Мусорщик. Четырнадцатая
Семнадцатый мне показывает, как устроен мусорщик, и рассказывает. Он сказки рассказывает, но как будто готовит меня к чему-то. Наверное, он знает, какая жизнь есть после смерти? Тогда, получается, мы скоро все умрем. А еще он мне с малышками очень помогает…
— А расскажи еще сказку о том, откуда ты, — прошу я Семнадцатого, справившись с неожиданной болью в груди.
— Ну, сказку так сказку, — кивает он мне, потянувшись провести рукой по голове.
— А что ты делаешь? — не понимаю я смысла этого жеста.
— Это называется «гладить», — объясняет Семнадцатый. — Чтобы сделать тебе приятное, понимаешь?
— Нет, — качаю я головой. — Но пусть будет так, как ты скажешь.
— Надеюсь, у меня получится… — абсолютно непонятно произносит он. — Если получится, то наши сумеют увидеть мой рассказ…
Он как будто не надеется выжить, но это мне понятно — нечетные умирают быстрее, это только мы прокляты жизнью, не знаю за что. И вот он начинает свой рассказ о сказочной планете, где дети очень важны и игрушек нет, потому что нет разницы. Ребенок — это ребенок. Мне даже хочется побывать в такой сказке, даже пусть всего на мгновение.
— Моя сестра пропала во время экскурсии, — продолжает рассказывать непонятные вещи Семнадцатый, но я чувствую: эта «сестра», она до сих пор очень для него важна. — Я решил, что ищут ее мало, хотя она не одна пропала, и мы с другом…
Я просто слушаю его, осознавая, что не понимаю ни слова, но слушать его голос отчего-то тепло. Малышки спят, а Семнадцатый рассказывает о том, как куда-то улетел один, как его поймали и хотели убить, но сделали игрушкой. Он называет это как-то иначе, но я просто не понимаю его. С ним долго играли, но потом решили, что он сломался, и выкинули вместе с нами. А потом он проснулся, увидел, что сорок четвертая тоже не спит, но не стал ждать, пока она умрет, а отправил куда-то с надеждой… Почему он так решил, я не знаю, но главное — она была жива.
— Пора малышек кормить, — вздыхает Семнадцатый. — Я тебе потом еще расскажу. Когда надо будет, вспомнишь, ну а если нет, то Сережа Циаль просто исчезнет.
— Сережа — это твое название? — спрашиваю я.
— Да, Ириша, это мое имя, — кивает он мне. — У каждого человека должно быть имя, поэтому тебя зовут Ирой, а меня Сережей, понимаешь?
— А зачем? — не понимаю я смены названия. — Мы же сломанные игрушки, мусор! Зачем нам называться?
Семнадцатый опять вздыхает, он пытается мне объяснить, но я не могу это понять, и тогда он просто устает. При этом не пытается драться или делать больно, чтобы до меня дошло, а просто начинает о другом говорить. Он рассказывает мне, как ухаживать за четными, особенно за теми, кому дышать трудно, и ведет меня куда-то.
— Наверное, этот корабль не всегда мусорщиком был, — произносит Семна… Сережа. Ну он хочет называться Сережей, пусть тогда, правильно? — Потому что тут медотсек есть.
— Совсем ничего не поняла, — мотаю я головой.
— Я тебе покажу разные… штуки, — с трудом формулирует он. — И научу пользоваться, чтобы малышкам не так больно было, а там, если получится…
Не знаю, что он хочет делать, но послушно стараюсь запомнить. Кто его знает, он хоть и Семнадцатый, но большой, как хозяин, поэтому страшный очень. Кажется, что прямо сейчас мною играть начнет. А я же сломанная, значит, быстро умру, и малышки одни останутся. Вот поэтому я решаю со всем соглашаться.
Насколько я понимаю, Семнадцатый хочет, чтобы я давала четным что-то, отчего меньше больно, потому что он нашел такую возможность. Это очень хорошо на самом деле, тогда они будут меньше плакать. А еще хорошо, что я не личная игрушка, а обычная, хоть и дорогая, ведь личных ломают быстрее и намного страшнее. Я слышала в питомнике… да и видела тоже.
Мы идем обратно в… ту комнату, где четные спят. Они уже просыпаются, потому что страшно долго спать, но видят меня в дверях и успокаиваются. Получается, я для них старшей стала. Ну такой, которую слушать нужно, как это ни смешно. Сем… Сережа видит это и комментирует сразу:
— Вот и обрели малышки свою маму, — он снова делает со мной это, которое «гладить».
— А что это такое? — кажется, мы спрашиваем хором — и я, и маленькие.
— Мама — это… — он замирает на мгновение, закрывает глаза и начинает рассказывать.
Я слушаю его рассказ о том, что существуют сказочные люди, для которых мы все не игрушки, а свое, родное, и понимаю: я ведь именно так чувствую четных. Несмотря на то, что все мы игрушки, я очень хочу их от игры защитить. Закрыть собой… Что со мной, что? Ведь раньше такого со мной не было!
— Просто ты стала мамой, — как-то очень ласково говорит мне Сережа. — И чувствуешь это.
— Четырнадцатая действительно это самое слово, — отзывается Тридцать восьмая. — Которое «мама». Она нам помогает, не хочет играть и чтобы больно тоже не хочет. Значит, она именно это слово?
— Да, Мила, — кивает Семна… Сережа. — Она именно это слово и есть. А сейчас мы поедим, потом постараемся помочь малышкам и будем играть.
Он выходит ненадолго из комнаты, а я обхожу малышек, пытаясь понять это новое свое качество — «мама». Такого ни я, ни они никогда не знали, но четные маленькие, и им очень нужно за кого-то зацепиться. Раньше-то все было ясно — нами всеми играли, и думать некогда было. А теперь, когда хозяев нет… так что буду для них этим словом, раз все равно так получается, что я именно оно.
Вот и бруски. Се… режа называет их «галеты». Я начинаю размачивать эти твердые камни в воде, чтобы покормить четных. При этом делаю с ними то, что он со мной сделал, ну вот это — «гладить», и они буквально тянутся за рукой, прося еще. Они не словами просят, но я просто чувствую, потому что все игрушки друг друга чувствуют, особенно сломанные.
— Се… Сережа, — поправившись, обращаюсь я к нему. — Я для четных, получается, «мама». А они для меня как называются?
— А они для тебя называются «доченьки», — отвечает он мне, вложив эмоции в это слово. Младшие хором всхлипывают, сразу же испугавшись. Но я их глажу по головам, и маленькие успокаиваются.
Наверное, это сказочное действие. Достаточно «гладить» четных, и они сразу же успокаиваются, больше не плачут, при этом смотрят так, как будто я их действительно, как Се… режа говорит — «самая-самая». Это хорошо, что не плачут, значит, не так сильно больно.
***
Белые повязки помогают остановить красную жидкость, которая иногда из нас течет, а круглые синие штуки, которые надо глотать, унимают боль. Спустя некоторое время все четные уже спокойные и не плачут. И тут Сережа начинает рассказывать нам всем о том, куда мы, я так думаю, попадем после смерти. Почему мы попадем именно туда, я не понимаю, но уже верю в то, что он лучше знает.
— Сейчас мы будем учиться немного иг… развлекаться, — сообщает он нам.
Опять незнакомое слово, но я просто жду, что будет дальше, а Сем… Сережа обходит страшные слова. Я вижу, как он останавливает себя, пытаясь объяснить. Наверное, то, что страшно нам, для него означает совсем другое. Странно даже немного это слушать, но малышки начинают включаться в это «развлечение». Сережа даже учитывает, что они не могут ходить, а у Тридцать шестой и с руками что-то еще…
Он какой-то необыкновенный, просто невозможный в нашем мире, и я только и могу, что смотреть во все глаза на это чудо. Что нас ждет впереди, я не задумываюсь, отучили нас всех от этого. Вот интересно, как мы появляемся на свет? Ведь появляемся же как-то? Почему-то никто не помнит себя сразу после инкубатора. И я не помню, хоть и пыталась как-то…
— Семнадцатый… — зовет его Тридцать вторая. — А что будет дальше?
— Дальше… — он вздыхает. — Я постараюсь исправить свою ошибку, а вы в это время посидите тихо в одном важном месте.
— Непонятно, — заключает она. — Ты похож на хозяина и непохож, но мы послушаем тебя.
Он растягивает губы, а потом продолжает рассказывать о сказочной стране. Если я все правильно понимаю, Семна… Сережа хочет нас унести в эту страну, чтобы мы поменьше мучились. При этом убивать он нас не хочет, по крайней мере, так говорит. Какой-то он… Я не знаю, как объяснить свои ощущения. Мне становится с ним спокойно, как в транспортном ящике.
— Скорее всего, меня это сломает, — объясняет он мне, но малышки, конечно, все слышат. — Но я к тому готов. Я поступил очень плохо, угнав корабль, да еще и Ванька погиб из-за меня…
— Почему из-за тебя? — мне действительно интересно, потому что нами играют, но чтобы принялись играть одним из-за другого, я еще не слышала. И ощущается он при этом так, как будто плакать будет.
— Я настоял именно на таком движении, — объясняет он мне, но понять его речь я не могу. — Слушай, Ириша, там, вдали, мы обязательно встретимся! Даже если я тебя сразу не узнаю, но я исправлюсь, обещаю тебе!
И я понимаю: Сережа прощается. Он хочет сделать что-то, что унесет нас в сказку, при этом не думает, что сам переживет это. И все-таки хочет, чтобы я не плакала. Странное какое-то поведение, и его желания странные. И тут он резко поднимается, да так, что я пугаюсь, и куда-то уходит. Четные начинают плакать, а я спешу, чтобы их «гладить» и успокаивать. Куда он пошел?
Возвращается Сережа через долгое время, я и не знаю, какое, но в руках у него ткань какая-то и что-то острое, я отсюда вижу. Он решил нас задушить? Я прислушиваюсь к себе, чувствуя в ответ только теплоту. Значит, Сережа хочет сделать что-то другое, интересно что?
Ответ я получаю сразу же — Семнадцатый начинает резать ткань под ошеломленными взглядами четных, и делать из нее накидки для каждой. Каждая четная получает короткую накидку, закрывающую ее спереди и сзади, и даже я! Вот когда он делает это со мной, я вдруг опять себя чувствую, как в транспортном ящике. Как будто я не сломана и меня не ждет измельчитель. Странное колдовство…
— Это будет у вас одежда такая, — называет он накидки. — Она вас защищает от хозяев.
— Пока их нет? — тоненько спрашивает его Пятьдесят вторая.
— Нет, вообще защищает, — качает он головой. — Пока на вас эта одежда, вами нельзя играть, вот совсем! И в измельчитель нельзя!
— Ой… — кажется, мы это хором сказали.
Он не врет. Я чувствую, что он правду говорит, понимая теперь, почему хозяева были в покровах постоянно — чтобы защититься от таких же. Значит, поэтому нам не давали этой странной «одежды» — чтобы не было никакой защиты от хозяев. А зачем защищаться от хозяев, ведь игрушка же их собственность! Я задаю этот вопрос Семнадцатому, а он вдруг очень странные вещи говорить начинает.
— Ребенок, да и вообще человек, не может быть собственностью, — очень уверенно произносит он. — Вас всех обманули, чтобы вы были покорны воле этих зверей!
— А что это такое? — я уже совсем ничего не понимаю.
Сережа начинает убеждать меня и малышек в том, что разумные существа, люди, так поступать не могут. Нельзя играть живыми людьми, особенно так, как это делали с нами. И мне вдруг хочется на мгновение поверить, что это так, но перед глазами вдруг встает питомник, и я едва не засыпаю от охватившего меня ужаса. А он видит это и сразу же заключает меня в кольцо своих рук, при этом почему-то легче становится. Я с трудом вздыхаю, потому что невозможно это выдержать, а Семнадцатый только гладит меня.
— Не надо, не думай об этом, — просит он меня. — Лучше давай ваши имена повторим, потому что имя — это очень важно.
Ну раз он так говорит, то ему лучше же знать, правильно? Почему-то я все больше привыкаю к мысли, что Сережа знает лучше. И говорит он странные вещи, от которых голова болит да страшно еще становится, но что-то во мне отзывается на его слова. И еще слова о маме… Как он рассказывал, какие эмоции вкладывал — да он чуть не плакал оттого, что никогда не сможет обнять эту четную! И этим заразил меня.
Своим рассказом Сережа показал именно мне, что есть такие слова необычные: «заботиться», «ухаживать» и «любить». Не собственностью принимать, а чувствовать роднее и ближе всего, даже корма! Как у него так получилось, как? Я не знаю и не понимаю этого, но верю, что однажды наступит сказка, нам им показанная, а пока… Я прислушиваюсь, запоминая.
— Вот Тридцать четвертая у нас Инна, — произносит Сем… Сережа. — Сможешь повторить?
— Инна… — послушно повторяет четная, и я ощущаю всей собой — ей нравится это название!
— А вот Тридцать шестая — Веля, — продолжает этот необыкновенный нечетный.
— Веля, — с готовностью вторит она ему, и даже жест этот губами повторяет, становясь какой-то неуловимо другой. Совсем не игрушкой?
— А я? — лезет без очереди Пятьдесят шестая.
— А ты у нас Лета, — он растягивает губы, и четная повторяет за ним.
От этих названий мне становится теплее внутри, как будто в каждом таком слове сокрыта частичка сказки. Значит, правильно называться именно так?
