Россия – мой тёплый дом

Владилен Афанасьев, 2022

Автор книги Владилен Сергеевич Афанасьев (р. 1926), человек, который в буквальном смысле создал самого себя. Рано оставшись сиротой, испытав все тяготы военного детства, он не просто выжил и устоял, но построил себя как личность. Он искал свою дорогу в жизни, не боялся никакой работы. Свой трудовой путь автор начал курьером в одном из московских НИИ сразу после окончания семилетки в 1941 г. Во время войны трудился рабочим на торфоразработках в г. Ижевске, а вернувшись в Москву в 1943 г. работал на заводе им. Сталина слесарем-сборщиком автоматов ППШ. Много учился. Стал доктором экономических наук, профессором, автором двадцати книг и около 200 научных статей, многие из которых переведены на иностранные языки (от английского, испанского, португальского до китайского и японского). И вот его книга в жанре мемуарной прозы. О себе и своем времени автор пишет легко и просто, заставляя читателя вместе с ним преодолевать житейские невзгоды, влюбляться, путешествовать и испытывать радость научных открытий… О себе и России, без прикрас и с любовью. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава 1

Первые шаги по бездорожью

1. Военный детский сад

Когда глаза привыкли к полутьме, царившей в подъезде, можно было увидеть, как маленький мальчик медленно поднимается по лестнице на второй этаж. Он был так мал, что обычные ступеньки для него были слишком высоки. Держась левой рукой за железные прутья лестничных перил, он с явным трудом преодолевал одну ступеньку за другой. За один прием он мог осилить только одну ступеньку. И лишь поставив обе ножки на ступеньку и переведя дух, он делал следующий шаг.

На нем была белая рубашка с короткими рукавами и короткие черные штанишки. Свою шею он окутал слишком большим для него кашне черным в белую горошину. В правой руке он держал маленькую тряпичную игрушку — свинку с розовым пятачком.

Поражали деловитость и упорство, с которыми он совершал свое восхождение.

Преодолев первый лестничный пролет, малыш остановился на распутье. Здесь лестница раздваивалась. Налево уходили ступеньки на второй этаж главного здания, а прямо ступеньки вели на застекленную галерею, соединяющую это здание с корпусом, расположенным во дворе. За галереей малышу были видны две квартирные двери.

Здесь мы сталкиваемся с одной из таинственных особенностей нашего дома. Все его квартиры, как и во многих других домах Москвы, построенных до революции, имели по два входа — парадный (для хозяев и их гостей) и черный (для прислуги). Если же жилые корпуса соединялись галереями, то парадный и черный входы квартир нередко оказывались в разных корпусах. И в данном случае парадный вход в квартиры, расположенные за застекленной галереей, осуществлялся с Теплого переулка, а черный вход приходился на жилой корпус, стоящий во дворе.

Немного помедлив, малыш двинулся прямо. Преодолев лестницу и пройдя галерею, он остановился у левой двери. Видимо, зная, что это бесполезно, он не сделал и попытки дотянуться до звонка, а, повернувшись спиной к двери, начал стучать по ней ногой. За дверью раздался шум и на пороге возникла высокая худая женщина в мятой юбке, повязанная крест на крест серым шерстяным платком.

— Зять пришел! — громко крикнула она в квартиру.

— Что же это, в конце концов! И дома нет покоя! Повадился гость, и нет ему ни отдыха, ни срока! — воскликнул из глубины прихожей мужчина в шлепанцах на босу ногу.

Непонятное малышу слово «зять» звучало резко и неприятно, как свист хлыста: 3-я-я-т-ь! 3-я-я-т-ь!

— Я не Зять, я Вова — тихо возразил мальчик мятой юбке и стоптанным шлепанцам. Малыш не видел лиц этих людей, как, впрочем, и других взрослых. Он видел только сапоги и туфли, брюки и юбки. И откуда-то сверху слышал принадлежащие взрослым людям резкие голоса.

— Ну, чего тебе, кавалер?! — спросили шлепанцы с явным раздражением.

— Олечка дома? — ответствовал малыш вопросом на вопрос.

— А где же ей быть в девять-то утра? — парировали шлепанцы. — Спит еще, небось.

Но Олечка не спала. Она сладко нежилась после сна в теплой кроватке вместе с розовощекой куклой, зайчиком и медвежонком.

— Она очень просилась к тебе, — пояснил малыш, протягивая Олечке свинку.

— Ой, какая прелесть! — обрадовалась девочка. — Какая она тепленькая! У меня такой нет!

— Во что будем играть? — спросил малыш.

— В детский сад. Ты будешь заведующий, а я нянечка.

— Я уже был заведующим. Мы ведь уже играли в детский сад. Давай лучше в войну поиграем. Ты будешь офицером, а я начальником.

— Вот еще! В войну — это плохо.

Малыш на минуту задумался:

— Тогда давай — в военный детский сад.

— Как это? — Олин ротик приоткрылся в изумлении.

— Оденем всем погоны.

— И Мишке?

— И Мишке!

— Это будет детский сад, но военный, все в погонах.

— А стрелять будут?

— Не будут. В кого стрелять? Кругом же дети!

— Вот здорово!

Личико Олечки светилось от счастья. Она то и дело заливалась веселым смехом. Бумажные погоны плохо держались на спинах, шеях и плечах игрушечных зверюшек. Нужно было проявлять чудеса выдумки, чтобы как-то удерживать погоны на отведенных для них местах. Наконец, все было готово. Звериное войско выстроилось для парада. Но тут вмешались шлепанцы на босу ногу:

— Что это у вас кругом одни беляки? В красной армии погоны не носят! Слушай, кавалер! Шел бы ты домой, провокатор. И не приходи больше.

— Но Олечка хочет со мной играть.

— А вот мы сейчас спросим Олечку. Олечка, как? Хочешь с ним играть?

Под строгим взглядом отца Олечка как-то вся сжалась, втянула голову в плечи. Малыш подумал:

Она меня обязательно поддержит. Ведь ей так весело со мной! Конечно, поддержит она и родителей. Но совсем чуть-чуть.

Олечка менялась прямо на глазах. Улыбка исчезла, лицо стало грустным и серым. Она молчала.

— Может быть, они бьют ее? — тревожно подумал малыш, вглядываясь в изменившееся лицо Олечки.

Наконец, не глядя на малыша, Олечка с трудом выдавила из себя:

— Пусть не приходит.

Малыш медленно спускался по лестнице на свой первый этаж. Из его глаз струились слезы. Он не мог понять, зачем шлепанцам на босу ногу и мятой юбке понадобилось помешать его такой приятной дружбе с Олечкой.

Дверь в квартиру малыша почему-то была открыта. Несколько женщин испуганно перешептывались на кухне. Пахло гарью. Мамы нигде не было.

— А мама где? — спросил малыш соседку по квартире.

— Уехала в командировку, — ответила она, пряча глаза.

Это было странно. Не было чемоданных сборов, не было разговоров о предстоящей поездке и вдруг «уехала в командировку».

— А когда она приедет? — тревожно спросил малыш, чувствуя, что взрослые что-то не договаривают.

— Очень не скоро, — был ответ.

— Из такой командировки не возвращаются, — еле слышно, в сторону, как бы для себя, печально пояснила другая женщина.

Но малыш ее услышал. И он понял, что маму он никогда больше не увидит, что он остался один одинешенек на всем белом свете, словно шагнул в пустоту.

2. Девичье поле

Если идти от Зубовской площади (названной так по имени стрелецкого полковника Зубова, расположившегося здесь со своим войском в XVII столетии), то до войны в мои школьные годы у входа в сквер «Девичье поле» можно было увидеть киоск, привлекавший пристальное внимание маленьких посетителей. Тайна заключалась в том, что киоск торговал удивительно вкусными вафельными трубочками с ванильным кремом.

Продавец в белоснежном халате сначала колдовал над какими-то никелированными приборами, извлекая из них теплые аппетитно пахнувшие вафельные трубочки. Затем в оба конца трубочки заливался душистый крем. И трубочка перекочевывала в счастливые руки детишек, пришедших погулять на Девичье поле.

Вафельные трубочки были удивительно вкусны. И предназначались они для малышей. Конечно, насладиться ими могли и взрослые. Но всем было ясно, что это угощение специально готовилось для маленьких посетителей «Девичьего поля». Даже в тяжелые для страны времена маленький человечек чувствовал, что взрослые думают и заботятся о нем. И ему становилось уютнее жить на этом свете.

И не зря за вафельным киоском недвусмысленно вырисовывается серая громада военной Академии имени Фрунзе.

Проезжая мимо сквера «Девичье поле» десятилетия спустя после войны, в начале нового тысячелетия, я с величайшим огорчением увидел зияющую пустоту на месте стоявшей здесь когда-то вафельной палатки.

Что же, теперь уют для маленьких уже не в моде?

3. Гибель мамы и разрушение семьи

В 1920-е годы хозяйство страны в условиях НЭПа стало быстро восстанавливаться, уровень жизни населения уверенно пошел в гору. Казалось, революция дает свои плоды и счастливая, обеспеченная жизнь для народа где-то уже не за горами. И планы «кремлевского мечтателя» вот-вот станут реальностью. Отсюда и наши имена как сокращения от Владимир Ильич Ленин: мое — Владилен и сестры — Вилена. Сестра родилась в год смерти Ильича, я — 2 года спустя. В эти годы родители словно с ума посходили, изобретая для своих детишек самые необычные имена. Подчас именем становился политический лозунг, в другом случае — название природного явления: одного моего одноклассника звали Будимир, другого — Зоря, а его сестру — Стихия.

Но чтобы не усложнять нам жизнь, меня звали Володя, а сестру Лена.

Но, естественно, иногда приходилось использовать и наши настоящие имена. Однако, это часто оказывалось слишком сложным и порождало множество недоразумений. Невнимательные чиновники в моих документах часто писали Владимир вместо Владилен. И получалось, что один и тот же человек в разных документах имеет схожие, но все же различные имена. Внимательные же чиновники, обнаружив такое разночтение, бывали в недоумении и обвиняли меня в использовании чужих документов. Из-за этой путаницы после окончания семиклассного образования в 1941 году мне не удалось поступить в техникум. В приемной комиссии решили, что я им представил документы двух различных лиц — свое свидетельство о рождении на имя Владилен и свидетельство об окончании семилетки своего «брата» на имя Владимир, хотя такового у меня не было, и с негодованием выставили меня за дверь, угрожая обратиться в милицию.

И много позже мое имя воспринималось нередко с трудом и порождало немало путаницы. Однажды пришла поздравительная открытка от монгольской аспирантки на мою фамилию, но на имя «Всевладин Соломонович». Контуры моего имени аспирантка уловила правильно (на «В» начинается, на «и» кончается), и в какой-то мере уловила даже смысл имени, если таковой у него имеется. Владимир — это владеющий миром, а придуманное ею «Всевладин» почти то же самое — владеющий всем на свете. Пристегнутый сюда Соломонович можно было бы объяснить тем, что Сергеевич тоже начинается на «С» и кончается на «ч». К тому же, в то время я работал на одной кафедре вместе с выдающимся советским экономистом Соломоном Львовичем Выгодским. Может быть, и это обстоятельство повлияло на трактовку моего отчества аспиранткой?

В другой раз пришло поздравление с днем рождения — теперь уже от молдавского аспиранта — начинавшееся с обращения: «Ванелин Сергеевич!». С отчеством тут все было в порядке, а с именем — явный перебор, с каким-то ароматным подтекстом, хотя начало моего имени и его конец и здесь были изображены правильно. Видимо, и отправитель чувствовал, что он написал что-то не то. И он решил внести уточнение. Через месяц от него пришло новое письмо, теперь уже на имя «Ванилина Сергеевича». Но, как говорится, хрен редьки не слаще.

Отцу не приходилось сталкиваться с такого рода недоразумениями. Его звали Сергей Павлович. По семейной легенде фамилия нашего дальнего предка была Шведский. Но носить ее на Руси, еще помнящей схватки со шведами, было несподручно. Поэтому при крещении одному из его потомков была дана фамилия Афанасьев, по имени святого, приходившегося как раз на день крещения этого потомка.

В сознательную жизнь мы с сестрой фактически входили без благотворного влияния семьи. Мама наша погибла страшной смертью — фактически сгорела заживо, когда мне еще не стукнуло и шести, а сестре восьми лет.

В 1930-е годы в стране с товарами было плохо. Не хватало и керосина. Вместо него стали продавать импортный газолин. Населению не были известны многие его свойства. Между тем, это легко воспламеняющееся горючее, что-то вроде бензина. На кухне при взрыве керосинки маму облило полыхающим газолином. Начавшийся на кухне пожар ей удалось загасить. Дети и квартира были спасены. Но страшно дорогой ценой — ценой ее собственной жизни. Горящим факелом мама выбежала на улицу. Но март 1932 года был бесснежным. Огонь попытался погасить водитель проезжавшей мимо автомашины, набросивший на нее шубу. Но было уже поздно. Слишком велики были ожоги. Врачи не смогли спасти ее жизнь. А было ей всего 27 лет. Так не стало моей мамы Анны Ильиничны Кабановой.

Папа начал пить и временами по-чёрному. К тому же через пару месяцев после гибели мамы случилась новая беда — отца сбили автомашины. Первая машина с бандитами, на бешенной скорости пытавшаяся уйти от погони, сбила его на трамвайной остановке на Садовом кольце и проехалась по его ногам; вторая — теперь уже с милицией — не стала объезжать сбитого человека и также проутюжила его ноги. Колеса третьей машины остановились прямо у его головы. Ею, по счастью, оказалась карета «Скорой помощи», которая и доставила его в Институт Склифосовского. В этом институте работали самые настоящие волшебники. Отец не только остался жив, но ходил без костылей и трости.

Семья фактически перестала существовать. Мы с сестрой превратились в полубродяг, живущих попеременно то у одних, то у других родственников, то у дяди Коли, брата отца в Сокольниках, то у тети Вари, сестры мамы в Средне-Каретном переулке. Но, конечно, по большей части у себя дома, в Теплом переулке без мамы и с папой, не расстававшимся с бутылкой.

Все эти названия улиц и переулков Москвы полны очарования. Они тянутся из глубокой старины. Сокольники названы так от процветавшей там в стародавние времена соколиной охоты. Каретный переулок — от бывшего здесь в средние века каретного производства. Название Теплый переулок произошло от располагавшихся на его месте в XVII веке большого числа бань. Построенная в этом переулке в XVII веке церковь Николы в Хамовниках была приходским храмом слободы ткачей или хамовников (от слова «хам» — означавшего в то время льняное полотно). И до сих пор здесь сохранились Палаты хамовного двора, где хранилась казна слободы ткачей (в начале улицы Льва Толстого, бывшего Долгого Хамовнического переулка).

В Сокольниках у дяди Коли была часть сельского добротного дома с обширным садом. Его большая дружная семья славилась великолепной организацией. Каждый имел строго определенные обязательства. Убрать по дому, приготовить еду, постирать белье, помыть посуду, покормить кур, прополоть грядки и прочие домашние обязанности были распределены между взрослыми и детьми. Роль координатора и в известной мере контролера выпала на долю дочери дяди Коли — Нины, направлявшей усилия своих трех младших братьев.

Здесь впервые мне удалось отведать светлую радость труда на общее благо. Медицинские проблемы в этой семье решались преимущественно тетей Катей — женой дяди Коли. Именно к ней за помощью дети обычно обращались со своими хворями.

— У меня горло болит, вот здесь, глотать больно, — жаловался ей кто-нибудь из нас, для верности показывая источник болевых ощущений.

— Сейчас, сейчас я тебе помогу, дружочек, только руки сполосну. Пойди-ка приляг пока что в маленькую комнату, — приветливо ответствовала тетя Катя. Через минуту она появлялась у кровати болезного с огромной клизмой. Увидев в ее руках столь грозное лекарство, больной пытался уточнить диагноз:

— Ой, тятя Катя, у меня горло болит, а не живот!

— Ничего, ничего. Это как раз то, что тебе сейчас нужно! Вот увидишь, тебе сразу полегчает. При всяком заболевании, прежде всего, нужно привести в порядок работу желудка. От него все остальное зависит. И горло тоже! Поставим тебе клизму.

Быть может, она и была права и применяемое ею лекарственное средство, на самом деле, имело сильное оздоровительное действие. Во всяком случае, при таком лечении никто не рисковал отлынивать от работы, ссылаясь на недомогание.

Но много чаще мы с сестрой бывали в Средне-Каретном переулке в семье сестры мамы Варвары Ильиничны Ивановой, работавшей, как и наша мама, швеей-надомницей. Двухэтажный дом, в котором они жили, находился прямо напротив знаменитой московской тюрьмы Петровки 38, из-за решеток которой, пугая детей, нередко выглядывали заключенные. Трехкомнатная квартира Ивановых занимала часть второго этажа, куда можно было подняться как с переулка по парадной лестнице, так и со двора по «черной» металлической лестнице, ведущей на кухню. Но фактически путь был только один — со двора, поскольку парадный вход был наглухо забит еще со времен гражданской войны.

Подлинным украшением квартиры была столовая — большая светлая комната с тремя окнами, выходившими в переулок, и двумя — во двор. В этой комнате у глухой стены стоял концертный рояль, на котором учились играть дочери Варвары Ильиничны — старшая Айля, средняя — Нонна и младшая — Аня. Но всерьез не играл никто.

Зато все дети много читали, прежде всего книги, хранимые в этой же комнате в большом книжном шкафу. По вечерам, а часто и по ночам, когда все взрослые спали крепким сном, дети собирались на кухне и с увлечением по очереди читали вслух произведения великих писателей. Здесь царила вольница: не очень-то различалось, какие книги для детей, а какие для взрослых. Мы читали Чехова, Куприна, Мопассана, Марка Твена, Золя, Стендаля, Бальзака, Мамина-Сибиряка, а также Гоголя («Мертвые души»), Толстого («Анна Каренина»), Мельникова-Печерского («В лесах и на горах») и многие другие.

Читать вслух в таком обществе была большая честь. Ее еще нужно было заслужить хорошим выразительным чтением и умением предложить для слушателей что-либо интересное. Нередко прочитанное обсуждалось юными критиками, среди которых последнее слово обычно принадлежало самой начитанной из нас, моей старшей двоюродной сестре — Лиле.

В центре большой комнаты располагался массивный обеденный стол, за которым собиралась вся семья Варвары Ильиничны: Александр Петрович — ее муж, бабушка Анна Васильевна — ее мама, жившая в темной комнате, Марья Ильинична — ее сестра, которой принадлежала маленькая комнатка под самой крышей, и три дочери Варвары Ильиничны, а также мы — я и моя сестра Лена. В обед на столе для взрослых обычно появлялась бутылка красного вина. Наливали по рюмочке для взрослых. И было странно видеть, что к вину никто не рвался и не пили его стаканами, чтобы сделаться пьяными, как это бывало у нас дома. К вину относились как к приятному деликатесу и только. Правда, бутылка и рюмки тут же исчезали со стола, если в дверь звонил кто-нибудь посторонний. Но это была совсем не лишняя предосторожность, чтобы не афишировать достаток и не плодить зависть.

Искусная мастерица Варвара Ильинична с большим успехом обшивала московский бомонд, привередливый и капризный. В работе ей всячески помогали ее три родные сестры — так же высококвалифицированные портнихи Анна, Дина и Мария. Это была своего рода семейная артель. Крайне сложные заказы выполнялись ею на удивление очень быстро и качественно.

4. В когтях сатаны

Иногда на лето меня брала к себе наша бывшая няня Даша — Дарья Кузьминична Кармашкина. Такие люди, как она, в старину считались бы святыми. Призвание человека на земле, и, прежде всего, свое собственное призвание, она понимала как самоотверженное, бескорыстное служение жизни, всякому живому, удивительному и прекрасному божественному творению — людям, животным и растениям.

Даша служила в детском саду в поселке Первомайский недалеко от железнодорожной станции Болшево на берегу реки Клязьмы. Она видела, что я никому не нужен, и с большой любовью продолжала выполнять свой долг няни, хотя уже не получала за этот труд никаких денег. Либо я жил у нее в рабочем бараке, либо она устраивала меня в одну из групп детского сада, в котором она работала. Подчас она давала мне какие-нибудь задания по домашнему хозяйству. Например, наполнить бутылку из-под молока катышками газетной бумаги. Это ей будто бы было нужно, чтобы тщательно отмыть бутылку. Занятие было довольно нудным, но я, конечно, старался изо всех своих сил, чтобы в чем-то ей помочь. Огромная газета быстро превращалась в клочья и устремлялась в бутылку.

— Как, ты уже наполнил бутылку!? — удивлялась она. — Ну, ты молодец! Вот тебе еще одна.

Каково же было мое разочарование, когда я однажды увидел, что она тайком от меня просто вытряхивает бумагу из бутылки. Значит, это был бессмысленный мартышкин труд, а не участие в совместной полезной работе. Ей просто нужно было чем-то меня отвлечь, чтобы я не мешал ей в домашних хлопотах. И к этому занятию я немедленно охладел. Тем не менее, упорству в труде, а без него настоящего труда не бывает, Даша меня все же научила.

Даше всецело принадлежала идея моего крещения. Глубоко верующий человек, она души не чаяла во мне и делала все, что только могла, чтобы помочь мне, оставшемуся без мамы с малых лет, не только выжить, но и быть счастливым. Важным условием жизненного успеха, с ее точки зрения, должно было стать мое крещение. И она много раз говорила мне об этом своем желании. Я же, воспитанный в духе атеизма, еще ребенком считал крещение чем-то отжившим, проявлением отсталого, ненаучного сознания и, соответственно, делом ненужным. Она очень сердилась, когда сталкивалась с моим отказом креститься, всплескивала руками и с горечью восклицала:

— Ах ты нехристь-еретик!

К девяти годам я стал понимать, что не стоит из-за таких разногласий огорчать милого мне человека, и из-за высокого уважения к своей няне и любви к ней я готов был пойти на сделку со своей совестью.

Так, однажды в раннее летнее утро 1935 года мы вместе с Дашей оказались в маленькой старенькой Болшевской церкви. Даша, празднично одетая, повязала голову белым платком. Ярко светило солнце, разливаясь по окрестным садам. В церкви было светло и торжественно. Со всех сторон на нас смотрели строгие лики святых. Косые лучи солнца пробивались через башенные окна, оставляя причудливые световые пятна на церковном полу. Даша хлопотала над огромным чаном с водой для купели. Батюшка с черной бородой и в сапогах, высокий и крепкий мрачный мужик, больше похожий на Степана Разина, чем на священнослужителя, облачался в рясу. Мне было неловко из-за того, что я, не будучи верующим, участвую в церковной церемонии. Меня учили говорить только правду. Поэтому, забираясь в купель, я счел нужным прояснить ситуацию, и батюшке доверительно сообщил:

— Вы знаете? Я в Бога, в общем-то, не верю. Ведь его никто и никогда не видел. Креститься я пришел сюда только из уважения к своей няне. Она очень хороший и добрый человек, и мне не хочется ее огорчать.

Ожидая похвалы за столь уважительное отношение к няне, я, тем не менее, чувствовал, что своей откровенностью я вступаю в довольно рискованную конфронтацию с батюшкой. А вдруг он откажется крестить меня?

Но батюшка промолчал, видимо, не желая поутру вступать в богословские споры. Выслушав мою речь, он вскинул голову и как-то странно посмотрел вдаль, а потом — уже пристально — на меня и, казалось, еще больше помрачнел. Затем он снова вскинул голову и строго сказал, подняв указательный палец над головой:

— Не свои, чужие, слова, говоришь, отрок! Ибо сказано в Евангелие от Матфея «…узки врата и труден путь, ведущий к Жизни, и не многие выбирают его». А ты, слава Господу нашему, выбрал этот путь! Но ты еще в когтях сатаны. Очиститься должно!

Через минуту я уже был в купели с теплой водой, и надо мной совершался обряд крещения. В какой-то момент тяжелая рука батюшки властно легла на мою голову и целиком погрузила ее в воду. Видимо, так это и должно было быть при крещении. Я затаил дыхание. Рука стала еще тяжелее и все глубже тянула мою голову вниз. Сдерживать дыхание становилось все труднее. Рука не отпускала. Мелькнула мысль, что что-то здесь не так, что-то не по правилам.

Я начал задыхаться и крутить головой. Рука батюшки, как и прежде, твердо держала мою голову под водой. Понимая, что я вот-вот задохнусь, я начал что есть силы дрыгать руками и ногами. Рука владыки все еще не отпускала. В горло хлынула противная на вкус вода. Но тут рука батюшки ослабела, и голова моя в брызгах взлетела над поверхностью воды. Я громко кашлял, и изо рта и носа текла вода.

Так, впервые в моей короткой жизни мне дано было понять, что слово правды, сказанное не ко времени, вполне может разъединить столь славный союз бренного тела и вечной души. Быть может, батюшка таким странным путем предостерегал меня быть более осмотрительным в наше бурное время?

Тем не менее, крещение оказалось своего рода водоразделом в моей жизни. Это был первый серьезно обдуманный поступок мальчишки, хотя и совершенный по совету взрослого.

Но никакие поездки «в гости» и никто и ничто не могли заменить родную маму и собственную семью.

5. Пьянство

Дома же в Теплом переулке было очень неуютно, тревожно, а нередко и попросту страшно. Пьяный отец далеко не всегда имел ясное представление о происходящем. Гибель мамы он воспринимал как дурное наваждение, которое можно, хотя бы на время, развеять за рюмкой водки. Сидя один-одинешенек за большим обеденным столом, уставившись на траурную урну с портретом мамы, молодой очаровательной женщины, он лил горючие слезы и заливал свое горе водкой. Он никак не мог поверить, что именно его постигло столь страшное несчастье, и этой чудесной женщины с ним больше нет!

За что? Кого он так обидел, кто ему отплатил столь чудовищной ценой?

Грохнув кулаком по столу, он кричал:

— За что? За что мне такое горе?

И страшно скрежетал зубами. Иногда ему казалось, что кто-то отвечает на этот задаваемый им в тысячный раз столь важный для него вопрос. Тогда он выскакивал из-за стола и, стукнув по столу кулаком, грозно вопрошал:

— Кто сказал, кто это сказал, мать твою?

И, не шелохнувшись, вслушивался в тишину пустой квартиры. Но ответа, увы, не было. И он снова и снова грохотал кулаком по столу и кричал:

— Кто сказал, кто сказал, кто это сказал, мать твою-перемать?

Я как-то после школы влетел в эту комнату, не догадываясь о том, что выяснение вопроса о том, «кто это сказал», было в самом разгаре.

— Это ты сказал!? — грозно выкрикнул мне отец, выбросив в мою сторону руку.

— Нет! Это не я сказал! — ответил я как можно громче, чтобы у него не было на этот счет никаких сомнений, и выскочил за дверь.

Однажды, видимо, совсем отчаявшись выяснить, кто же это все-таки «сказал», отец выхватил из письменного стола наган, оставшийся у него со времен гражданской войны, и стал стрелять во входную дверь. К счастью, в тот момент никого за ней не было. Дверь же была прострелена в нескольких местах. Дело кончилось тем, что наган по настоянию родственников у него отобрали. А урну с прахом мамы замуровали в стенах Донского монастыря.

Конечно, нам с сестрой трудно было мириться с таким положением в семье. Мы всячески пытались убедить отца отказаться от водки, не пить. Но тщетно.

— Папа, не пей! — просили мы. Сестра стремилась разжалобить его, взывая к маминой памяти.

— Мама была бы счастлива, если бы у нас в семье все было хорошо. Она смотрит на нас с неба и страдает от твоего пьянства, — упрекала она отца.

— Ты еще слишком мала, чтобы понимать такие вещи. Это я страдаю больше всех от такой потери. Ты и представить себе не можешь, чем была для меня Нюра, — отвечал он.

Пьянство — это своего рода самоубийство. Человек пьет тогда, когда он, как и самоубийца, хочет освободиться от самого себя, когда он сам себе неприятен, противен, когда обстоятельства жизни и люди убедили его в том, что он ничтожество. Поэтому крайне важно постоянно повышать самооценку людей, с которыми общаешься. Нужно не забывать похвалить человека, если для этого есть хотя бы малейший повод. В критический момент такая похвала может оказаться решающим фактором.

Пьянство — результат глубокого психологического личностного кризиса. Причины его бесчисленны. Все они резюмируются в крушении жизненных планов и надежд. Постепенно пьянство из явления социальнопсихологического превращается в явление медицинское.

Видно было, что словами отцу не поможешь, что нужно как-то действовать. Но что здесь могли сделать маленькие дети? Стали прятать от отца бутылки с водкой. Выпьет он пару рюмок, а, глядь, бутылки-то и нету. Сначала задвину бутылку куда-нибудь под стол, за ножку стола, а потом — за диван. И ищи-свищи. Или подменял бутылки с водкой бутылками с водой.

Толку от всего этого было немного. Отец стал более внимательно следить за своими бутылками и запирать их на ключ в столовом буфете. Куда больший эффект давали снежки, которыми я иногда забивал карманы брюк мертвецки спящего подвыпившего отца. Он очень смущался и огорчался, когда просыпался в мокрых штанах.

— Это я во сне, что ли, так уделался? — удивлялся он, разглядывая мокрые брюки и лужу на полу. — Никогда со мной такого не бывало. Пора за ум браться. Надо со всем этим кончать.

Но это были пустые слова. Пить он, конечно, не бросал. От силы его хватало на неделю-две, а иногда и на месяц. Пробовали его лечить в наркологическом диспансере. Но результата не было. Из явления психологического, когда водка была нужна, чтобы забыться, пьянство у него превратилось в настоятельную биологическую потребность.

Его любили и жалели родные, друзья и сослуживцы. И было за что. Несмотря на свой грозный облик в пьяном состоянии, он был добрым и ранимым человеком, остро нуждающемся в сочувствии, в помощи и поддержке, хотя он всячески это скрывал. Тяжело раненный свалившимся на него несчастьем, он близко к сердцу принимал невзгоды и беды близких ему людей. И при малейшей возможности сам старался оказать помощь слабым и беззащитным. За свою короткую жизнь он перепробовал множество разнообразных профессий. Окончив рабфак, он работал техником по холодильным установкам, был инспектором в Наркомате тяжелой промышленности. Чуть не погиб в Омске, когда в результате аварии на него двинулось вырвавшееся из холодильной установки облако хлора. Отец спасся, выбросившись из окна заводского здания. Работал и бухгалтером, в том числе и главным. Одно время работал фрезеровщиком на заводе. Если же он занимал какую-нибудь начальственную должность, то всячески старался помогать подчиненным. При наличии шкалы оплаты, он, если это позволял закон, всегда платил по максимальной ставке или помогал в какой-либо другой форме.

Он любил добрую шутку, легкий розыгрыш. Как-то вместе со своим другом Дмитрием Дорофеевым отец сумел уговорить директора булочной продать им огромную румяную двухметровую булку из папье-маше, украшавшую витрину хлебного магазина, стоящего в самом центре Зубовской площади. Только что была введена карточная система. И когда они торжественно несли вдвоем эту булку, как бревно, на плечах от Зубовской площади до нашего дома в Теплом переулке, их сопровождала встревоженная толпа зевак.

— Матушка, сколько за кучку просишь? — спрашивал отец деревенскую бабу, ранним утром продававшую грибы в Зубовском проезде. Услышав цифру, он интересовался:

— А за все сколько хочешь? За все грибы?

Бабка бывала в растерянности, вроде бы подфартило, можно продать все грибы сразу, но как бы не прогадать. Наконец, и эта цифра была определена.

— А если с корзинкой вместе, за сколько продашь?

— задавал он последний вопрос. Расплатившись сполна с бабой и тем доставив ей неожиданную радость, отец, довольный тем, что сделал доброе дело, с корзинкой грибов шел домой, будил всех нас возгласами:

— Вот вы, сони, спите, а я уже набрал в лесу грибов. Вставайте поживее, будем чистить и жарить грибы!

Но такое добродушное отношение к людям и жизни у отца становилось все более редким. Пьянство все больше затягивало петлю на его шее. Положение в семье становилось все более нетерпимым и опасным.

И через пятнадцать лет после гибели мамы, в 1947 году отец покончил жизнь самоубийством, не дожив всего год до своего пятидесятилетия.

6. Василий Сидорович

Выход из сложившегося положения искали и наши родственники. В том числе и мои тетки — сестры отца — Вера и Соня. Болтушки и растяпы, не сумевшие сколько-нибудь разумно устроить свои собственные жизни. И отношение к ним у взрослых было соответственное. От детских глаз не ускользнуло то, что родственники не ставили их ни в грош и звали одну Верунчик, а другую Соня. Соня она соня и есть. Такое отношение к ним перенималось и детьми.

И вот эти-то две спасительницы появились однажды утром в нашей квартире и заявили, что они найдут мне нового отца.

— Но у меня уже есть папа, — услышали они мое возражение.

— Мы тебе найдем отца получше. Вот, например, Василий Сидорович. Детей у него нет, квартира большая, да и к тебе он хорошо относится, — отвечали тетки.

Дядя Вася был давним приятелем отца. Он очень любил возиться с детьми, с моей сестрой Леной и со мной. С ним всегда было весело и интересно.

Найдут отца получше, пусть попробуют. Что с ними спорить? Но в душе я считал, что это в принципе невозможно. В мои годы еще не вполне было понятно, что такое отцовство, но, в общем-то, уже было ясно, что отец — это не просто мужчина, а это вместе с тем родной человек. А стать родным — это куда сложнее, чем заменить одного мужчину на другого.

И они повезли меня искать «отца получше» на трамвае по Садовому кольцу от Зубовской в сторону Кудринской площади. У них, как видно, был адрес этого ангела. От Кудринской площади мы шли по левой стороне улицы Воровского до белого изящного одноэтажного особняка, стоящего в палисаднике за узорной металлической изгородью. Мне сразу же здесь не понравилось. Садик маленький. Погулять фактически негде, и совсем рядом проезжая улица. Не то, что у нас в Теплом переулке, где за домом располагался огромный двор с каштанами и цветочными клумбами.

В дверях нас встретила пожилая женщина и на вопрос тети Сони, дома ли Василий Сидорович, любезно ответила:

— Проходите, проходите. Василий сейчас выйдет.

Как оказалось, все комнаты в особняке расположены анфиладой, то есть все комнаты проходные. И от этого стало еще более неуютно, как на вокзале.

Через некоторое время появился приятной внешности статный мужчина лет сорока в белой сорочке и брюках с помочами. Он стоял перед нами вежливый и несколько встревоженный нашим столь явно неожиданным визитом.

— Василий! — обратилась к нему тетя Вера, — как ты знаешь, Анна погибла.

Василий дважды боязливо перекрестился.

— И сын ее может погибнуть. Сергей ведь пьет. А ты посмотри, какой мальчик хороший. Скоро в первый класс. Бери. Он будет тебе прекрасным сыном.

Боже мой! Что она говорит? Разве так такие дела делаются? Ребенок ведь не вещь, не чемодан, который можно так просто привезти и передать новому владельцу! У нее должна была бы состояться предварительная встреча с дядей Васей. А судя по всему такой встречи не было.

Василий посмотрел на «хорошего мальчика», и на его лице изобразилось недовольство и недоумение: вот еще свалилась на меня нежданно-негаданно обуза возиться с этим малышом.

— Нет-нет-нет, — произнес Василий, всплеснув руками, — сейчас не время, связан по рукам и ногам работой.

Но, когда придет это «время», и он не будет столь сильно связан, не уточнил.

Тетя Вера, видимо, не ожидала такого прямого отказа. Чтобы спасти положение, она обратилась ко мне:

— А как ты? Хочешь жить в этом доме, и чтобы дядя Василий стал твоим новым папой?

— Нет, не хочу. У меня уже есть мой папа, — напомнил я тете Вере. Я не испытывал к дяде Василию никаких сыновних чувств, как, впрочем, по-видимому, и он ко мне — отцовских. К тому же в Теплом переулке у меня было полно друзей и самый верный друг — сестра Лена, был какой ни есть, но все же действительно мой папа, а здесь мне светило лишь полное одиночество.

С одной стороны, считал я, хорошо, что нелепая затея моих теток закончилась ничем. А с другой, этот провал принес мне разочарование. Было неприятно, что дядя Василий не увидел во мне «хорошего мальчика». А мне бы хотелось, чтобы он с радостью, с большой охотой принял бы предложение о моем усыновлении. Но я бы не дал на него согласия.

7. Как нужно разгружать кирпичи?

Интерес к общественным проблемам пробудился очень рано. А как же иначе? Мы строили новое общество и были примером для всего человечества. «Советский человек живет в обществе, в котором нет капиталистов, нет эксплуатации человека человеком. Поэтому он работает не на капиталиста, а на себя, на свое общество. В силу этого у советского человека возникает новое отношение к труду. Он впервые становится заинтересованным в высоком качестве труда, в производстве продукции высокого качества».

Прочитав как-то эти слова из моего школьного учебника, отец сказал:

— У нас в Теплом переулке рядом с Протезным институтом строят электрическую подстанцию. Пойди, посмотри на это новое отношение к труду. Посмотри, например, как там разгружаются кирпичи, и есть ли там высокое качество продукции.

Мне это было очень интересно. В самом деле, все говорили и в газетах постоянно писали, что в стране создается новое общество без капиталистов и все в нем трудятся сами на себя, а не на капиталистов. И потому все хорошо трудятся. А как все это выглядит на деле?

С этими мыслями я отправился на стройку, благо она была совсем недалеко от нашего дома. Стройка выглядела вполне благополучно. Цепочка рабочих, протянувшаяся от грузовика с кирпичами до котлована, сноровисто передавала из рук в руки кирпичи, которые аккуратно укладывались в своего рода широченный кирпичный колодец. Когда все четыре стенки этого колодца поднялись примерно на метр от земли, к «колодцу» задом подъехал самосвал и ссыпал в него оставшиеся кирпичи. Значительная часть кирпичей при этом разбивалась. Сверху кирпичный бой был аккуратно прикрыт слоем цельных кирпичей. Разгрузка прошла быстро. Достигнута высокая производительность. Кирпичи «аккуратно» уложены. Грузчики получат причитающую им повышенную заработную плату. Но фактически при разгрузке множество кирпичей было уничтожено.

Новым отношением к труду здесь и не пахло. Пахло ли старым? Не знаю.

Много позже мне стало понятно, что в одночасье и само по себе новое отношение к труду возникнуть не может. Оно должно быть воспитано самой жизнью, каждодневно демонстрирующей тесную зависимость благосостояния работника от количества и качества его труда. А для такого воспитания необходимы значительные ресурсы и длительное время, которых тогда у советского общества не было.

Другой раз, заглянув в мой учебник, отец наткнулся на рисунок, изображающий декабристов на каторге, катающих тяжелые тачки по деревянным настилам.

— Это у нас в Серебряном Бору, — бросил он мне.

— Не может быть! — растерялся я.

— Еще как может! Поезжай, посмотри в щелку забора. Настоящий каторжный труд рядом с нами, за забором!

Я был слишком мал, чтобы одному поехать так далеко от дома, а взрослые почему-то не горели желанием направиться в Серебряный бор, чтобы уточнить, есть ли там каторжный труд или нет.

— Ну, это нормально, — взялся разъяснять ситуацию Габрус, исполинского роста латыш, с руками молотобойца, которого я как-то встретил недалеко от нашего дома. Бывший сослуживец отца времен гражданской войны, он работал мастером на текстильной фабрике «Красная роза», расположенной напротив нашего дома. Габрус говорил медленно, с сильным акцентом:

— В тюрьме вор должен не сидеть, а работать. Осужденные судом провинились перед народом, нанесли ему ущерб и сейчас возвращают свой долг. Есть там и паразиты, которые не хотят работать и стремятся жить за чужой счет. К примеру, взрослый внук не работает и пьет водку на пенсию бабушки, отнимая у старушки последнюю копейку. Ему самое место поработать в Серебряном бору и перевоспитаться.

Занимали детскую голову и проблемы имущественного неравенства. Поразительно, что пути их решения в этой голове намечались точно такие же, как и в головах мелкобуржуазных реформаторов типа Жозефа Прудона. Причина имущественного неравенства виделась в самом факте существования денег. А раз так, отмените деньги, и неравенство само собой исчезнет. Вот так просто, по-детски немудрено!

8. Тетя Дина

Искал выход из положения и отец. Дети беспризорные, дома беспорядок, рассуждал он, нужно снова жениться. И вскоре женой его стала родная сестра мамы — Дина Ильинична. Просто мачехой она пробыла недолго. Всего через год после гибели мамы у нее родилась дочь Галя, а чуть позже — еще дочь — Оля и затем сын — Юра. И уже после войны появилась на свет третья дочь Наташа. Но первое время тетя Дина уделяла нам с Леной большое внимание.

— Мальчики не плачут, — назидательно заявила мне однажды тетя Дина, когда я как-то разревелся, как это обычно бывает с капризничающими малышами. — Вот посмотри, ни один мальчик не плачет.

Я посмотрел: на сквере, где мы с ней гуляли, действительно никто не плакал. Ни мальчики, ни даже девочки. Все занимались своими делами. Кто играл в мяч, кто катил обруч, кто читал книжку. И я навсегда перестал хныкать.

Действенность «объяснительного» подхода я испытал на себе в раннем детстве. Как-то раз, когда в трамвае я принялся жевать булку, моя мачеха — тетя Дина бросила как бы, между прочим:

— В трамвае не едят!

— Почему? — поинтересовался я с некоторым удивлением. Булка есть, зубы есть, да и времени навалом. Почему бы не пожевать?

— Кругом грязь! — коротко пояснила она. Для меня этого было достаточно, чтобы на всю жизнь заречься от того, чтобы есть или пить в городском транспорте.

Она не кричала, не запрещала. Она объясняла.

Как-то она взяла меня с собой на рынок, находящийся тогда посередине Смоленской площади. Чтобы до него добраться, нам нужно было перейти проезжую часть Садового кольца, по которой двигались редкие автомашины. Только мы сделали шаг с тротуара, как я вырвался от нее и побежал между движущимися машинами к рынку. Когда мы встретились у рынка, она сказала:

— Володя! Ты поступил очень нехорошо!

Я приготовился выслушать скучную и давно мне известную проповедь о том, что нужно слушаться старших, что глупо подвергать свою жизнь такой страшной опасности, перебегая улицу перед движущимися машинами и т. п. Но она сказала к моему удивлению совсем другое:

— Куда это годится? Мы вроде бы вместе пошли на рынок. Но ты вдруг убежал и бросил меня одну-одинешеньку. И я не знаю, как мне поступить, может быть, мне вернуться домой? Тоже мне кавалер называется!

«Кавалеру» было тогда семь лет. Но отповедь тети Дины заставила задуматься о том, что ты несешь ответственность за тех, кто с тобою рядом.

В довоенные годы непростой проблемой в Москве было помыться. Как правило, в квартирах не было душа или ванн. Мылись обычно в общественных банях. На худой конец — на кухнях в коммунальных квартирах, когда соседей не было дома. Но это было очень неудобно, поскольку соседи в любой момент могли вернуться домой. В общественные бани брали и детей. Так однажды я оказался в женской бане вместе со своей мачехой тетей Диной.

В женской бане меня поразило не только то, что женщины устроены совсем не так, как мужчины. Поражало и то, что женщины так сильно отличаются друг от друга. Сидя на полу в тазике с водой, я внимательно снизу вверх оглядывал снующих мимо меня голых женщин. Я даже немного приподнялся из своего тазика, пытаясь разобраться в мелькающих передо мной увлекательных картинках, как вдруг услышал душераздирающий женский вопль:

— Бабы! Гляньте, как он смотрит!

И увидел направленный на меня осуждающий перст. Тетя Дина среагировала мгновенно, отмахнувшись от кричавшей:

— Что вы! Да он ничего не понимает!

Я не совсем искренне поддержал тетю Дину, опускаясь в тазик:

— Да, я ничего не понимаю!

Тем не менее, толпа женщин, снующих вокруг нас, заметно поредела.

Жили очень бедно. Каждый день поутру тетя Дина направляла меня на базу (так в округе называли продовольственный магазин во дворе фабрики Красная роза). Там я должен был купить 200 грамм подсолнечного масла, 50 грамм томатной пасты, 200 грамм чечевицы, 200 грамм репчатого лука и кило картошки. Это был тот дневной рацион для всей семьи, который жестко определялся рамками дневного семейного бюджета и выбиваться из которого тете Дине представлялось опасным.

Были проблемы с одеждой, особенно зимней. Поскольку не было нормальной зимней шапки, носил буденовку с огромным шишаком, составлявшем примерно треть моего роста. Очень не нравилось, когда взрослые хватались за шишак и пытались выяснить, что за гном скрывается под такой высоченной буденовкой.

Иногда летом с тетей Диной выбирались за город, как правило, в Фили. Долго ехали от Теплого переулка с пересадкой на трамвае, затем шли пешком до леса, в котором на полянах собирали ароматную землянику. Довольно быстро нам троим удавалось собрать трехлитровый бидон этой удивительной ягоды.

Среди друзей отца было немало интересных людей. Но многих он растерял, упиваясь своим горем. Сохранились самые преданные, в том числе и Дмитрий Николаевич Дорофеев, читавший курс лекций по философии в Военной Академии имени Фрунзе, расположенной неподалеку от нашего дома. Дмитрий Николаевич и к жизни относился философски. Он любил зайти к отцу после лекции пропустить рюмочку-другую или завалиться к нам с какой-нибудь миловидной дамой, чаще всего с тетей Аюсей, поболтать и попить чайку.

9. Лазутчики в Хамовнических казармах

— Хотите, мы с вами сыграем в лазутчиков? — однажды спросила нас с Леной тетя Люся.

— А куда нужно будет лазить? — не удержался я от вопроса.

— Лазить никуда не нужно, — с готовностью отвечала тетя Люся, — лазутчиком раньше на Руси называли разведчика. Вот вы с Леной и будете разведчиками. В казарму к Дмитрию Николаевичу сейчас взрослых не пускают. Он на казарменном положении. А вы маленькие, вас пропустят, скажите, что идете навестить своего дядю. Проведайте его: посмотрите, как он там живет и что делает. А потом мне расскажите. Но не говорите, что это я вас послала. Как будто вы сами решили его проведать. У нас будет такая игра. Хорошо? — голос тети Люси звучал приветливо и ласково.

Мне было шесть лет, а сестре на два года больше. И мы любили играть в разные игры. Тетя Люся предлагала нам поиграть во что-то для нас совсем новое и интересное.

Когда мы вернулись из казармы, тетя Люся тихо и вкрадчиво спросила нас:

— Ну, как там поживает Дмитрий Николаевич? Что он там поделывает?

— К лекциям готовится, — хором заявили мы. Так нам посоветовал отвечать на подобный вопрос сам дядя Дима. При этом он махнул рукой в сторону письменного стола, заваленного книгами и бумагами.

— А гости какие-нибудь, женщины, например, к нему не заходили? Вы не видели? — глядя мимо нас, как бы вскользь, поинтересовалась тетя Люся, делая ударение на слове «женщины».

Как отвечать нам на этот вопрос, дядя Дима ничего не сказал. Мы помялись, так как почему-то почувствовали, что упоминание о гостях, а тем более о женщинах, будет для тети Аюси неприятно. Тем не менее, мы намерены были говорить только правду, как и полагается настоящим лазутчикам.

— Нет, не заходили, — был наш ответ. Это была сущая правда. Мы действительно не видели, чтобы кто-либо заходил в комнату дяди Димы.

Правда, в этой комнате на диване, застланным армейским одеялом, сидела тетя Поля. Но как она заходила в эту комнату, мы не видели. Так что мы говорили чистую правду:

— Нет, не заходили.

Чтобы сделать дяде Диме приятное, мы, как только появились у него в казарме, сразу же передали ему привет от тети Аюси. Однако, как нами и было обещано, мы не сказали, что это была ее затея. Но он сам почему-то об этом догадался:

— Это она вас послала?

И, не дожидаясь нашего ответа, добавил тихо, как бы не желая, чтобы мы слышали его слова:

— Вот змея-то!

— Кто это еще — «тетя Аюся?» — недовольным голосом поинтересовалась тетя Поля.

— Да, их домработница, старуха, — отмахнулся дядя Дима. Это была вопиющая неправда. Тетя Аюся совсем не была ни старухой, ни нашей домработницей. Это была привлекательная молодая женщина, подруга дяди Димы. Но у нас хватило ума не вдаваться в ненужные подробности.

— И в дверь к нему никакие женщины не заглядывали? — тетя Аюся продолжала развивать женскую тему.

— Нет, не заглядывали, — успокоили мы тетю Аюсю. И это тоже была самая настоящая правда. Они действительно не заглядывали ни в дверь, ни в окно.

— Ну, хорошо. Дмитрий Николаевич готовится к лекциям, — довольным голосом умиротворено резюмировала тетя Аюся. — А что он еще делает?

Мы с сестрой настороженно переглянулись. У нас не было готового ответа на этот простой вопрос. Молчание наше явно затянулось.

— А еще дядя Дима угощал тетю Полю вишней, — неожиданно пропищала Лена.

— Какую это еще тетю Полю? — насупилась тетя Люся.

— Полину Викторовну, — счел я нужным пояснить из уважения к тете Поле.

— А откуда она взялась, эта самая Полина Викторовна? Вы же говорили, что никакие женщины не заходили в комнату Дмитрия Николаевича? — с раздражением и упреком спросила тетя Люся.

— Никакие и не входили. Тетя Поля уже была там, — с готовностью пояснила Лена

— То есть, как это «там была»? И зачем она «там была»? — взвилась тетя Люся, адресуя этот вопрос Лене.

— Не знаю, — помялась Лена, — может быть, эта тетя там спала.

— Вот тебе новость! Как же так? Дмитрий Николаевич ведь на казарменном положении? И вдруг какая-то тетя Поля?! Все ты что-то выдумываешь! Как это так, «эта тетя, может быть, там спала»? — в ярости напустилась тетя Люся на Лену.

— У нее был сонный вид. Только что проснулась, наверное. И дядя Дима угощал ее вишней. Может быть, она, как и дядя Дима, тоже на казарменном положении! — отбивалась Лена, как могла.

— Не знаю, не знаю, кто там в каком положении был! Но как это получается: никто не входил, а «она, может быть, там спала»!? И он угощал ее вишней!? — тетя Люся вконец расстроилась. Казалось, что ее огорчению не было предела.

Мы с Леной переглянулись и с тревогой почувствовали, что влипли в какую-то непонятную игру взрослых, в которой все почему-то очень недовольны друг другом: дядя Дима недоволен тетей Люсей, тетя Поля — дядей Димой, а тетя Люся — и дядей Димой, и тетей Полей.

Нужно было как-то спасать положение и, прежде всего, утешить тетю Люсю.

— Тетя Люся! — ласково произнесла Лена. — Дядя Дима только понарошку угощал тетю Полю вишней. Он клал вишню себе в рот.

— Вот видишь, совсем он не угощал никого вишней. Сам ее ел, — обрадовалась тетя Люся, обращаясь к Лене. — А то ты все выдумываешь небылицы какие-то.

— Да, — вмешался я, стремясь уточнить обстановку, как мне казалось, недостаточно четко обрисованную Леной. — Дядя Дима действительно клал вишню в свой рот. И говорил тете Поле: «Ну-ка отними». И тетя Поля отнимала вишенку у него.

— Как это так? — удивилась тетя Люся.

— А они боролись… Губами… — продолжал я свои уточнения. — И тетя Поля губами отнимала вишенку у дяди Димы… И съедала ее, а потом они снова боролась друг с другом.

— Вот ужас-то какой, с ума сойти, боролись из-за вишни, губами, говоришь! — всплеснула руками тетя Люся. Лицо ее внезапно сделалось малиновым, а голос громовым.

— Я покажу ему такую вишенку, что он всю жизнь меня будет помнить! — воскликнула она, сделав особый упор на слово «такую».

— А вы тоже хороши, лазутчики! — добавила она, смерив нас презрительным взглядом. — «Может быть, эта тетя там спала», — передразнила она Лену, — «а как вошла — не видела»!

С этими словами она выскочила из комнаты, громко хлопнув дверью.

Мы растерянно посмотрели друг на друга. Мы старались быть настоящими лазутчиками, все делать, как можно лучше. Во всем слушались взрослых. Всегда говорили только правду, которую от нас зачем-то требовали взрослые, хотя, похоже, она им совсем была не нужна. У тети Аюси почему-то все время был обиженный вид, хотя с ней мы честно играли в лазутчиков.

И какую такую вишенку она покажет дяде Диме, да так, что он всю жизнь ее будет помнить? Разве бывают такие вишенки?

Визит юных лазутчиков в таинственный мир взрослых породил больше вопросов, чем принес ответов.

10. Чистка

Однажды в солнечный летний день где-то в середине 30-х годов отец сказал мне: «Сегодня поедем с тобой в Центр. Меня вызывают на чистку». При этом, кто вызывает и что такое чистка, он мне не пояснил, видимо, полагая, что десятилетнему ребенку нет смысла втолковывать столь непонятные для него вещи.

Поехали на только что впервые введенной в строй в Москве линии метро. Вышли из последнего вагона на станции Охотный ряд и тут же поднялись наверх, на угол ул. Горького. Когда мы подошли к первому от угла подъезду величественного светло-серого здания, мне сразу же показалось очень странным, что кто-то занимается столь грязным делом, как чистка, в таком роскошном здании да еще и в самом центре Москвы.

У самой двери отец остановился и сказал: «Подожди меня здесь, а если я не вернусь, поедешь домой один и скажешь обо мне маме-Дине». Это было еще более странным: оказывается, что здесь чистят не вещи, а людей и при том так, что человек после такой чистки может не вернуться домой.

Естественно, я не спускал глаз с той двери, куда зашел отец, хотя открывалась она очень редко. Тем не менее, со временем мне удалось разглядеть, что прямо за дверью — налево и направо — стоят два солдата с винтовками и с примкнутыми к ним штыками. Ничего себе чистка, если для нее используются винтовки. Похоже, что здесь, во дворце, в самом центре Москвы, находится что ни на есть самая настоящая тюрьма. И отца могут в нее посадить.

Несколько часов я провел в волнении перед заветной дверью, дожидаясь отца, прохаживаясь перед дверью и поглядывая в нее. Однажды из нее вышел мужчина в гражданской одежде и грозно крикнул мне:

— Мальчик! Что ты здесь делаешь?

— Папу жду, — ответил я.

Мужчина внимательно посмотрел на меня, потом на потоки машин, следующих по Охотному ряду, и сказал:

— Ну, жди — жди!

И исчез за дверью со штыками.

Отец вернулся заметно взволнованным и сказал: «Словно секира над головой просвистала».

11. Лена — сестра и друг

Без нашей дружбы ни сестра, ни я не выжили бы. Два года, на которые Лена была старше меня, в детстве означали очень многое. До определенного возраста она ростом была выше меня, больше знала и понимала, и потому была руководителем нашего маленького коллектива.

Мы как-то еще до войны смотрели немой немецкий фильм «Рваные башмаки» в маленьком кинотеатре им. Горького, располагавшемся на том месте, где сейчас на Зубовской площади находится сквер перед зданием «Счетной палаты».

Фильм был о тяжелой жизни немецких рабочих в кризис 1930-х годов. На экране большая семья, голодные, плохо одетые дети. Замученная заботами мать, безработный отец. Аккомпанементом к этим горьким кадрам звучала грустная фортепьянная музыка бедного тапера.

— Это о нас фильм, — неожиданно шепнула под музыку тапёра Лена, наклонившись ко мне.

— Что ты!? В фильме одни немцы! — не понял я.

— У меня, например, башмаки рваные, а у тебя как, крепкие? — ехидно поинтересовалась Лена.

Оказалось, что и у меня тоже рваные. Да, действительно, немецкий фильм во многом повествовал и о нашей жизни.

Мы постоянно бывали вместе, что вызывало искреннее удивление родных и знакомых, привыкших к тому, что братья и сестры обычно ссорятся и даже дерутся друг с другом. Но нам хотелось быть вместе. Мы находили опору друг в друге.

Мы любили вместе гулять. Нам было о чем поговорить и поделиться впечатлениями дня. По Теплому переулку, на Девичьем поле, по Остоженке или в Парке культуры им. Горького и даже на Воробьевых горах, хотя это было довольно далеко от дома.

Мы очень любили старый Арбат с его маленькими кинотеатрами и магазинчиками, в которых таилось множество приятных неожиданностей. Подчас в дождливую погоду, стоя у роскошной витрины кондитерского или фруктового магазина, мы деловито рассуждали о том, чему мы отдали бы предпочтение, если бы в наших карманах водились деньги.

— Нет, нет эти конфеты я не возьму, — говорил я, показывая на роскошную коробку с трюфелями. — Гораздо лучше будут сливочные тянучки.

— По-моему, трюфеля тоже ничего, неплохие конфеты, — возражала мне Лена. — Но мне больше по душе раковые шейки.

— А вот мне раковые шейки не нравятся. Они слишком приторны, — не соглашался я с сестрой.

— Лучше всего клюква в сахарной пудре. И кислая, и сладкая. И приятная, и полезная, — поучала мена сестра.

Мы совсем не завидовали тем, у кого были деньги, чтобы купить все эти лакомства и насладиться ими. Как ни странно, но мы искренне считали такого рода наслаждения столь ничтожными, что о них не стоит мечтать и к ним стремиться. Хотя, конечно, мы были совсем не против отведать что-либо из выставленных на витрине лакомств. Но у нас много было других, и, при том, настоящих радостей и, прежде всего, это были книги, дающие радость познания, и наши друзья, щедро дарящие нам «роскошь человеческого общения».

Многие годы мы с сестрой учились в одной школе, а потом — в авиационном техникуме, вместе были в эвакуации, во время войны вместе работали на торфоразработках в Удмуртии, а затем в Москве — в одном цеху на заводе имени Сталина, у нас были общие друзья и знакомые. Радости и горести делили на двоих.