В стихах поэт один убогий. Пародии и подражания. Часть I

Владимир Буев, 2022

Подражания и пародии современного автора на стихи Евгения Баратынского – "одной из самых ярких и в то же время загадочных и недооценённых фигур русской литературы XIX века".

От автора

Озаглавил «От автора» и задумался: не слишком ли самонадеянно? Автор ведь не один — их двое. Второй и главный (не будь его, не было бы и этой книжки) — Евгений Абрамович Баратынский. В первых строках Википедии о нём сказано так: «Одна из самых ярких и в то же время загадочных и недооценённых фигур русской литературы XIX века».

О «первом» авторе применительно к веку XXI никто никогда так не напишет. Даже через сто лет, не говоря уж о двухстах.

***

Желание написать первые подражания Баратынскому (или пародии на его стихи) родилось/появилось у меня после того, как портал stihi.ru объявил очередной конкурс на эту тему. Мой приятель Миша Гундарин считает сей портал сборищем графоманов (и не раз мне об этом говорил), ведать не ведая, что я там тоже то периодически, то активно публикуюсь (а может, как раз будучи хорошо об этом осведомлённым). Впрочем, я часто сам называю себя графоманом или даже гением графоманов (в этом случае у саркастичного собеседника сразу отпадают любые последующие вопросы), но Миша смягчает мой сеанс саморазоблачения, самобичевания и самоидентификации деликатной характеристикой «дилетант».

Да, именно так: дескать, ты, Владимир, не графоман, а дилетант, что не позорно.

Итак, на stihi.ru периодически объявлялись конкурсы подражаний и пародий, а я так же периодически в них участвовал. Но почему-то всегда оказывался в аутсайдерах, хотя (или опять же «впрочем») в этих конкурсах участвовало, как правило, всего по три калеки, включая меня. Не догадался я группу поддержки к голосованию подтянуть.

И вот «из миража, из ничего, из сумасбродства одного», то бишь из первоначальных нескольких подражаний/пародий/откликов на творчество Баратынского вдруг появилась сначала пара-тройка десятков моих виршей, потом — за «полтинник», а затем и свыше сотни. Вопроса публиковать всё это хозяйство или нет, у меня не возникало, иначе читатель этих строк не увидел бы.

Увидел, однако.

***

«Наше всё» Александр Сергеевич Пушкин оценивал Евгения Абрамовича и его творчество (во всяком случае публично) довольно высоко:

— «Никто более Баратынского не имеет чувства в своих мыслях и вкуса в своих чувствах…»;

— «певец пиров и грусти томной»;

— «наш первый элегический поэт»;

— «Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален, ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко. Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить всякого хотя несколько одаренного вкусом и чувством… Первые, юношеские произведения Баратынского были некогда приняты с восторгом. Последние, более зрелые, более близкие к совершенству, в публике имели меньший успех…»

Первые стихи Баратынского, по мнению Пушкина, имели успех потому, что:

— Во-первых «чувства 18-летнего поэта ещё близки и сродны всякому; молодые читатели понимают его и с восхищением в его произведениях узнают собственные чувства и мысли, выраженные ясно, живо и гармонически». Но вот Баратынский вырос, что называется, когнитивно, духовно и творчески (его «понятия» стали «выше»), поэтому «песни его уже не те». А читатели остались какими же, какими были, закостенели/стали косными, «разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни». В общем, Баратынский отделился от массы, уединился, вознёсся ввысь, смотрит на всё как будто с этой высоты и «творит для самого себя и, если изредка ещё обнародывает свои произведения, то встречает холодность, невнимание и находит отголосок своим звукам только в сердцах некоторых поклонников поэзии, как он уединенных, затерянных в свете». Кстати, уважаемый читатель, не возникает ли у тебя аллюзий с пушкинской же фразой, посвящённой самому себе: «вознёсся выше он главою непокорной Александрийского столпа»?

— Во-вторых, «у нас литература не есть потребность народная. Писатели получают известность посторонними обстоятельствами. Публика мало ими занимается. Класс читателей ограничен, и им управляют журналы, которые судят о литературе как о политической экономии, о политической экономии как о музыке, то есть наобум, понаслышке, безо всяких основательных правил и сведений, а большею частию по личным расчётам. Будучи предметом их неблагосклонности, Баратынский никогда за себя не вступался, не отвечал ни на одну журнальную статью…». И ещё в том же духе: «Сия беспечность о судьбе своих произведений, сие неизменное равнодушие к успеху и похвалам, не только в отношении к журналистам, но и в отношении публики, очень замечательны. Никогда не старался он [Баратынский — В.Б.] малодушно угождать господствующему вкусу и требованиям мгновенной моды, никогда не прибегал к шарлатанству, преувеличению для произведения большего эффекта, никогда не пренебрегал трудом неблагодарным, редко замеченным, трудом отделки и отчётливости, никогда не тащился по пятам увлекающего свой век гения, подбирая им оброненные колосья; он шёл своею дорогой один и независим. Время ему занять степень, ему принадлежащую, и стать подле Жуковского и выше певца Пенатов и Тавриды [то бишь Константина Батюшкова — В.Б.]»

Последнее сказано Пушкиным в контексте характеристики эпиграмм Баратынского, которые Александр Сергеевич оценивал как «мастерские» и «образцовые», как «маленькие сатиры, столь забавные и язвительные»: «Слишком было бы жаль, если б они не существовали… Эпиграмма, определённая законодателем французской пиитики — Un bon mot de deux rimes orné, <Словцо, украшенное двумя рифмами> — скоро стареет и, живее действуя в первую минуту, как и всякое острое слово, теряет всю свою силу при повторении. Напротив, в эпиграмме Баратынского, менее тесной, сатирическая мысль приемлет оборот то сказочный, то драматический и развивается свободнее, сильнее. Улыбнувшись ей как острому слову, мы с наслаждением перечитываем её как произведение искусства».

Или вот ещё оценка Пушкиным поэмы Баратынского «Эда». Впрочем, стоп! Больше грузить читателя цитатами не стану, ибо отношение Пушкина и так понятно, а пытливый/интересующийся ум и сам в недрах интернета без проблем отыщет слова, которыми «наше всё» оценил упомянутую поэму.

***

Два поэта, Пушкин и Баратынский, не просто приятельствовали, а по-настоящему дружили. Оба то подспудно, то явно ощущали себя поэтами-изгнанниками. Особенно после декабря 1825 года, когда отгремела Сенатская площадь и они стали общаться активней. Наиболее плотным и «интенсивным» это общение было в период со второй половины 1826 по начало 1931 года. И лично, и, как пишут, «на литературной почве: сотрудничали в “Московском телеграфе”. Была издана книга, соединившая под одной обложкой две поэмы — “Бал” Баратынского и “Граф Нулин” Пушкина (Две повести в стихах. Спб., 1828 г.). Задумывали совместный журнал в Москве после отстранения Дельвига от редактирования “Литературной газеты” в декабре 1830 г…»

В общем, крепкая мужская дружба братьев по духу, не по крови. Об этом свидетельствуют также и воспоминания современников. Так, в своих мемуарах литературный критик, историк литературы, поэт и общественный деятель Степан Шевырёв писал: «Особенная страсть А.С. Пушкина было поощрять и хвалить труды своих близких друзей. Про Баратынского стихи при нём нельзя было и говорить ничего дурного; он сердился на Шевырёва за то, что тот раз, разбирая стихи Баратынского, дурно отозвался об некоторых из них…»

***

Баратынский тем более был в восторге (как раз этому верится без труда) от творений Пушкина: от «Евгения Онегина», от «Полтавы», от «Повестей Белкина», от «Бориса Годунова» и т.д. Разумеется, при этом он тоже не безмолвствовал. Вот что писал в личном письме Александру Сергеевичу (хоть и называет его тут «в третьем лице»): «Жажду иметь понятие о твоём Годунове. Чудесный наш язык ко всему способен, я это чувствую, хотя не могу привести в исполнение. Он создан для Пушкина, а Пушкин для него. Я уверен, что трагедия твоя исполнена красот необыкновенных».

Так и хочется сказать, «за что же, не боясь греха, кукушка хвалит петуха? за то, то хвалит он кукушку». Но не скажу. Ибо, уверен, восхищение Баратынского творчеством Пушкина было искренним. Да и как может быть иначе! Уже после смерти Александра Сергеевича он, очевидно, «разбирая ненапечатанные новые стихотворения» «солнца русской поэзии», в письме своей жене писал: «Есть красоты удивительной, вовсе новых и духом, и формою. Все последние пьесы его отличаются — чем бы ты думала? — силою и глубиною! Он только что созревал. Что мы сделали, Россияне, и кого погребли! Слова Феофана на погребении Петра Великого. У меня несколько раз навёртывались слезы художнического энтузиазма и горького сожаления».

После смерти Пушкина в письме к поэту, литературному критику, историку, переводчику, публицисту и мемуаристу (в одном лице) Петру Вяземскому Баратынский опять же писал: «Мы лишились таланта первостепенного, может быть ещё не достигшего своего полного развития, который совершил бы непредвиденное, если б разрешились сети, расставленные ему обстоятельствами, если б в последней, отчаянной его схватке с ними судьба преклонила весы свои в его пользу. Не могу выразить, что я чувствую; знаю только, что я потрясён глубоко и со слезами, ропотом, недоумением беспрестанно себя спрашиваю, зачем это так, а не иначе? Естественно ли, чтобы великий человек, в зрелых летах, погиб на поединке, как неосторожный мальчик? Сколько тут вины его собственной, чужой, несчастного предопределения? В какой внезапной неблагосклонности к возникающему голосу России провидение отвело око своё от поэта, давно составлявшего её славу и ещё бывшего (что бы ни говорили злоба и зависть) её великою надеждой?».

***

…И тем не менее. Что называется, не Пушкиным единым.

Читать Баратынского и писать на него отклики для меня было просто. Как однажды заметил Виссарион Белинский, критик тех времён (почти что «времён Очакова и покоренья Крыма» — речь о «покорении» Крыма, конечно же, не эпохи, которой все мы современники, а безвозвратно ушедшей императорской, но не имперской), поэзия Баратынского любительская. Я немного переиначил, но смысл именно такой: любительская. А если дословно, то в 1834 году «неистовый Виссарион», как его именовали друзья и враги, в своих «Литературных мечтаниях» написал: «…теперь даже в шутку никто не поставит имени г.Баратынского подле имени Пушкина».

И через 10 лет, словно походя, Белинский опять небрежно бросит: «Давно ли г.Баратынский вместе с г.Языковым составлял блестящий триумвират, главой которого был Пушкин? А между тем как уже давно одинокою стоит колоссальная тень Пушкина и, мимо своих современников и сподвижников, подает руку поэту нового поколения, которого талант застал и оценил Пушкин еще при жизни своей!»

На оценки литературного критика Баратынский незадолго до своей смерти ответил стихотворением «Пироскаф». Как говорится, нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся, но это (как опять же «говорится») другое. Или так: это уже совсем другая история:

Дикою, грозною ласкою полны,

Бьют в наш корабль средиземные волны.

Вот над кормою стал капитан.

Визгнул свисток его. Братствуя с паром,

Ветру наш парус раздался недаром:

Пенясь, глубоко вздохнул океан!

Мчится. Колеса могучей машины

Роют волнистое лоно пучины.

Парус надулся. Берег исчез.

Наедине мы с морскими волнами,

Только что чайка вьется за нами

Белая, рея меж вод и небес.

Только вдали, океана жилица,

Чайке подобна, вод его птица,

Парус развив, как большое крыло,

С бурной стихией в томительном споре,

Лодка рыбачья качается в море, —

С брегом набрежное скрылось, ушло!

Много земель я оставил за мною;

Вынес я много смятенной душою

Радостей ложных, истинных зол;

Много мятежных решил я вопросов.

Прежде чем руки марсельских матросов

Подняли якорь, надежды символ!

С детства влекла меня сердца тренога

В область свободную влажного бога:

Жадные длани я к ней простирал,

Темную страсть мою днесь награждая,

Кротко щадит меня немочь морская:

Пеною здравья брызжет мне вал!

Нужды нет, близко ль, далеко ль до брега!

В сердце к нему приготовлена нега.

Вижу Фетиду; мне жребий благой

Конец ознакомительного фрагмента.