Осколок империи

Влад Поляков, 2019

Российская империя рухнула, Гражданская война проиграна, а немногие уцелевшие в ее огне побежденные рассеялись по миру. Вот только и более десяти лет спустя в Стране Советов еще есть те, кто помнит. Помнит смерть своих родных и не собирается об этом забывать. Одного из них ведет по извилистой дороге жизни исключительно месть, но ограничится ли «осколок империи» только ею? Или же у него появится шанс замахнуться на большее, чем столь желанное, но все же обычное возмездие…

© Влад Поляков, 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Тушите свет, поперло быдло кверху,

Как будто дрожжи кинули в дерьмо.

Россия открывает путь к успеху

Крутому и отвязанному чмо.

Наверно, зря жалел Деникин хамов —

Их надо было розгой да плетьми.

А вот теперь ни воинства, ни храмов,

И мается Россия их детьми.

Трофим. «Аристократия помойки»

Допустимо и возможно, что погибнет и 90 % населения, чтобы оставшимся в живых 10 % удалось дожить до всемирной революции и до социализма.

В. И. Ленин

Пролог

Что такое жизнь в аду, и есть ли из него выход? Сложнейшие два вопроса, на которые наверняка пытались ответить многие философы и еще большее количество теологов. Эх, было бы хорошо, если бы только эти категории людей были этим озадачены. Или, на худой конец, кто угодно, кроме меня самого. Но нет, не судьба. Моя судьба другая — очень хорошо знать ответ на оба вопроса и делать все, чтобы устроить для себя выход из того самого ада, личного и уникального. И вся штука в том, что я знаю, как это сделать. Вот только сложно это, крайне сложно.

Впрочем, даже путь в тысячу ли начинается с первого шага, как говорили древние китайские мудрецы. А я этот первый шаг сделал уже давным-давно, в тот самый момент, когда самому себе поклялся, что уничтожу всех тех, кто был причастен к убийству семьи: матери, сестры, деда… Тогда еще, в недобром восемнадцатом году, зимой. Будь то время навеки проклято вместе с теми, кто уничтожил весь дорогой и привычный мне мир.

Восемнадцатый год, время сразу после Великой Октябрьской революции, чтоб ей ни дна, ни покрышки! Тогда мне было… да, было лишь восемь лет, ведь родился я тоже в октябре, но одна тысяча девятьсот девятого года. И в столь нежном возрасте пришлось пережить такое, от чего детство закончилось моментально. А началась… жизнь без прикрас.

Сейчас же у нас лето тридцатого. Мальчик успел вырасти, многому научиться, почувствовать себя не загнанной дичью, а хищником, пусть еще и молодым, далеко не опытным. И этот самый хищник вышел на охоту — не первую по существу, но первую в плане мести за былое.

Хороша ночь в Воронеже. Теплая, несильный ветерок придает дополнительный заряд бодрости и свежести, не чета дневному солнцепеку. Луны, волчьего солнышка, сегодня нет, что не может не радовать. Что до уличного освещения, то хвала всем высшим силам и склонности к экономии совдеповских функционеров. Видимо, они считают, что «электрификация всей страны» — дело нужное, но великий вождь и учитель товарищ Ленин не завещал, что это самое электрическое освещение должно быть очень уж ярким. Вот и светит так себе, скорее указывая направление, чем действительно разгоняя тьму. Впрочем, я этому только рад.

Безлюдно вокруг, и это тоже есть хорошо. Приличное место, где живут, кхм, «приличные люди» по меркам Страны Советов. Номенклатура, мать ее вперехлест через центр мирового равновесия и следом шашку динамита с подожженным фитилем. Партийный народ, причем из числа тех, которые не просто партбилетами отягощены, а сидят в разных горкомах-райкомах и просто на ответственных и хлебных местах.

Впрочем, все они мне не требуются, нужен лишь один, а именно заместитель начальника культурно-пропагандистского отдела воронежского горкома Анохин Степан Порфирьевич. Давно я его не видел, очень давно, почти тринадцать лет. Но теперь пришла пора пересечься нашим путям-дорожкам. Честно говорю, мне дико повезло! С другой стороны, должны же были дать результат эти постоянные просматривания в библиотеках всей мало-мальски значимой прессы. Сотни, тысячи разных лиц, которые сливаются в одно серое пятно, и все нарастающее раздражение… И вот она, яркая вспышка узнавания. Не на первой странице была статья, ничего особенного из себя не представляла, но не в том же суть. Главное, что на фотоснимке, пущенном в печать, помимо прочих, присутствовал и дорогой товарищ Анохин.

Изменился за прошедшие годы, сильно изменился. Вот только заметный шрам под левым глазом был очень уж приметным. Благодаря ему я тебя и запомнил раз и навсегда. Ты, скотина богомерзкая и бесонеугодная, мне каленым железом впечатался в память, куда сильнее прочих. И вот я тебя нашел. Нашел и теперь жду, когда ты наконец вернешься домой с работы. Не пешочком притопаешь, а на автомобиле, с водителем, как и полагается пусть не самому главному в городе и даже горкоме, но все ж заметному партийному функционеру.

Тишина. Свет в окнах домов уже почти не горит. Так, редкие полуночники еще заняты своими делами или просто предпочитают отдыхать при свете, бес их разберет. Мяв сцепившихся котов, отдаленный вопль, в котором явственно слышно, что обладатель голоса банально пьян. Чего орет? Может, кто по кумполу кастетом зарядил, чтобы карманы обчистить, а может и просто так взвыл, от избытка алкоголя в организме. Плевать!

А вот на приближающийся звук автомобильного мотора плюнуть никак не получится. Может, и не он едет, а может, и он. Будем смотреть, благо ждать недолго осталось. Та-ак, и что тут у нас? Американский «Форд-Т», известная по всему миру «жестянка». Много таких сюда завезли во времена НЭПа, к нынешнему моменту почти канувшего в Лету. Ну да не о том речь.

«Фордик» белый, с черной полосой по бокам — приметная раскраска. Ожидаемая мной раскраска, если совсем уж честно. В нем товарищ Анохин и ездит, сука. Вернее, уже доездился, потому как эту ночь ему не пережить. И его водителю тоже. Хотя он по сути ни при чем, просто нежелательный свидетель.

Автомобиль останавливается, но мотор пока еще работает. Судя по всему, водитель собирается, после того как проводит начальство до дверей квартиры, ехать дальше, по делам своим или не очень. Стандартное явление, предыдущие два раза он именно так и поступал. Вот только мне этого не надо. Рука инстинктивно тянется к рукояти люгера, заткнутого за ремень, но тут же отдергивается. Пистолет — это не то оружие, которое сейчас нужно. Шум — как часто он бывает врагом многих планов. Нет уж, шуметь мы не будем, нужна тишина. Полная и абсолютная. А лучший друг тишины в моем случае — хорошо отточенный и пригодный к метанию нож. Если же таких друзей несколько и ты умеешь находить с ними общий язык… Думаю, что пояснения не требуются.

Тень — это хорошо. В ней удобно прятаться от постороннего внимания. Ну а прикрываясь тенями, хорошо получается скользить вдоль стены, приближаясь к намеченным целям. Анохин даже и не собирается смотреть по сторонам, искренне уверовав за прошедшие годы, что видным партийцам в СССР бояться по сути и нечего. Даже уголовники стараются не связываться, потому как рабоче-крестьянская милиция в таких случаях быстро возбуждается и начинает переворачивать все их малины вверх тормашками в поисках виновников. Нет, лучше уж простых фраеров доить и щипать. Оно спокойнее.

А вот водитель еще и немного охранник. Так, самую малость. Но тоже давно и прочно развращен ощущением той самой безопасности, когда находится рядом с начальником. Мелочь, а приятно. Или не мелочь, но все равно приятно.

Анохин выходит из машины, небрежно захлопывает за собой дверь… Ну и располнел ты, Степан Порфирьевич. Брюхо отъел нехилое, брыли как у зверя-бульдога отвисли. Хоть бы бороду отпустил, что ли! Ан нет, чисто выбрит. Про дорогой костюм и говорить не стоит, это непременный атрибут новых хозяев жизни. В руке небольшой чемоданчик. В таких обычно партийцы важные документы перевозят с работы и на работу. Рутина, одним словом.

Выбрался наружу и водитель. И сразу засуетился вокруг Анохина, сделав попытку взять чемоданчик, чтобы тому легче до дома шагалось. Нет, ничего в мире не меняется, невзирая на все их коммунизмы и прочие социализмы. Где есть хозяева, там и холуи найдутся, только вот нынче первые до такой степени обмельчали, что аж видеть тошно. Пыжатся, раздуваются, а никакого впечатления не производят. Из грязи да в князи, причем из самой что ни на есть помойной грязи.

Мысли ничуть не мешали мне делать свое дело — подбираться поближе к этой парочке. Неслышно, незаметно, стремясь приблизиться почти вплотную… Все же куда лучше бить ножом, а не метать его. Меньше шансов на то, что жертва успеет вскрикнуть. Ну да тут уж как бог пошлет.

Попавшийся под ноги камешек… Ай как плохо! Неужто придется упражняться в метании? Нет, пронесло. Даже голову в сторону источника звука никто не повернул.

Двинулись вперед, в недолгий путь до дверей подъезда: сначала Анохин, а за ним, изображая верный хвостик, водитель с чемоданчиком в руке. Все же сумел изобразить полезность, стервец. Удачное расположение. Ну, понеслась! Три, два, один…

Бросок вперед. Правая, вооруженная ножом рука вонзает стальное жало под лопатку жертве, ну а левая тем временем зажимает ей рот. Нечего тебе звуки издавать, не к месту это. Теперь выпустить рукоятку клинка, ни в коем разе его не выдергивать. Кровь, она такая, может брызнуть так, что неслабо в ней уделаешься. Лучше уж так, благо нож не есть великая ценность. Так, обычная финка, каких у местных урок по рукам много ходит. Да и отпечатков пальцев на ней нет, не зря ж я в тонких кожаных перчатках щеголяю.

Медленно, слишком медленно Анохин разворачивается. Он еще ничего не понимает, просто хочет полюбопытствовать, что ж это такое у него за спиной происходит? Наверное, подумал, что водитель его споткнулся или там доверенный чемоданчик выронил. Поздно думать, думать надо было раньше, многие годы тому назад. Сейчас все твои мысли уже ни на что не повлияют.

Безжизненное тело водителя мягко оседает, я же вбиваю кулак в «солнышко» Анохина. И эффективно, и ни писка издать не может. Лишь рот открывается, словно у вынутой из воды рыбы, да в глазах даже не страх, а глубокое непонимание происходящего. Ничего, потом поймешь, это я тебе обещаю. А пока сонную артерию ему прижать, чтобы на несколько минут сознание потерял. Теперь надобно решить, что делать дальше, точнее, не пора ли быстро сматываться, использовав для бегства тот самый автомобиль.

Заметили или нет? На улице, как уже было подмечено, никого. Бдительные наблюдатели из числа полуночников? Вроде тоже нет. Иначе был бы шум, зажглись бы другие окна, были бы видны тени в уже освещенных, их движения. Но на всякий случай чуток выждем. Не просто так, а занимаясь важным делом — переносом в «форд» одного живого и одного мертвого тела. Мертвое, с ножом под лопаткой — под заднее сиденье и прикрыть брезентом. Живое и нужное для разговора по душам — озадачить кляпом.

Все? Пожалуй. Теперь только ждать. Чего именно? Не проявятся ли признаки шума и, разумеется, прихода в себя товарища Анохина.

Тишина. Лишь обычные ночные звуки, естественные и не несущие угрозы. Значит, можно приступать к передислокации аккурат в квартиру моего пленника. Сейчас там пусто, поскольку его жена с двумя дитятками уехала на морской курорт. Куда именно — меня совсем не интересует. Не помешает разговору, и ладно.

— Просыпайся, спящий красавец, — заодно со словами выделяю Анохину пару увесистых оплеух. Неплохое средство для приведения в сознание. — Или тебя лучше ножиком в задницу уколоть для ускорения дела?

О, заморгал! Глаза совсем выпучились, лицо покраснело, напомнив о вареных раках, глухое и явно протестующее мычание раздается. Нет, такой вариант мне категорически не нравится. Скромнее надо быть, «товарищ», в твоем-то плачевном положении. Достаю другой нож, еще не использованный, и аккуратно так подвожу кончик клинка прямо к левому глазу пленника.

— Будешь вести себя тихо или сделать из тебя одноглазое лихо?

— М-му! — протестующе так и даже угрожающе. — Мг-м-м!

— Очень выразительно и эмоционально сказано, — охотно соглашаюсь я. — Убедил, до одноглазости тебе еще далеко. Начнем, пожалуй, вот с этого.

Несильный укол острием ножа в бедро. Вреда мало, зато больно и показывает то, что это лишь начало. Новый невнятный звук, но уже куда менее агрессивный. Скорее уж в нем прослеживается обещание «быть паинькой и больше не нервировать злого человека с острым ножиком». Однако лучше заранее кое-что прояснить:

— Сейчас я выну кляп, и мы с тобой тихо, спокойно и без глупостей пойдем в твою квартиру. Попробуешь дернуться или закричать — вспорю твое жирное брюхо и будешь умирать долго и мучительно. Я внятен?

— М-м-гу!

И головой кивает для убедительности. Но главное не кивки и не попытки промычать нечто утвердительное. Основное — плещущийся в глазах страх. Вот ему, в отличие от всего прочего, я верю. Поэтому одним движением вынимаю кляп изо рта Анохина и тихо говорю:

— Вперед, партийный. И без глупостей у меня.

Глупостей явно не ожидалось. Анохин трясся всей своей немаленькой тушей, было видно, как крупные капли пота катятся по мясистой шее, да и походка была вся такая неуверенная. Боится. Это хорошо. Он шел впереди, я сзади, внимательно отслеживая все возможности с его стороны рвануть от меня. Маловероятно, но все же.

Дверь подъезда, лестница, подъем на третий этаж. Анохин медленно достает из кармана ключи и отпирает дверь. Заходим внутрь, он все так же трясется, но теперь его страх словно бы стал другим. Стой, а я такое уже видел. Теперь к страху смерти добавился страх не успеть сделать что-то очень важное. А что может не успеть этот без пары часов покойник?

Избавиться от угрозы в моем лице! Но в квартире никого нет, это очевидно. Значит, есть другой способ…

— Нужны деньги? — севшим от волнения голосом сипит Анохин. — У меня их много, в тайнике. За картиной ниша, я открою. Бери все, только не убивай!

— Иди. Показывай, — вновь легкий укол ножом, на сей раз в спину. И снова ощущение, что поведение пленника изменилось. Да не ощущение уже, четкая уверенность. Тайник, значит. Ну-ну. — И без всяких там фокусов, фраер!

Маскировка под уголовника — дело полезное. К тому же эту маску надевать легко и просто — есть большой опыт в общении с этой прослойкой общества, которую сам Ленин объявил для пролетариата «классово близкой».

А Анохин-то как засуетился! Осторожненько так подходит к одной из картин, простенькому такому натюрморту, снимает и ставит на пол. Ниши вроде как не видно. Впрочем, тайник на то и тайник. Нажимает на ничем не примечательное место чуть ниже крепления и после с заметным усилием сдвигает в сторону кусок стены. Вот и ниша, она же закрома отдельно взятого партработника. Толстые пачки денег, футляры-коробочки…

— Вот, берите все! — выдыхает Анохин, а сам в это время заметно напрягается. — Держите, я…

Ребром ладони тебя, да по шее! Несильно, чтобы, не дай бог, не сломать, а лишь ненадолго лишить сознания. Теперь поймать тело и усадить в ближайшее кресло. Кляп в пасть, руки полосками ткани привязать к подлокотникам. Готово. Теперь закрыть входную дверь на замок, и можно поинтересоваться, чем же меня этот гаденыш горкомовский хотел удивить?

О как. Карманный браунинг модели 1906 года. Маленький такой, лежащий аккурат под пачками банкнот. Будь на моем месте просто уголовник, хозяин квартиры мог бы и успеть. Да, мог бы, ведь далеко не всегда он просиживал штаны в этом своем горкоме. И стрелять уметь должен. А как иначе? Сотрудники ЧК всегда готовы были стрелять. Умение было так себе, но энтузиазм пер изо всех щелей.

А браунинг я себе возьму. Хорошее оружие. Не в плане точности или мощи, а в качестве незаметного оружия «последнего шанса». Вес всего четыреста грамм, длина десять сантиметров. Его не то что в карман, к ноге прикрепить можно, под штаниной не видно будет. Точно себе, даже не сомневаюсь. Да и запасы Анохина на черный день я тут оставлять не собираюсь. Пачки денег, несколько упаковок золотых червонцев, малость ювелирных изделий. Все, что нажито годами непосильного труда сначала на ниве красного террора, а потом в спокойном партийном строительстве. Гнида чекистская!

Кстати о гнидах. Зашевелился, задергался, глазками моргает. И теперь уже в глазах этих полные ужас и безнадега. Понимает, что попытка провалилась. И не понимает, почему еще жив, ведь захоронка-то уже того, в моих руках. Ничего, это тебе сейчас будет объяснено во всех подробностях. Мне не деньги твои нужны, а жизнь. Но не только твоя, ой не только!

— Ну, привет тебе, Анохин Степан Порфирьевич, бывший сотрудник Петроградской Чека, — улыбнулся я привязанному к креслу чекисту. — Рад снова с тобой встретиться, после стольких-то лет. Ах да, ты же наверняка меня не помнишь. Оно понятно, почти чертова дюжина лет прошла. Но ничего, я напомню. Петроград, конец февраля, тогда вы, помесь изуверов и спятивших садистов, еще только начинали раскочегаривать свою перемалывающую людей машину. Помнишь?

Нет, не помнит. Страх есть, но он вообще, а не привязан к конкретному событию. Похоже, в том самом феврале много чего было, вот и не может привязаться к конкретике. А чтобы страх, замутняющий сознание, малость отступил, сделаем вот что…

Приблизиться вплотную, и одним движением, схватив указательный палец правой руки чекиста, резко повернуть. Слабый хруст, напряжение всего тела и попытка вытолкнуть болезненный крик сквозь кляп. Получилось плохо, да почти никак не получилось. Но вот боль, она прочищает сознание, это мне еще отец говорил, земля ему пухом.

— Двадцать седьмое февраля. Квартира отставного чиновника МВД Российской империи, статского советника Арсения Михайловича фон Хемлока. Там вы, упыри, от души потешились. Нагрянули немалым числом, рассчитывая прежде всего застать известного вашей поганой чека человека, жандармского ротмистра. Но не застали. Дома были лишь его отец, жена да двое детей. Теперь вспоминаешь, выблядок «железного Феликса»?

— М-м! Ум-м!!

— Что вы там первым делом решили сделать? Обеих сучек, постарше и помладше, «на круг» пустить, да иметь, пока все не скажут или не умрут? И очень удивились, когда тот, кого вы считали стариком, пристрелил прямо через карман двоих наглухо, а еще одного подранил, — не знаю как, но мне удавалось сохранять абсолютно бесстрастный голос. — А потом что, отростки упали и больше не поднимались с перепугу, так? Старика застрелили, хотели исполнить желаемое, даже дружка своего толком не перевязав, а не вышло ничего! Застрелили женщину, двоих ее детей и, прихватив все ценное, что под руку попалось, исчезли, как крысиная стайка?

— М-мо-а-а?!

Ну просто крик души… если она вообще есть в этом теле. Хотя души, они ведь очень разные, под стать носящим их людям. Что насчет нечленораздельного вопля, так тут и перевода никакого не надо. Товарищ бывший чекист интересоваться изволит, кто я такой, раз все это знаю. А ведь во многих знаниях многие печали, как ему должны были поведать на уроках в церковно-приходской школе. Больше он вряд ли где-нибудь учился, у «товарищей», как я знаю, не принято отягощать себя лишними, да и вообще знаниями.

— Стрелять надо лучше и проверять результат попаданий, — цежу сквозь зубы. Ну а после снимаю с головы парик, под которым еле заметная щеточка волос и неровный шрам от выпущенной из нагана пули. — Вот именно, тварь. Внук, сын, брат… Проще говоря, Александр Борисович фон Хемлок к вашим услугам, сударь. И нам предстоит провести вместе несколько очень занимательных часов…

Чекист закатил глаза, что-то хрюкнул в кляп и обмяк, предварительно напрудив в штаны от избытка чувств. Проклятье! На мгновение я даже испугался, что его удар хватил. Но нет, дышит, просто сознание не выдержало и попросилось на отдых. Ничего, сейчас мы его обратно вернем.

* * *

Хрусть! Уже привычный звук сломанного пальца — проверенного средства взбодрения для отставных чекистов в лице отдельно взятого представителя. И вот замутненные страхом и болью глаза смотрят на меня. Неужто надеялся, что все это тебе приснилось? Нет, дружок, это не кошмар, а самая что ни на есть реальность.

— Знаешь, Степушка, я могу не только ломать пальцы, моя фантазия идет куда дальше. Например, я могу сделать так… — Взмах хорошо заточенным ножом отхватил у Анохина примерно треть уха. Подождав, пока отступит пелена боли, я продолжил: — Я могу рассчитывать на отсутствие криков или предварительно мне стоит тебе отрезать еще что-нибудь? Второе ухо, нос или яйца… Выбор велик.

Кивает, причем очень усердно. Похоже, предпочитает говорить, а не чувствовать, как от него отрезают кусочек за кусочком. Что ж, проверим. Выдергиваю изрядно пожеванный кляп, и… Попытка чекиста в отставке открыть рот оборвалась, едва он заметил движение ножа в сторону и так пострадавшего тела. Молчит, лишь постанывает и глазами лупает. Ждет, собака страшная!

— Думаю, Степа, ты не совсем умишком скорбен. Догадываешься, зачем я к тебе в гости зашел?

Кивает. Ишь, какой немногословный стал.

— Можешь и словами. Только тихо-тихо.

— Убить меня хочешь…

— И убью, — охотно соглашаюсь. — Этого тебе не избежать. Только ведь помереть по-разному можно. Поверь, до наступления утра я с легкостью превращу тебя в окровавленный, воющий от боли и мечтающий о смерти обрубок. Или… ты расскажешь мне все о тех, кто был тогда с тобой. Ну как тебе выбор, чекист?

— Я все расскажу, — обмяк в кресле Анохин. — В живых осталось только четверо.

— Вместе с тобой?

— Да.

— Тогда трое. Ты уже мертв, только пока еще разговариваешь. Дальше… Имена, места проживания, краткая характеристика на каждого из них.

Понеслось. Анохин, по своей службе в ЧК знающий, как из человека делают кусок мяса, не хотел для себя такой участи. Поэтому говорил много, в подробностях, да так, что я едва успевал записывать.

Всего в квартиру моей семьи ворвалось семь, кхм, существ, отдаленно напоминающих людей. Двое были застрелены дедом, один был убит во время гражданской войны. Ну а оставшиеся четверо до сегодняшнего дня были живы, здоровы и успешны в жизни. Причем моего сегодняшнего недобровольного информатора с уверенностью можно было назвать наименее удачливым. Из своей чеки он вылетел за бравый алкоголизм в двадцать третьем, но не с позором, а вполне себе с почетом. Перевели, так сказать, на другой фронт работ. И, само собой разумеется, связи остались. Совсем бывшие в этой среде бывают лишь в могилах, никак иначе.

Неудивительно, что этот уже не совсем действующий чекист знал многое о своих дружках. И об интересующей меня отнюдь несвятой троице тоже. Как оказалось, все трое прочно осели в Москве и убывать оттуда отнюдь не собирались. Более того, поддерживали друг с другом крепкие связи, в свою очередь являясь креатурами более высокого начальства.

Первый, Лабирский Казимир Стефанович, таскает в петлицах по одной «шпале». То есть звание в рамках ОГПУ — начальник горотдела, очень даже немалое по их меркам. Второй в том же звании, а зовут Мелинсоном Яковом Изральевичем. Третий — его старший братец по имени Семен — добравшийся аж до двух шпал. Аж целый начальник следственной части. Но не в том суть. Все трое состояли в Оперативном отделе ОГПУ, во главе которого стояла личность весьма гнуснопрославленная — Карл Викторович Паукер, совмещающий эту должность с руководством охраны лично «товарища» Сталина.

В общем, на серьезную высоту забрались все трое. На очень серьезную. Таких с наскоку не взять, как вот этого вот Анохина. Думать надо будет долго и усердно, ведь права на ошибку мне никто не предоставит. Хотя сведения для начального рывка у меня есть: место проживания, привычки, основные черты характера. Анохин тщательно и с удовольствием сдавал своих дружков. Причина проста — если самому помирать, то пусть им еще хуже будет, если получится, конечно. Нормальное поведение для таких вот… существ.

И все же, как бы мне к ним понадежнее подобраться-то, а? Неужто использовать «принцип Брута», который, желая уничтожить Цезаря, стремился подобраться поближе? Логично, не спорю, но кто ж меня в это самое ОГПУ возьмет… Смешно, право слово.

Стой, Александр, если в голову пришла мысль, то не стоит отбрасывать ее в сторону, как следует не обдумав. Мой отец это не раз говорил, пытаясь вложить в мою еще детскую голову побольше важного и полезного. Нет ведь для мира Александра фон Хемлока, он призрак, для других погибший давным-давно. Зато есть… Да кто угодно, главное, чтобы документ был хороший, правильный, задаче соответствующий, да живых-здоровых родственников у обладателя имени-фамилии не было. Тогда остается задать Анохину последний, пожалуй, вопрос.

— А кого сейчас ОГПУ в свои недружные ряды берет?

Вопрос явно оказался для отставного чекиста неожиданным. Но отвечать было надо, вот он и промямлил:

— Ну, это… из рабочего класса. Иногда тех, кто в милиции поработал. Еще сейчас коллективизация идет, так привлекаются активисты как из комсомольцев, так и вообще. В общем, проявивших себя в борьбе с кулаками берут. А тебе это зачем?

— Хм, любопытный труп мне попался.

С этими словами я вновь вернул кляп на место и, не мудрствуя лукаво, «наградил» теперь уже и впрямь бывшего чекиста парочкой ударов ножа в низ живота. Помрет относительно быстро, но помучается неслабо. Как говорится, по мощам и елей. Такие вот уроды в крови обычных людей, ни в чем не виновных, вымазались по макушку. Женщины, дети, старики — им было без разницы, кого убивать. А с удовольствием, порой еще и затейливо, они убивали тех, кто принадлежал в прослойке повыше, чем люмпен-пролетариат. И чем выше было положение людей в ныне утраченной империи, тем сильнее распалялась их жестокость. Классическая ненависть грязи ко всем, кто выше ее. Так было во время Французской революции, так и во время той, которая обрушилась на Россию.

Ну а вот этот… Для него пришла пора платить по давно просроченному векселю, только и всего. Проценты наросли — слов нет. Даже немного жаль, что так легко отделался… отделывается. Но я обещал, что убью быстро. Обещания же, данные дворянином, надо держать.

Сдох наконец. Теперь пусть тебя бесы на сковородках поджаривают или пусть ты медленно и безвозвратно растворишься в неведомом Ничто, как считают насчет таких некоторые мистики и оккультисты. В любом случае этот мир ты больше не паскудишь. Вообще.

Мне же пора. Деньги твои кровавые я взял, мне они нужнее. Не оставлять же подобным тебе шакалам, равно как и не баловать эту пародию на государство, СССР именуемое. Обойдется.

Минус один. Осталось трое. И пусть вы сидите в креслах повыше, пусть до вас куда сложнее добраться. Все равно доберусь. Поверьте, от ожившего мертвеца очень сложно спрятаться. Убить же мертвеца… Убивают живых, а как убить того, кто уже умер много лет назад?