Моя ойкумена. Том второй. Поэмы

Владимир Алексеевич Берязев

Полное собрание поэм Владимира Берязева, известного современного русского поэта, лауреата множества премий, живущего в Новосибирске.

Булавка

Грез завсегдатаи —

Мы и не знали закона,

Мы заклинали судьбу о продлении сна.

Вдруг я очнулся:

Взяла зажигалку икона,

Газ запылал,

она факел к глазам поднесла.

Вспыхнули очи.

Младенца огнем затянуло.

Он только крепче прижался к родимой щеке.

Пламя по алой порфире

на грудь соскользнуло

И запле-

пля-

пле-плясало на белой руке.

Стой, Богоматерь!

Отдай мне мою зажигалку.

Господи-Боже,

ну, кто ж теперь крест понесет?

Сон обратился

в гнилую чадящую свалку.

Стол задрожал

от предчувствия желчных икот.

Звякнули ложки.

И рюмка скатилась под лавку.

Черную доску

заткали в углу пауки.

Все что нашел —

на полу золотую булавку

Да белоснежный дымок непорочной руки.

Выстыла печь.

За окном одиноко и мглисто.

На чердаке домовой непохмельно мычит.

Высохла килька,

испортился «Завтрак туриста»,

Помер Гефест,

продырявился ядерный щит…

В левом углу

сквозь экран гомункулус плешивый

Что-то бубнит

и пытается цифрой замкнуть

Вечный пожар…

Но мы живы, поганец, мы живы!

И сквозь огонь

наш последний единственный путь.

Пусть твои дьяки

навыворот Слово читают,

И говорит о добре механический гроб.

Вот заикнись лишь о совести,

выкормыш стаи,

С бранью бутылкою бросит в тебя протопоп.

Уж Аввакуму на полке аукнулся Клюев,

С тихим смиреньем зарей занялась купина.

Игорев лебедь

несет землю Родины в клюве,

чтоб в океане ином возродилась она…

Никнет сирень под росой.

Отсырело полено.

Даже две мухи уснули в стакане на дне.

Только булавка

горит на ладони нетленно

Напоминаньем

о нашей нетленной вине.

Что же мне делать?

Убог я и деда не помню.

Может быть, за море сгинуть,

а дом подпалить?

Может, зарыть золотинку в ограде у комля

серебристого тополя?..

Или же проще пропить?

Справа ломбард.

Напрямую живет участковый.

Слева Хазанов — известный в народе дантист.

Что же мне делать

с булавкой твоей лепестковой,

Капелькой неба,

упавшей на вянущий лист?

Благодарить?

и хранить?

и с любовью молиться?

Но для молитвы, как минимум, надо иметь

то, чем душа возгорится

и умилится —

Ту безоглядность,

которой не ведома смерть.

Мы, одичав,

без прививки уж не плодоносим.

В уши мамлюка

не дозваться родным голосам.

О, Матерь Божья,

обрежь свои девичьи косы,

Мы позабыли пути к золотым небесам.

Тихо в избе.

Баба Поля давно на погосте.

Серою поступью

тронулись в утро кусты.

За поворотом

стучат командорскою тростью.

Тихий скулеж

из соседской звучит темноты.

Пса кличут Фустом.

Он дрожит от соседского стука.

Страшно, кобель?

Так ползи же к хозяйским ногам.

Как мне знакомы

холодные руки испуга,

Лихо глядеться

в пустые глазницы векам.

Страшно, кобель.

Ты сегодня вдвойне одинокий:

Не разделю

я твоих инфернальных скорбей.

Теплится весть

на последнем безумном пороге.

Катится жизнь,

как священный жучок-скарабей.

Бабушка Поля приходит,

садится на лавку,

Пальцем маячит, сквозит, улыбается мне.

И все глазами, лицом —

про святую булавку,

И все про деда,

чей профиль висит на стене.

Я посажу ту булавку

в горшок на оконце,

Охрой полью,

купоросом и горькой сурьмой,

Может быть, вырастет

синего неба иконка

С той, золотою по краю,

чеканной басмой.