Шпулечник

Влад Костромин

Роман, развившийся из рассказа конкурса «Фантазмы и протуберанцы» (конкурса «Вирда»), проводившегося сайтом «Квазар» в апреле – мае 2019 года. В финальный сборник рассказ не вошел, но послужил основой романа.

© Влад Костромин, 2020

ISBN 978-5-0050-6808-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

I

Вечером мать сидела и гадала на кофейной гуще. Кофе родители из экономии не покупали, так она собирала гущу из чашек коллег по работе и приносила домой. Долго хмурилась, вглядываясь в узоры гущи.

— Что-то нехорошее выходит, — хмуро сказала наконец и посмотрела на нас с братом. — Что-то плохое скоро случится.

— Тань, батя мой помер, — сообщил пришедший с работы отец.

— Ох ты ж, Господи! — всплеснула руками мать. — Как же так?

— А вот так. Вдруг, как говорится, как гром среди ясного снега, взял и помер.

— Вот, Вить, а я же как раз перед твоим приходом детям сказала, что что-то случится.

— Опять твоя интуиция?

— Нет, кофейная гуща показала.

— Да сказки это все, — отмахнулся отец, — и буржуазные суеверия пополам с предрассудками. Наука кофейную гущу отвергает, допуская если только как удобрение, и то, не для всех растений.

— На похороны ехать надо? — осторожно спросила мать.

— Это несомненно, — кивнул и подтянул сковородку с жареной картошкой. — Без этого ныне никуда, — начал мощными движениями, будто кочегар уголь в топку, закидывать ложкой картошку в рот.

— А детей куда?

— С нами поедут. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней: дедушку проводят в последний путь и так, в целом, поедят на поминках.

— Тоже верно, — кивнула мать, — какая-никакая, а все экономия.

— Я про то же. Мамка обычно на поминки колбасу вкусную делает, — отодвинул опустошенную сковороду. — Ехать надо, вдруг обломится чего.

— Что там может обломиться? — скептически подняла брови мать.

— Дом на батю был записан.

— Неожиданно.

— Но приятно.

— Все равно, полгода ждать. И бабку куда-то девать надо.

— Мамка много места не займет, да и пенсия у нее хорошая должна быть. Лишь бы Нинка ненужный сыр-бор не начала.

Тетя Нина Севкина была старшей сестрой отца. Она с дочкой Марусей жила в городе, в общежитии карандашной фабрики, с общей чадной кухней, где было не пройти от изрезанных столов и колченогих стульев, и одним туалетом и умывальником на весь этаж. У них было две с половиной комнаты. То есть их комната и комната покойного мужа — Васи, с которым тетя Нина разошлась. Комнаты были расположены напротив друг друга, в конце коридора, поэтому они выгородили пространство между комнат и поставили дверь. Там стол обеденный и холодильник, типа импровизированной столовой. Почему-то это помещение они называли «курхуятником». А перед входной дверью, с внешней стороны коридора, стоял большой и тяжелый деревянный ящик с двумя навесными замками для хранения картошки.

— Нинка жадная, — нахмурилась мать, — с говном не расстанется. Привыкла за свою гипертонию прятаться, клуша.

— Если бы просто пряталась, а то какая-то воинствующая гипертоничка, того и гляди, до крестового похода дойдет.

— И астма у ней, — пожевала губами мать.

— И неистовая астматичка, — кивнул отец.

— Будете мало работать, — посмотрела на нас мать, — тоже станете гипертониками.

— И астматиками, — добавил отец.

— Верно.

— А вообще, мамка со скумбрией пирог умеет готовить вкусный.

— Витя, не выдумывай, на похороны со скумбрией пироги сроду не делали.

— У вас может и не делали, а у нас делали. Когда тетю Клаву хоронили, такие пироги в печке сделали, что пальчики оближешь.

— У нас была тетка? — заинтересовался брат.

— Была, только тетка мне, а вам бабушка. Ее убил Шп…

— Вить, хватит! — прервала мать. — Никто ее не убивал!

— Она была слегка слабоумной, так нормальной, но не в себе. Сроду ничем не болела, все береглась. А тут пришли, а у нее осколком стекла от банки из-под вишневого компота сонная артерия перерезана. Что скажешь?

— Все знают, что она открывала банку и случайно порезалась насмерть.

— Нет, не случайно. Это Шп…

— Витя!!! Смени тему!!!

— Хорошо. Скумбрию хорошо в стеклянной банке, с лучком и подсолнечным маслицем, — отец облизнулся, — и еще зерен горчицы посыпать — вообще объедение. Вы не подумайте, — отец погладил Димку по голове, — что у вас родители скотины бесчувственные: дед умер, а мы сидим и меню поминок обсуждаем.

— Мы не думаем, — буркнул Димка.

— Молодцы. Просто человек так устроен, что горе похорон надо заесть на поминках. Физиология такая.

— Понятно, — кивнул Димка.

Дедушку мы знали мало, поэтому его смерть нас с Димкой мало тронула.

— Ничего, зато на похоронах брюхо набьем, — перед сном сказал Димка. — Заедим горе похорон.

Димка был с рождения зашуганным. Сначала врачи подозревали у него менингит, потом кучу болезней, потом за воспитание плотно взялась мать. После всего этого было не удивительно, что он боялся незнакомых людей и часто прятался под стол в прихожей, подслушивая разговоры матери с подругами. Благо, что скатерть, украденная отцом в столовой на прежней работе, свисала почти до пола, надежно скрывая Димку от чужих взглядов. Потом он вообще взял привычку внезапно выскакивать из-под стола или проползать под стульями, пугая разговаривающих.

Единственный его друг Коля Мартынец по кличке Чомба тоже был пареньком со странностями. Познакомились они тогда, когда Димка, одетый в кепку с накладными кудрями, гулял по саду. После того, как Чомба притащил из дома сала, они подружились.

— Угу, — согласился я.

***

В Толмачовку выехали рано утром — едва рассвело. Мать тихо бурчала; отец молча кивал и курил; брат досыпал, едва слышно сопя и время от времени жалобно вскрикивая; я смотрел в окно на зарождающееся утро. Дорога заняла почти три часа.

Бабушка строго посмотрела на нас с Димкой, а потом, смягчившись лицом, обняла.

— Осиротели мы, — отец скорбно снял коричневую шляпу и прижал ее к груди. — Одни мы теперь в этом мире бушующем. Где тело? — сменил скорбный тон на деловой.

— Вить, гроб в зале.

— Тань, дети, — распоряжался отец, подталкивая нас к дому, — заходим и прощаемся, пока никто не набежал.

Мы вслед за матерью робко вошли в дом. Из дощатых сеней дверь вела в тесную кухню со старой газовой плитой и разбитым на геометрический орнамент частой деревянной решеткой окном, выходящим на ворота. Если идти из кухни прямо, то можно было попасть в «летнюю комнату»: две сходящиеся углом стены, с такими же витражными окнами по всей длине, две кровати с панцирными сетками и большой сундук. Слева — выход на второе крыльцо. Справа, между кухней и «летней комнатой» — дверь в дом. Сразу за ней «прихожая» — комната с газовым котлом в небольшом закутке и маленьким подслеповатым окошком, выходящим в какой-то пристроенный к дому курятник. Пройдя по прихожей, через дверной проем слева можно было попасть в зал.

— Разуйтесь, дикари! — прошипела в кухне мать.

— Тань, не выдумывай, — бабушка устало махнула рукой, — все равно натопчут сейчас.

— Порядок должен быть, — отозвалась мать. — Чисто не там, где убирают, а там, где не сорят.

Мы разулись и босыми вошли в дом.

— Тань, что дети у вас без носков? — удивилась бабушка.

— Сонные собирались, забыли одеть, — ловко вывернулась мать.

На самом деле, носков из экономии родители нам не давали. Уйдя от щекотливой темы, мать шагнула за нами и, обняв, довела до зала. Залом называлась длинная комната, тянущаяся почти по всему дому: справа и с торца были окна; слева — две завешанные комнаты: одна, которая к торцу дома, с окном; другая — «темная».

Дедушка лежал в гробу как живой.

— А ему удобно? — прошептал Дима.

— Ляжешь, узнаешь, — мать отвесила оплеуху. — Не трепи языком. Ближе подойдите и поцелуйте.

Мы послушно подошли и замерли перед гробом, не зная, куда целовать.

— В лоб целуйте, — шипела мать.

Мешая друг другу, наперегонки кинулись к голове деда.

— Не толкайтесь! Сначала Вася, потом Дима.

Поочередно поцеловали холодный липкий лоб. В зал вошел отец, подошел к гробу.

— Здравствуй, батя, — поцеловал меня в лоб и вышел.

— Мам, завтрак будет? — услышали мы. — Дети не завтракали, сюда спешили.

Завтракали в кухне: на покрытом старенькой клеенкой столе теснилась сковородка с яичницей, которой сразу завладел отец; тарелки с солеными огурцами и помидорами, квашеной капустой. На доске лежало порезанное сало и разрезанные на четыре части крупные луковицы. Отец торжественно налил себе, бабушке и матери в мутные рюмки, подумав, плеснул и нам с Димкой.

— Помянем батю минутой молчания, — объявил, схватив рюмку и воздевая себя с табуретки.

Все встали и помолчали. Я смотрел на стоящий на узеньком подоконнике грязный стакан полный мертвых пчел.

— Минуту молчания прошу считать оконченной, — отец одним махом выпил рюмку.

Я попробовал — водка оказалась горькой и противной. Дима закашлялся и мать постучала ему по спине кулаком. Мы сели и стали есть, пытаясь угнаться за отцом. Куда там! Он лихорадочно допил бутылку и сметелив все съестное, закурил.

— Хоронить батю где будем?

— В Кузькино, рядом с дядькой Шуриком есть место, — бабушка приложила платок к сухим глазам.

— Хороший выбор, — покивал отец, глядя сквозь засиженное мухами стекло на двор. — Место живописное, березы и клены, и трасса рядом. Когда будем проезжать в город, то будем сигналить. Удобно: никто не забыт и, как говорится, ничто не забыто.

Вскоре начали собираться люди. Приехала тетя Нина с дочкой Марусей — моей ровесницей. Они напоминали двух крыс, жадно водящих носами по сторонам — не перепадет ли чего? Нас с Марусей отправили во двор, чтобы не путались под ногами, а взрослые входили и выходили из дома: соседи, дальние родственники, кто-то еще.

— Маруська, ты падла, — сказал Дима.

— Заткнись, ушлепок, — отрезала сестра, наловчившаяся в своем общежитии. — Ты немец Лохни, а по-русски просто лох.

— Не ругайтесь, — попросил я.

— А чего он?

— А чего она?

— Да помолчите вы!

— Вася, ты тоже падла, — Димка обиделся и отошел дразнить через забор привязанного в саду коня Воронка.

— Вам из наследства ничего не достанется, — заявила Маруся, с вызовом глядя на меня. — Моя мамка старше дяди Вити, поэтому все ей будет.

— Что все? — наследство меня мало волновало.

— Все: дом, конь, Жучка.

— Жучка злая, она нам и даром не нужна. У нас своих собак полно, кормить нечем.

Жучка посмотрела на нас, будто поняв. Она была настолько злобной, что вместо ошейника была прикована к кольцу, продетому сквозь ляжку. Но все равно, рвалась к людям, не смотря на боль.

— Конь жрет много, — ввернул внимательно подслушивающий Дима.

— Ну и ладно, — надулась Маруся, — нам больше будет. Нам наследство важнее: это вы жируете, а мы на комбижире живем.

— Ничего мы не жируем, — возразил я.

— А вот у нас машины нет! Но ничего, продадим дом какому-нибудь богатею под дачу — купим.

— Где бабушка будет жить, если вы дом заберете? — спросил я.

— В дом престарелых сдадим, но не сейчас, а потом, когда состарится.

— Мы ее к себе заберем, — сказал я. Бабушка была хорошая — добрая.

— И забирайте.

— Она ест много, — пробурчал Димка.

— Зато бабушка травы разные знает, — сказал я, — и съедобные тоже… И еще она пенсию получает.

— Тогда ладно, — кивнул брат.

— Стопэ! — выкрикнула Маруся. — Пенсия нам самим нужна.

— Фиг вам, а не пенсия! — Дима сложил дулю и показал сестре. — Перетопчетесь.

— Вы бы могли яблоками торговать, с таким садом, а вы по наследствам побираетесь!

— Сами решим, — отрезал Димка, — без тебя, падла городская!

— Заткнись, пирожок с говном! Ты сам пирожок с говном и друг твой, Чомба, пирожок с говном.

Из дома вынесли гроб и поставили на табуретки за воротами — прощаться. На кладбище нас не взяли, оставив на присмотр соседкам, готовящим поминки, и обрадованный Дима начал искать в доме холодильник, чтобы украсть что-нибудь съедобное. Холодильника у бабушки не было. Я как лиса ходил вокруг мастерской дедушки. Не выдержав, оттянул дверь, прощемился внутрь. Залез на верстак и наблюдал за двором в маленькое окошко. Во двор вышли покурить две соседки и стали возле мастерской — я случайно услышал кусок тихого разговора.

— Говорят, что из-за какой-то молодой дочки «дачников» повесился.

— Слушай больше, еще и не такое наплетут.

— А перед этим ему везде мерещились змеи… Другим черти мерещатся по пьяни, а этому вишь, змеи.

— Дед Володя не пил.

— Ты откуда знаешь? Ты же свечку не держала. Может и кирял тайком.

— Все может быть, прости Господи, — соседка перекрестилась.

— Говорят, в этой хате когда-то уже мужик удавился.

— Ох, грехи наши тяжкие.

Что-то жующий Дима вышел во двор и, воровато оглянувшись, юркнул в один из сараев. Заинтересовавшись, я выбрался из мастерской и прокрался за братом. Он стоял возле куриного гнезда, сделанного в деревянном ящике под плакатом с устрашающей тифозной вошью, призывающим к борьбе с тифом, и довольный ел яйца. Забившаяся в угол серая курица с ужасом наблюдала за пиршеством. Он пожирал яйца, а мне будто послышался душераздирающий писк нерожденных цыплят.

— Вот, гляди, — гордо показал мне, — пятнадцать яиц было.

— Ты совсем дурак? — я покрутил пальцем у виска.

— А что?

— Это наседка! Ты кладку сожрал, желудок!

— Я не знал, — брат скуксился. — Думал, снесла…

— Баран!

— Подумаешь, наседка, — брат презрительно сплюнул в курицу яичной скорлупой. — Будешь квохтать, и тебе шею сверну — в суп пойдешь. Помнишь, — посмотрел на меня, — как батя пел? Была уха из петуха и заливные потроха. Потом поймали жениха и долго били его ногами.

— Помню. Пошли отсюда, а то влетит за гнездо.

— Погоди, тут два яйца осталось. Я доем. Или может ты хочешь? — протянул мне.

— Они же с зародышами!

— И что? Зародыши полезные, я сам по телевизору видел, хи-хи-хи, — мелко хихикая, доел яйца и растоптал скорлупу. — Теперь пошли, а то поминки пропустим.

Вышли из сарая, будто ничего не случилось, и с невинным видом стали смотреть на Воронка. Взрослые вернулись с кладбища и пошли поминать. В зале стоял составленный из столов П-образный стол, накрытый цветными половиками. Мы — дети, сидели с краю одной из «ножек» П, поближе к двери в кухню. Димка все время норовил что-нибудь стащить с тарелки Маруси, а заодно засовывал в карманы старого отцовского пиджака, который болтался на нем как пальто, и в холщовые сумки, предусмотрительно привязанные под пиджаком.

Мне приспичило в туалет и я тихонько выбрался из-за стола. Вышел в сени и вдруг почувствовал укол в ногу. Перед глазами все поплыло, ноги стали будто жидкими и, не выдержав тяжести тела, подкосились. Я рухнул на пол, смутно увидев сквозь затянувшую глаза пелену, уползающую толстую пеструю змею. Тело скрутила судорога, словно нечаянно коснулся штыря вилки, которую вставлял в розетку, и я потерял сознание.

Очнулся внезапно, вскочил, наступил на рассыпавшуюся из опрокинутой плетухи картошку и грохнулся на пол. Лежал, глядя на торчащие из досок острия гвоздей. Получается, никакой змеи не было: укололся о гвоздь, а у страха глаза велики, как сказала бабушка. Странно, что острия торчат, но мало ли: может, доски от жары рассохлись или фундамент перекосило, вот и вылезли. Я рассмеялся и, упершись руками, отжался от пола, собираясь вскочить. И застыл… Острия извиваясь как черви, медленно втянулись в пол.

«Неужели померещилось?» — идя к туалету, думал я. — «Наслушался вчера соседок, вот и привиделась какая-то чушь. Ладно, змея — почему бы ей не жить в деревенском доме где-нибудь под полом? Но вылезающие из пола гвозди — явный бред. Такого быть не может, потому что не может быть». Облегчившись, сполоснул руки под жестяным умывальником и вернулся за стол.

После того как выпили три раза, соседки поставили перед всеми стаканы с киселем, накрыв их пирожками с рисом. Димка ловко зацепил Марусин пирожок и сунул в карман. Когда соседи и дальние родственники выпив кисель ушли, вспыхнул скандал между отцом и тетей Ниной, едва не дошедший до драки.

— Рябой слизень! — кричала тетя Нина.

— А ты выдра пергидролевая и толстая выхухоль, — не остался в долгу отец. — Да подавись ты!

— Уступи, я все-таки гипертоник.

— И что?

— Астматик я.

— Не могу, извиняйте.

— На гипертоника руку поднял! Люди, смотрите, астматика убивают! — заверещала Севкина.

— Дети, мы уезжаем, — вскочил из-за стола, будто случайно прихватив две недопитых бутылки водки и неоткрытую банку фрикаделек, стоявшую на подоконнике, — нас здесь не поняли. А-а-а-а! Разойдись, убью! — с истошным воплем пулей вылетел из дома.

Димка, похожий из-за раздувшегося пиджака на жирного пингвина, кинулся следом. Я неохотно потащился за ними. Следом выскочили Севкины, поливая нас ругательствами. Димка набрал сухих каштанов Воронка и под визг Севкиных закидал их конским навозом, до слез рассмешив пьяного отца.

На обратном пути выяснилось, что Димка достойный сын отца — умудрился незаметно стащить висевший на заборе старый хомут Воронка и ящик, в котором было разгромленное гнездо.

— Что ты за хлам тащишь? — возмутилась мать.

— Ничего это не хлам, — обиделся Дима.

— А что это?

— В хозяйстве сгодится, — отцовскими словами отозвался брат.

— Сгодится? — глаза матери нехорошо сузились. — Зачем тебе старый хомут может сгодиться? На шее носить будешь, Ерема?

— Продадим кому-нибудь.

— Такое старье? Таких дураков, кроме вас с батей, в округе нет давно.

— Мы с Васей его мазью натрем — станет как новый.

— Между прочим, — пьяно кивнул отец, — дельная идея. Весь в меня.

— Витя, ты бы лучше за дорогой следил, алкоголик. Ладно хомут — бог с ним, может, найдется дурак. Но ящик, ящик ты зачем тащил, садовая твоя голова? У нас своего хлама полно.

— В нем куры нестись будут.

— Да с чего ты взял?!

— В унитазе же несутся, — хитро улыбнулся брат.

— При чем здесь унитаз?

— Мы же унитаз украли — в нем несутся. Теперь ящик украли — и в нем будут нестись.

— За что мне такое наказание? — мать схватилась за голову. — Один дуб дубом — весь в батю, второй — рохля, даже гвоздя не упер. Все волокут: и жук, и жаба, только наш Васек из-за своей лени даже гвоздя не утянул. Димка мямлик мямликом, а все, вишь, хучь хлам, а все равно домой тянет.

— Вы же говорили, что у родителей воровать нельзя, — попытался оправдаться я.

— Правильно, — отец повернулся ко мне, — у родителей воровать нельзя.

— Грех это, — вставила мать. — Вить, следи за дорогой.

— Но бабушка вам не родитель, — отвернувшись, продолжил мысль отец, — значит, вам у нее воровать можно и даже нужно! Чем Дмитрий и воспользовался.

— А я еще и еды спер, — похвастался ободренный похвалой Дима.

— Весь в меня, — закивал отец.

— И вот еще, — Димка достал из кармана большой синий носовой платок в клетку.

— Где ты его взял? — поморщилась мать. — С покойника что ли?

— Мародерствовать нехорошо, — строго сказал отец.

— На веревке у соседей сушился, — потупился брат.

— У каких? — не унималась мать.

— Что со стороны сарая, за садом.

— Наш пострел везде поспел, — подмигнул в зеркало отец.

— В вашем возрасте уже пора баранов воровать, а вы волокете всякую чепуху!

— Баранов воровать надо уметь, — назидательно сказал отец. — Тут нужно быть юрким, как неуловимый Шпулечник, что бы все было, как с гуся опилки. Не зря говорится, не имей сто баранов, а женись, как Чурбанов. Нашим тюхам-матюхам хотя бы курей для начала толком воровать научиться.

— И не говори, — мать тяжело вздохнула, — в кого они только такие уродились?

Всю дорогу чехвостила нас: Димку за то, что тащит всякую дрянь и меня — за бесхозяйственность. Отец же лишь пьяно хохотал, вспоминая испачканных навозом Севкиных.

— А почему опилки с гуся? — уже почти перед домом спросил Димка.

— Потому, сын мой, что чучела всегда набивают опилками и никак иначе. Шпулечник любит чучела делать, хлебом его не корми.

— А кто такой Шпулечник?

— Шпулечник фигура мрачная, — перестал хохотать отец и сразу помрачнел, — можно даже сказать зловещая. Я вам больше скажу: Шпулечником детей пугали в свое время. Это наш злой рок, наше родовое проклятие…

— Витя, не рассказывай всякие ужасы на ночь, — сказала мать, — не нагоняй на детей жуть. А то им и так после похорон будут кошмары сниться.

— Кошмары? — отец задумчиво выдохнул сигаретный дым в лобовое стекло. — Я на похоронах брата был еще младше, чем они, а кошмары не снились.

— Ты просто толстокожий, как слон.

— У тебя был еще брат? — не утерпел я. Про младшего брата отца мы знали — он сейчас опять сидел в тюрьме. Первый раз отсидел за убийство, вышел, побывал у нас в гостях и сел за разбой. Но про второго слышали впервые.

— Был, — отец как-то странно посмотрел на нас в зеркало заднего вида, — старший, Володька. Его убили. Некоторые считают, что его как раз Шпулечник и убил.

— Вить, — голос матери дрожал от напряжения, — хватит городить ерунду. Не сочиняй сказки. Нашелся выдумщик.

— Ничего я не выдумываю. Стакан с пчелами у бабки на подоконнике видела?

— Ну, видела, — пожала плечами. — И что?

— А то, что это Шпулечника работа.

— Какой-то бред сивой кобылы в лунную ночь. Тебя надо в дурку отправлять, пока ты не начал голым бегать по крышам на четвереньках и выть на Луну.

— Чего это я буду выть на Луну?

— А чего вы, психи, все на нее воете?

— Я откуда знаю? — пожал плечами.

— Вот и пора лечить, пока не знаешь. И прекрати курить в машине, у нас вся одежда дымом провоняет.

— Хорошо, — отец выбросил окурок в окно и он горящим угольком пронесся мимо заднего стекла.

Мы молчали до самого дома. Машина остановилась перед воротами, мать ушла в дом, а я возился с засовом ворот.

— А зачем Шпулечник баранов ворует? — тихо спросил отца Димка.

— Затем, что ему надо свою жизненную массу поддерживать, а баранина вкусное и питательное мясо. На Кавказе от баранины и вина сплошные долгожители.

— Он ест, потому, что у него растущий организм? — брат вспомнил любимое отцовское оправдание бездонности желудка.

— Он ест потому, что не совсем живой…

Я открыл ворота — отец загнал машину во двор.

— Это как?

— Ты не поймешь, да и Танька запретила пугать.

— А почему Шпулечник?

— У викингов и германцев был миф о Норнах, богинях, плетущих нити человеческих судеб.

— А при чем тут Шпулечник?

— При том, что нити жизней на себя наматывает, как на шпульку. Чеши спать, не забивай себе голову. Подрастешь, расскажу про Шпулечника.

Брат вылез из машины и пошел к дому, не услышав, как отец добавил:

— Если подрастешь…