Человек неразумный

Владимир Александрович Бердников, 2019

Действие романа происходит в СССР в начале 80-х, во времена господства атеистической идеологии. Заломов – выпускник Ленинградского университета – поступает на работу в сибирский академический институт и вскоре обнаруживает, что взгляды многих научных сотрудников засорены представлениями, весьма далёкими от рациональных. Молодой человек отчаянно спорит, пытаясь понять причину этого явления. В конце концов Заломов приходит к выводу, что в ошибках и заблуждениях умных и прекрасно образованных людей повинен наш разум.

УЧЁНЫЙ СОВЕТ

В институтском вестибюле висело объявление, приглашавшее сотрудников в три часа на заседание Учёного совета. Единственным пунктом его программы был доклад члена-корреспондента М.И.Пивоварова — «О влиянии кратковременной холодовой обработки на экспрессию генов млекопитающих». Тема доклада заинтересовала Заломова. Без пяти три он уже сидел в конференц-зале и разглядывал одиноко висящий на стене большой портрет недавно умершего академика Желтухова — выдающегося генетика, когда-то сосланного всевластным Трофимом Лысенко в Среднюю Азию учить чабанов разводить шелковичных червей.

Пока Заломов перебирал в памяти основные вехи научной биографии Желтухова, зал быстро заполнялся. Наконец появились трое солидных мужчин, которые с подчёркнутым достоинством взошли на подиум и по-хозяйски расселись за столом президиума. Центральное, председательское, место занял директор Института академик Старовалов. Это был невысокий лысый старик со скуластым мужицким лицом. Всю жизнь он занимался генетикой плодовых деревьев, правда, о его достижениях Заломов не имел ни малейшего представления. Справа от директора расположился его заместитель, членкор Маслачеев — щуплый слабогрудый мужчина с меньшевистской бородкой и прилизанными волосами невыразительного серого цвета. Об этом учёном муже Заломов немного знал, потому что слышал его доклад в Ленинградском университете. Тогда Маслачеев на основании довольно мутных экспериментальных свидетельств выдвинул сверхреволюционную гипотезу о том, что гены являются источником каких-то «информационно-силовых полей», по которым якобы распространяются какие-то «морфогенетические волны», управляющие развитием зародыша. Столь странные идеи консервативная университетская публика, конечно же, приняла в штыки, но это ничуть не смутило докладчика. Он преспокойно выслушал все язвительные вопросы и замечания и объяснил неверящим скептикам, что пока не может «по известным причинам» привести свои главные аргументы. Забавно, что после такого объяснения аудитория успокоилась, и никто из трёх сотен человек, сидевших в зале, не осмелился поинтересоваться, о каких-таких «известных причинах» шла речь.

Учёный муж, занявший место слева от председателя, имел весьма импозантную внешность — выбритый до блеска череп, чёрная с проседью борода веником и огромный рост при соответственной комплекции. Такими принято изображать в детских книжках капитанов и боцманов пиратских кораблей, не хватало разве кривого ножа в жёлтых прокуренных зубах. Однако должность бородача была самой мирной — он был институтским учёным секретарём. Титул «учёный секретарь» у Заломова почему-то ассоциировался с пушкинским «кот учёный», в обоих словосочетаниях слышалось нечто несерьёзное. Правда, он знал, что маститые учёные считают должность учёного секретаря весьма значительной, но почему они так считают, Заломову ещё было неясно.

Вдруг в зал энергично вкатился маленький, седенький и весь какой-то скукоженный старичок. Не поднимая головы, он быстро вскарабкался на подиум и сел левее учёного секретаря. Сразу после этого директор встал и объявил: «Марат Иванович, просим порадовать нас вашими очередными достижениями. Надеюсь, тридцати минут вам хватит?» — «Хватит и того меньше!» — бодро отозвался скукоженный старичок и проворно запрыгнул на трибуну. Он выразительно откашлялся, стукнул пару раз по микрофону, подпёр левой рукой подбородок и заговорил удивительно проникновенным, доверительным тоном. «Вот он пивоваровский интим!» — услышал Заломов громкую реплику усатого пожилого мужчины, который сидел вблизи задней двери конференц-зала и бесцеремонно курил. Голубой дымок от его папиросы красиво струился над головами сотрудников.

Заломова слегка удивило высокое мнение Марата Ивановича о себе. Уже в начале доклада он со смущённой улыбкой поведал, что многие отечественные организации и даже некоторые зарубежные фирмы «норовят вырвать» из его рук «свежие, ещё не успевшие остыть результаты». Чуть позже он снова без ложной скромности отметил, что представители крупных медицинских центров стоят в очереди у дверей его кабинета, мечтая заполучить «право первой ночи» на испытание его последних разработок, «способных избавить человечество от непереносимых страданий». Сначала результаты сутулого старичка произвели на Заломова впечатление чего-то маловероятного, но всё-таки возможного. Однако через сорок минут доклада общая масса новизны превысила все разумные пределы. Сотрудники (точнее, молодые сотрудницы) Марата Ивановича работали с линией пегих мышей, у которых по серому меху были разбросаны разной величины белые пятна. Оказалось, что если беременных мышей этой линии поместить на десять минут в морозильную камеру, то их потомки живут чуть дольше матерей. Но это не всё. Из ряда таблиц, диаграмм и фотографий следовало, что у мышей, переживших в чреве матерей краткую искусственную зиму, мех стал чуть гуще. Более того, их мех в целом слегка посветлел, ибо белые пятна на мышиной шкурке стали чуть крупнее. Но самое интересное — новые свойства передались следующему поколению. Все эти удивительные вещи Марат Иванович оттрактовал, как «появление de novo» приспособлений для жизни на Севере. Правда, величина замечательных эффектов не превышала пяти-семи процентов, а полноценная статистическая обработка почему-то отсутствовала. Когда же докладчик заявил, что его «медленно стареющие» мыши отличаются от контрольных единокровок по активности почти каждого из дюжины случайно выбранных ферментов, Заломову пришло на ум, а уж не находится ли он на грандиозном розыгрыше.

Доклад закончился, начались вопросы. С мрачной серьёзностью местные светила справлялись относительно весьма незначительных деталей. Например, сколько весили контрольные мыши и сколько опытные. Какова была дозировка тех или иных лекарственных препаратов. Впрочем, нашёлся один молодой человек в дырявом халате, который всё-таки осведомился о статистической значимости результатов. Говорил он тихо и сбивчиво, и в зале возник недовольный шум. Марат Иванович ответил ему тоном старшего товарища: «Сходные результаты мы получаем из опыта в опыт, и в таких случаях статобработка совсем не обязательна». Косноязычный молодой человек остался явно недоволен, но директор махнул ему рукой, чтобы сел, и тот нехотя опустился на полумягкое откидное сидение, что-то бурча под нос. Были ещё вопросы, относящиеся к технике эксперимента, но никто не обратил внимания на глобальные следствия, вытекавшие из данных, представленных сутулым старичком и его не вполне оперившимися помощницами.

И ещё заметил Заломов, что в течение всего доклада президиум жил своею собственной, весьма напряжённой и, по-видимому, весьма содержательной жизнью. Директор разговаривал со своим заместителем, к обоим учёным то и дело подходили какие-то люди и подавали им какие-то бумаги. Руководители Института на виду у всех эти бумаги просматривали и что-то на них писали. Нередко членкор Маслачеев почти прижимался губами к правому уху директора, и тогда тот (видимо, получая ценнейшую информацию) загадочно улыбался. Иногда входил в контакт с директорским ухом (на сей раз левым) и учёный секретарь. И эта информация доставляла академику Старовалову явное удовольствие. Поразительно, но великих людей на подиуме ничуть не заботило, что рядом с ними подрываются устои науки, которой они, вроде как, посвятили свою жизнь. Наконец директор обвёл мутным взором зал и предложил желающим «высказаться».

Первой поднялась на трибуну седовласая дама, которая голосом опытного лектора поздравила Марата Ивановича с новым глубоким исследованием, порекомендовав ему, впрочем, обратить пристальное внимание на странные колебания веса контрольных животных. Затем, к удовольствию Заломова, на трибуну взгромоздился Кедрин. Обхватив трибуну обеими руками и задрав к потолку свой аристократический профиль, институтский Демосфен принялся расхваливать докладчика. Надо отдать должное Аркадию Павловичу, он отметил революционный характер достижений Пивоварова, правда, в очень своеобразной форме. «Уже не редкость, — гремел драматический баритон Кедрина, — когда учёные в разных концах нашей планеты (в Европе, США, Японии, Австралии и даже в, казалось бы, далёкой от настоящей науки Бразилии) получают данные, которые не очень-то безупречно согласуются с механистической теорией Чарльза Дарвина. В этом отношении работа Марата Иваныча не выходит из ряда последних достижений эволюционной мысли. Не секрет, что и я неоднократно высказывал сходную точку зрения в беседах с профессорами Сесуму Омомото, Джузеппе Кардинелли и Мануэлем Эспинозой. Но я безмерно рад, что именно в стенах нашего генетического центра, самого передового в СССР, да и, что тут скромничать, товарищи, самого передового в мире, выполнена работа, которая ещё раз заставляет нас усомниться в безупречности ортодоксального дарвинизма.

Часто приходится слышать, что такой-то учёный прав, а какой-то другой-де не прав. Я же говорю вам: всё это пустое; люди прискорбно часто заблуждаются, полагая, что истина едина. Вспомните великую теорему Курта Гёделя о неполноте, из коей вытекает наличие принципиально недоказуемых положений в ЛЮБОЙ созданной нами аксиоматической системе знаний. Нет, дорогие коллеги, друзья и товарищи! Наиболее проницательные мыслители уже давно осознали, что истина многолика, множественна и отнюдь не однозначна. Более того, не побоюсь заявить вам с этой высокой трибуны: «На любой вопрос можно получить превеликое множество истинных ответов!» Конечно же, в принципе, данные, представленные нам сегодня Маратом Иванычем, можно с известным усилием затолкать в прокрустово ложе Дарвиновой теории. Хотя куда проще и изящнее они объясняются, если признать вслед за мудрейшим Аристотелем, за незаслуженно подзабытым Жаном-Батистом Ламарком да и за нашим гениальным соотечественником Львом Семёнычем Бергом, что… — Кедрин быстро передохнул, — что живой материи ИММАНЕНТНО присуща целесообразность. Ведь не секрет, что в строении каждой молекулы, каждой клетки, каждого органа обычно без труда угадывается простая и очевидная цель — служить на благо организма, делать так, чтобы он чувствовал себя вполне комфортно в среде своего обитания. Этой цели служат и все процессы, происходящие в живых телах, и даже мутации, — последнее слово Кедрин произнёс тем пониженным, доверительным тоном, каким опытные рассказчики описывают мистические явления. — Так, например, если среднегодовая температура внешней среды падает, то тут же появляются многочисленные мутации, защищающие организм от холода. Мне кажется, Марату Иванычу не помешало бы учесть это моё соображение. И вот такая-то бьющая в глаза целесообразность, которую мы с вами замечаем в каждом органе, в каждой молекуле, в каждой чёрточке поведения любого живого объекта, и заставляет меня призадуматься. И скажу вам прямо, незатейливо и откровенно: мне трудно отделаться от крамольной мысли, что и у эволюции есть какая-то своя, какая-то сокровенная цель. Будто и она следует какой-то программе, какому-то таинственному плану. Будто все живые тела — от бесчувственной амёбы до смышлёного шимпанзе, от ничтожной сине-зелёной водоросли до патриарха африканских степей баобаба — являют собою лишь краткие фазы, кратчайшие миги развёртки грандиозного творческого проекта, устремлённого куда-то ввысь, к какой-то неясной, но, несомненно, великой цели!

Кедрин сошёл с трибуны, и под жидкие хлопки аудитории энергично зашагал по центральной ковровой дорожке. Судя по ширине шага и гордо откинутой голове, Аркадий Павлович был доволен своим выступлением, и, возможно, красная полоса материи под его ногами казалась ему роскошной ковровой дорожкой Каннского кинофестиваля. Когда он достиг уровня последних рядов кресел, в зал через заднюю дверь вошёл Драганов. Вытянув перед собой правую руку, он степенно направился к летящему навстречу Кедрину. Учёные соединили свои длани в быстром и крепком рукопожатии, после чего Егор Петрович подошёл к одному из свободных кресел заднего ряда, пошатал рукою спинку, проверяя на прочность, и уселся, привольно выбросив в проход между рядами свои мощные кривоватые ноги. А тем временем, разгорячённый светский лев, широко шагая, вышел через заднюю дверь на лестничную площадку. Вскоре оттуда донёсся его бархатный рык: «Илья Натаныч, закурить не найдётся?» — «Ну, для друга Аркадия всегда найдётся», — услышал зал не менее выразительный бас усатого мужчины, безмятежно курившего на заднем ряду.

Заломова выступление Кедрина, по меньшей мере, смутило: «Как это истина многолика и множественна? Ведь этак можно доказать всё что угодно». Однако никто — ни в зале, ни за столом президиума — заметных эмоций не выражал. Люди спокойно сидели на своих местах, ожидая продолжения стандартной процедуры. Каким-то нюхом ощутив затянувшуюся паузу, директор бросил в зал свой ничего не выражающий, осоловелый взор и, чуть привстав, объявил: «Профессор Пётр Александрович Ковдюченко».

Из первого ряда поднялся и направился к трибуне, семеня короткими ножками, невысокий полненький круглолицый мужчина лет сорока пяти, одетый в комиссарскую кожаную куртку. Заскочив на трибуну, он поднял до уровня плеча зажатую в кулак правую руку, и, дождавшись гула одобрения молодых людей с задних рядов, начал свою странную речь. Говорил он с неуместным (по мнению Залоиова) эмоциональным надрывом. Конец каждого речевого периода почти выкрикивал. Слова вылетали из его круглого ротика, будто выстреливались короткими очередями из автомата.

— Товарищи! Прослушанный нами доклад лишний раз показывает, как надо работать, чтобы оставаться в течение многих лет лидером в своей области. Марат Иванович показал нам, что кратковременная обработка холодом беременных самок чётко повлияла на генную активность их потомства. Заметим, что большинство генов приплода ослабило свою активность, но некоторые гены, наоборот, заработали на полную мощность. Нет сомнений, что это как раз те самые гены, которые оказались бы востребованными в холодном климате.

Кстати, нечто подобное обнаружено и в моей лаборатории. Правда, мы работаем на несравненно более важном объекте — на крупном рогатом скоте. Мы показали, что телята, полученные от скрещивания быка холмогорской породы с холодоустойчивой коровой-якуткой, обладают уникальнейшими свойствами. Во-первых, они мохнаты, как памирские яки, и, стало быть, могут ночевать в холодных коровниках при температуре много ниже нуля. А во-вторых, наши гибриды умеют тебеневать, то есть, как вы понимаете, они умеют добывать себе корм из-под снега копытами точно так, как это делают северные олени где-нибудь на Таймыре или в Якутии. Оказалось, нашим замечательным гибридам вообще не нужны скотные дворы — их, представьте себе, вполне устраивают лёгкие навесы-настилы. И, как вы уже догадались, для них не надо заготавливать кормов на зиму! Да и отапливать те навесы-настилы, сами понимаете, нет никакого резону! Вы представляете, каков будет экономический эффект от внедрения наших холодолюбивых чудо-гибридов в колхозы-совхозы? Вот чего ждут от учёных-биологов наш народ и наша Партия! — по залу пробежала волна одобряющего шума.

Уловив поддержку аудитории, Ковдюченко повысил тон своего звонкого тенорка: — И вот на примере работы Марата Ивановича мы видим, что именно в нашей стране, в нашем сибирском институте проводятся самые передовые и самые глубокие исследования в области генетики животных. — Ковдюченко бросил быстрый взгляд на руководителей Института, сидящих в президиуме, и неожиданно перешёл на визгливый фальцет: — Партия поставила перед нами ясную и чёткую цель — превратить науку в непосредственную производительную силу общественного развития. Именно в области науки, сами понимаете, и проходит в данный момент линия фронтального противостояния двух политико-экономических систем. Но, я уверен, что с такими выверенными кадрами, как наш товарищ Марат, враг будет разбит, и победа будет за нами!», — срывая голос, завершил профессор-патриот своё выступление.

Ковдюченко стал спускаться с подиума, и тут же в конце зала гулко раздались мерные, мощные хлопки — это хлопал Егор Петрович. Его лицо было сосредоточенным и мрачным. Очень скоро зааплодировали и молодые люди на задних рядах. Их отличали широкие лица и короткие стрижки. Многие из них смеялись и что-то выкрикивали. Но Заломову было вовсе не смешно. Новое, доселе незнакомое чувство брезгливого возмущения ворвалось в его душу. Ему захотелось встать и воззвать к собравшимся: «Почему вы не стянули с трибуны этого бесноватого профессора? Почему позволили ему досказать до конца всю эту белиберду?». Но в зале никто не возмущался, а на подиуме продолжала спокойно течь прежняя параллельная жизнь. Директор, двигая губами, водил пальцем по какому-то документу, а учёные мужи слева и справа увлечённо следили за этим процессом. Наконец, будто очнувшись, директор встал и, придав своему лицу мудро-благожелательное выражение, поздравил Марата Ивановича с «блестящим докладом». Раздались не слишком бурные и не слишком продолжительные аплодисменты. Академик Старовалов добродушно улыбнулся и объявил заседание Ученого совета закрытым.

Поток людей, спешащих покинуть конференц-зал, вынес Заломова в просторный холл. Здесь под сенью болезненно-бледной пальмы, выращенной каким-то любителем из финиковой косточки, он заметил Демьяна, беззаботно болтающего с высоким полноватым парнем примерно его возраста. Парень был в снежно-белом выутюженном халате, его короткие тёмно-русые волосы были аккуратно расчёсаны и разделены на две неравные части белой полоской безукоризненного пробора. Демьян улыбнулся Заломову и со злорадством куснул: «Ну что, Слава, хорошо размазали по стенке твой всем надоевший дарвинизм?» Заломов хотел было возразить, но промолчал, вдруг осознав всю безнадёжность своего положения. До него стало доходить, как ещё сильны в стране позиции, казалось бы, полностью разбитого лысенкоизма. На миг Заломову даже показалось, что он в стане врагов, и ему остаётся лишь терпеть и ждать случая вырваться отсюда. Но куда?

— Да ладно, Слава! Да не серчай ты и не бери в голову. Это в тебе столичная спесь играет, — продолжал паясничать Демьян. — А лучше познакомься-ка с Лёхой Стукаловым. Он, вообще-то говоря, в вашей лаборатории работает. И, кстати, учти: этот скромный на вид Лёха на самом деле любимец Егора Петровича, его, можно сказать, правая рука.

— А кто же исполняет партию левой руки? — почему-то подстроился Заломов под бодряцкий стиль Демьяна.

— А в качестве левой руки шефа функционирует его секретарша Альбина, — вступил в разговор любимец Драганова. Странно, но голос этого крупного, вполне созревшего молодого мужчины заметно дрожал от волнения. Выдавив из себя некое подобие улыбки, он тем же вибрирующим голосом добавил: — А я, между прочим, левша.

Тяжёлая нижняя челюсть драгановского любимца пришла в колебательное движение, и Заломов наконец-то познал тот загадочный, воспетый Ф.Купером беззвучный смех Кожаного Чулка.

— Владислав, — отсмеявшись, продолжил Стукалов, — я уже давно хотел с вами познакомиться. Можно, я как-нибудь зайду к вам поболтать об эволюции? Не возражаете? — Стукалов снова заставил свои толстые губы растянуться. — Надеюсь, я не показался вам слишком навязчивым?

— Ну что вы, Алёша? Конечно же, заходите, — ответил Заломов, стараясь скрыть своё мрачное настроение. — Пока ребята! — добавил он с кислой улыбкой и, перепрыгивая через ступеньку, побежал вниз по парадной лестнице.