Человек неразумный

Владимир Александрович Бердников, 2019

Действие романа происходит в СССР в начале 80-х, во времена господства атеистической идеологии. Заломов – выпускник Ленинградского университета – поступает на работу в сибирский академический институт и вскоре обнаруживает, что взгляды многих научных сотрудников засорены представлениями, весьма далёкими от рациональных. Молодой человек отчаянно спорит, пытаясь понять причину этого явления. В конце концов Заломов приходит к выводу, что в ошибках и заблуждениях умных и прекрасно образованных людей повинен наш разум.

А ВЫ В БОГА-ТО ВЕРИТЕ?

А теперь посмотрим, чем же занимался Заломов в своём подвале. В начале января он выбрал для работы линию очень симпатичных плодовых мушек. У них были белые глаза и бледно-жёлтое тело. Пока насекомые размножались, Заломов штудировал химию красителей, а в конце марта отправился к доктору Чуркину в Органику (так в Городке называли Институт органической химии) и вернулся с набором красителей разных цветов. Только в апреле он приступил непосредственно к опыту.

Он вырастил мух в присутствии тридцати двух красителей. Семнадцать из них вели себя в соответствии с пожеланиями шефа, то есть в ходе опыта обесцвечивались. Четырнадцать выдержали воздействие пищеварительных ферментов личинок, но в тело насекомых проникнуть не могли. Так что личинки, копошащиеся в цветном корме, сохраняли свою натуральную белизну. Но один краситель с кодовым обозначением «КСК» вёл себя по-особенному. Он не обесцвечивался и при этом легко проходил внутрь личинок, окрашивая их в ярко-красный, точнее, в алый цвет. Алые личинки превращались в алых куколок, из которых вылуплялись алые мухи. К сожалению, разобраться в полученных результатах Заломов не мог, ибо доктор Чуркин при передаче красителей наотрез отказался сообщить их формулы и истинные химические названия. Почему он так поступил, оставалось загадкой. Но как бы то ни было, первый этап запланированной работы Заломов завершил, о чём и должен был доложить своему строгому шефу.

В предбаннике шефского кабинета за пишущей машинкой сидела и курила секретарша Альбина — невысокая, белобрысая, востроносенькая молодая женщина. Её довольно крупные светло-серые глаза сами по себе были очень даже ничего, но их красота терялась на фоне серенького малокровного личика. Светло-русые жиденькие волосы, собранные в «конский хвостик», усиливали общее впечатление бесцветности. Вдобавок ко всему, на ней была серая вязаная кофта и того же цвета простенькая суконная юбочка. Эта бесцветная мышевидка (таким странным прозвищем с первого взгляда одарил Заломов драгановскую секретаршу) заявила, что «у Егора Петровича очень серьёзные гости», так что несерьёзному просителю ничего не оставалось, как поудобнее разместиться на чёрном кожаном диване и попытаться чем-то себя занять. В течение следующих десяти минут объектом его внимания оставалась бесцветная мышевидка.

Владислав выяснил, что Альбина недавно окончила Новоярский университет по специальности филология, и что она обожает своего начальника, считая его, по меньшей мере, гением. Альбина тоже успела узнать, что Заломов не женат, что его отец давно умер, а мать живёт в небольшом городке в Ленинградской области. Сама же секретарша о своей семейной жизни сообщила очень немного: намекнула на существование мужа и при этом дала понять, что он-де «жалкий сосунок» и что «до настоящего мужика ему, как до далёкой планеты». Заломову почему-то показалось, что на роль настоящего мужика мог претендовать лишь сам Егор Петрович.

Наконец массивная, обитая чёрным дерматином дверь отворилась, и из шефского кабинета вышли, продолжая громко разговаривать, профессор Ковдюченко, недавно поразивший Заломова своею бесноватостью, и пиратоподобный учёный секретарь. За ними вышел и сам Драганов. Он был, как обычно, без пиджака, через глубоко расстёгнутый отворот его рубашки тянулись к свету спутанные кольца рыжих с лёгкой проседью волос.

— Ладушки, Егор Петрович, сделаем всё по высшему разряду, попридержим молодца, — говорил неожиданно высоким голосом массивный учёный секретарь, пожалуй, уж слишком уважительно склоняя голову перед хозяином кабинета.

— Работать — это тебе не дымовые кольца пускать. В стране, понимаете, с продовольствием напряжёнка, а он небылицами народ прельщает да безответственные прожекты строит, — нервной скороговоркой добавил профессор Ковдюченко.

— Валить Натаныча надобно, друзья мои хорошие. Не возмущаться, не критиковать, а ва-а-лить, — завершил их деловой разговор Драганов.

Увидев Заломова, шеф нахмурил свои лохматые, ещё не тронутые сединой брови и посуровел, показывая своим видом, что место младшего научного сотрудника не в кабинетах начальников, а у лабораторного станка.

— Егор Петрович, я хотел бы доложить вам первые результаты эксперимента с красителями и обсудить, что делать дальше, — пролепетал Заломов.

Маститый учёный было поморщился, но, приложив заметные усилия, сумел придать своему лицу более-менее бесстрастное выражение.

— Ладно, заходите, коли не шутите, правда, сегодня я сильно утомлён.

В драгановском кабинете стояла довольно затхлая атмосфера. Пахло сигаретным дымом, спортзалом и ещё какой-то кислятиной, видимо, «очень серьёзных гостей» тут потчевали то ли квашеной капустой, то ли солёными грибами. Вентилятор отсутствовал, форточки были закрыты.

— Что сильно накурено? — спросил шеф, угадав мысли Заломова. — Сами-то не курите?

— Нет, не курю.

— А что так? Заботитесь о здоровье? Только советую вам учесть одну простую и давно подмеченную нашим народом истину: «Кто не курит да не пьёт, дак тот абсолютно здоровеньким помрёт».

Драганов сказал это и захохотал, то есть издал несколько прерывистых хриплых звуков, обнажив свои мощные пожелтевшие от курения верхние резцы. Продолжая скалиться, скосился на портрет маршала Жукова и, сразу посерьёзнев, зло добавил:

— А может, экономите? Овёс-то, говорят, нынче дорог-с.

— Да вовсе не потому, просто мне неприятна никотиновая зависимость.

— Ах, тут шибко высокие принципы, — съязвил Драганов, скорчив презрительную гримасу. Он открыл форточку, и чистый прохладный воздух начал быстро вытеснять прокисшую атмосферу кабинета. Мрачно глядя в окно, шеф пробурчал: — Вот тебе и весна. По всем приметам выходило, что до Духова дня тепла не будет, дак так оно и вышло.

Повисла напряжённая тишина. Драганов занял своё место за широким письменным столом и жестом указал Заломову на стул напротив.

— Ну что там у вас стряслось? — начал шеф деловую беседу, почёсывая свою атлетическую грудь и позёвывая.

— Егор Петрович, я вчерне закончил просмотр взаимодействия личинок с тридцатью двумя красителями и выявил семнадцать образцов, перспективных для дальнейшей работы.

— Ну и что это за красители?

— Видите ли, я знаю только их условные коды, доктор Чуркин почему-то не сообщил мне их формулы.

— А?! Молодец Мироныч! Это я попросил его не давать вам формул.

— Это почему же? — почти вскрикнул Заломов.

— Много будете знать — скоро состаритесь. Продолжайте ваш рапорт, — резко и зло осадил Драганов подчинённого.

Такой грубый выпад шефа поставил Заломова перед непростым выбором: или возмутиться или подчиниться. К ужасу своей самооценки он выбрал второе и после краткого замешательства приступил к подробному отчёту.

Как и ожидалось, Драганов был доволен, что в целом его предсказания сбылись. Он даже позволил себе дозировано пошутить:

— Ну, наконец-то, Владислав Евгеньевич, а то я уж подумывал: а не поменять ли вас на какого-нибудь спортивного молодца, а ещё лучше на какую-нибудь рукастую да пригожую девицу-молодицу. Ну а вот теперь вижу: худо-бедно вы справляетесь.

Драганов потянул ящик письменного стола, вынул пачку дешёвых сигарет, подчёркнуто не спеша, закурил и картинно задумался. Затем встал, подошёл к окну и медленно заговорил, уставившись на газон, покрытый яркими цветами.

— Знаете, Владислав Евгеньевич, пожалуй, я рискну с вами чуток поработать.

Учёный снова глубокомысленно замолчал. Он молчал и молчал, не отрывая глаз от газона. А Заломов всё ждал и ждал, понимая, что шеф подбирается к чему-то важному.

— Владислав Евгеньевич, а вы в Бога-то верите? — наконец нарушил тишину Драганов, и в его голосе Заломов уловил нотки лёгкой досады, будто речь шла о промозглой погоде или о хронической бессоннице.

Младший научный сотрудник опешил, такого пируэта он никак не ожидал.

— Нет, конечно, — вырвалось из его уст. — Вы что? Проверяете меня на идеологическую зрелость?

— Да, проверяю, — ответил шеф в своей прямолинейной, грубоватой манере. — Мне нужно знать, с каким человеком имею дело, и насколь я могу ему доверять. Дак вы что? точно знаете, что Бога нет?

Драганов по-прежнему стоял спиной к Заломову, и это не позволяло молодому человеку видеть выражение лица своего начальника. «Уж не шутит ли? — мелькнула самая простая и самая удобная мысль. — Да нет, едва ли… уж больно голос суров». Так и не успев толком разобраться, Заломов выпалил первое, что пришло на ум:

— Видите ли, Егор Петрович, я считаю некорректной даже саму постановку вопроса о существовании Бога как внеприродного фактора, создавшего Вселенную с её живым и неживым содержимым и вдобавок ко всему постоянно следящего за каждым из пяти миллиардов жителей нашей планеты.

— Это почему же вы считаете вопрос о Боге некорректным? Существование такого, как вы выразились, фактора объясняет появление Вселенной так же просто, как план шкафа в голове плотника объясняет появление реального шкафа из дерева.

Драганов говорил веско и назидательно, ничуть не сомневаясь в своём моральном и интеллектуальном превосходстве над «молокососом».

— Да, но, в отличие от внеприродного Бога, ваш плотник (надеюсь, вы не имеете в виду знаменитого пасынка назаретского плотника) — существо вполне плотское, да и его план шкафа не так уж нематериален. Скорее всего, он воплощён в какой-то конкретной схеме контактов между вполне определёнными нейронами головного мозга плотника, — попытался держать удар Заломов.

— Да… богобоязненности у вас, я вижу, кот наплакал. Вас послушаешь, так и душа материальна.

— Егор Петрович, я не хотел бы развивать эту тему, — сухо ответил Заломов и добавил: — Так что же мне делать с теми семнадцатью красителями, которые обесвечиваются личинками? Какие из них выбрать для дальнейшей работы?

Драганов по-прежнему стоял у окна, смотрел на газон, курил и будто не слышал вопроса.

— Повторите в большем объёме работу с красителями лилового цвета, а все остальные из опыта исключите, — наконец произнёс он, делая акцент на каждом слове. — Да… и размножьте-ка линию Мёллер-5, ну и ещё парочку линий с маркёрами по двум большим хромосомам.

— Хорошо бы знать формулы красителей, это помогло бы мне сориентироваться… — возразил было Заломов, и тут же отметил, что слова его звучат как-то слишком любезно, почти просительно, чуть ли не угодливо.

— А вот об этом попрошу не беспокоиться, — оборвал его Драганов. — Вас ознакомят с формулами, когда Я сочту это нужным, — на слове «я» шеф поставил жирный акцент. — А пока работайте. Вам понятна ваша задача?

— Да, — безропотно согласился Заломов, изумляясь не столько странности указаний Драганова, сколько собственной странной покорности.

Разговор был завершён, его заключительная часть оказалась для Заломова совершенно неожиданной, и он даже забыл доложить о необычном поведении алого красителя с кодовым названием «КСК».

В тот вечер Заломов долго не мог уснуть: из головы его упорно не выходил разговор с шефом. Он ещё помнил, сколько переживаний доставила ему проблема существования высших сил в детстве. Так лет до двенадцати он панически боялся грозы. И это не был страх попадания в него молнии; нет, то был страх каких-то невидимых сверхмощных сил, следящих за ним и жаждущих покарать его за двуличие. Ведь на словах-то он, как положено советскому школьнику, в Бога не верил. Так что религиозное чувство юного Заломова выражалось главным образом в смутных страхах. Особенно страшно было ему грозовыми ночами, когда за окнами полыхали нестерпимо яркие, видимые даже сквозь сомкнутые веки молнии, а грозный гром, казалось, распарывал дом от крыши до потолка над его кроватью. И сколько ни говорили ему взрослые, что молния — это просто электрический разряд, а гром — просто звук того разряда, мистический страх перед грозой не проходил.

Как-то раз в одно лето, особенно богатое грозами, юный Заломов увидел поразительно яркий сон. Ему приснилось, будто он лежит на чёрном, недавно вспаханном поле. Он распластан и вдавлен в мягкую тёплую почву, а над ним раскинулся громадный купол неба. Вдруг на голубом небосводе проступают ярко-красные, будто горящие, контуры какой-то крепостной стены и высокого замка за нею, и он слышит гремящий мужской голос: «Веришь в Бога?!» — «Нет!» — пытается прокричать мальчик, но издаёт лишь сдавленный, едва слышный писк. И сразу после этого с неба начинает спускаться огромный сундук на толстом канате. Заломов всматривается в днище сундука и видит, что оно усеяно длинными острыми шипами. Вскоре грозные шипы нависают прямо над ним, и снова гремит тот же мощный бас: «Кайся! Кайся, жалкий червь! Веришь в Бога?» — «Да, да!» — громко и убеждённо кричит Владислав, раздавленный смертельным ужасом и чувством собственного ничтожества. Проснувшись, он ещё долго лежал на спине в мягкой постели. В комнате был включён репродуктор, и густой бас диктора продолжал читать какое-то важное правительственное сообщение.

Этот жуткий сон Заломов хранил в глубокой тайне не менее двух месяцев и лишь осенью рассказал его одной пожилой женщине, гостившей у матери. «Миленький ты мой! — сказала женщина. — Так это же Христос к тебе приходил. Это добрый знак. Христос только к избранным приходит». Нельзя сказать, что слова женщины успокоили Заломова, скорее напротив, его страхи после этого даже усилились. Лишь знакомство с физикой и, как ни странно, чтение Жюля Верна помогли ему существенно ослабить свой страх перед высшими силами, хотя излечение от этого психического недомогания пришло гораздо позже. И свидетельством тому снова явился сон.

Тогда Заломов учился в медицинском институте и много времени проводил в анатомичке, с интересом наблюдая за становлением у сокурсников «врачебного мышления». Более всего его поражало, как быстро вчерашние сентиментальные школьницы пропитываются махровым медицинским цинизмом. Как лихо и беззаботно вертят они в своих нежных ручках кости, внутренние органы и прочие фрагменты человеческого тела и весело суют шпильки во все отверстия и каналы. Но, пожалуй, более всего его шокировало отношение будущих врачей к трупам, превращённым в так называемые анатомические препараты. У этих людских останков не было ни кожи, ни внутренних органов — лишь скелет, связки, мышцы и нервы. Каждому из препаратов студенты придумали имя. Были там и Матильда, и Вася, и особенно популярным был Коля. Этот Коля при жизни был могучим парнем, можно сказать, геркулесом, а после смерти его великолепные мышцы теребили, бормоча божественную латынь, довольно бестолковые люди, в головах которых свистел пустой ветер молодости. Конечно, тот здоровенный парень, ставший после смерти Колей, едва ли предвидел, что случится с его телом, а вот в одной из склянок институтского анатомического музея были выставлены заспиртованные внутренности какого-то профессора царской России. Этикетка возле склянки сообщала, что учёный завещал свои останки медвузу для изучения анатомии. Заломова поразила сила духа человека, смогшего, даже не постигнув азов диамата, так радикально и так безбожно распорядиться своею священной плотью.

И вот восемнадцатилетнему Заломову приснилось, будто он стоит, склонившись над Колей, и перебирает пинцетом его мышцы предплечья. Вдруг громадный препарат вздрагивает, легко соскакивает с мраморного стола и заключает Заломова в свои объятья. Владиславу трудно дышать, ибо липкая, отвратительно пахнущая плоть трупа прижата к его лицу. Под его руками лишь поясничный отдел Колиного позвоночника. Он нащупывает отходящие к ногам толстые нервные пучки и остервенело рвёт их, почему-то крича: «Кончай этот маскарад!». Лишённые иннервации ноги гиганта подкашиваются, и он, как мешок, повисает на Заломове. Тот не выдерживает тяжести Коли, и они оба падают на холодный цементный пол. Однако руки монстра продолжают действовать, и его страшные жёлтые ногти вонзаются в кожу на горле Заломова. «Надо добраться до грудного отдела», — вот главная мысль, которая бьётся в угасающем сознании несчастного студента. Изнемогая от удушья и усталости, он скользит ладонями вдоль позвоночника пустотелого трупа и наконец натыкается на нервы, приводящие в движение мышцы рук. Он разрывает липкие пучки — и Коля разжимает свои страшные кисти. Теперь Владислав может свободно дышать, но его сознание всё ещё мутится от смрада, источаемого проформалиненной плотью анатомического препарата.

Этот врезавшийся в память сон чётко показал Заломову, насколько продвинулось его атеистическое мировоззрение. Ведь в этом сне, столкнувшись вроде бы с несомненно сверхъестественным явлением, он действовал так, будто за странное поведение монстра несли ответственность какие-то ему неизвестные, но, безусловно, материальные факторы.

Утром (это была суббота) Заломов проснулся с тяжёлой головой и плохим настроением. После двух чашек крепкого чая голова слегка прояснилась, но обычное для него хорошее настроение упорно не приходило. Идти на работу не хотелось, и он решил прогуляться по лесу вдоль ручья, слегка похожего на речку его школьных лет. Через какие-нибудь пятнадцать минут Заломов уже шагал по лесной дорожке, усыпанной сосновой хвоей. Глаза его машинально сканировали окружающий мир, но он не видел ни красоты, ни смысла в этом нагромождении форм и красок, ибо мозг его продолжал нудно мусолить тему, поднятую во вчерашнем разговоре с шефом.

— Почему и зачем затеял Драганов тот разговор о Боге? Что он проверял? Или, может быть, шефа гложут сомнения в верности официальной идеологии? И он искал помощи у неопытного юнца? — Заломов задумался: — А мог бы я сам ответить на вопрос, что такое Бог? и откуда взялось у людей это странное понятие? Едва ли боги пришли к нам из мира абстрактных рассуждений. Да и как могли дикари конца каменного века строго рассуждать, если в их языке, фактически, отсутствовали абстрактные понятия? И всё-таки именно этим охотникам за мамонтами и небрезгливым собирателям всего, что съедобно, принадлежит слава изобретения духов и богов. Чудеса, да и только! Быть может, в те времена боги были зримыми и вполне осязаемыми человекоподобными существами, жившими неподалёку от людей? — Заломов засмеялся и… наконец-то узрел ликующую вокруг природу.

Прошло больше месяца после его последней экскурсии в эти места. Весна стремительно переходила в лето. Знакомый склон долины ручья теперь был оранжевым от бесчисленных огоньков — цветов с множеством лепестков, свёрнутых в ярко-оранжевые шарики. Заломов развернул несколько таких шариков и в каждом обнаружил миниатюрного жёлтого жучка с чёрными поперечными полосками на надкрыльях и с необыкновенно длинными членистыми усиками. Усачок сидел на рыльце пестика и явно питался цветочной пыльцой. Заломова охватило чувство восторга перед красотой и сложноустроенностью мира и, пренебрегая опасностью подцепить энцефалитных клещей, он лёг прямо на оранжевый цветочный ковёр. Небо было бездонным и совершенно голубым. Оно было выше и голубее, чем над задымлённым Ленинградом. Заломову было сладко смотреть в это голубое окно, обрамлённое светло-зелёными кронами берёз. Внезапно закуковала кукушка, суля молодому человеку долгую жизнь. Так начиналось его первое сибирское лето. На календаре было 13 июня.