Питермир. Роман-фантасмагория

Влада Ладная

В Петербурге в коммуналке живёт семья психолога. Их окружает фантастический мир: пьющие герои-афганцы; потомки аристократов; непризнанные гении. По коридору летают валькирии, жильцов преследуют галлюцинации, спровоцированные русским Леонардо да Винчи, когда-то работавшим на КГБ. У психолога обнаруживается никому ранее не известный брат-близнец. Из-за границы приезжает бросившая своих детей ещё в детстве мать психолога. Чего хотят все эти люди? В семье хранится какая-то тайна или сокровище?

Часть 2

Карнавал

Если человек начинает задумываться о смысле жизни, — он болен.

Зигмунд Фрейд

ВЕРХОВНЫЙ АВТОР ПИШЕТ О НАС РАЗВЛЕКАТЕЛЬНУЮ КНИЖОНКУ. ЕРУНДУ

И как будто мало было безумия Петербурга самого по себе, — его ещё постарались приумножить: объявили исторический карнавал.

Суровым строем по улицам чеканили шаг бойцы Красной Армии времён Великой Отечественной — под ручку с Нефертити и с Лукрециями. Лейб-гвардейцы заигрывали с гейшами. Жанны д» Арк братались с Мао Цзе Дунами, вавилонские жрицы Иштар — с астронавтами, полуобгорелые средневековые ведьмы — со стилягами пятидесятых, Ярославны — с Цезарями.

Причём в старинных ведутах Питера все они казались более настоящими, чем обычные горожане, вступавшие своей обыденностью в жестокий диссонанс с дворцами, крепостями и храмами.

И прямо в этом сюрреализме оппозиционеры затеяли протестный митинг.

— Против чего бузуете? — с ухмылкой подступился революционный матросик.

— А мы считаем, что ужасная глупость — приобретение новых территорий. Воюющие государства ведут себя при этом, как супруги, которые не могут поделить ребёнка и готовы его распилить. Что ж это за мать с отцом такие! — митинговал слегка пожёванный красавчик. — То, что государства хапают территории, это как бы сигнал и нам, простым смертным: можно хватать что угодно. Что пиратский или рейдерский захват — это похвально, — глаза у красавчика были, как разбитая и неумело склеенная из кусочков посуда: всё в трещинах и смещениях. То, что уже никогда не будет целым. То, что, по поверью, приносит в дом несчастье.

— Интересно, браток, когда в девяносто первом от страны оторвали треть территорий, что-то ты не выходил на демонстрации протестовать против раздела Советского Союза. Никто не выходил! Мы ж не чужое берём. Своё, исконное.

— Если тогда территории сбежали от нас, роняя тапки, значит, это было не своё, — нехорошо улыбнулся седовласый красавец. Глаза и улыбка у него были отдельно друг от друга, словно лежали на разных полках в разных шкафах. — Это паранойя какая-то: во что бы то ни стало приобретать новые территории.

Вот скажите, — принялся седовласый красавец хватать за рукав мимопроходящих карнавальщиков и выцепил-таки типа в костюме Григория Распутина: в рясе, с всклокоченной бородой, и глаза безумные. — Стоило ли в 1914 году приносить благополучную современность в жертву великому будущему? Надо ли было влезать в первую мировую войну, положить десять миллионов человек, чтобы приобрести новые территории при дележе мирового пирога и получить в будущем какие-то стратегические преимущества? — История же ясно дала понять: в результате эта жадность привела к резне революции и гражданской войны, к развалу экономики, к невосполнимым колоссальным утратам культурных ценностей.

— Я, мил человек, вабче супротив войн, — степенно ответствовал Распутин. — Народ больно жалко. Пытался я батюшку-царя отговорить от смертоубийства мирового. Да порезали меня, чуть жив остался. А вороги мои и спроворили это гиблое дело: втянули Русь-матушку в бойню.

Матросик не растерялся:

— А если бы мы не хапали целую тысячу лет перспективы и территории, — были бы страной-лилипутом, которой все указывают, как жить. И которую давно уже слопали бы те, что хапать не стесняются.

Матрос продолжил перевоспитывать хипстера с измученными глазами и с глумливой ухмылкой сатира:

— Величие страны — это независимость политического курса.

— И связывание по рукам и ногам граждан, лишение их возможностей, — возразил хипстер в безумно дорогих часах. — Почему-то у нас всегда, чем более великая родина, тем несчастнее и обделённее граждане. Может, лучше дать пожить по-человечески современникам, чем бесконечно приносить их в жертву будущим поколениям?

— То есть разменять великое будущее нации на набитый желудок сегодня? — вышел из себя революционный матрос.

— На сохранённые человеческие жизни. На здоровье нации. На уцелевший генофонд и выжившие таланты, — парировал оппонент.

— Если сегодня мы не подстрахуемся, завтра у нас всё отнимут. И хлеб для желудка, и сами жизни, и генофонд. Выбора у нас нет. С волками жить… Не получится быть счастливыми рядом с волками. Придётся для начала от них себя защитить.

— А может, волки вам только мерещатся? — съехидничал хипстер.

— Расскажи об этом тридцати миллионам погибших в Великой Отечественной войне.

Просто мы понимаем: жить можно только на земле. Земля — это жизнь! А те, кто в это не вник, будут жить в космическом вакууме. В безвоздушном пространстве!

Митингующие не успели закончить. Началась заварушка. Налетели омоновцы пополам с казаками; нагайками и дубинками принялись разгонять и карнавал, и протестующих.

— Нет, — вздохнул рядом со мной Остап Бендер с подведёнными а-ля Миронов глазами. — Это не Рио-де-Жанейро! — и послушно лёг, оглушённый, под дубинкой правоохранителей, совсем рядом с уже возлежащим на асфальте, патриотично настроенным матросиком и пацифистом Распутиным.

А потом отоварили и меня…

НЕ ВСЕГДА МОЖНО НАВЕСИТЬ ЯРЛЫК

Мумификация снов… Путеводитель по памяти… Автопортрет подсознания…

Я заблудился в самом себе. Это последствия удара по голове, вероятно.

— Кто ты?

…Кто передаёт мне обрывки мыслей, как будто шифрограммы лазутчику за линию фронта?

Я шпион в моём мире? В моей стране? Или в самом себе? Кто послал меня следить за самим собой и зачем?

— Я твой брат, — лучезарно лыбится давешний хипстер.

Я огляделся: я дома, лежу на собственном диване.

Теперь у меня больше возможностей этого чудака рассмотреть.

Сейчас у него глаза рептилоида — и смешливые детские ямочки на щеках. Лоб философа — и зловещая улыбка красавицы с портрета Гойи. Запавшие щеки страстотерпца — и гламурная морщинка в виде бабочки между бровей. Мефистофельский профиль — и нелепый прикид лузера. Глубокие складки на лице, как боевые насечки индейского воина, — и мечтательное, нежное выражение лица.

Не лицо — лабиринт, в котором пропасть.

— Ни о каком брате я никогда не слыхал, — помявшись, выношу я вердикт.

— Близнец! — раскрывает мне объятия странный персонаж, явно ёрничая.

«Ага, вылитый я», — хихикаю про себя.

У меня лысая, как бильярдный шар, голова, бифокальные очки в круглой оправе, бровки домиком, ввалившиеся, как у блокадника, щеки. Лицо, уши и даже руки покрыты такими прихотливыми морщинами, как будто увиты мозговыми извилинами.

Глаза невероятно удивлённые. И — добрые? — Нет. Наблюдатель. Холодный инопланетный разум, который вскрывает встречного, словно скальпелем, и препарирует, так что человек чувствует себя экспонатом Кунсткамеры, уродом в банке.

Глаза черепахи, складки шар-пея, пальцы виолончелиста, сутулое тело, похожее на корень мандрагоры.

Словом, то ли учёный из тридцать седьмого года, по которому сталинский застенок плачет. То ли клоун-эксцентрик. То ли доктор Франкенштейн из фильма ужасов.

Но вслух вежливенько, как истый петербуржец, замечаю:

— Мне ни о каких братьях ничего не известно.

— А много ли ты вообще знаешь о нашей семье? — парирует претендент на родство.

А, и правда, история семейки запутанная.

Моя мать меня бросила, когда мне было всего несколько месяцев.

Она была знаменитой и очень красивой актрисой, совершенная фарфоровая куколка, даже жутко: неземная безупречность. А замуж вышла за режиссёра с самой безобразной внешностью в стране. Вытянутое лошадиное лицо, обезьяньи нелепые бакенбарды, длинные, почти ослиные уши, морщины в виде скандинавских загадочных рун. Глаза одновременно отвратительно блудливые — и невероятно грустные. Как будто в одном теле поселили христианского мученика и кривляющегося сатира.

Режиссёр снимал изумительные фильмы, в которых играла моя мать, — и изменял ей с каждой мимопроходящей юбкой.

В конце концов, матери надоело терпеть, и она сбежала.

Отец меня ей не отдал, в надежде, что к ребёнку мать вернётся.

Но она не вернулась. Всю оставшуюся жизнь я видел её только на экране телевизора.

— Вот! Тут-то и начинается самое интересное, — хихикнул противно новоявленный родственничек. — Мамаша не вернулась, потому что нас было двое. Родители нас честно поделили пополам, меня она увезла с собой…

— Куда? — пискнул я, не выдержав.

Предполагаемый близнец замычал, мотая головой:

— Да не суть важно… Ну, если так интересно тебе, актриса вела жизнь крыловской стрекозы. Меняла любовников, театры, а потом и страны. Но нигде не прижилась, потому что, по чести говоря, умеет только брать и никогда ничего не даёт взамен. Последние лет десять маман пробавлялась дауншифтингом в приснопямятном Арамболе, но в пятнадцатом году там цены взлетели — страсть. Мамаша побарахталась ещё немного, торгуя идиотскими фенечками, даром никому не нужными, и, «злой тоской удручена, к муравью ползёт она». В Россию, стало быть, вернулась. Как говорится, «оглянуться не успела, как зима катит в глаза».

Ты ведь старую стерву тоже ненавидишь? — неприлично припав к моему уху, искусительно зашипел хипстер.

Я дёрнулся, потому что — Господи, прости! — это была правда. Или что-то очень на неё похожее.

Я матери так до сих пор и не простил своего сиротства. Хотя как профессиональный психолог понимаю, что она в чём-то была права. Ошибка это — из-за ребёнка терпеть издевательства мужа. И если уж резать всю правду-матку, меня у Евы отобрал отец, так что большая часть вины на нём. Но вот к нему у меня никаких претензий, хотя это он своим кобелированием разрушил семью.

Вообще-то мамашу Евпраксией звали, в честь какой-то княгини-мученицы. Но в театре с таким именем карьеры не сделаешь. Засмеют. Так что дама перекроилась в Еву.

Я, наверное, поэтому и стал психологом. Мне нужно было справиться с собственными комплексами. Но воз и ныне там: да, я невероятно зол на эту женщину.

Я поверил этому найдёнышу, видимо, потому, что нас терзали одинаковые кошмары.

Но тут откуда-то раздался невообразимый скрежет ржавого древнего железа:

— Что ты брешешь, паразит! Тот малец давно помер, во младенчестве ещё!

У братца предательски забегали глазки.

* * *

— Это кто там на меня поклёп возводит? — расцвёл, как розан, самозванец.

— Это бабушка, Клеопатра Патрикеевна, — поспешил я вмешаться, подмигивая, как в нервном тике, чтобы новоявленный сам не знаю кто не связывался. Старуха своенравная, чуть что не по ней — может и уткой с мочой в тебя запустить, потом до утра отмываться будем.

Уж не знаю, как меня с поля боя из-под дубин омоновцев притащили домой и водрузили на мой продавленный диван, но — забыл предупредить — живём-то мы в коммуналке, в двух комнатах: я, бывшая жена, двое детей гадючьего подросткового возраста. И за ширмами — двоюродная бабка, тётка отца, парализованная.

ИНТАРСИЯ. КОММУНАЛКА

Питерская коммуналка — о, это надо видеть! Погуляем по коридорам, заглядывая в комнаты.

Готические своды — и лохмотья на гвозде, потому что на вешалку денег нет.

Старинная картина в позолоченном багете — и рядом банные веники, пустые бутылки валяются, засохшие корки хлеба, тараканы бегают. Описанный матрас на полу, на стене шаманский бубен, а рядом туалетный столик в стиле рококо и бокал драгоценного вина на нём.

Камин итальянского мрамора используется вместо мусорного ведра. Дивная белокаменная кариатида — с отбитым носом. Малиновый шёлковый балдахин — и протечный потолок в трупных пятнах, ржавая ванна, драные семейные трусы на верёвке не сушатся, а гниют.

Роскошная дворцовая лепнина — и крашенная тюремной мрачной краской, вся в грибке и в лишайнике, стена.

Арфа и мольберт — и сало в авоське за окном.

Не дверь — портал, как в Нотр-Дам-де-Пари, — и сломанные лыжи.

Будуар герцогини — в чудовищных граффити.

Изразцовая печь, похожая на средневековую часовню — и дырявые корыта, битые чайники, стоптанные тапочки.

Интерьер восемнадцатого века — и дешёвые канцелярские шкафы, комната оклеена рекламными плакатами рок-певцов во всём их брутальном железе.

Витражи, словно в английском замке, — и продавленная больничная койка, вместо ножки — кирпичи, обои клочьями, всё заставлено пустыми аптечными пузырьками ещё советских времён.

Паркет с королевскими лилиями — и за окном помойка. Мраморная статуя Амура — и прислонённые к ней костыли. Пустые консервные банки — и ренессансная Мадонна над роялем.

Вход в заплатах и три десятка звонков. Три десятка электросчётчиков. Подписанные продукты в общем холодильнике.

Настоящий музей — и форменная зона.

Волшебный чертог — и маргинальная трущоба.

Метафора нашей жизни.

Путеводитель по истории.

Из нашей коммуналки зачем-то когда-то пробили ход в соседнюю коммуналку. А за ней начинается третья, а там и четвёртая — и так до бесконечности.

А потом уже кажется, что это переливающееся само в себя пространство впадает в тайные подземные переходы, оттуда же выскакивает в подвалы Эрмитажа, Кунсткамеры и Петропавловки, а там и до Лувра недалеко.

И всё это вяжет из себя петли, как старушка на спицах у камина, выплетает что-то дивное: шаль-паутинку для мира, чтобы укутать его в морозы, или перчатки, может быть, любимому внуку. А за углом от этого хитросплетения — и иные планеты и звёзды.

Коммуналка — это Вселенная.

НЕОПРЕДЕЛЁННОЕ ЧТЕНИЕ

— А с чего Вы взяли, уважаемая бабуля, что мамаша сказала Вам правду про второго ребёнка? Может, женщина боялась, что муженёк отнимет и другого сына, вот и соврала, что он умер. Вы все ведь сразу же от неё отстали, а ей только того и надо было, — обворожительно улыбнулся братец старухе.

— Да я ни в жизнь не поверю, что профурсетка эта за ребёнка держаться стала бы. Ей от сына избавиться за мёд было, парень же камнем на шее у неё висел. А так актрисулька свободной птахой по жизни порхала. Ты же не будешь меня уверять, что лохудра эта тебя за собой повсюду вместе со своими полюбовниками таскала?

— Нет, — захихикал братец. — Сбагрила меня в интернат. Там я и вырос. Но кайф был в том, что «не доставайся же ты никому!» Мамаша моим обществом не наслаждалась. Но и отцовым родственникам не дала.

В лице у Клеопатры обозначилась напряжённая работа мысли. Звучало всё это убедительно.

— Да вы сами подумайте, дорогие, зачем мне вас обманывать? Ну, светило бы мне здесь наследство нешуточное, была бы причина для такого самозванства. Но ведь я же всё про вас знаю. Пока отец долго и мучительно от рака умирал, всё его имущество на оплату лечения ушло. Да ещё Петька, — кивнул брат на меня, — лет пять при нём сиделкой подвизался. Взять-то с вас нечего! Стало быть, нечего вам и терять.

— А!.. — заикнулась было Клеопатра. Да и осеклась.

— Пётр! — как-то чересчур задушевно произнёс наш змей-искуситель. — Сначала за отцом ухаживал. Потом за бабкой парализованной. Опять же страждущим помогает. Ну, просто мать Тереза! Стоит на стороне добра твёрдо, — присюсюкнул братец. — А ведь и тут мы близнецы: я-то Павел. Видишь, какие мы не разлей-вода, даже имена срослись, как в названии Петропавловки, сердца города!

И не успели мы с тётей Клёпой опомниться, как свежеобретённый родственник ввинтился в наши «хоромы» шестым жильцом.

Не было печали!

ИНТАРСИЯ. КАРТИНЫ

Звездолёт вылетает из третьего глаза Будды. Зебра цвета радуги. Носорог с крыльями колибри. Из груди женщины растёт баобаб. Негр разгуливает в платье эскимоса. Рыцарь скачет по дороге из киноплёнки. Зияет вскрытый череп, в нём лабиринт, а по нему мечутся Наполеон с горгульей на закорках и игуана в красном цилиндре. Святой в нимбе бьёт двумя планетами, как оркестровыми тарелками. На кол насажена отрубленная голова, а ангел лижет это, как эскимо. Рог изобилия, из которого вываливаются пустые пластиковые бутылки, картофельные очистки и горящие автомобильные шины.

Это всё картины моего брата. Он художник, и весьма известный. И мы с ним перетаскиваем это его приданое в нашу коммуналку.

И кто-то нам ещё помогает, а на самом деле в ногах путается. Какая-то серая мышь.

И сюжеты полотен мне что-то мучительно напоминают. Нечто вертится в голове.

И вот когда все эти мольберты и холсты заполонили нашу халупу, я присел и задумался…

Стихи! В молодости я писал стихи. И в них гнездились похожие образы. Кровожадные ангелы и милосердные чудовища.

Братец следил за мной что ли? И давно? В рукописях моих копался?

Или правду говорят о близнецах: они часто, даже если не знают о существовании друг друга и живут на разных континентах, одеваются одинаково, и жён выбирают похожих, иногда даже имена супруг совпадают. Увлекаются одними и теми же вещами. И даже мысли один у другого читают.

Или Павел — вообще экстрасенс?

А может, это просто какой-то розыгрыш?

…Что это за мышь серая в углу копошится? И уже и подушки бабке поправляет! И памперсы меняет!

— Петька, — скрежещет Клеопатра на своём провонявшем ложе (мне сорок три года, а я для бабки по-прежнему Петька). — Братец-то с гнильцой. Ты глянь на картины-то его! Богохульник он и христопродавец. Змею мы пригрели на груди. Сожрёт нас ирод и не подавится. Пропали мы с тобой.

Клеопатра Патрикеевна фанатично религиозна. Вера в Бога для неё — мерило всех вещей. А христианские ценности — истина в последней инстанции.

Хорошо, что бабка моих стихов юношеских не читала. Сожгла бы меня на костре.

ЕРУНДА, ЕРУНДА. ПОЛНАЯ ЕРУНДА

— Да это же Вера. Верочка! — волочёт серую мышь за рукав и пред мои светлые очи представляет подозрительный близнец. — Это же она тебя с поля боя вынесла на том карнавале, потому как на «скорой» пашет. Она, она тебя спасла и домой доставила, — голос благостный, а сам Павел весь кривится, словно тухлятины нанюхался. — А я, как в паспорт твой заглянул, пока Верочка его изучала, так всё и понял: родная кровь. Я ж твои имя и фамилию знал, мамаша не скрывала во время редких встреч.

Так что Вера нас и свела. И бабулечку нашу вовсю пользует.

«Бабулечку? — подумал я. — Куражится, гад. Впору проверять, не сыпанул ли в суп мышьяку всем нам».

А братец продолжал соловьём заливаться:

— Святая Вера женщина, просто вылитая твоя половинка!

От этих слов я и моя обнаружившаяся спасительница краснеем, как первоклашки, застуканные в подъезде родителями за страстным поцелуем. И шарахаемся друг от друга, как проворовавшиеся губернаторы.

Да уж, идеальная парочка: старая пыльная дева, не чуждая благотворительности, и доброхотствующий упырь в бифокальных окулярах.

— Я всё уговариваю Верочку мне позировать. Она так красива!

В форменном ошалении я разглядываю похожую на старую тряпку деву: где там красота? Издевается, паразит.

И вдруг — вот глазастый брателло! — словно в секунды распечатывается цветочный бутон, как при ускоренной съёмке. И я только теперь прозреваю: девушка изящна, словно инопланетная принцесса. А глаза — земной Божьей Матери. Испуганные, скорбные. Полные бесконечных любви и прощения.

Может, и не кривляется близнец? Искренне нами всеми, включая ужасную бабку, восхищается? Всё же родных обрёл, которых у него никогда, считай, и не было.

— А ты знаешь, что Верушка в юности была фотомоделью? — вкрадчиво продолжает её рекламировать Павел. Словно профессиональная содержательница борделя, честное слово. — И снималась в кино. И именно в роли инопланетной принцессы.

На мою голову словно упали сразу два молота. Один: братец что, действительно мои мысли читает?

И второй: страшное слово «актриса» вползает в моё сознание. После реприманд мамаши и моей бывшей жены, певицы, я даже слышать о лицедейках и прочей артистической нечисти не могу.

Цветочный бутон снова схлопывается. Передо мной какая-то помятая особа с малахольностью во взоре.

Я вскакиваю и, словно детсадовец в схватке с превосходящими силами противника в виде школьника младших классов, даю стрекача.

* * *

К брату, — который нигде не работает и элегантно сел мне на шею в финансовом смысле, — повадились захаживать знакомые. Их он насобирал на историческом карнавале, и мало-помалу коммуналка наша превратилась в Ноев ковчег. Причём эта братия не озаботилась расстаться со своими несиюминутными одёжками, щеголяя прикидами петровских времён, рыцарскими консервными банками и первобытнообщинными шкурами. Это придавало нашим сборищам окончательный вид тусовки в сумасшедшем доме.

Я был уверен, что Клеопатра растерзает их в первый же вечер. Но ошибся. Видно, истосковалась бабка на своём одре болезни. А тут какое-никакое развлечение.

И разговоры повелись у нас сомнительные, искусительные даже. И, главное, и понять нельзя: всё это переодевание и костюмирование? Игра ли? Или уже оборотничество и самая что ни на есть чёрная магия?

Как глубоко вжились граждане в свои сомнительные роли? Или уже переродились в своих персонажей, и персонажей, заметьте, скверноватых?

Белая ночь сотворялась из всего этого, словно искусственно выведенное безумие.

* * *

И странные вещи стали вдруг происходить в коммуналке.

Стал кто-то на дверях комнат по ночам рисовать картины.

И не картины даже. Нечто среднее между карикатурой и граффити.

Ленин в окошке обменника пересчитывает валюту.

Дети, которых клеймят раскалённым железом со знаком доллара.

Оператор, взрывающий дом одной рукой, а другой снимающий это.

Свиньи с завтраком из «Мак-Дональдса».

Христианский священник, мусульманский муфтий и иудейский раввин таскают друг друга за бороды.

Газеты, из которых выливаются помои.

Грешили на брата. Но у него оказалось крепкое алиби: в эти ночи он принимал ту самую карнавальную тусню, и человек тридцать могли подтвердить, что не Павел творит безобразия.

Хозяева принялись закрашивать изгаженные двери, проклиная граффитчика и обещая ему все ноги переломать, если попадётся.

Так продолжалось до тех пор, пока какой-то безработный алкаш не снял с петель расписную дверь (всё равно у него брать в комнате нечего, даже обои со стен содраны) и не толкнул створку в одной из артгалерей за пять тысяч евро.

После этого алкаш накупил на все деньги дорогого коньяка и на третьи сутки ожидаемо помер опойной смертью, совершенно счастливый.

Соседи — из тех, кто закрасить граффити не успел, — враз поснимали свои двери и припрятали их до лучших времён. Так что половина комнат у нас отныне стояла нараспашку. К этим счастливчикам, которых просто жаба замучала в своё время краску купить, чтобы мерзкое художество замазать, теперь ломанулись репортёры, так что жлобы мало, что разбогатели, — ещё и прославились как частные коллекционеры. К ним даже зарубежные галеристы повадились шастать, в надежде урвать шедевр за копейку.

Остальные, трудолюбивые граждане, не поленившиеся когда-то уничтожить картины, теперь рвали свои волосы и от злости ставили волчьи капканы на художника, чтобы отомстить ему за собственную глупость. Сидели в засаде с берданкой.

Но ничего не помогало.

Тузик — так окрестили анонимного художника, потому что вместо подписи он всегда пририсовывал в углу бубновый туз, — словно экстрасенсом подрабатывал. Как зверь, чуял, когда на него охотятся, ловко обходил все засады и ловушки. Но стоило преследователям отойти в сортир на пару минут, Тузик со сверхъестественной скоростью успевал намалевать очередную пощёчину обществу, даже и в таких местах, где надо было уметь видеть в темноте.

На тарелке вместо курицы — нищий пенсионер, и чиновник с ножом и вилкой, отрезая от старика кусочки, пожирает их.

Полицейский, избивающий инвалида на костылях.

Человеческие мозг и сердце на помойке.

Сталин, счищающий метлой пузатых буржуа и фашистов в гестаповской форме.

И никаких следов. Только слышали странный стук. Словно дятел долбил в наши тупые головы.

Взрыв возмущения последовал страшный. Теперь взбесились те, кто уже снял свои двери, и у них не на чем было рисовать.

Какие вопли раздавались! Художнику вменялось нарушение общественного порядка. Попрание морали. Посягательство на частную собственность. За всё это гадёныша расстрелять было мало! Но он по-прежнему благоразумно в руки не давался.

Докричались до журналистов. Тем всё равно, кого бить, лишь бы пахло сенсацией. Добрались до депутатов. С лёгкой руки последних у нас в коридоре даже полицейский пост установили. И камеры ночного видения повесили.

В условиях форменной травли Тузик затаился.

* * *

Вера преданно ухаживала за бабкой, дневала у нас и ночевала и незаметно переселилась номером седьмым в наш гостеприимный дурдом. Бабка немедленно этот героический порыв оценила. Ещё бы. Никто из современных барышень не горел желанием из-под Клёпы горшки выносить, включая мою дочь и бывшую жену. А тут — практически святая. И совершенно даром.

— Упустишь Веру — счастье своё упустишь, — проедала мне бабка плешь. — Ну, что ты видел в жизни? Жену свою чёкнутую? — Психушка по ней плачет. Впрочем, ведь и лежала твоя певичка там. Да и жена-то с тобой давно в разводе.

…Жена моя, Виктория, была когда-то рок-певицей. И до сих пор расхаживает по грязной коммунальной кухне, не выходя из образа. То на ней головной убор Нефертити, русский сарафан и ошейник с шипами. То повяжет бабий платок над плоёным воротником а-ля Мария Стюарт, напялит розовые очки со стёклышками в форме сердечек и серебристый бюстгальтер. То предстанет в кокошнике на синих волосах, в которые воткнут цветок, как у Кармен, а на руках кандалы.

Бабку это до бешенства доводит.

— Дети твои выросли, — скрипела она. — Дочь замуж скоро выскочит, отрезанный она ломоть. А сын, Федька, со своим зацеперством беды наделал. Гонялся-гонялся за эффектными селфи. Да и сорвался с электрички, головой ударился да ослеп. Он тебе в старости не опора. Ему самому нянька требуется.

А Верка тебя никогда не бросит, да и за твоим сыном приглядит. Такой уж она человек. Тебе её Бог послал. Бери, пока дают, дурень.

Но мне такие расчёты омерзительны. Да, по-моему, и не ко мне Вера неровно дышит, а к брату моему, что и неудивительно.

Но полноценного любовного треугольника не получилось. Потому как брат во всём мире любит только свою живопись.

Так что Вера выносила судна. Я нянчился с пациентами. А Павел ваял свои картины. И кроме, его ничего не интересовало.

ИНТАРСИЯ. КАРТИНЫ

На полотнах летучая мышь сметала крыльями континенты. Фараон выступал в бандане с черепом. Членистоногая снежинка расправляла бело-голубой кринолин. Тюремная башня сложена была из стрекозиных крылышек. Цветущая сакура плясала в головном уборе индейского вождя.

Пьяный инопланетянин. Летающий готический храм. Дворец светлого будущего на курьих ножках.

И деревья, как кариатиды, держат на своих плечах ночь.

Истина — это то, что видят в галлюцинациях?

ПОЛНАЯ ЧУШЬ И ПЕРЕВОД БУМАГИ

Брат соблазнил: устрою, говорит, тебе экскурсию по коммуналкам.

А то мне своей мало.

Но отказываться было неудобно. И по диггеровским маршрутам, по кротовым ходам, по канализации и страшным подвалам мы шатались всю ночь, в грязи и вони.

И знаете, кто с нами увязался? Сосед наш по коммуналке, Вольф Велимирович. Ему за девяносто. Лицо у него Кощея Бессмертного: близко поставленные злющие глазки, нос острый, кривой и тонкий, как ятаган, безгубый рот и высокий лоб, совершенно гладкий, без единой морщины. Говорят, такие бывают у святых, преодолевших все искушения, и у полных идиотов.

Двигается дед быстрее и неутомимее меня. Зимой по пояс голый выходит на пробежку.

Бывший узник Освенцима. Позже работал в закрытом КБ. Изобретатель, автор более четырёхсот патентов, русский Леонардо. Поговаривают, что на КГБ работал.

Вольф с моей Клёпой, похожей на Бабку-ёжку, составляют поистине сказочную парочку. Он, по-моему, даже влюблён в старуху. Цветочки ей носит, уму непостижимо. Мумия обожает мумию.

И старикан раз в неделю выбирается на экскурсию или в театр. Искусство боготворит, как истый петербуржец. Потом приходит к бабке моей и делится впечатлениями. Они спорят о новинках литературы. Читают друг другу Пелевина и Сорокина, кроют их потом, конечно, почём зря. В то время как я, и мои пациенты, и девять десятых коммуналки читать уже почти разучились.

Велимирыч ходит в походы на Кавказ, на Алтай. Копит деньги для поездки на Тибет. Хочет заняться там йогой для продления жизни и исцеления болезней, потом вернуться и научить этому Клеопатру, поднять её на ноги. Вот Ромео полуразложившийся.

Вообще-то дед живёт так интересно, что наверняка переживёт нас с братом, хотя мы моложе в два раза.

И вот теперь Вольф даже в отдельную записную книжку конспектировал россказни Павла.

ИНТАРСИЯ. ЭКСКУРСОВОД

Брат разливался соловьём про питерские особняки, изъязвлённые коммуналками.

Поведал про клад Нарышкиных ценой почти в двести миллионов рублей, найденный строителями-таджиками при ремонте. Они уже уносили найденные вещи, серебряный уникальный сервиз, тысяча двести предметов. А зацапали «проклятых расхитителей соцсобственности» в последнюю минуту и совершенно случайно. И теперь найденные сокровища — жемчужина одного из музеев.

Рассказал и про обнаруженный в стене скелет в саване, в том доме, где жила княгиня, влюблённая в революционера. Ездила она к нему в тюремный замок. И смутьян вскоре сбежал оттуда. Видно, женщина охрану подкупила. А революционер после побега исчез. И теперь понятно — куда.

Неясно только, сам беглец умер? Или княгиня убила любовника? Нечаянно? Из ревности?

Видимо, женщина не знала, куда деть тело государственного преступника. Не пойдёшь же сознаваться, что побег организовывала. И прекрасная дама не придумала ничего лучше, как замуровать труп в стену.

Интересно, как княгине жилось потом в этих апартаментах? — Впрочем, хранила же королева Марго у себя в покоях сердца мёртвых возлюбленных и голову казнённого Ла Моля. Может, красавицы от этого кайф ловят.

И поведал брат про знаменитую питерскую ротонду, круглое помещение с колоннами и чугунной лестницей, по преданию, ведущей в преисподнюю. Если на стене этой инфернальной парадной написать желание, оно обязательно сбудется. Но за это последует страшная расплата.

И что ж вы думаете? — Все стены ротонды этими хотелками исписаны, и всё мечты-то какие убогие!

Наплёл наш экскурсовод про роковую Аврору Демидову, принесшую смерть двум женихам, трём мужьям и бесчисленным поклонникам. (Вот уж имечко, потом крейсерок с таким прозванием целую страну на грань выживания поставил). Про знаменитый огромный бриллиант Санси, принадлежавший Авроре, который то ли приносил удачу, то ли, наоборот, губил всё что ни попадя. А в особняке Авроры после её смерти осела какая-то таинственная секта княгини Гагариной.

Огорошил рассказом о дворце на древнем каменном лабиринте, вроде беломорского, на языческом капище. Там то ли пифагорейцы обосновались, то ли шиваиты. Играли на флейтах из человеческих костей, посиживали на троне, обитом человеческой кожей, и путешествовали, как нечего делать, по петле времени. И учёные каким-то там заумным прибором якобы зафиксировали пульсирующее излучение на этом месте, наподобие морзянки. Словно бы кто-то пытается из лабиринта выйти на связь с нами. Пришельцы из параллельных миров?

Это особо заинтересовало Вольфа. Чудно. Он же убеждённый большевик и атеист. Или у него начало деменции?

И про сфинксов брат не забыл. Они прибыли из Египта, а туда, по словам Павла, из Атлантиды. А там они использовались в чёрной магии и все исписаны проклятиями. А значит, весь город заражают злом.

В общем, как сказал Ницше, «если ты долго всматриваешься в бездну, бездна начинает всматриваться в тебя».

Наш город — определённо бездна.

Больше всего мне понравилась вот эта легенда.

В роскошный дом миллионеров Брусницыных, владельцев кожевенного завода, привезли из Венеции зеркало. Оно в итальянском палаццо лет четыреста висело, а на каминной полке под зеркалом якобы стояла урна с прахом графа Дракулы.

Миф не объясняет, как румына Дракулу занесло в Венецию и почему католическое семейство, где строго с соблюдением христианских ритуалов, хранило человеческий прах — или прах чудовища? — в бальной зале, как невинную дамскую безделушку.

Но с тех пор, как драгоценный артефакт появился в особняке кожевенника, члены семьи стали чахнуть и умирать молодыми, начиная с юной дочери главы семейства.

Дом свой Брусницыны зачем-то построили рядом с производством. Надышались отравленными парами, видно.

В советское время миллионеры, как положено, сгинули. А в особняке устроили какую-то заготконтору. И сотрудники её стали исчезать после того, как в зеркало посмотрятся. То есть сначала вдруг начинали плохо себя чувствовать, потом видения их одолевали, ну, а после уж… Чаша терпения переполнилась, когда исчез сам — ха-ха-ха! — директор этого передового по всем показателям учреждения.

Зеркало после того куда-то вывезли, и оно само наконец исчезло. Но любители мистики его и посейчас ищут.

Интересно, зачем? Жить им что ли надоело?

И вот ведь знаешь, что чушь всё это, и тлетворная. А чуточку всё равно веришь.

Ну, город такой. Сводит с ума.

А Павел с Вольфом, пока вся эта ахинея неслась, на меня всё время как-то очень уж призывно посматривали. Словно подозревая, что я нечто знаю обо всём этом, — но скрываю от них.

Эта экскурсия — заговор?

Как будто эти двое хотят разворошить какое-то осиное гнездо.

Зачем?

Уж не думают ли они, что я зеркало Дракулы в платяном шкафу прячу? Так как жажду преждевременно зачахнуть и помереть?

А ЭТО СЕРЬЁЗНО?

А у Тузика случился новый прилив вдохновения.

Художник предвидит будущее? — Или он программирует, создаёт его?

И тогда именно живописец виноват, если его страшные сюжеты воплотились в жизнь, если придуманные им ужасы стали реальностью?

А может ли художник сам выбирать, светлые или тёмные прогнозы ему делать? То есть если творчество всё-таки — программа будущего, кто автор этой программы? Сам рисовальщик? Или кто-то ему диктует его произведения?

Так кто же? Неужели сам Всевышний?

Но тогда и вся ответственность за воплощение трагедий не на художнике? Или Творец на небесах и творец земной делят её поровну?

* * *

А брат всё бухтел:

— Просто удивительно, как все в нашей семье опровергают принцип «как вы яхту назовёте…»

Бабка Клеопатра должна быть развратной, коварной, безжалостной. — А она проповедует любовь словом и делом.

Ефросинья, в честь которой назвали маман, напротив, христианская мученица. — А маман получилась целая библейская Иезавель.

Электра в древнегреческих мифах — символ дочернего самопожертвования, неугасаемой любви к отцу. — А твоя дочь — эгоистка махровая.

«Фёдор» переводится как «дар Бога». — А твой сын, с его слепотой из-за его же собственной безответственности, тот ещё подарочек.

Апостол Павел — фанатик христианства. — А я убеждённый безбожник и богохульник.

И после этого ты ещё веришь в целительную силу слова?..

Правда, сам ты, в полном соответствии со своим именем, — камень, опора всем.

Ты вообще-то существуешь в реальности?..

ВСЁ ЕРУНДЕЕ И ЕРУНДЕЕ

Картины Тузика про военные действия стали реальностью.

Грянула битва коммуналок.

Гражданская война в пределах одной квартиры — штука загадочная. С чего там всё началось и кто виноват — вовек не разберёшь. Это как в детском саду: подрались двое — наказывать надо обоих, оба хороши.

Поначалу и выглядело это комично, как в яслях.

Кто-то кому-то плюнул в суп на коммунальной кухне. Кто-то подставил подножку. Кто-то свистнул мелочь из чужого пальто.

А уж какие полились помойные сплетни, оговоры и грязь!

Все косточки злонравным соседям перемыли, всякое лыко им в строку поставили. Под микроскопом не то что соломину в чужом глазу, — всякий микроб и даже атом на чистую воду вывели.

Соседка с короной из волос — нимфоманка. Ларёчник с квадратной будкой вместо лица — Джек Потрошитель. Жгучий брюнет из кавказской гостиной, где все стены в коврах и кинжалах, — наркоман и шизофреник.

А в каком дерьме соседи живут! А как у них воруют! А как на «Майн кампф» молятся!

Какой-то препод у них сочиняет дурацкие статьи про то, как с их коммуналки (при том, что у нас всех коммуналка общая) история человечества началась. В книжных магазинах квартирные активисты килограммами скупают военную литературу и в добровольно-принудительном порядке втюхивают это жильцам. Все стены в плакатах «Родина-мать зовёт!». Смотреть по телевизору разрешают только фильмы про войну. Остальное глушат, как в незабвенные советские времена.

Детей обрили наголо, даже девочек: пусть, дескать, к армии привыкают. В военкомат отвели первоклассников для постановки на учёт. Матерям семейства разрешили готовить только кашу по-солдатски и макароны по-флотски, и специальный отряд добровольцев ходит, проверяет, соблюдается ли это правило.

Апогей воинствующего маразма.

Вот только про брёвна в наших глазах никто ни слова.

Что ж, у нас что ли мало дешёвых потаскух, тупых и жестоких придурков, у которых кулаки чешутся, и они их почём зря распускают, или психов и наркоманов? А уж как у нас воруют! Наши идеологически правильные грабители давно заняли первое место в истории по объёму украденного.

Но у них шлюхи, — а у нас светочи женской эмансипации. У них шизоиды, — а у нас столпы просвещённого гражданского общества. У них воры, — а у нас благодетели, которые путём изъятия всего нашего имущества, до последних трусов, оказывается, приносят нам огромную пользу, развивая в нас высокую духовность и презрение к материальным ценностям.

В общем, у них подлые шпионы, — а у нас благородные разведчики.

И, главное, барахтаясь в этом мутном потоке нелепых обвинений, смехотворных мелких придирок, обличений самых истеричных, — нет-нет, да и задашь себе вопрос: может, так и надо, стоять не за правду, а за своих, какими бы они ни были? А вдруг свои, в отличие от чужих, действительно всегда правы? Возможно, крик «наших бьют!» — единственная истинная мораль?

* * *

И жил в нашей принудительной коммуне местный алкаш Аполлон Аполлонович. У него лицо безобидного городского дурачка — и Великого инквизитора, печального донельзя Пьеро — и разухабистого гармониста, пропившего анамнясь нательный медный крест.

Такой до-обренький паскудник, бомжатина с глазами Иисуса. Сам от себя человек смертельно устал — и при этом всё ещё мальчик-озорник.

И тут к нам заявился чиновник из управы вручать награду Аполлону.

У чиновника рыхлое лицо улыбчивой деревенской бабушки — и оскал капитана «Летучего голландца». Выражение одновременно жалобное — и иезуитское, лукавое. Глаза простецкие — и двойная эсэсовская руна «зиг» морщиной во лбу.

В общем, добрейшей души людоед.

Оказалось, что награда эта тридцать лет по городам и весям Аполлошу искала и наконец — нашла!

Награду, как положено, обмыли. И разговор сразу принял сомнительный оборот.

— Вот как вас высоко ценят! — возгласил чинуша. — Любите свою родину!

— Любить этот бомжатник? За что? За фамильных тараканов? — хихикнул кто-то.

— О-о-о! — зашёлся от счастья мой брат. — Начался спор патриота с пушечным мясом!

— Ой, моя ты матушка! — завёл, как плакальщица на деревенских похоронах, Аполлон Аполлонович. — И зачем родила ты меня в этой злой сторонушке! — ренегатом оказался приколист.

Чиновник заклеймил его ненавидящим взглядом. Но Аполлон не унялся.

— Коммуналочка моя! За что ты травишь меня! И никто меня не защитит, как телёнка, ведомого на убой, — алкаш закашлялся от избытка чувств. И закончил, обозначив заголовок своего выступления:

— Плач по «маленькому человеку».

— Да сам ты себя травишь, — не выдержала тётя Клёпа. — Кто на днях жидкость для мытья окон хлебал? Не телёнок ты, а поросёнок.

Аполлон хрюкнул от удовольствия. Диалог налаживался.

— А и верно: у нас человек — бюрократическое или пушечное мясо. Людей в этой коммуналке рождают и растят только для того, чтобы нас кто-то ел. Как телят, предназначенных на убой, — со скверной улыбочкой поддакнул Павел.

— Да что Вы несёте! — завопил оскорблённый в лучших чувствах чиновник. — Вы что, на войне были? Вы порох нюхали? Вы ж даже в армии не служили, наверняка.

Любой дурак знает, если не оборонять свой дом, зайдут качки, братки или иные бандюганы, вынесут всё подчистую, жёнушку вашу отымеют и вас по голове чем тяжёлым приложат. Просто так, для порядку. Так что с волками жить — по-волчьи выть. Надо уметь защищаться. А вы тут свои гадости тявкаете. Просто надо родной дом любить. Тогда пацифистских закидонов в голове не заведётся.

Раздались голоса:

— Наша любовь к родине всегда неразделённая!

— У нас на Руси кресты носят, спрятав под одежду, — неожиданно влезла моя бабка. — Стало быть, про любовь к Богу не голосят истерично на всех перекрёстках. Это дело сокровенное. В душе совершается тайно. И всякая настоящая любовь такова.

«Настоящую нежность не спутаешь Ни с чем, и она тиха», — говаривала Анна Ахматова.

— Декадентка ты хренова, — возмутился чиновник. — Пока я буду втихую давиться любовью к родному дому, молодые обормоты сопьются, сторчатся и просто обратятся в приставки к своим гаджетам. Дом развалят и уничтожат. А вы со своей белогвардейской швалью всё будете причитать про тайную любовь.

Когда дом горит, шептать об опасност — идиотство. Орать надо и в набат бить! Чтоб всю округу поднять по тревоге.

И всё критикуете, критикуете. Родной дом, как мать, надо любить любым. Мать даже нищую, больную, подлую, — надо всё равно любить.

— Призыв мазохиста, — желчно проскрипел Павел и был в этот миг пугающе похож на нашу бабку. — А я за здоровые отношения.

— Это какие? Ты мне — я тебе? Если мать тебе что-то даёт, — ты её любишь. А если нет, — и любви никакой не будет.

Это, милок, не любовь.

Это проституция.

* * *

Вот в этом месте как-то особенно манерно, прямо как жеманная маркиза восемнадцатого века, выступил наш Аполлон Аполлонович. Молча вышел в центр нашего собрания. И устроил стриптиз.

Затейливо скинул тельняшку. Изобретательно — штаны (дамы зашлись от восторга). Но потом-то уже было не до смеха: всё тело тёзки античного бога оказалось в ужасных шрамах. Аполлоша явно горел заживо когда-то и при такой площади ожогов, должно быть, чудом остался жив. А тут алкаш и точку поставил в раздевании: отстегнул, присев на стул, оба протеза. Без ног передвигался наш забавник, как Мересьев.

Некоторое время мы все созерцали это тоже молча.

— Это я из Чечни привёз, — ознакомил нас с подробностями биографии изуродованный Аполлон. — И награды: килограмма два никому не нужных цацок.

И я вас спрашиваю: сколько человек должен прощать своей Родине-матери? Всё?

А если она тебя использует? Отнимает жизнь? Куски тела вырывает? А потом бросает, как ненужный мусор?

Спившийся бывший спецназовец прицепил протезы, сгрёб рваные свои тряпки и пошёл к двери, фантастический, как Голем.

В последнюю минуту оглянулся и спросил:

— А Вы сами-то, господин хороший, на войне были?

* * *

И тут в дверь загрохотали:

— Откройте, полиция!

В коммуналку деловито проникли представители правоохранительных органов и сели писать протоколы.

Слышно было, как в коридоре соседи переговариваются.

— Сумасшедшие выходят на тропу войны…

Тут оказалось, что господа полицейские вовсе не по нашу душу нарисовались, а пришли арестовать окопавшегося у нас чиновника управы с лицом доброй деревенской бабушки. У него дома обнаружили складированные купюры крупного номинала, вся комната ими заполнена, до потолка. Вот за миллионером и явились, спросить, откуда дровишки.

А народ в коридоре всё не мог успокоиться.

— Мне шурин недавно реальную историю рассказал.

Партизанский отряд до сих пор воюет в лесу. Рацию разбили, ребята и не знают, что Великая Отечественная война в сорок пятом закончилась. Комендатуры-мэрии взрывают. Поезда под откос пущают. Полицаев из засады истребляют.

А когда героев поймали и сказали, что они воюют со своими, партизаны ответили:

— А почему деревни все брошенные, а заводы разрушенные?

Какие же это свои?