И Аз воздам

Владимир Апаликов

Действие романа происходит в Советской России в 1927 году. В Москву приезжает Мария Шаховская. Она должна отомстить четырём насильникам, исковеркавшим её жизнь. Но что есть месть?

© Владимир Апаликов, 2021

ISBN 978-5-0055-1158-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Патрульных было четверо. Двое сразу протиснулись в купе. Стало тесно и душно. Свет керосинки, и без того неровный, от дуновения воздуха запрыгал по стенам, по смутным лицам. Один из вошедших — очень красивый молодой человек во франтоватом полушубке, перекрещенном ремнями, в папахе из белого курпея — подсел к Маше. Второй — сильно постарше, в долгой шинели, в ломаной фуражке — остался стоять. Он был, видимо, главным в квартете. Жестом показал остальным, чтобы оставались в коридоре. Те кивнули, демонстративно сняли винтовки с плеч.

Владимир начал доставать документы, старший остановил его:

— Не надо бумажек, мне твои золотые погоны уже всё сказали, что мне нужно. Офицер, значит, а?

— Я комиссар Временного правительства, возвращаюсь из длительной командировки по Сибири и Уралу.

— Может, теперь мне перед тобой навытяжку стать? А? — старший достал из кобуры наган. — Так не дождёшься. Нету твоего правительства. Две недели уже как нету. И ты, выходит, не комиссар, а никто. Тебя тоже нету. Значит, и не должно быть? А? — спросил как бы для верности и сам же заключил. — Не должно. А раз так — пошёл на выход, контра!

— Погодите! Послушайте, что вы хотите от нас? — Владимир заволновался. Больше за Машу — красавец в ремнях поглядывал на неё с преувеличенным восторгом. И всё подвигался к ней, будто невзначай. Она совсем вжалась в угол, к стенке.

— От вас? От вас мы ничего не хотим. Ты, барышня, можешь топать домой, — старший добро улыбнулся. — А ежели желаешь, вот и кавалер наш запросто проводит до дому. Желаешь, а? Всё равно этот контрик, — он кивнул на бледнеющего Владимира, — тебе уже без надобности. Он кто тебе был-то? А?

— Он мой жених! — голос у Маши дрожал, она старалась перебороть жуть, прихлынувшую к сердцу, захолодившую его. — И не был. Он есть и останется им!

— Был — может, и был. А вот останется — навряд ли, — задумчиво протянул старший, повернулся к Владимиру, сказал буднично. — Пошли, офицер. Да не трожь ты чемодан, не надо — не понадобится.

— Чего не надо-то? — возразил красавец, глядя при этом на Машу. — Пусть берёт — пригодится.

— И то верно! Забирай своё барахлишко, — согласился старший.

— Но вы как-то должны объяснить, в чём дело, в чём моя вина? — Владимир спрашивал по инерции. В последние дни он уже успел насмотреться на то, что творилось по России, прекрасно понимал, что сейчас произойдёт, смирился. Вот только Маша… Машенька….

— Это тебе лучше наш теоретик объяснит, — сказал старший, повернулся к стоявшему в коридоре молодому человеку в городском пальто и круглой шляпе. — Вот он по всем пунктам разложит. Разложишь, а?

Кивнул ему, сделал плавный жест, точно приглашая на трибуну.

— Собственно, тут не приходится долго объяснять, — тот потёр лоб, как бы подгоняя мысли. — Идёт классовая борьба, в дни революции она особенно обостряется. Народные массы, угнетаемые веками, восстали на своих эксплуататоров, пришли в движение, и движение это никому, собственно, не остановить. Оно сметёт всё, что мешает на пути.

Голос его возвысился до патетических вершин. В прыгающем свете чадящей керосинки лекция звучала странно и дико.

— Послушайте, это всё, может быть, так и есть, — торопливо выдохнул Владимир. — Даже допускаю, что наверное так и есть. Но при чём здесь мы? Вот эта девочка при чём?

— Девушка совершенно ни при чём, и мы отпустили её домой, как вы слышали, — сказал лектор. — А вы, как представитель класса эксплуататоров, подлежите, собственно, немедленному уничтожению.

Маша вскрикнула, подалась вперёд.

— Вот — слышал, а? — старший нетерпеливо дёрнул наганом. — Всё тебе разложили по полкам. Так что, хватит воду толочь. Вставай и пошли.

Владимир встал, застегнул шинель, повернулся к Марии:

— Иди домой, родная, — сказал он. — Что ж, не судьба нам. Прощай.

— Я никуда не пойду, — Мария постаралась сказать это твёрдо, но голос плохо слушался, ей было страшно, очень страшно. — Я с тобой.

— Машенька, тебе надо, надо уходить!

— Нет, нет!

— Маша!

— Нет!!

— Да идите вы уже! — кто-то подтолкнул их в коридор.

На выходе ветер хлестнул в лица мелкой изморозью. Луна дрожала в низком небе, тусклый свет её змеился по рельсам. Машу и Владимира остановили около полуразбитого вагона.

— Можете попрощаться, — сказал старший. — Мы не звери какие-нибудь.

— Вы звери и есть! — закричала Маша. — Как вы можете так?!

— Можем! И только так, — жёстко откликнулся старший. — Вы нас веками мордовали, пришёл наш черёд. Вы будете прощаться? А? Нет? Тогда, барышня, отойди чуток в сторонку.

— Володя! Милый! Неужели так всё и закончится? — Маша не могла поверить, что происходящее не снится ей, что эти люди с винтовками сейчас просто заберут их жизни.

— Маша, я прошу тебя, уходи! Уходи, пока можно, они не пощадят тебя.

— Нет! Мы клялись, что будем вместе, навсегда. Нет! Нет!!

— Маша!!

— Слушайте, мы что — до утра тут будем валандаться? — озлился теоретик. — Не хочет — пусть остаётся. У нас, собственно, служба уже закончилась. А мне ещё конспект по философии надо заканчивать.

— И то верно! — снова согласился старший. — Тогда станови их к стенке. Раз сама не хочет уходить, чего ж заставлять? А?

— Погоди, — вмешался красавец. — Её-то зачем сразу? Такую красоту грех не приласкать. Давай-ка, я её в вагон пока.

— Ну, твоё дело, — равнодушно сказал старший, дулом нагана показал Владимиру. — Становись вон туда. Да быстрей ты! Правда, что ли, до утра тут с вами вошкаться?

— Оставьте, оставьте её! — Владимир рванулся к красавцу, который затаскивал Марию в темноту вагона. Наган ударил его по лицу, двое патрульных подхватили обмякшее тело под мышки, поволокли, притиснули к стене вагона.

Сознание милосердно покинуло Марию, распластанную на вонючих тряпках. Она не слышала залпа, отправившего её Владимира туда, откуда уже никогда не возвращаются. Она не почувствовала грубо вторгшегося в неё самца.

— А с трупом что? — впервые подал голос четвёртый патрульный, почти мальчик, облачённый в бушлат с башлыком. — Здесь оставим?

— Зачем здесь? — возразил старший. — Закинем в вагон, пусть едет куда подальше. Обыщи его.

Четвёртый полез по карманам, достал документы, раскрыл удостоверение.

— Игнатьев Владимир Николаевич, специальный комиссар военного министра, — прочитал он раздельно, повернул удостоверение к ближнему фонарю. — Податель сего уполномочен провести ревизию фонда фуража. Всем организациям и ведомствам оказывать комиссару всемерное содействие. Гляди, и правда — комиссар.

— Федот — да не тот, — веско припечатал старший. — Не наш комиссар. Бери его за ноги, толкай. Эй, ухажёр, ты где там, а? Помогай.

Красавец вынырнул из тьмы, стал тянуть тело кверху. На лице его бегала дрожащая ухмылка. Толкаясь они наконец запихнули то, что было Владимиром Игнатьевым, внутрь вагона. Красавец спрыгнул, хохотнул:

— А невеста-то девкой оказалась.

— Да ну? — почему-то изумился старший.

— Ага. Вот не думал — они ж столько времени вдвоём ездили. И чего он с ней делал в дороге? Турусы разводил? Хороша ведь девка. Жалко только, что не в себе была. Даже не дёрнулась ни разу.

— Ну-ка пойду и я попробую. Может, уже в себя пришла? Подёргается, а? — командир ловко вспрыгнул на подножку, пропал внутри вагона. Через минуту оттуда донеслись неясные звуки, женские стоны.

— Очнулась, кажется. Стонет, — заволновался лектор. — Это как-то… Меняет как-то дело… Я, собственно, следующий.

И не дожидаясь ответа, тоже полез в вагон.

Красавец достал шикарный портсигар, закурил, прислонился к вагонному поручню.

— Очень люблю я это дело, — признался он. — Эта у меня, значит, тринадцатая будет девка. Нехорошее число. Надо быстро исправлять.

— А баб сколько было? — живо заинтересовался бушлат.

— Баб я не считаю. Тут легко со счёта сбиться. Баба — это такая сладкость… — красавец сытно зажмурился, даже губами почмокал. — Особенная это сладкость. Чем больше употребляешь, тем больше хочется. Вот ведь как.

— А как у тебя так получается, что девки и бабы сами на тебя липнут?

— А вот слушай и запоминай, — красавец притоптал папиросу, поправил щегольскую папаху. — Для начала надо ей в глаза смотреть. Долго-долго. Глаз не отводить, дождаться, пока она сама отведёт свои гляделки. Тогда — всё, тогда знай — она твоя. И ты начинаешь…

— Эй, вы чего тут, а? — командир выпрыгнул из вагона.

— Учу вот молодого баб укрощать.

— Вон, пусть лезет в вагон и укрощает, — сказал старший, повернулся к четвёртому. — Сейчас тот кончит, и ты давай. Быстрей только. А то мы тут и так без времени застряли.

— Не-не-не, я не пойду. Так я не хочу, — вдруг заартачился бушлат и даже руку поднял, защищаясь.

— Чего? — искренне удивился старший. — Как это не пойдёшь? Чистеньким хочешь остаться, гад? Мы, значит, чёрненькие, а ты один беленький! Может, ты и заложить нас собрался? А?

— Никуда я не собрался. И не собирался. А только не могу я так, — бушлат помялся немного, собирался с духом. — Я ни разу ещё с женщиной… Не умею… Я потом… Не думайте, вас не выдам… Но с ней не буду, не могу…

— Но так нельзя, — заволновался появившийся в проёме вагона теоретик. — Мы, собственно, должны быть уверены, что никто из нас не пойдёт докладывать. Значит, должны быть все вместе.

— Точно, — согласился красавец. — Нечего тут выделываться. Иди вон на ней выделывайся.

— Да не могу я, — бушлат чуть не плакал.

— А не можешь — тогда рядышком с ними ляжешь, — безжалостно сказал старший, снова вынимая наган. — Выбирай, возгля, с нами пойдёшь — вот мы тут все. Или с ними останешься. Которые там.

— Правильно, — сказал красавец, неожиданно добавил на латыни. — Аут — аут. Тертиум нон датум.

— Датур, — поправил его теоретик, — датур. Третьего не дано.

Трое стали плечом к плечу, глядели темно.

Бушлат положил винтовку на пол, обречённо полез в вагон. Стоны возобновились, нарастали с каждой секундой. Трое удивлённо переглянулись между собой.

— Вот это он наяривает, — весело сказал красавец. — Аж завидки берут. А тоже — строил тут из себя монашку из Новодевичья.

— А ты откуда латынь знаешь? — спросил его теоретик. — Гимназию, вроде, не посещал.

— Откуда ты знаешь, чего я посещал, а чего нет? — почему-то обиделся красавец. — Допустим, у меня книжка специальная имеется про крылатые выражения. На девок безотказно действует. Завернёшь что-нибудь навроде: лямитье ес лямур сан иле. И бери её голыми руками.

— Если это французский язык, то с сильной примесью нижегородского. И что это, собственно, значит?

— Точно не помню, но смысл: в любви не хрен кота за яйца тянуть.

Посмеялись. Красавец снова восхитился:

— Не, ну ты слышишь, что он там вытворяет? А такой скромник, такой скромник рисовался.

— В таких натурах живёт скрытая чувственность. В определённых обстоятельствах она даёт себя знать. И порой чрезмерно — об этом, собственно, Достоевский много писал, — раздумчиво пояснил теоретик.

— Видать, тот ещё был ходок этот твой Достоевский, — снова хохотнул красавец, ему было очень весело. — Туго знал это дело.

— Да, с ним всякое бывало, — согласился теоретик. — В ссылке он сошёлся с одной замужней женщиной и достиг таких вершин сладострастия, что, собственно, во время…

— Погодите вы! — оборвал старший. — Кажись кончил пыхтеть? А?

В проёме, оправляя ремень, показался бушлат. Приготовился спрыгнуть.

— Куда? — остановил его старший. — Вали заканчивай дело.

— Ка-какое дело?

— Обыкновенное дело. Кончай её. Нельзя ведь так оставлять. Нельзя, а?

— Да вы что?! — бушлат волновался всё больше, губы прыгали. — Мне и так до конца жизни хватит того, что сотворил. Не буду я убивать безвинного человека. Не буду. И не маши своим наганом. Стреляй, сволочь. Лучше сдохну, чем душу, ни в чём не виноватую, загублю.

— Да ты и так уже её загубил, она не жилец теперь. А выживет — так нам же хуже, — сказал красавец.

— И пусть хуже! Пусть хуже! — бушлат вдруг завыл, вывалился кулём на землю, забился. — Ааааааа… Мамонька моя родная, что же я наделал?.. Что я наделал, Господи?! Прости меня, Господи! Ааааа…

— Да у него, кажется, падучая! — сказал теоретик. — И что теперь, собственно, делать?

Старший развернул к свету скрючившегося мальчика, всмотрелся внимательно:

— Ничего, оклемается. Вишь, какой впечатлительный. Давайте кончать эту музыку, а!

— И правда, хорош уже тут зады морозить, — сказал красавец.

Вынул из деревянной кобуры маузер, деловито осмотрел. Тьма вагона, словно распахнулась, поглотила его.

Звонко ударил выстрел.