх торчали молотки, молоточки, клещи и еще какой-то инструмент. Митька привычно разобрал утварь каморки, сложил в сундучок и запер инструмент: возил его за собой как и смену белья. Такова стрелецкая жизнь — коль война, бери пищаль, цепляй саблю на себя, клади на плечо тяжелый бердыш и шагай со своим сотником за начальством, не спрашивая, кого отбивать или усмирять придется. А если кончился поход для тебя счастливо и ты уцелел, принимайся за избранный промысел — паши землю, лови рыбу, руби по заказу дома или клади каменные соборы альбо городовые стены и башни, паси в степи скот. А если сноровист — рукодельничай: шей сапоги, кафтаны, обжигай горшки или, как Митька Самара, радуй свой и чужой глаз и сердце узорчатой чеканкой… На государево жалованье, а оно весьма часто к тому же поступает с большой задержкой, себя не просто прокормить, а ежели обзавелся женкой, и рядом, словно грибы-опята вокруг пня, проросли детишки, тогда и вовсе стрелецкая жизнь — не один только мед сладкий да хмельной…

У Аникея женка есть, вот уже десятый годок, да детишек Бог не дал пока что. У Митьки уже два вьюна, семи и десяти лет, бесенятами носятся в доме, переворачивая все с ног на голову, — баловал родитель своих сынков, потому как любил этих голубоглазых пронырливых пострелят и не хотел, чтобы росли они сызмальства в узде и постоянном страхе, не смея шагу ступить без чужого позволения. Из таких-то и вырастают не забияки с отважными сердцами, а енохи-запечники^[68], которых всякий, кому не лень, по шее мимоходом бьет. Жена Ксюша иной раз норовила угомонить ребятишек скрученным полотенцем, и тогда Митька, смеючись, командовал озорникам: «Брысь под печку!» — и те послушно исчезали с материнских глаз. Правда, ненадолго, а потом, из-за угла позыркав плутоватыми глазенками, вновь заполняли горницу шумом и хохотом. Родитель Митьки, отставной стрелецкий пятидесятник Семен, едва детишки начинали баловать сверх всякой терпимости, хватал их под мышки и так, брыкающих ногами, тащил едва не до самой Волги. Вместе с ними живо разоблачался и ухал с головой в воду, будь это в июльский зной или уже в прохладные дни с последней песней скворца^[69]. Ребятишки с визгом бултыхались, носились по сырому песку до тех пор, пока солнце не ложилось щекой на западный окоем, где-то далеко-далеко за краем России. Тогда дед Семен брал внучат за руки и, присмиревших, уставших, вел домой ужинать и спать…

Аникей, женатый на родной сестре Ксюши Дуняше, без малого всякий воскресный день вместе с супружницей навещал свояка Митьку, баловал племянников недорогими гостинцами. Дуняша с тоской в глазах обнимала ласковых к тетушке озорников, совала им в проворные руки по прянику, а потом все вместе шли к воскресной службе… Теперь семьи остались в Самаре, а здесь, в чужом городе, только рабочий инструмент у Митьки. Аникей изнывал от черной тоски — по нынешней весне по челобитью воеводе взял он откуп самарских Соковых и Кинельских юрт^[70] для рыбной ловли на три года «без перекупу»^[71], уплатив сорок два рубля двадцать семь алтын^[72] и полупяти деньги^[73] в год. Как-то теперь там Дуняша досматривает за нанятыми работными людьми? Не сгубили бы летнего лова, а то и откупных денег не возвратишь, не только себе какой-то достаток получить.

Митька наконец-то прибрался в каморке, пошли в дом — а они с Аникеем снимали пристрой у астраханского стрелецкого десятника Оброськи Кондака, — облачились в стрелецкие кафтаны, взяли воинское снаряжение. Во дворе, слышно было через открытую дверь пристроя, выла с детишками Оброськина женка — сам хозяин дома собирался под руку полкового воеводы князя Львова.

На подворье вышли одновременно.

— Идем, что ли, соседи? — угрюмо буркнул Оброська, косясь на свой кафтан — не видно ли мокрых пятнышек от женских слез? — и зашагал впереди, враскачку, высокий, плечистый, с пищалью за спиной и с тяжелым отточенным бердышом, положив его ратовицей на правое плечо. Шли с посада в кремль через Воскресенские ворота, к площади у собора, миновав кабак с закрытыми по случаю стрелецкого сбора дверями и стражей около них.

На ратное дело их благословил седобородый и весь белый, как болотный лунь, митрополит Иосиф, и после молебна и переклички, через Горянские ворота выступили сотнями к волжскому берегу, разместились по стругам. Митька Самара со своим десятком стрельцов плыл на головном. Изредка откидываясь назад и вытягивая весло в гребке на пару с дюжим Еремкой Потаповым, он видел на кичке статную коренастую фигуру полкового воеводы князя Львова. Рядом с ним едва ли не на голову возвышался, кизылбашскому минарету подобно, тонкий и юркий стрелецкий голова Леонтий Плохово. Чуть в сторонке у борта о чем-то переговаривались сотник Михаил Хомутов и пятидесятник Аникей Хомуцкий. На соседнем струге со своей полусотней плыл второй пятидесятник Алексей Торшилов, а дальше два струга сотника Михаила Пастухова, тоже из Самары. Были под рукой у князя Львова стрельцы из Саратова, из Царицына, но больше всего из астраханских да московских стрелецких приказов.

В правый борт ударились мелкие, ветром нагнанные волны, в крике надрывались чайки, кружа возле стругов, — должно быть, правы старые, рыбного промысла мастера, когда говорят, будто души рыбаков, погибших в морской пучине, вселяются в этих беспокойных птиц, оттого они и мечутся постоянно около людей, своих родичей и дружков окликая…

С выходом стругов в море стрельцы поставили паруса и на палубе кто где, кроме тех, кто дежурил у паруса на становях и на отпускных. Иные постарались уснуть, чтобы не думать о предстоящем сражении, другие коротали время за разговором.

— Слышь, Митяй, — стрелец Гришка Суханов легонько толкнул десятника Митьку Самару в бок. — Взаправду ли на астраханских стрельцов в бой идем, а? — Его светло-желтые глаза задумчиво следили за кувырканием чаек в морской волне; рыжеватые, цвета соломы усы и бородка почти не видны при ярком солнце.

— Наш сотник Мишка Хомутов так сказывал, — ответил Митька Самара, стараясь сесть так, чтобы жесткие доски невысокого фальшборта не давили больно на лопатки сутулой спины.

— Грех-то какой, братцы! Ну, иное дело казаки с кизылбашцами сцепились, те тако же не единожды на наши окраины набеги чинят и в полон русских уводят. А здеся стрелец в стрельца из пищали палить будет!

— Так своровали ж астраханцы супротив великого государя! — уточнил Митька Самара, хотя и сам в душе был согласен с молчаливым отроду Гришкой Сухановым. А тут и молчуна, знать, думами допекло до печенок. — И своего командира стрелецкого голову Сакмашова в воду, слышь, братцы, посадили!

— Хороших в воду не сажают, — буркнул из-за Суханова Еремка Потапов. — Знать, от Бога ему там уготовлено место сидеть под водой в мешке с каменьями тяжкими… Охо-хо, братцы! Когда ж люди возлюбят друг друга, а не будут меж собой грызться, как звери дикие и вечно голодные, а?

Митька Самара хмыкнул, покосился на полкового воеводу, который, усевшись в легкое плетеное кресло, о чем-то выслушивал полусогнутого над ним Леонтия Плохово.

— Возвратимся ежели, так ты с тем спросом и подступись к астраханскому воеводе Прозоровскому, — пошутил Митька, обращаясь к Еремке. — Авось с дыбы сам скажешь, когда полюбятся тебе бояре да воеводы краше родной матушки…

— Да-а, — протянул Еремка Потапов. — Что-то раздумал… Лучше с тараканами на печке препираться, а не с воеводой.

— Не-ет, братцы, грех великий — стрельцу в стрельца из пищали стрелять! — то ли спрашивал еще раз, то ли продолжал настаивать на своем Гришка Суханов. Помолчав малость, сам себе, должно, сказал негромко: — Хотя и то верно про иных наших командиров сказать, что за собакой не пропадет палка, в нужный час сыщется под руку…

— Разумно сказано, — с улыбкой поддакнул Митька Самара, хотя по долгу службы обязан был пресекать такие разговоры среди стрельцов. — Слыхали же от астраханцев, что сталось с черноярским воеводой Семеном Беклемишевым? Встал воевода со своими стрельцами супротив атамана Степана Разина, норовя ему дорогу к морю затворить. Так черноярские стрельцы едва не все перебежали к казацкому атаману, а Беклемишева Стенька прибил да еще и плетью высек, как тот сам сек у себя на конюшне строптивых альбо в чем провинившихся стрельцов.

Митька, покосившись опасливо на командиров, по секрету сказал друзьям:

— Наш квартирный хозяин Оброська Кондак, прослышав о побитии стрелецкого головы Сакмашова, так молвил: «Командир был хорош: давал за него черт грош, а разглядев, в ад со страху упятился!» Вот так-то, братцы самаряне, ныне Суд Божий вершится в нашей земле со всех сторон! Бояре казнят вольный да черный люд, а черный люд казнит бояр да воевод на скорую руку и без попа и соборования!

— Тсс, — негромко предупредил своего десятника пожилой стрелец Ивашка Беляй и палец прижал к толстым губам с пушистыми усами. — Полковой воевода объявился…

Митька Самара умолк, покосился на кичку струга — князь Львов и стрелецкий голова Плохово подались в свои каюты на корме, а на носу струга в морскую даль две пушки вытянули ненасытные гортани. Около них лежали и сидели пушкари, в плетеных корзинах ядра и зарядные картузы с порохом, укрытые плотным рядном от солнца и соленых брызг. И на иных стругах пушки изготовлены к стрельбе по возможным встречным казацким челнам.

— Боятся нечаянной встречи с разинцами, — пояснил пятидесятник Аникей Хомуцкий, присаживаясь рядом с Митькой. — Кто знает, где теперь носится тот бесшабашный атаман… Может, призван яицкими казаками на выручку да и вперед нас у Яика окажется… У Разина более двух тысяч казаков и стрельцов, не выдюжить нам того боя…

— Да-а, — нараспев проговорил Митька Самара. — Тогда не унести своих ног! Ежели казаки всем скопом навалятся на нас, будет и у князя Львова та же ратная судьба, что и у Беклемишева…

Кашевары, не имея возможности развести огонь на стругах, приготовили ужин-сухомятку, ударили черпаком в пустой чугун, созывая десятников получить харчи на своих стрельцов.

Митька Самара взял с собой двух братьев-близнецов Афоньку да Алешку Углицких, получил продукты — оказалась там и холодная пшенная каша, вздобренная постным маслом. Ели молча, вслушиваясь в мерный плеск воды о борт струга. Изредка, малость ослабнув, на порывистом ветру хлопал, вновь надуваясь, парус.

— Где же наш полковой воевода казаков да своровавших стрельцов думает промыслить? — повернулся к Аникею Хомуцкому Гришка Суханов. — Неужто в каменной крепости городка? Оттуда их пищалью не выбить, довелось мне видеть тамошний каменный кремль, будто с Астраханского кремля слеплен. Да и наши пушки маловаты стены порушить ядрами. Надо осадные тащить к Яицкому городку…

Пятидесятник, проглотив ложку каши, покосился на дотошного расспросчика, отбуркнулся:

— По мне, так и вовсе нечего их искать! Пущай идут хоть к Стеньке, хоть еще куда подалее… Своих заботушек не изжить счастливо, а тут еще всякое валится!

Из воеводской каюты вышел личный кашевар князя, ложкой выгреб за борт остатки недоеденной каши.

— Осетров прикармливает воевода, — пошутил острослов Митька Самара, сам выгребая кашу из миски до последнего зернышка, начал есть, откуда и аппетит появился! Сказалась-таки работа на тяжелых веслах.

— А вот как побьем своровавших стрельцов, так и воротимся сюда для рыбного промысла, — без улыбки откликнулся старый Беляй. И вздохнул стрелец — дома, в Самаре, остались женка Маняша, четыре дочурки да сноха Акулина. А сын Томилка, молодой стрелец, сложил уже головушку под Царицыном в нечаянной сшибке с ногайскими набеглыми шайками. И что с ними будет, если и он, последний кормилец в семье, сгинет где-нибудь в яицких камышах?

Аникей Хомуцкий, похоже, думал об этом же, потому как негромко проворчал, уставя глаза неподвижно поверх фальшборта на пологие длинные волны сине-зеленого цвета и с белыми чайками на них:

— Дай-то Бог воротиться… Не сгинуть в треклятом море, как сгинули четверо стрельцов с другом нашим Никиткой Кузнецовым! Будто сглотнула их Хвалынь, даже шапок к берегу не вынесло… А может, это они в образе белых птиц около нас летают, а? — и такая нечеловеческая тоска слышалась в голосе Аникея, что Митька Самара даже испугался за своего свояка — не к добру подобное настроение перед тяжким боем с казаками!

— Да-а, нету наших товарищей, канули… — вспомнив Никиту Кузнецова, со скорбью сказал, не удержавшись от печали, и сам Митька Самара, который раз помянув пропавших в море друзей. — И мы не на крестины собрались… И не избыть нам никак тяжкой царевой службы, разве только голову сложить…

— Вот было бы славно, кабы своровавшие стрельцы да годовальщики успели сойти в море к Стеньке Разину, а? — вслух подумал о заветном Гришка Суханов, заглядывая в пустой котел. — Все выскребли? Надо же, не наелся… Мы бы к Яицкому городку присунулись, а их уже и след простыл! Нам и делать нечего, как отдай поклон да и ступай вон! Господь, услышь молитву раба твоего…

— Тогда надобно послать тебя нарочным к разинцам, упредить, чтоб быстренько портянки на ноги наматывали, — невесело пошутил Аникей Хомуцкий. И добавил от себя, не опасаясь, что кто-то из стрельцов может донести на него грозному воеводе, тогда не миновать пытки на дыбе: — Коль уйдут казаки да стрельцы в море, не нам тужить! Целее будут наши головы…

Старый Беляй громко вздохнул, полушепотом сказал:

— Мой Томилка тако же сгинул, когда его нарочным в Царицын сотник послал упредить о набеглых ногайцах… Стрелой в шею из ерика достали. — И опустил полуседую голову на грудь, запечалился о неизживном стариковском горе.

— Ну, братки, а теперь спать, будет нам гутарить о делах завтрашних! Спать, спать, солнце и то тучей укрылось…

Когда флотилия князя Львова достигла устья Яика, там ее уже ждали два струга от стрелецкого головы Бориса Болтина с известием, что по проведенному им розыску своровавшие стрельцы и казаки укрылись на острове Кулалы в северо-восточной части Хвалынского моря.

Струги с воинством князя Львова без задержки взяли курс на остров.

* * *

На небольшом узком островке, насквозь продуваемом ветрами, с чахлыми зарослями и с полусоленой водой в маленьком озерце, которую можно было пить лишь при крайней нужде, работа кипела день и ночь. Григорий Рудаков, человек бывалый и прозорливый, знал, что астраханский воевода Прозоровский и дня не будет мешкать, получив вести из Яицкого городка, тут же снарядит против них стрельцов, а потому, укрывшись на Кулалах, повелел спешно разбирать неустойчивый на морской волне паузок и строить из тех досок струги. Топоры стучали беспрестанно, жгли костры, если луна скрывалась за тучи. А чтобы огонь костров не просматривался издали, место работы было огорожено высоким и частым плетнем…

— Максим, подь в шалаш ко мне, — через неделю по прибытии на остров как-то к вечеру позвал Григорий Рудаков своего помощника. — Сказать чего хочу тебе…

Максим только что ходил осматривать земляной городок, построенный казаками на наиболее возвышенном месте острова. Пригнувшись, чтобы не ткнуться головой о слегу, он пролез в шалаш, присел на охапку сухого камыша, который служил походному атаману постелью, поправил саблю, чтобы не торчала сбоку.

— Что удумал, Григорий? — спросил он негромко.

Старый казак внимательно посмотрел на есаула — вона как осунулось еще недавно щекастое лицо Максима! И глаза смотрят тревожно, без былой бесшабашности.

«Оно и понятно — не сам по себе голова, а за сотни людей перед Богом и детьми ответ держать придется», — подумал Григорий Рудаков. Присел рядышком, глядя через выход на земляной городок со стеной из плетеного двойного забора — там казаки еще носили и засыпали землю, заговорил доверительно, о чем уже не одну ночь размышлял:

— Удумал я завтра в ночь на готовых стругах идти в море, к кизылбашским берегам. Надобно искать Степана Тимофеевича и звать его сызнова в Яицкий городок.

— Зачем ему идти в Яицкий городок? — не сразу понял Максим Бешеный. — Теперь там стрельцы засели накрепко. Один раз удалось Яцына обмануть и войти в город, нарядившись богомольцами да плотниками, второй раз так-то и глупую курицу не обманешь!

— А куда же ему податься? — вскинул седые брови походный атаман и удивился, что товарищ не понимает такой простой истины. — На Дон его воеводы не пропустят! На море зиму в стругах не пробегаешь. Да и шах персидский флот непременно супротив казаков вышлет! А в Яицком городке и вторую зиму пересидеть можно будет. Что до сидящих там стрельцов… Так и у Сакмашова они были, а теперь вот почти все у нас с тобой, вернее, у батьки Разина.

Максим вздохнул, через щербинку в верхнем ряду зубов втянул воздух в широкую грудь, подумал, что старый казак, пожалуй, прав: деваться Степану Тимофеевичу более некуда. На дворе уже конец августа, недалеко и до лютой зимы. Хлопнул ладонью о колено, одобрил решение походного атамана:

— Коль так, то бери, Григорий, с собой астраханских стрельцов, сколь возможно. И порох да свинец возьми к Степану Тимофеевичу, авось сгодится — где раздобудешь на море. Ты иди, а я с казаками и теми из стрельцов, которые на челнах не уместятся, буду ладить новые струги и покудова останусь сидеть здесь. Дума есть, что весьма скоро придут к нам с верховья казаки атамана Леско. Коль замешкается воевода Прозоровский с присылкой ратных людей, то и мы следом за вами уйдем с острова.

Григорий Рудаков согласился с таким предложением Максима и прикидывал, чего и сколько придется брать.

— Отберу стрельцов покрепче в подмогу атаману. Так кумекаю своей старой головой, что и он теперь в людишках поистратился, добывая кизылбашские города… Где-то там и мои содруги в неволе томятся, — взгрустнул Григорий. — Как ходили мы с атаманом Кондыревым, у Дербеня, меньшой братец мой, Фролка, персами из ружья убит… — и умолк походный атаман, заныла непроходящая старая рана.

Весь следующий день прошел в спешных сборах, в проверке снастей, в смотре людей и оружия. Сто тридцать стрельцов, взяв с собой запасы на две недели — ну как тут было еще раз не вспомнить стрелецкого сотника Тарлыкова и его богатый паузок! — перебрались на четыре струга, подняли паруса и, размахивая шапками на прощание, пошли прямо на юг, чтобы избежать возможной встречи с флотилией астраханского воеводы, если она бродит где-то поблизости в поисках мятежных казаков и стрельцов.

Проводив на челне уходящих стрельцов, Ивашка Константинов, грузно ступая по песку, мокрому у воды, поднялся на возвышение, где рядом с песчаным откосом начиналась скудная поросль полыни и степной колючки. Здесь, перед двойным плетнем из ивняка, внутри засыпанного землей, хмурясь, о чем-то раздумывая, стоял Максим Бешеный и взглядом следил за уходящими стругами, которые, покачиваясь на волнах, с каждой минутой становились все меньше и меньше, словно медленно погружались в пучину, пока и паруса не «потонули».

— Что загрустил, казак? — спросил Ивашка, у которого порывистый ветер шевелил на висках длинные седые волосы. — Коль думка печальная одолевает, не поддавайся, гони ее прочь, как тот мужик гнал черта…

— Какого черта? — не сразу понял Максим своего друга, вскинув на Ивашку удивленные и печальные глаза.

— Как это какого? Да который у нас в Самаре жил! — Ивашка произнес это таким тоном, как будто самарский нечистый доводился Максиму родным братцем, а он вдруг о нем напрочь забыл. — Встречает как-то протопоп Григорий Игната Говорухина да и вопрошает с укоризною: «Пошто, раб божий Игнат, в церковь не ходишь?» — «И ходил бы, отец протопоп, — отвечает Игнат, мужик бывалый и смелый, — да я за порог, а черт поперек! Покудова пихаемся, так и обедня закончилась, народ от собора пошел…»

Максим согнал с лица грустную задумчивость, засмеялся шутке друга, похлопал Ивашку по плечу, сказал:

— И нам придется, чует мое сердце, попихаться крепко. Только не с чертом упрямым, а с чертовым воеводой!

Оба оглянулись: за спиной с прибаутками молодые казаки и стрельцы сооружали последние метры земляной крепости, из челнов на берег сносили нарезанные на южной оконечности острова малинового цвета связки ивняка, заостренные колья.

— Не сдюжат пушечного боя плетеные стены, повалятся, — проговорил Максим, пытаясь рукой качнуть вбитый в землю кол. И высказал неисполнимое желание: — Вот кабы сюда Яицкого городка да каменные башни со стенами…

— Те башни, друже, на челнах не перевезешь, — горько усмехнулся Константинов. — Будем за этими сидеть да струги ладить. А ежели воеводу черти нанесут… Маловато у нас людишек осталось, без десятка две сотни всего. Князюшка Прозоровский по великой своей щедрости пришлет куда больше.

— Кабы атаман Леско подоспел со своими казаками… Куда это наш огневой Петушок снарядился? — удивленно дернул бровями Максим: рыжий Петушок с шестью казаками полез в челн и норовит плыть от берега. Ивашка пояснил:

— За пресной водой. Видишь, по два бочонка на каждый челн поставили.

— То дело, — одобрил Максим, огладил пальцами щеки, с которых даже тяжкая забота и усталость не могли согнать румянца. — Воды надобно поболее запасти. Отправь, Иван, с Петушком еще челна три-четыре, пусть порожние бочки возьмут. Те, что на паузке были под мукой. Бережливого Бог бережет, а без питья по песку долго не бегать. Воеводские струги обступят остров тучнее, чем зеленые мухи на падшее стерво^[74]. Тогда придется цедить воду из озерца, мимо воеводских стругов на челне не прошмыгнешь за речной водицей.

Берег суши от острова был верстах в двух или трех, песчаный, с густыми зелеными зарослями в устье небольшой речушки. Там постоянно останавливались на водопой или на ночевку либо кочевники, либо купеческие караваны, которые шли из Астрахани через Яицкий городок и реку Эмбу в трухменские земли.

Воротились казаки с водой после полудня, часа через три, и вместе с кадями пресной воды приволокли к атаманскому шалашу повязанного человека в одежде горожанина. На нем была просторная в плечах однорядка^[75], на голове — изрядно поношенная суконная шапка, на ногах — непривычные для казаков лапти.

— Что за человек? — насторожился Максим Бешеный, зная, что и в этих водных местах степи воевода мог поставить своих доглядчиков. Он подступил к повязанному, пытливо вглядываясь в лицо нежданного гостя: сухощав, но крепок и не робкий. Шея торчит из однорядки жилистая, длинная. Короткая, в суматохе, видно, измятая борода прикрывала шею менее чем наполовину. Виски и щеки заросли темным волосом, усы, нависая над толстыми губами, неприметно переходят в бороду. Карие глаза испытующе смотрят на Максима, но без робости, с легкой усмешкой.

— Пущай сам скажется, что он за леший альбо водяной, потому как словили мы его в зарослях около воды, — зло ответил на вопрос есаула Петушок, косясь на длинношеего мужика в лаптях. — Когда вязали его, так мне под микитки кулачищем так сунул, едва отдышался и не отдал Господу душу на покаяние… Надо бы ему зубы пощелкать хорошенько.

— Что за повадка воеводская — не познав человека, тут же кулаком у носа размахивать! — неожиданно рыкнул на Петушка мужик. И Максиму Бешеному: — Я к тебе, есаул, от атамана Леско послан. А прозвище мое Мишка Нелосный, из самарских горожан.

— Ого! — удивился теперь Ивашка Константинов. — Так мы с тобой, выходит, однородцы!^[76] — и впился взглядом из-под выгоревших русых бровей. — Из каких же людишек? Не из бурлаков ли часом?

— Нет, не из бурлаков, — спокойно ответил Мишка Нелосный, пока казаки развязывали ему стянутые веревками за спиной руки. — В Самаре я держался поначалу в вольных работниках у тамошнего пушкаря Степана Халевина. А как тот вышел со службы и забросил свои арендные ловли, так и меня согнал со двора. Подался на Яик, был в разных работах, теперь вот с месяц как у атамана Леско в конюхах. С ним и пошел было вниз по Яику, чтоб в море сойти к атаману Разину…

— Где теперь атаман Леско, сказывай! — поторопил Максим неспешного на слово Мишку Нелосного.

— Да под Яицким Нижним городком стрельцы нас удержали, — продолжил свой рассказ атаманов конюх, словно и не слышал нетерпеливого есаула. — Два струга из пушек разбили, огненным боем из пищалей крепко палили стрельцы… Отбежали мы вверх до Маринкиного городища^[77] да и засели на Медвежьем острове. Стрельцы не отважились тамо нас брать приступом, отошли на низ.

— Ну а ты как здеся очутился? — спросил снова есаул Бешеный.

Мишка Нелосный глянул с удивлением на Максима, усмехнулся:

— Знамо дело, атаман послал. Прознали мы от доводчиков, что вы ушли на Кулалинский остров, вот атаман Леско и снарядил меня на двух конях. Езжай, говорит, да стереги казаков на берегу — неприметно стереги, опасайся воеводских досмотрщиков в тех местах. А казаки непременно вылезут за водой… Ну вот, примчался я, залег в ивняке передохнуть, а казаки на меня налезли, словно муравьи на пень. Ладно хоть саблей не полоснули по шее, ищи опосля того в тамошнем густом бурьяне свою головушку…

— Что сказать велел атаман? Сам придет ли на остров?

— Сказывал, чтоб вы шли по домам, ежели не съехали еще с острова на стругах к Степану Разину. Были гонцы с Дона, голытьба там собирается большой толпой под атаманом Алешкой Каторжным. Будто теперь у него до двух тысяч человек. Так чтоб и нам к ним прилепиться и общей силой идти к Степану Тимофеевичу.

Максим Бешеный махнул рукой Петушку, и тот с тремя казаками, которые сопровождали Мишку Нелосного, пошли к челнам выкатывать и убирать в городок кади с водой.

— Проходи, казак, гостем будешь, — решил Максим Бешеный. — Вечером соберем круг да и будем совет держать, как нам быть дальше. Прикажу сейчас накормить тебя.

— В казаках ходить еще не доводилось, есаул, все больше в наймитах, — отшутился Мишка Нелосный. — Но от доброго ужина не откажусь, а там и порешим…

О чем собирался порешить гонец атамана Леско, Максим Бешеный узнать так и не смог — с конца острова бухнул сполошный выстрел, и все враз оглянулись: с запада, под розовыми лучами, к острову близились длинной вереницей морские струги. До них было еще далеко, паруса только вышли из-за окоема, но Максим понял: дознался-таки воевода Прозоровский о месте их пребывания, прислал свое войско! И на берег теперь казакам не уйти — не успеют на шести челнах перевезтись, остальные разобраны и частью уже пошли на постройку трех стругов, которые еще без палуб и без мачт…

— Может, вдоль берега мимо скользнут? — высказал надежду Константинов. — Видишь, идут под самым берегом моря…

Струги и в самом деле шли вдоль морской кромки, будто полковой воевода искал мятежников не на островах, а становищем где-нибудь в удобном месте в бухточке или у истоков степной речушки, укрытой ветловыми зарослями. Солнце уже коснулось своим брюшком западного окоема, когда струги зашли в воду между островом и берегом, а потом, вдруг разом поворотивши вправо, длинной шеренгой пошли к острову Кулалы.

— Вот и все! — коротко выдохнул Максим Бешеный, чувствуя, как взволнованное сердце против воли усиленно забухало о ребра. «Пришел крайний час! Страшно…» Максим покосился на Ивашку Константинова — не видит ли друг, что у походного атамана нервно стиснуты кулаки, как будто супротивник уже лезет через плетень и настал миг крушить его между глаз!

Константинов стоял рядом у стены ненадежной крепости, сжимая пищаль, словно высматривал астраханского воеводу, чтобы свалить его первой же пулей.

— Петушок, повороти пушки супротив стругов! — распорядился Максим, чувствуя, что надо взять себя в руки, а то казаки приметят его минутную растерянность и ослабнут сердцем. Казаки тут же исполнили повеление походного атамана, обе пушки были повернуты к проливу, пушкари вставили зарядные картузы, забили ядра и встали, дымя пальниками, готовые стрелять по команде есаула.

Вне досягаемости пушечного выстрела струги бросили якоря, остановились. Уже в серых сумерках с головного струга воеводы спустили челн, и он на веслах полетел к острову, благо волн почти не было. На носу челна высился какой-то стрелецкий командир и, сложив руки за спиной, поглядывал на остров, на земляную стену, на казацкие и стрелецкие шапки, которые виднелись за этой ненадежной — от пуль эта стена, а не от ядер — защитой.

Едва челн ткнулся носом в берег, стрелецкий сотник спрыгнул на песок и смело пошел к казацкой крепости. Ему навстречу через узкий проход-ворота пошел Ивашка Константинов. И чем ближе они сходились, тем большее удивление отражалось на лице Ивашки, русые брови невольно то вскидывались вверх, то сходились к переносью. В двадцати саженях от крепости встретились.

— Стрелецкий сотник Михаил Хомутов, — представился служивый, хотя Константинов и без того узнал уже самарянина.

С улыбкой, хрипловатым голосом он спросил:

— Будь здоров, крестник Миша! Зачем пожаловал в такую даль от Самары?

Михаил Хомутов, по-детски, с открытым ртом — хотел было что-то сказать — замер. В карих глазах искоркой промелькнуло неподдельное удивление. Спокойное, сдержанное лицо осветилось непрошеной сердечной улыбкой. Видно было, что стрелецкий сотник и сам подивился такой негаданной встрече. Да и как было не помнить Константинова, слава о котором, как о кулачном бойце, и по сию пору гремит по самарским кабакам. А единожды Ивашка крепко выручил тогда молодого еще стрельца: темной ночью попался безоружный Хомутов в руки подпивших ночных татей, когда возвращался с посада от Анницы. Ему бы снять с себя все, что было, а он по горячности заупрямился, кулаки в дело пустил. Тати, обозлясь, за ножи ухватились… Тут и подоспел с подвернувшимся в руки ослопом Ивашка Константинов, вдвоем гнали ночных грабителей до берега реки Самары, пока те, спасаясь, не кинулись вплавь к левому берегу… С той поры и называл сотник своего избавителя «крестным».

— Вот так встреча, крестный! Прости бога ради, не враз признал тебя! Вона как седым волосом подзарос. Ты-то что здесь делаешь, Иван? Среди казаков?

— Надумал с товарищами осетров ловить, Миша. И место прикормил, да, глядь, астраханский воевода своих ловцов с неводами прислал… Только тутошние осетры, крестник, с острыми зубами, о том упреди непременно своего полкового воеводу.

— Да-а, не чаял тебя здесь встретить, крестный… Порадоваться бы, ан вона как жизнь повернула нас друг против друга с ружьями, будь оно все неладно! — Михаил Хомутов озадаченно потер пальцами чисто выбритый подбородок, кинул быстрый взгляд за спину Константинова. Поверх ивового плетня видны головы и плечи обреченных на погибель — это Михаил понял теперь — казаков и стрельцов. И биться они будут с яростью осужденных на смерть, не прося пощады. Вздохнул, сожалея о них, о себе и о своих товарищах, которым поутру идти в бой… Но государеву службу с себя, будто напрочь прогоревший у костра кафтан, не сбросишь!

— Послан я, крестный Иван, полковым воеводой князем Львовым сказать вам, чтоб зря не супротивничали. Положитесь на милость государя и отдайте оружие без сражения…

— От государя-то, может, и была бы милость, Миша, да до него ох как далеко отсель! А боярскую да воеводскую милость казаки по себе знают! Богдан Сакмашов ее в Яицком городке куда как понятно растолковал, сажая по подвалам за один только косой погляд. Так что пущай берет нас воевода саблей, а мы даром в руки не дадимся… А лучше бы, — вдруг пришла удачная мысль Ивашке Константинову, — князю Львову миром спустить нас в море к атаману Разину, тогда бы многие из стрельцов живы домой воротились. Скажи ему об этом от нашего имени.

Михаил Хомутов невольно рассмеялся, а глаза погрустнели еще больше, когда начал отвечать на нелепое, как подумалось, предложение крестного Ивана:

— Нешто он на такое попустительство решится! Тогда его самого в приказ Тайных дел свезут и на дыбу вздернут, как разбойника.

— Ну а если нас воевода побьет, тогда атаман Степан Тимофеевич с воеводами астраханскими так ли еще поквитается! — Ивашка Константинов выговорил это предупреждение таким уверенным тоном, что сотник снова с немалым удивлением вгляделся в лицо крестного. Потом с недоумением пожал плечами:

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

53

Ошметки — истоптанные, избитые лапти.

54

Гашник — опояска, на которой держатся штаны.

55

Нижний Яицкий городок — современный Гурьев.

56

Паузок — речное мелководное судно, для перегрузки клади с больших судов на мелководье. Небольшой дощаник.

57

Годовальник — казак иль стрелец, посланный служить вдали от дома сроком на один год.

58

Сажень — 2,14 метра.

59

Прясла — часть городской стены от башни до башни.

60

Против того, как — так же, как…

61

Обычай потчевать отца новорожденного ложкой каши, круто посоленной и наперченной. «Солоно и горько рожать», — говорила при этом бабка-повитуха.

62

Ратовище — древко копья, бердыша или рогатины.

63

Тумак — помесь волка и собаки.

64

Вица — хворостина, розга, хлыст.

65

Лещедка — расколотая на конце, расщепленная палка для сжимания, ущемления чего-нибудь.

66

Четь — мера сыпучих тел, четвертая часть ведра.

67

Ендова — медная посуда с рыльцем для отлива.

68

Енох — смирный парень, простак.

69

Середина сентября по ст. стилю.

70

Юрт — часть земли или реки с угодьями.

71

То есть на четыре года.

72

Алтын — 6 денег, или 3 копейки. Счет на алтыны ведется давно, но как самостоятельная серебряная монета началась чеканиться только при Петре I в 1704 году.

73

Полупяти деньги — 4,5 деньги.

74

Стерво — труп околевшего животного, палая скотина.

75

Однорядка — долгополый кафтан без воротника, с прямым запахом и с пуговицами, однобортный.

76

Однородец — земляк, одноземец.

77

Ныне остров Индер.