Хороший ученик

Владимир Бреднев

Быть решительным, идти напролом, ни о чем не жалеть и быть всегда на коне? Или усомниться и проиграть? Оставаться верным клятве и погибнуть? Или жить дальше, позабыв грех предательства? Непростые вопросы для простых людей.

© Владимир Бреднев, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Хороший ученик

В девяносто четвертом Виктору Баеву было двадцать два года, он был старшим лейтенантом Н-ской воздушно-десантной штурмовой бригады сто одиннадцатого Н-ского воздушно-десантного полка. Форма на Викторе сидела, как влитая. Жена по утрам поправляла берет, целовала в щёку и говорила: «Красавец!»

В первых числах января девяносто пятого, когда Виктор со своей ротой вырвался из окружения «чехов», и в изодранном, прожжённом камуфляже стоял перед толстым, красномордым полковником из центра, он тоже услышал: « Красавец!» Какую струну задело это слово в Викторе, он тогда своему командиру объяснить не мог. Только полковника сдернуло с грешной земли и бросило на ящики, опрокинуло на пол. Адъютант за пистолет схватился. Боевые офицеры по стойке «смирно» замерли. Полковник вскочил, орал, подбитый глаз рукой трогал и орал ещё громче, до визга: «Под трибунал!»

Но трибунала не было. Полковник улучил момент, когда в городе наступило затишье, забрал с собой адъютанта, документы, какие успел написать, сел в «УАЗ». И тут откуда-то ухнул выстрел, прогудел над позициями «Шмель» и поднял «УАЗик» на воздух. От полковника только один погон нашли. Баева ещё день подержали в кутузке, а потом выгнали на передовую, с глаз долой.

Через какое-то время Виктор заметил, что с удовольствием делает своё дело. Нет, не просто командует, а командует там, где война. Почти каждый выход штурмовой группы — это бой. Бой ближний, когда не абы как и абы в кого, а лицом к лицу. Всадит лейтенант штык-нож в мягкое податливое тело, под вздох, боевику, и ни один мускул на лице не дрогнет, бросает финку — с оттяжкой, порой на спор, между лопаток, бьет из АК — в голову, чтобы мозги по стенке. А на привале ест хорошо, тошнотой не мучается, спит отменно — без снов.

Получил отпуск, поехал в родной город. Из смрада войны, да в красивую жизнь. В городе какие-то другие понятия. Люди другие, воздух другой, ночи другие. На войне всё представлял, как вернётся, как в дверь позвонит, как ему его родная благоверная откроет, к груди припадет, слезу смахнет. Ещё до войны в книжках об этом читал, в кино видел. Пришёл, а дома нет никого. Сел на ступени. Люди идут, сторонятся. Ни кто ты? Ни здравствуйте! Отворачиваются и мимо проходят. К вечеру жена вернулась. Застыла на нижней площадке.

— Дочка где?

— К маме отправила. Завтра съезжу.

Пока мылся в ванной, жена суетилась, бегала по кухне, сковородой гремела. Запахи, чад, вино на столе. Только садись, солдат милый, пей чарку, закусывай домашним да ступай почивать, дожидайся жену. Нет, ведь. Взыграло. Схватил, смял, содрал всё, что под юбкой было, опрокинул на стол. Потом стало тошно, стыдно и больно.

Всю боль в вине утопил. Проснулся утром, а жены уже нет. На тех же ступенях дочку увидел. Поднял над собой, прижал покрепче, опустил на каменный пол, к матери подтолкнул. Жена стоит, слова не говорит. Думал, узнает, что он снова на войну поехал, запричитает, к ногам кинется, держать станет, а она спросила: «Уходишь?»

И он соврал, что от военкома посыльный был. Срочно ехать надо. Соврал и уехал. Пока поезд до Моздока шёл, Виктор пил. Сидел в купе, доставал из вещмешка бутылку водки и в пять приёмов осушал. Потом отворачивался к окну и, молча, смотрел, как тянется за окном сначала бесконечный лес, потом ровная, без края, степь, потом должны были быть горы, но за окном текла ночь.

Был ещё год. Генералы войну проигрывали, а капитан Виктор Баев не хотел проигрывать своих маленьких сражений. И не проигрывал.

Вытащил он как-то из-под «Урала», перевернувшегося на легком фугасе, мужика лет шестидесяти. Шофёра. И тот оказался русским. Жил с боевиками, жратву им возил, боеприпасы, иногда самих переправлял, куда скажут. Но это потом Виктор узнал. А сначала приволок несчастного на свой пост, спирту в рот вылил, чтобы в чувство пришёл, санинструктора заставил царапины промыть, раны перевязать. Ночью шофёр очнулся, спасибо сказал. А потом шёпотом, чтобы ребят спящих не разбудить, поведал Баеву самое главное:

— Никогда им не верь. Они договариваются только между собой. С тобой — никогда. Или только в том случае, когда силу почувствуют. Сегодня ты для них враг. Гостя обидеть грех, врага убить — вечная слава. Так что, если на одной тропе он и ты, в твоих руках автомат, а в его — посох, стреляй первым.

— Поаккуратней!

— Тебя всё равно должны сгрызть бродячие собаки. Чем чаще ты будешь нажимать на курок первым, тем позднее это произойдет.

— Ты, мужик, головой ударился, видать?

— Я с ними всю жизнь прожил, вот до этой минуты с ними прожил, — дальше шофёр поведал о боевиках, выездах, подорванных федералах.

— Ты же русский, — в Баеве бушевал смерч.

Рука давно ухватила рукоять боевого ножа, вложенного в ножны, вшитые на штанину по щиколотке. Только выдернуть и воткнуть в глотку, чтобы заткнулся.

— Это фамилия у меня русская. А жизнь вся с ними. Правильная у них жизнь. Понял! Без сомнений. Сказано: «Вот так!» — и кочевряжиться не надо, — шофёр вытянул из штанины осколочную гранату, ухватился за кольцо.

При виде гранаты человек всегда столбенеет. Или с ума сходит. Баев знал. Мальчишки приходили из плена. Помешанные. Им в руку вкладывали гранату, вырывали чеку, руку совали в штаны и перепоясывали. Устанут пальцы, разожмётся рука, скобка на запале отлетит, и всё! Всё! А мальчики боялись, что не смогут с девочками дружить.

Не зря нож при Баеве был. Не успел шофёр чеку вырвать. Так и остался лежать. В одной руке граната, палец другой в кольце, а в грудь, там, где сердце, нож воткнут, и рукоять — крестиком. Те, кто первый раз в командировку приехал, утром чуть с ума не сошли. А Баев сидел за столом, сколоченным из крышек снарядных ящиков, смотрел на повара и громко спрашивал: «Котлеты сегодня кто-нибудь есть будет? Ну и хрен с вами. Клади еще»!

С тех пор Баев нажимал на спусковой крючок первым. Ни сердце, ни мозг не терзались сомнением, что перед стволом автомата были живые люди. Виктор убивал методично и сноровисто, как когда-то бойщик дядя Лай бил несчастных коров. Иногда Виктор вспоминал эту картину из далекого детства. Родители получили новую квартиру. На девятом этаже. И плевать им было, что балкон и окно детской комнаты выходили на территорию колбасного завода с полным циклом переработки. Витька вернулся из школы и услышал мычание коров. В городе. Он выскочил на балкон. Крошечный человечек загонял корову в какую-то тесную клетку, заходил в неё сам. Корова успевала взреветь и падала, подгибая передние ноги. Человечек что-то вытирал тряпицей и выходил, а корову за задние ноги уже поднимал кран, чтобы тащить по воздуху в серебристый ангар. На другой день Витька нашел дырку в заборе и пришёл к человечку. Лицо у того было таким же, какие рисуют в учебниках истории к рассказам о монгольских захватчиках. На голове аккуратная шапочка, поверх черной рубашки — телогрейка, штаны черные, а туфли серые, из туфель на штанины ткань намотана. Как у киношных красноармейцев времён гражданской войны.

Витька сказал, что его зовут Витькой и что он из этого дома. Человечек ответил:

— Лай. Дядя Лай.

Потом спросил:

— Уцитьца плишол? — и добавил, — Уцитца нада халашо. Смелть долзна быть лехкой.

Ещё Виктор помнил, что он всю ночь не мог уснуть. Стоило сомкнуть веки, как вставали огромные синие коровьи глаза, которые только что блестели живым блеском, а потом вдруг останавливались и делались мутными. И он хотел отомстить за эти глаза дяде Лаю. Но не знал как. Наверное, в десантное училище пошёл только из-за того, чтобы можно было наказать обидчика каким-нибудь таким приёмом, который сразу показывал, кто есть кто.

Всю первую войну Баев обходился без приёмов. Автомат лучше расставлял точки над «i».

Когда генералы войну всё-таки свернули, и принялись оттирать свои мундиры от копоти, слез, крови и собственных соплей, Виктор не поехал домой, а написал рапорт, чтобы его перевели на военную базу, поближе к «духам» или дали возможность попасть в ограниченный контингент миротворческих сил в Югославии.

Но командование полистало документы, спросило о семейном положении и отправило служить в учебный батальон. По прибытии на место Виктор узрел, что военная база новых вооруженных сил Российской Федерации только начала своё существование, огородившись по периметру рядами колючей проволоки и воздвигнув в дальнем углу три «коровника» — казармы для рядового состава, офицеров и штабной корпус. Присутствие супруги на базе не предусматривалось.

Потом от матери пришло письмо. Про своё здоровье и жизнь она написала пару предложений, все остальные были посвящены мучениям снохи, сиротинушки-дочки, и ещё кого-то третьего, скакавшего, мельтешившего среди строк. Первым порывом было сейчас же написать рапорт и выпросить у начальника части несколько суток отпуска. Но вечером, сидя за общим столом, Виктор вдруг отчетливо понял, что ехать домой, значит, ехать в тюрьму. Там, дома, «Шмеля» под рукой не будет. Значит, его посадят за убийство кого-то третьего, кто так и не открылся между строк материнского письма. И он недрогнувшей рукой написал: «Мама, передай Ленке, пусть подает на развод. Не склеилось»! От матери письма не последовало, а в штаб пришли официальные бумаги, которые Баев подписал и выслал назад. Заместитель командира части по воспитательной работе вызвал Баева в кабинет: «Херово, товарищ капитан, с моральным духом. На представление, понимаешь, не рассчитывай».

Баев кивнул, спросил разрешения идти.

— А бордель из части я устраивать не позволю, — замком подумал, чем бы закончить воспитательное мероприятие и добавил, — е… сь по Уставу надо, давно бы в майорах ходил!

— Не имел возможности, — гаркнул Виктор, и спросил — Разрешите идти?

— Ещё десантник, — возмутился подполковник и махнул рукой, иди, мол.

Когда объявили, что террористов будут мочить в сортире, многие офицеры затосковали. Они понимали, что новой войны не избежать. А Баев обрадовался. Искренне.

В первый день новой войны он собрал бойцов новоиспечённой роты, десантников второго года службы.

Бравые парни с татуировкой на плечах поприветствовали нового командира, а когда он разрешил сесть, расположились вальяжно, всем видом показывая, мол, многих видали, что ты, капитан, скажешь.

— Первое, бойцы, что запомним навечно, дедов и салаг здесь нет! Стираем сами, подшиваемся сами, сортиры драить придётся — сами. За первую провинность наказываю, во второй раз учу салагу: Пуля—дура, а тут война!

Парни примолкли. Не лукавил капитан — правду говорил.

— Второе, на заданиях сопли не жевать. Чужому на земле не место. Человеколюбие оставьте для родных и близких.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться?

— Валяй, старший сержант!

— А если он мирный?

Баев выдержал паузу.

— Для глухих и непонятливых. Во время задания чужому на земле не место, иначе на вас напишут цифру двести, и вы никогда ничего у меня больше не спросите. Завтра со мной пойдут только те, кто сегодня будет хорошо спать. А сейчас выйти, построиться.

Рота выскочила из палатки и выстроилась. С гор в долину сползли сумерки, в которых легко угадывались предметы, но признаки их были совершенно неразличимы. Из палатки вышел капитан, снял с плеча автомат, передёрнул затвор, развернулся в сторону импровизированного забора из колючки. Солдаты разом посмотрели туда. У одного из столбов маячила неясная фигура. В сторону этой фигуры ушла череда трассирующих пуль. И каждый видел, как огненные иглы рвали что-то, очень похожее на привязанного к столбу человека.

— А теперь отбой! — скомандовал Баев.

Закинул автомат за плечо и пошёл в сторону штаба.

Бойцы стояли в строю. Над строем висела зловещая тишина. Виктор обернулся:

— Бойцы, я дал команду: Отбой! Выполнять!

В три часа ночи он вошёл в палатку и тихо проговорил: «Подъем!» Добрая половина десантников вскочила и стала поспешно одеваться. Среди них был и старший сержант, задававший Баеву вопрос. Построив личный состав перед палаткой, капитан вызвал сержанта.

— Товарищ старший сержант, в отсутствие вышестоящего командира, принимаете командование на себя. На северном направлении между третьим и пятым пулеметными гнездами ваша группа к шести часам утра должна отрыть окопы полного профиля с ходами сообщения на выдвижные позиции фланговых пулеметных расчетов. Выполняйте!

Парни рыли окопы в каменистом грунте и проклинали Баева.

В полдень вторая часть роты в полном боевом снаряжении ушла в зелёнку. Баев хорошо помнил этот страшный выход. Около одного из небольших горных аулов они наткнулись на неубранную растяжку. К саклям выползли по-змеиному. Виктор долго рассматривал селение в бинокль. У домов ходили женщины, одетые в чёрное, развешивали бельё, кормили кур, носили воду. В улице стояли несколько молодых девушек и о чём-то беседовали. На стволе старого дерева сидели аксакалы, вокруг бегала малышня. И вдруг глаз споткнулся. Виктор сначала не понял, что же такое выбивалось из общей картины горного селения. На выступе каменной ограды стояла раскрытая банка тушёнки и серебрилась в лучах предвечернего солнца. Горцы тушёнку не ели. Это Виктор знал точно.

В долину вело несколько горных троп. В долине были нефтепровод, высоковольтная ЛЭП, мост через ущелье и начало серпантина, в долине было село, в котором спокойно чувствовали себя федералы, пацанята из мотострелковой части, выполнявшие функции гарнизона и охранявшие два блок-поста перед входом на серпантин. Боевиков нужно было обнаруживать и завязывать бой, вызывая подкрепление. Но где их искать?

Баев взял двух бойцов и пошёл в село. На окраине они присмотрелись к дому, прошмыгнули в ограду и оказались на пороге горного жилища. Баев пристегнул штык-нож к автомату и занёс оружие над мужчиной средних лет, за спиной которого стояли три девочки школьного возраста, жена и четырнадцатилетний мальчик. У мужчины побелело лицо, но он не пошевелился и не произнес ни слова. Девочки плакали. Плакала жена, но беззвучно. Не выдержал мальчик. Он выскочил из-за спины отца и схватился за руку Баева.

Бравые десантники стояли бледные, как полотно.

— Дорогу покажешь.

Мальчик кивнул. Виктор опустил автомат и показал, что все свободны.

Баев, десантники, мальчик были в ограде, когда на крыльце дома появился отец. Старое охотничье ружьё прогремело двумя выстрелами. Капитан видел, как волчья дробь бьет мальчишке в спину, видел, как ошалевшие десантники валятся в пыль и жмут спусковые крючки, видел, как пули колют старые камни, щепают вековое дерево, рвут одежду и тело горца. По селению уже стоит истошный крик женщин.

Они хватают одну из девочек и уходят со двора. Бегут по тропе в зелёнку. И когда за деревьями пропадает селение, бойцы грохаются на колени. Бесшабашность стёрлась. Скулы свело. Мощные красивые тела содрогаются в рвотных порывах. Корёжит мужиков по-чёрному. Виктор стоит у дерева, пережидает. Потом достает свою флягу, бросает одному:

— Глотни, помогает.

Во фляге у Баева коньяк. Глотнули. Оклемались. Тут и мать появилась. Девочка стоит под деревом, как изваяние, мать напротив — краше в гроб кладут. Парни привалились к скале — лица бледные, с выступившими прожилками вен. Глаза блестят, на выкате. Ещё немного и кинутся рвать на куски любого. Мать быстро объясняет, куда пошли боевики, и кто их повёл.

Потом группа «на рысях» шла к серпантину. Они первыми услышали боевиков. Залегли. Отдышались. Баев отдал приказ: «Пленных не брать»! Под перекрестным огнём за пять минут полегли все горцы.

Баев вернул группу в лагерь.

Между выходами гонял бравых десантников до седьмого пота. Бойцы целыми днями кололи, резали, выслеживали, стреляли. И всё это доводилось до остервенелого автоматизма.

Как-то вечером к капитану подсел полковник. Он был из штаба, но рожи не раскормил, брюха не отвесил и сам часто ходил с бойцами на боевые операции. Полковника уважали.

— Виктор, вот смотрю я на тебя и думаю, где ж ты так остервенел? Может, убили кого?

— Боже упаси, товарищ полковник.

— А что ж ты из ребят зверей делаешь?

— Чтобы их не убили. Мне в первую один мудрец здешний тайну открыл, как надо жить. Я так и живу, и живой. И пацанята живые… И мамки их не ревут над могилками, не клянут ни меня, ни вас.

— Ты хоть раз подумал, вот вернуться они домой?

— Жить будут.

— Прямая дорога в бандиты. Их из школы да в твои руки. А они у тебя золотые. Из любого положения хоть из пистолета, хоть из автомата, хоть ножом.

— Полагаете, на гражданке по-другому?

Полковник задумался.

— Там хоть выбор есть, — произнёс он после некоторого молчания.

— И здесь есть. Но… Уцитца нада халашо. Смелть долзна быть лехкой.

— Это ты о чём?

— Кореец мне так сказал. Давно. Я в школу ходил, а он на бойне работал. Пленный. Ещё с войны. На бойне работал. Дядя Лай. Умер, наверное, уже.

— Тебе твои не снятся? — вдруг спросил полковник.

И Баев понял, что спрашивают его не об отце-матери, не о жене и дочке, спрашивают о тех, кого он лишил жизни.

— Бог миловал, товарищ полковник.

— Ты веришь?

Баев промолчал.

— А я верю. Искренне верю. Не показушно. Вот тут у меня Бог, — полковник неопределенно взмахнул рукой, — И ночью он мне говорит: «За каждого ответишь»! Я потом думаю. Когда в Афган зелёным лейтенантом попал, за то время с меня спрос невелик будет. Воин и есть воин. Клятвы не нарушал, а кого в землю положил, такова их судьба. А вот за нынешнее. Сколько ж людского горя на мне теперь? — полковник вновь остановился, подумал, выдохнул, — Каждого искупление ждёт.

Это было так давно. Но так отчетливо помнилось Баеву. Помнилось, что из десантников он сделал настоящих солдат, боеспособную единицу, те в свою очередь учили салажат, и самым большим ЧП в роте было боевое ранение.

На войне Виктору вручили орден, а следом он получил звание.

Из Моздока прикатил в парадной форме. И услышал, проходя мимо санбата: «Красавец!»

Завернул. Шёл между молодыми девчонками и спрашивал: «Кто сказал „красавец“»? Санитарки показали на огромную палатку. Ворвался. И тут же напоролся на чёткий, пресекающий всякое неповиновение, голос.

— Марш отсюда!

— Так, я красавец, — промямлил он.

— Красавец?! Тогда у палатки подожди, — за белым занавесом брякнули железяки.

Запричитал мужской голосок.

Через какое-то время из палатки вышла доктор.

— Красавец где?

— Я!

— Разве красавцы так берет носят? — доктор подошла и поправила головной убор.

Баев бросил чемодан и сграбастал женщину в объятия. Она не сопротивлялась. Он потянул в себя запах её волос — пахло солнечным летним ромашковым полем. Поцеловать всё-таки не решился. Отпустил.

— Что ж, красавец, теперь вы просто обязаны на мне жениться.

— Хорошо, товарищ военврач. Завтра схожу на боевые, а там и свадьба.

— Смотрите, не передумайте.

За доктором вышел долговязый парень с марлевой маской на лице, пробурчал что-то… Баев проследовал в расположение своей части. А вечером был в санбате. И ночь провел в кубрике. Под утро она спала у него на груди. Красивая, желанная, родная. А он всё дышал и дышал запахом её волос.

Днём уже был в горах, ночью в бою.

В квадрат с трёх сторон хлынули боевики. Группа уходила от озверевших бандитов. И боец не исполнил баевского завета: встретил на тропе человека и пропустил. Первый раз боец был на задании, думал, не заметил его тот, кого он не стал убивать. И ошибся. Ночью по тропам люди не ходят. Группу пропустили. Выстрелили в Баева. Броник спас. Виктор был жив, но идти не мог. Поднимался с земли, и тут же сознание заволакивал черный туман. «Старики» смогли увести группу от преследования. Четыре дня тащили Баева зелёнкой, пока не вышли в расположение мотострелковой дивизии.

В госпитале его кололи уколами, просвечивали аппаратами, цокали языками, успокаивали и, в конце концов, объявили, что более Виктору в армии делать нечего.

Войсковые, паевые, боевые. На них он купил себе квартиру в родном городе. И оказался совершенно один. Пришёл к родителям, постаревшим, поседевшим пенсионерам. Мать рассказывала про все болячки, потом несколько раз принималась плакать и говорить, что внучка совсем от них отстранилась. Только про бывшую жену сказала, что за большого человека она замуж вышла. Удачно!

Отец без перерыва смотрел в телевизор и ругал на чём свет стоит правителей, страну, артистов, телевизионщиков, олигархов и всех других мудозвонов, доведших всех до точки.

Всё это как-то перемешалось, отошло и осталось в прошлом.

Баев (как бывало уже много, много раз) бархатным лоскутком протёр объектив, прижал приклад к плечу, выдохнул, приложился к наглазнику.

«Сколько всего в памяти переберёшь, пока дождёшься», — рассеянно подумал он.

Было ему сейчас тридцать пять лет. И он, мучаясь сильными болями в спине, всё-таки прилетел в чужой город, чтобы выполнить ту работу, которую он умел делать очень хорошо. Господин в черном костюме, окружённый секьюрити, шёл по коридору. Его несуразно большая голова мелькала за прозрачными пуленепробиваемыми витринами. Господин в чёрном костюме был магнатом и кандидатом. А Баев между делом подумал, как можно полюбить такого головастика? Не иначе, как за деньги. За деньги любовь, из-за денег — смерть.

Виктор затаил дыхание и мягко нажал на спусковой крючок. Внизу, у машин заметались люди. Охрана выхватила оружие, крутила головами. Сейчас примчится милиция, вывалят на площадь чины, начнут говорить в микрофоны, обещать и даже угрожать. Только кому? Баеву? Плевать он хотел, живые Баеву не страшны. Страшит его ночной миг, когда вдруг приснятся все те, кого лишил он жизни.

Опираясь на костыли, из подъезда вышел седой мужчина с серым и усталым лицом. На пиджаке орденские планки. Молоденький лейтенант милиции кое-как успел подхватить вдруг качнувшегося на ступенях ветерана. «Скорая помощь» умчала Баева в больницу. Он пришёл в сознание от того, что на него кто-то пристально смотрел. Разлепил веки. Белое пятно халата, белое пятно колпака, лица совсем не разобрать. Пахнет чем-то не больничным. Ромашками пахнет, полем, ветром степным с горчинкой полыни. Желанным, родным. Бывают женщины ангелами? Наверное, нет.

У Баева вдруг потекли слезы.

В углу палаты образовалась дыра, из дыры, из зияющей черноты к его глазам стали подплывать лица. Усатые, бородатые, губастые, носатые, потом холёные, сытые, розовощекие. Потом выплыл мальчик и спросил: «Баев, ты зачем отца убил»?

Тут же раздалось:

— Уцитца нада халашо. Смелть долзна быть лехкой, — проговорил дядя Лай, и резко свёл углы палаты.

На мгновение сделалось страшно.

Майора Баева похоронили на родине. Администрация настояла на воинских почестях.