Ничего не объясняющие фрагменты прекрасного

Владимир Беляев, 2017

Владимир Беляев (р. 1983) – поэт, акционист, культуртрегер. Автор книг «Именуемые стороны» (2013) и «Вроде сторожившего нас» (2015). Стихи публиковались в журналах «Знамя», «Новый мир», «Воздух», «Новый берег», «Арион», «Интерпоэзия», в альманахе «Новая камера хранения». Организатор ландшафтного поэтического фестиваля «Пушкинские лаборатории». Участник выставки «Formatting memory» в пространстве «Вертикаль» (проект «Таблички») (2016). Лауреат премии «Дебют» в номинации «Поэзия» (2015). Живет в г. Пушкин.

© В. Беляев, 2017

© А. Житенев, предисловие, 2017

© Д. Давыдов, фото, 2017

© ООО «Новое литературное обозрение», 2017

* * *

Физика непреходящего

Владимир Беляев — царскосел, и мифология места во многом определяет его самопонимание, акцентируя ирреальность пространства и смещенность культурных пластов: «Мой город — город-выдумка, город-памятник <…> и все его богатство лучшим образом обедняется, открывая возможность для повседневной детерриторизации, для переконструирования, создания своих пространств»^[1].

Закономерно, что в построении генеалогий, всегда более или менее гадательном, важнейшие линии связываются критиками с «петербургской поэтикой» в ее алогическом изводе (И. Анненский)^[2], с поздним авангардом (А. Введенский)^[3] и медитативно-созерцательной поэзией «второй культуры» (М. Айзенберг)^[4]. Впрочем, в «сновидной» реальности этой лирики «читатель чувствует себя сбитым с толку»^[5], что ставит под вопрос слишком очевидные параллели. Предметное у В. Беляева опосредуется умозрительным, близкие культурные контексты — далекими, и чтение его текстов предполагает учет не только ближайшей литературной традиции. В этой поэзии отмечается «уход от проблематизации в архетип»; стремление превратить «поэзию в психоаналитическую практику» и одновременно — движение «в сферу чистого внимания, отслеживающего само себя»^[6].

Тем примечательней, что герметическая поэтическая работа, ориентированная не столько на резонирование с другими голосами, сколько на обособление и инволюцию, хорошо вписана в поэтический контекст, доказательство чему — и публикации книг в разных поэтических сериях (2013, 2015)^[7], и широкое участие в фестивальном движении, и получение премии «Дебют», оцениваемой нередко как мейнстримная, оставляющая за бортом наиболее радикальные практики (2015).

Новая книга В. Беляева — репрезентативное избранное, включающее как уже публиковавшиеся, так и новые тексты. По нему вполне можно составить представление и о поэте, и о его времени, поскольку эти тексты несут в себе стихию общего и выражают универсальный опыт. Впрочем, даже сосредоточенное вслушивание не создает здесь ощущения разгаданности.

Слово здесь возникает из обращенного к субъекту вызова или сложно формулируемого вопроса, из несоответствия явленного и сущностного: «окрестность ждала / сына, ключа, открытия». Герменевтическая «непрозрачность» обнаруживает вариативность привычных связей и смыслов, «фактурность» означивания, когда желание осваивает мир, «не попадая в разломы значений, / в мистический переплет, в зазубрины слов».

Истолкование смысловых разрывов с помощью метафор осязания заставляет и саму ситуацию вопрошания воспринимать в пространственном ключе — как появление «зазоров» в ткани бытия: «лес летает — гул стоит / будто воздух там разрыт». Этот «поиск дверей поезд дверей» делает очевидным пластичность «ландшафта», способного выворачиваться и растягиваться.

Способность ориентироваться в мире предполагает движение сквозь себя самого, «зазор для человека» и «окошко в теле» взаимно соотнесены: «тело открывается / дверь горит / огнь в очереди стоит». Возможность «прорасти сквозь себя» или натолкнуться на «стену внутри» не задана изначально и определяется степенью внутренней собранности, готовностью вслушиваться в мир.

Перспективы роста и самоизменения в стихах В. Беляева часто связаны с «гулом» и «светом». Звук связывает предметы, выявляет их сорасположенность и способность к резонансу: «гул собирает окрестность», «воскресенье — голос — птичий куст», «язык скрипов». Свет — «остролистый», «океанический», «реликтовый» — придает вещам ауру ирреальности: «свет начинается и распадается на стороны», «все равно я люблю этот свет беспредметный».

Возникновение «я» в точке созерцания, в архетипическом телесном опыте, «опыте воды и песка» определяется тем, что границы субъекта здесь прозрачны, а противопоставление «я» и «не-я» часто несущественно: «где образ человеческий теряется начинается что-то другое. / что-то такое мается, / не знает покоя / <…> / огонь как образ человеческий / на месте мест перемещается. / как будто человек предместье, / где прыгать-бегать запрещается». Человек как «книга, пахнущая животным», легко подпадает под гипнотическое воздействие природных стихий, которые изымают его из хода бытия, вымывая личностную память: «остановишься — останешься. длиться в колодезном позвякивании, в темно-синей взвеси над дальним ельником. как когда-то становился падающей водой, грудой воды на вырицкой плотине, гулким ледяным провалом, перемалывающими себя глыбами».

Субъектность, формируемая таким образом, задается полюсами «бессюжетности» и «вынужденности». «Вынужденность» связана со смыслопорождением и автодокументацией: «будто сам себе след, / будто стал себе вынужден», «бессюжетность» — с растворением в природных энергиях и ритмах: «если бы ты и правда существовал вне сюжета, / и твое существование измерялось бы только накатывающими волнами вечности, света и тьмы».

Зыбкость баланса этих полюсов ставит «честность» самоотчета на место любых твердых мнений: «стих — пастырь укромного леса, / откликается, находит слуховое окно, / говорит чуть слева — честно или не честно?» Эту «честность», однако, нужно уметь отличать от нарциссической «достоверности», от самозамыкания в готовом наборе ответов: «каждый осторожно празднует себя, / пока не появляются слова, /в которых нельзя затвориться». «Честность» связана с убежденностью в том, что готовность к самоизменению является условием сохранения творческой идентичности. Оттого поиск примет новизны, знаков, говорящих о необходимости сменить точку отсчета, имеет здесь особое значение. Жизнь «срывает старые печати», открывая зрению «расходящиеся круги отработавших смыслов, имен, действий», и задача состоит в том, чтобы найти пути «если не освобождения, то хотя бы побега».

В интерпретации этого «побега» стихи двух последних лет отчетливо противостоят более ранним по воссоздаваемой картине мира и набору образов-лейтмотивов. В более ранних текстах «новое» связано с редукцией предметных связей: «чтоб со дна шагов дозвонился телефон / надо больше зрения спинного»; в более поздних — с ослаблением связей человеческих: «холод заставил двигаться, / а воздух опустошает пространство, нажитое совместно».

Нельзя не отметить и смену семантических операторов: на место пары «гореть» / «истаивать» приходит пара «мерцать» / «перебегать». Первая оппозиция обозначает интенсивность и необратимость изменений: «истаивают» «слова» и «взоры», и «человек горит»; вторая указывает на прерывистость существования и ускользание от определений: «определенность сбоит в мерцании знака», и «перебегание» напрасно тщится «поймать взгляд зверя».

Разными оказываются и проекции субъектности: неготовности совпасть с предметом переживания: «не собраться уже и не стать / человеком, травой, полусветом» — противостоит нежелание стать пленником собственных объективаций: «стать мерцающим радио в общем не высказанном напряжении мира, перебегая и не становясь знаком-образом-вещью». Стремление «называться собой» опосредовано незнанием себя, «отделенностью от себя». В последних текстах книги часто звучит мотив отчуждения, «избытости прежних связей»: «трещины отчуждения — как трещины на фотокарточке, заполняют собой весь видимый воздух», космос «разбивает прежде не отчуждаемое». Общий мир разнимается на множество не пересекающихся траекторий: «никто ни с кем не встречается — здесь-там — проходя по касательной», и реальность заполняют «знаки/пыль/несостоявшихся соответствий».

Это значимая перемена, позволяющая отметить еще одно различие: органической целокупности природного мира противостоит в книге реальность зеркальная и фрагментированная. С одной стороны — «зеленый шар полудня, / где теплые волны сшивают цвета-вещи-растения», с другой — «дрожащий и зеркальный мир» «вошедшей в глаз кро́ви», несущий в себе новую формулу красоты: «статический образ во время фазы глубокого сна».

Стремление «раздышать речи и дни» исподволь перестраивает интонацию и структуру текста; «речь на руинах», сохраняя в себе раздумчивость и сосредоточенность, расслаивается на трудно стыкуемые плоскости, приобретает алеаторический характер. Работа со «случайностью» текстовых фрагментов и «найденным» словом оказываются поисками смысла на грани его исчезновения, попыткой сохранить субъекта в акте означивания.

Изменения в понимании слова и текста, отчетливо читаемые в последних текстах книги, несомненно, связаны с еще одной значимой стороной творческой работы В. Беляева — организацией ландшафтного поэтического фестиваля «Пушкинские лаборатории», проводимого с 2012 года. В одном из своих выступлений поэт указывает на потребность «переводить архитектуру, геометрию, ландшафт в музыку, во внутреннее устройство стихов, в дистанцию между тропами»^[8]. Фестивальная практика, исследующая формы бытования текста на грани социального и природного пространств, вполне отвечает этой задаче.

Интересно отметить усложнение фестивальной формы: если изначально речь шла о переозначивании пространства и проблематизации восприятия («диалог слова и пространства, в котором оно звучит», «драматургия перехода от предыдущих поэтик и ландшафтов к последующим»)^[9], то в дальнейшем на первый план вышла уже постановка под вопрос субъекта речи и форм бытования высказывания между перформансом и инсталляцией («свойственная прогулке разнородность внимания возвращает маршруту смысл в момент остановки, когда идущие переводят дыхание, обращаясь к слову и голосу, а слово и голос обнаруживают поэта»)^[10].

Возможность мыслить текст вне привычного медиума, в единстве слова и дыхания, звучания и присутствия обусловила интерес поэта к поиску новых возможностей оформления смысла и его закрепления. Так в поле внимания попали работа со случайной комбинацией «готовых» формул и «овеществление» высказывания в деревянной табличке с текстом. Из умозрительного и бумажного мира поэзия возвращается во внеэстетическое поле, в мир вещей, в повседневность.

Поэзия в изобретенном поэтом жанре табличек соотносится с перформативными и ритуальными практиками, а результат творчества закрепляется в арт-объекте, который подчеркивает внеположность высказывания принятым формам бытования поэтического текста. Вещественность и «ничейность» стихотворения здесь принципиальны: «„Табличка“ — это вещь, артефакт, имеющий материальное измерение, в отличие от текста <…> Табличка в этом смысле — попытка поймать воробья, сжать ветер, сделать слово-вещь, текстовую икону, в конце концов. <…> Табличка — это что-то, чему можно уделить большее время взгляда, избыть это время через взгляд, и восстановить в правах пространство и память»^[11].

Это один из самых радикальных в современной поэзии примеров изменения условностей, связанных с восприятием поэтического текста, с его «горизонтом ожиданий». Отрадно, что в этом отважном формотворческом жесте сохраняется возможность очищения чувств, превращения читателя в «истончающиеся условия, / в выбор, в предзнаменования, в речь пальцев, / в бессмертную динамику поверхностей, в бег-бег-бег».

Александр Житенев

Примечания

1

Беляев В. [Черновик «Нобелевской речи»] // http://www.pokolenie-debut.ru/nobel_speech/chernovik-nobelevskoy-rechi-vladimira-belyaeva_8543.

2

«Анненский в немыслимом для себя окружении: на бесконечной советской войне и в раю-аду после нее» (Шубинский В. Раз-два-три, где четвертый // Беляев В. Именуемые стороны. М.: Русский Гулливер, 2013. С. 7).

3

«Намеренно оборванная линия Дельвиг — Фет — Введенский (в обход очевидного Ходасевича) намекает на общее предпочтение бокового, теневого культурного сюжета» (Кузьмин Д. «Полюса». Владимир Беляев — Ксения Чарыева // http://www.litkarta.ru/rus/dossier/charyeva-vs-beliaev/dossier_34192/).

4

«Для Владимира Беляева ориентиром служит не только постакмеистическая традиция (в лице Михаила Айзенберга), но и традиция обэриутов вкупе с мировой психоаналитической мыслью» (Рымбу Г., Трабун Д. Петербургская поэзия // http://mag.afisha.ru/stories/v-noiskah-russkoj-dushi/chechenskie-hudozhniki/).

5

Генерозова Е. А может, и не нас вовсе // http://literratura.org/criticism/ 1112-elena-generozova-a-mozhet-i-ne-nas-vovse.html.

6

Формулы из рецензий Г. Рымбу и А. Порвина в «Хронике поэтического книгоиздания» журнала «Воздух» (2013. № 1-2) // http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh/issues/2013-1-2/hronika/.

7

Беляев В. Именуемые стороны. М.: Русский Гулливер, 2013; Беляев В. Вроде сторожившего нас. New York: Ailuros Publishing, 2015.

8

Беляев В. [Черновик «Нобелевской речи»].

9

Ландшафтный поэтический фестиваль «Пушкинские лаборатории» // http://gorod-pushkin.info/puskinlab-16-06-2012.

10

Пушкинские лаборатории // http://www.gorodpushkin.ru/afisha/full/2857.

11

Беляев В. Интервью автору статьи от 29.05.2016.