Витражи

Виталий Черников, 2008

Роман «Витражи» написан в жанре фантастических исторических хроник, в лучших традициях фэнтези. Он открывает серию книг, посвященных двум тысячелетиям существования волшебного мира людей и магов, эльфов и гномов, населяющих Континент Дракона. В романе дана подробная история и география стран Континента, объемно и кинематографично прописаны портреты новых жителей Земли, существование которой всецело зависит от равновесия сил, удерживаемого магами из Университета Волшебства. Книга предназначена для самого широкого круга читателей.

© ООО «КИТОНИ», 2008

© Черников В., текст, 2008

Витраж западный

Великий Лат

1890 год от Великого падения

Tabula rasa ^[1]

1

— Нет, Руста, врешь ты все. Как это старикан будет маленьких девочек есть? Он же старенький, у него, наверное, и зубов-то нет.

— Гляди, отрастут на языке бородавки, — не оборачиваясь бросил отец, — а то я вожжой протяну. По самому — по мягкому. Ишь мелкота. Стариканы летом в валенках да на завалинках. А он… Одно слово — кудесник. — Отец легонько хлестнул кобылку Феньку по упитанному крупу, чтоб не прислушивалась к людским речам. — Ты, Руста, сестре голову не морочь. Даром что велик, а попотчую. И спать и есть стоя будешь. Внял?

— Внял. Чего не внять-то.

Руста развалился на дне телеги, щекотал соломинкой ухо спящего Пуська. Кот ухом дергал, прижимал, но просыпаться отказывался. Пуська пришлось взять из-за Саньки. Ревела в голос, боялась к кудеснику ехать. Потому и спорила с Рустой: то ли его, то ли себя уговаривала. Вроде и добрый кудесник, а поди знай, что по-кудесничьи добро, то человеку, может, и не добро вовсе.

— А вот скажи, отец, — это снова Руста голос подал. Скучно ему.

Пусёк, обиженно мяукнув, шмыгнул за Санькину спину, сама Санька, набычившись, смотрела в поля. Малой — а Ланьку все называли Малым — сидел спиной ко всем, свесив ноги с телеги, и рассматривал след от колес в пыли.

— А вот скажи, отец, когда с тебя Злого сгоняли, этот же ста… кудесник в Колонцах жил?

— Тебе что за печаль? — буркнул отец, но, смягчившись, добавил: — Говорят, еще самих Колонцов не было, а он уж по этим местам хаживал. Только со мной не он, церковь постаралась.

Строг отец, да отходчив. Руста старший у него. Год, как сам в поле за сохой ходит. Вот и начинает характер выказывать. Ланька слушал неспешный разговор, думал о своем. Эх, кабы не приметила тетка Нюра крольчат, не пришлось бы отцу к кудеснику по жаре трястись. И то сказать: ну крольчата. Ну народила бы крольчиха новых. Может, и прав Руста… А все-таки здорово. Ланька возбужденно поерзал костлявым задом по доскам телеги. Раз — и ожили. И чувство такое, как от городского питья шипучки, — веселые такие пузырьки царапаются в носу. Смешно и радостно. А тетка Нюра как увидала, так и побелела вся. Смотрит на Ланьку, как будто это сам Злыдень у ее крыльца, в пыльных портах и с побитыми коленками. Смех один. Тетка-то с трех ступенек ухнула — чуть землю до драконьих костей не пробила — да прямо сквозь калитку к Ланькиному отцу. Едва плетень не снесла. Что она там говорила, Ланька не знал, а только почти сразу пришел за ним Руста, злой как черт, пинком калитку распахнул — и то ли буркнул, то ли прошипел: «Доигрался? Сам дурной, так хоть другим не пакости! Тоже чародей — от горшка два вершка. Эх ты… Это ж втихую надо, а то враз все отымут. Да что уж теперь… Кудесник из нас с тобой искру-то повышибет». Руста, когда сердится, точь-в-точь как отец. И слова те же, и даже стоит так же сутуло, словно медведь над бедолагой-охотником. «Это что же, Руста… и ты?» — обалдел Ланька. «А то ты один такой на всю семью» — уже по-доброму усмехнулся Руста. — «Смотри, мелкота». Руста нахмурил брови, медленно поднял вверх руки. Брошенные теткой Нюрой вилы послушно поднялись над травой, с ленцой перевернулись и хищно вонзились в землю. Ланька вздрогнул. «Так-то, Малой. Это, почитай, у всех есть. Подарком зовут. У кого больше, у кого — меньше. Как бы побаловаться дает Злыдень. А кудесник с батюшкой эти его силы с человека сгоняют. А не сгонят — человек этот как вырастет, так сам к Злыдню и приходит. Не может уже без колдовства. Понял?»

— Не-а, — обалдел Ланька. — А что ж тогда… а почему отец с мамой мне ничего не сказали?

— Мал ты еще. Одно слово — Малой. Через год все бы и рассказали. А ты вон какой шустрый. Я в твои года… («Давно ли у тебя были мои года», — благоразумно про себя усмехнулся Ланька.) — …я в твои года и думать не думал Подарком баловаться. Ладно, пошли, что ли, родители ждут.

Дома мать не сводила с Ланьки настороженного взгляда. Он даже поежился. Нехорошо смотрела мама. Как на чужого смотрела. Что же это за Подарок такой, если из-за него родные от тебя шарахаются? Скрипнула дверь. Вошел, пригнувшись, отец Ипатий, мял в ручищах шапку. Крест у Ипатия поверх рубахи выпущен.

«Ого, — подумал Ланька, — не от меня ли оберегается святой отец?»

— Вот, значит, как, Михей. И до твоих Злой дотянулся, — не то сказал, не то спросил Ипатий.

Сел на заскрипевшую скамью, принял с благодарностью кружку от мамы, отхлебнул шумно.

— А, Михей?

— Значит, так, Ипат.

— Что-то рано Злой младшего твоего привечать стал? — Ипатий вроде просто так спрашивал, но глаза его ох как не понравились Ланьке.

— Так ты, Ипатий, его самого и спроси, Злыдня-то, — усмехнулся отец.

— Его не я спрошу, не мое дело. А вот скажи мне, Михей, правда ли, что ты сам Подарок чуть не до осьмнадцати годов прятал, отдавать не хотел?

— Не крути, Ипат, — нахмурился отец, — сказал, сегодня свезу мальцов к кудеснику. Стало быть, свезу.

— Надеешься, Михей? А припомни, бывало ли на твоем веку, чтобы Подарок Светлым Даром оказался? Свел бы ты их в Божью церковь — вот что я тебе скажу. Оно и ближе, и вернее будет.

— Я сегодня везу их к кудеснику, — процедил отец сквозь зубы.

— Не простил, значит, своего Подарка. — Ипат покачал головой, не торопясь допил квас. — Хорошо ли зло на Святую церковь держать? А, Михей?

— Не то говоришь, Ипат. А ну как и впрямь в ком из них Дар, а ты их всех, подчистую? Вы же не различаете — чей, отымаете любой…

— Стар кудесник, может и перепутать… — словно невзначай заметил Ипатий.

— Ты это брось! — отец уже не скрывал гнева. — Он и тебя, и твоих внуков переживет! Может, это тебя и томит?

— Ладно. — Ипатий встал, выпрямился. Половицы скрипнули. — Твои дети, тебе и решать. А Подарка-то не забыл, не забыл… Так чтоб сегодня.

Он кивнул матери, зыркнул на Ланьку и, согнувшись, вышел. Повисла тишина. Санька заранее начала шмыгать носом. Мать забрала со стола кружку, да так и осталась стоять, прижимая ее к груди, не сводя с отца тревожного взгляда.

— Михеюшка, а может, и верно в церкви детей очистить, а? Чем батюшку гневить?

Отец молча собирал вещи. Поперек лба пошла складка. Ланька сжался — такому отцу лучше не перечить.

— Михей…

Отец, видимо, хотел ответить резко, дернулся, но сдержался.

— Да пойми ж ты! Вон на детей посмотри, что ты им потом скажешь? Не хотела батюшку гневить? Потому и крылья обрубила?

— Какие крылья, Михей! Светлый Дар один раз за сотню лет бывает, а то и реже!

«Ну, сейчас будет…» — подумал Ланька и навострился было во двор, да не успел. Отец усмехнулся.

— Конечно, реже. А теперь припомни-ка, когда последний раз Светлый Дар объявлялся? Не знаешь? А я тебе скажу: аккурат перед Зеленой сечей. Двести с лишком лет прошло. Вот я и думаю, самое время ему появиться.

На том и порешили. И теперь тряслись на телеге по Колонецкому тракту. Пора стояла — лучше не бывает. Середина июля. Ланька особенно любил этот месяц. Знал на зубок все гороховые поля в округе. Вода в речке как молоко, рыба нагуляла жирок и рост, в лесу первый гриб пошел, ягода. Веселый, беззаботный месяц. Проехали казавшиеся бескрайними нивы. Истошный стрекот кузнечиков остался позади. В лесу было таинственно и сумрачно, ощутимо веяло прохладой.

— И тут как выскочили из-за деревьев эльфы да лешаки, а отец их раз — вожжой, — это Руста вполголоса рассказывал Саньке страшилки.

— Вожжой по самому — по мягкому? — уточняла дотошная Санька.

Голоса доносились все тише, Ланька успел еще втянуть ноги в телегу, да так и уснул, свернувшись калачиком на свежем сене.

Разбудил Ланьку шум. Колеса громыхали по брусчатке — въехали в Колонцы. Санька крутила во все стороны головой — как не отвалится, — все враз хотела увидеть. Впервые Санька в городе, даже про своего Пуська забыла. Руста спокойно, свысока поглядывал вокруг, сидел рядом с отцом — знаем, мол, вас, городских… А на Ланьку вдруг нахлынула тревога. Вот кончатся Колонцы, и будет дом кудесника… или замок? А там и Ланькин Дар кончится. Обидно и горько Ланьке. Просто невмоготу. Ну пусть не сейчас, ну хоть немного по-позже.

— Папань, папаня… может, заедем на базар? Саньке шипучки возьмем… Мама давно чугунок с ручками просила… а?

— И то верно! — оживился Руста. — Точно, Малой, просила мать чугунок. Заедем, отец? — Видать, Руста к кудеснику тоже не торопится.

Отец согласился. Чугунок выбирали долго, смотрели придирчиво, торговались. Перекусили в шумной прокопченной харчевне. Купили Саньке шипучки и куклу — принцессу Латскую. Так ее назвал торговец, хотя чем она отличалась от других кукол, Ланька так и не понял. Санька уселась в телеге по-шэихски^[2], посадила напротив себя куклу верхом на Пуська, любовалась. Уже не до Колонцов Саньке. Отец расщедрился. Руста получил гладкую яркую рубаху. Синюю, в цвет глаз. Ланька хотел было попросить настоящие крючки, не из гвоздя сделанные, но посмотрел случайно отцу в глаза и осекся. Не хотел отец к кудеснику ехать. Время тянул. Не мог.

— Поехали, что ли, папаня? — сказал Ланька. — А то засветло не обернемся.

Дом кудесника, оказывается, не в самих Колонцах стоял, а на отшибе. Прятался за ельничком. Дом как дом, со светелкой, правда. Ворота распахнуты — кудеснику бояться некого. Двор. Сарай, навес для лошадей. Колодезь с воротом. Заслышав шум въезжающей телеги, из-под крыльца выбрался лохматый задумчивый пес. Подошел вразвалочку. Уважительно издали понюхал Фенькины копыта, презрительно глянул на шипящего Пуська. Склонил лобастую голову набок и солидно, весомо взбрехнул. Ланька огляделся. Двор как двор… Ничего такого волшебного в нем не было. Крыша, правда, покрыта не дранкой, как у людей в деревне, а по-городскому, потемневшей от времени черепицей. Вообще, все вокруг было старым, не то, чтобы ветхим, нет… каким-то многолетним. Скрипнула дверь сараюшки. Ланька резво обернулся. В дверях стоял высокий, выше отца, смуглый старик, худой, но крепкий. На старике был длинный фартук, а в руке он держал ведро с пенящимся парным молоком. «Вот так кудесник…» — обескураженно подумал Ланька. Он был разочарован. Правда, борода у старика была правильная, кудесничья борода. Санька внимательно рассматривала ведро с молоком, склонив голову, — точь-в-точь как тутошний пес. Отец соскочил с телеги, сорвал шапку, пригладил темные вихры.

— Здоров будь, хозяин.

— И вам того же. — Старик поставил ведро, отер крупные коричневые руки о тряпицу. — С чем пожаловали? Совет, хворь, или… — Он цепко оглядел притихших детей.

— Или, — коротко сказал отец.

Кудесник помрачнел, еще раз зыркнул на детвору, остановил взгляд темных глаз на Ланьке. «Вот уставился…» — Ланьке стало не по себе. Странно смотрел кудесник. Будто Ланька стеклышко цветное, через какое на солнце глядят. Ланька насупился, незаметно подался за широкую отцову спину.

— Чего ж тащил детишек в такую даль? — буркнул кудесник. — Мог бы и в церковь свести. Попы свое дело знают, только приведи. — Он шикнул на пса, обнюхивавшего Рустины сапоги, пошел к дому.

Не хотелось отцу просить, не привычен он к этому. Да деваться некуда.

— Так как же это… в церкви-то. Что ж в церкви?… Они же…

— Знаю. И как — знаю, и что — знаю. Надеешься, значит? Думаешь, твоего попы не разглядели. Убили Дар, калекой оставили?

— А тебе откуда… — опешил отец.

— Не я тебя от Подарка освобождал. Следа моего не вижу. Сапожник свою работу всегда признает. Понимаешь?

— Чего ж не понять, понимаю.

— Тогда пошли в дом, понятливый. — Кудесник еще раз взглянул на Ланьку, вздохнул. — Потолкуем. А вы покуда здесь обождите. Вон ведро у колодца, лошаденку напоите.

Ланька поил Феньку, а сам думал: «Странный кудесник. Ни тебе дыма синего, ни огня зеленого — как у фокусников на осенней ярмарке. Может, он и не кудесник вовсе. Слыханое ли дело…» Ланька хмыкнул, представив, как старик, согнувшись в три погибели, дергает корову за дойки. Санька теребила задумавшегося Русту за рукав.

— Я же говорила, говорила!

— Что говорила? — не понял Руста.

— Не ест он маленьких девочек.

2

Кудесник провел отца в горницу, сам отошел в угол — процедить молоко.

— Как звать тебя, человече?

— Михей. А тебя? Кудесником звать не с руки. — Отец был смущен и насторожен. Что-то не так было, что-то темнил кудесник, не смотрел в глаза.

— Джибута.

— Что? — не понял Михей.

— Джибута. Ты спросил, как мое имя.

— Вот оно как. Джибута, — Михей произнес незнакомое имя, прислушался к звуку. — Не из наших, значит, будешь?

— Верно. Не из ваших. Только не обо мне речь. — Он быстро, исподлобья глянул на Михея, как черными молниями стрельнул.

— А если нет у твоих детей Дара? Что тогда? — Кудесник достал с полки глиняную кружку, нацедил молока. Михей не нашелся, что ответить, насупился, глядя на руки кудесника. Хорошие руки, работящие.

— Хочешь о своем Даре узнать? — Кудесник Джибута смотрел ему в глаза. Михей не выдержал, засопел, отвел взгляд.

— Нет. Чего теперь уже… что было, прошло.

— Верно говоришь. — Кудесник покачал головой, будто сомневаясь в чем-то. Помолчал. Молчал и отец.

— Хорошо, Михей. Испытаю твоих. Но зря не надейся. Давай, зови в дом. Младшей, вот, молока дай, пока парное.

Михей кивнул, взял кружку. В дверях обернулся.

— Сколько ж возьмешь, Джибута?

— За эту работу — ничего не возьму. За нее не беру. — Кудесник недобро усмехнулся.

— Как скажешь.

Дети по одному зашли в дом. Первым — Руста. Плечи расправил, руки напряжены. Ничего, дескать, не боюсь. Чего мне бояться. Попытался смотреть в глаза кудеснику — куда там. Ночь в глазах кудесника. Беспросветная, безлунная. За ним шмыгнул Ланька, быстро ощупал горницу голубыми глазами, вздохнул. И тут ничего волшебного… Последней, мелкими шажками, Санька. В одной руке — кружка, на другой — Пусёк висит, под передние лапы схваченный, к животу прижатый. Под носом у Саньки — молочные усы.

— Дедуска кудесник, можно я котику молочка в блюдечко отолью? — с порога спросила Санька, кокетничая.

Кудесник улыбнулся, как лучик по речному льду блеснул. Достал с полки блюдце, поставил в уголок.

— Как зовут твоего кота, барышня?

— Я не «барысня». Я — Санька. А он — Пусёк. — Санька присела на корточки, подтолкнула взъерошенного кота к блюдцу. Пусёк потерял интерес к окружающему, засопел, зачмокал.

Отец сидел на лавке, положив руки на колени, глядел, не отрываясь, на детей, словно прощался.

— Что ж, Санька. С тебя и начнем. Иди сюда. — Кудесник поманил ее пальцем. Санька засмущалась, оглянулась на отца. Отец коротко кивнул. Санька спрятала ручонки за спину, подошла. Кудесник простер над девочкой руки. Ланьке стало не по себе. Что-то происходило в горнице. Или это на дворе стало смеркаться? Ланька чувствовал, как комната заполняется чем-то тягучим. Все вокруг утратило четкость очертаний. Все, кроме кудесника и Саньки. Руста тоже почувствовал, дернулся, но остался сидеть, только кулаки сжал — костяшки побелели. Все звуки пропали. Из рук кудесника полился на Саньку снежно-искристый туман, завихрился вокруг. Девчушка звонко засмеялась, и Ланька сразу успокоился, почувствовал — все хорошо, все так и должно быть. Искорки сверкали, сталкивались, как будто танцевали, и Ланьке даже почудился тихий переливчатый звон. Санька завороженно стояла посреди сверкающей метели, отблески искр сияли в голубых глазах. Ланька не заметил, сколько прошло времени, пока кудесник мягко убрал руки. Искорки растерянно поблекли и растаяли. Отец шумно вздохнул. Санька, улыбаясь во весь рот, смотрела поочередно то на него, то на кудесника.

— Иди, иди к отцу. — Джибута мягко подтолкнул Саньку. Та послушно просеменила через комнату, забралась к отцу на колени, обняла за загорелую шею. Санька была сбита с толку: что же такое с ней было?

— Чиста девочка, Михей, — промолвил кудесник. — Не было в ней ничего.

Отец молча кивнул, посмотрел на сыновей. Ланька заметил отчаянный взгляд Русты. Отец отвел глаза.

— Твоя очередь, старший, — сурово сказал кудесник. Руста порывисто встал, на глаза навернулись слезы.

— Подождите, я… — просипел, с трудом проталкивая слова сквозь сжавшееся некстати горло. — У меня… я лучше всех наших могу. Я покажу, можно?

Кудесник помрачнел, пожал плечами.

— Не в том дело, что ты можешь. Это — не главное.

Руста вздернул подбородок.

— Вот увидите. — Он нахмурился, закусил губу. Ланька кожей чувствовал его страх — вдруг не выйдет. И непроизвольно напрягся — помочь.

Руста уже известным Ланьке движением поднял правую руку — резная ложка, лежавшая на столе, приподнялась, встала торчком, замерла. Руста повернулся к дверям, сделал резкое движение — дверь захлопнулась. (Санька вскрикнула, прижалась к отцу.) Кудесник скрестил костлявые руки на груди, стоял молча. Руста резко обернулся, оглядывая горницу. Ланька понял: он боялся остановиться, боялся, что скажет этот высокий недобрый старик с пронзительными черными глазами. Пусёк, недоуменно взмякнув, медленно поднялся в воздух и неторопливо перелетел прямо в руки опешившей Саньке. Руста перевел дух, обессиленно вытер пот со лба.

— Я еще взглядом полтора пуда поднимаю. И минуту держу. — Он с надеждой смотрел на кудесника. В комнате сгущались тени. Кудесник прошел в угол, зажег масляный светильник.

— А я еще огонь могу взглядом зажечь, — поспешно добавил Руста.

— Разве то важно, что ты можешь, — тихо сказал Джибута. Санька шмыгнула носом, но встрять побоялась. Ланька затаил дыхание.

— А что же? — Руста знал ответ, но не отступал. Некуда было ему отступать.

— Ты сам знаешь. Чего боишься? Если это Дар, я его не трону. А если от Злыдня Подарок, то не лучше ли его отдать.

Странно говорил кудесник. Вроде спрашивал, а ответа не требовал. «Он же все ответы наперед знает», — внезапно догадался Ланька. Ему стало не по себе — сколько же лет кудесник по земле ходит?

— Какая разница! — в голосе Русты звенели слезы. Ланька сжался. — Какая разница откуда. Главное, что с ним делать. Я… могу столько сделать! И в поле, и на охоте и… везде. Кого касается, что у меня за Дар? — Кудесник покачал головой. — Это нечестно, неправильно!

— Сынок… — не выдержал отец.

— Что? Ты свой отдал — нате, режьте, ради бога! Хочешь, чтоб и меня так же? Да? Что это тогда за Бог? Злыдень и то лучше! Он не отбирает!

Кудесник нахмурился, протянул к Русте сухую руку, раздвинул пальцы. Будто хрустальная вьюга вырвалась из-под руки кудесника, охватила Русту, закружилась вокруг. Отец вскочил.

— Сиди, Михей. Ему и так тяжело. Не мешай. — На лбу у кудесника, под темной сухой кожей, набрякли вены. — Ничего с ним не случится. Ничего плохого.

Звездная метель вокруг Русты постепенно блекла, наливалась серым. Рука кудесника подрагивала, все новые сверкающие струи ударяли в Русту, и наконец искристый вихрь вновь засиял. Ланька смотрел. Страх и восхищение одолевали его. Кудесник убрал руки. Сверкающий вихрь померк, исчез. Повисла тишина. Внезапно раздался сухой стук. Резная ложка упала на стол. Руста заплакал.

Отец вскочил, обхватил его за плечи, повел к скамье. Руста послушно шел, глядя перед собой пустыми глазами.

— Это жертва, мальчик. Великая жертва. — Голос кудесника был тих, он смотрел в окно, в рдеющий закат. Отблески пламенели в черных глазах. Казалось, что там, в глубине, гудит, мечется огонь.

— Для чего… кому? — выдавил сквозь слезы Руста.

— Для людей. Вон, для сестры твоей. Нельзя человеку на приманку кидаться. Горе она принесет, горе и погибель.

— Я бы столько мог сделать… — едва слышно повторил Руста.

Санька подбежала, всхлипывая, привстала на цыпочки, обняла тонкими ручонками, прижалась. Из-за ее спины Ланька не видел лица Русты, видел только его руку. Рука нежно гладила светлые кудряшки.

Кудесник стоял, сгорбившись, смотрел в окно. Молчал. Ланька заерзал, забеспокоился. Оглянулся на брата.

— А я?… А как же со мной?

Кудесник медленно обернулся. Ланька посмотрел ему в глаза и обмер — не исчез огонь из глаз кудесника. Полыхал, завораживал, звал в глубину.

— Дойдет и до тебя. Тоже хочешь уменье показать?

— А что, нужно? — растерялся Ланька.

— Как звать тебя, младший сын? — спросил вместо ответа кудесник.

— Ланом. Только все Малым кличут. Мне не в обиду… А показать-то я ничего и не могу…

— Значит, из-за старшего ехать пришлось? — Джибута усмехнулся, глядя прямо в напуганные глазенки. Ланька совсем запутался, оглянулся беспомощно на отца. Отец прокашлялся.

— Из-за Малого ехали, Джибута. Он по малолетству не хоронился — аккурат у соседки на глазах и сотворил.

Кудесник кивнул, прищурился.

— Что ж ты сотворил, Лан по прозвищу Малой?

Вид кудесника, его речь — все выбивало Ланьку из колеи. «Вот ведь спрашивает… ведь сам все наперед знает, а спрашивает. Зачем ему?» Ланька стрельнул взглядом в лицо кудеснику, отвел глаза. Ничего было не разобрать — то ли всерьез говорит, то ли потешается. Ну и ладно.

— У Снежки… это крольчиха тетки Нюры, такая белая-белая, ее потому Снежкой и зовут, а еще потому, что пушистая, — сбивчиво затараторил Ланька. — Вот… у нее родились крольчата… а двое — серый и белый с черными пятнами, они последыши были, потому и родились мертвыми… Вот… — Ланька даже запыхался. Такую длинную речь он произносил впервые.

— Ясно. А ты тут при чем? — спокойно спросил кудесник.

— Я? Ни при чем, конечно… Крольчиха-то теткина, не моя…

— И что ты сделал? — по-прежнему невозмутимо осведомился Джибута.

— Я? — Ланька даже рассердился на себя из-за этого «яканья». — Я…уф… не знаю, может это и не я, оно как-то само получилось. В общем, они раз — и ожили.

Ланька даже заулыбался, вспомнив то удивительное чувство.

— А может быть, они и не умирали? — вкрадчиво заметил кудесник, рассматривая узор на занавесях.

— Как это? Что ж я, живого от мертвого не отличу? Они же у меня на ладони лежали. Не, мертвее не бывает, это уж как пить дать, — совершенно неожиданно для себя выпалил Ланька любимую отцову присказку. Кураж вдруг прошел, и Ланька весь съежился, глянув в непроницаемое лицо кудесника. Кудесник внимательно, очень серьезно смотрел на Ланьку.

— Я вот думаю, — неожиданно подал голос отец, — как же Злыднев дар может Божьей твари жизнь вернуть? Странно это, Джибута.

— В мире много странного. А насчет Дара — посмотрим. Посмотрим, Михей, — повторил кудесник, протянул к Ланьке костлявую темную руку. Ланька зажмурился. Все вокруг поплыло. Ланька словно нырнул в стремнину. Даже дыхание задержал. И тут он и впрямь услышал звон. Тонкий и певучий. Будто ручей вызванивает на острых блестящих льдинках. Ланька вздохнул — воздух был таким же, свежим и звенящим. Тогда он открыл глаза. Вокруг пел, сверкал, искрился неистовый хоровод. Снежные радужные искры весело отбрасывали зайчиков на темные стены, на напряженные лица людей. Ланька улыбнулся отцу, развел руки — все в порядке, не волнуйся… И тут из его рук навстречу звонкой метели вырвались вихри блистающих искр. Потоки переплелись, закружились, как будто ждали друг друга. И было не отличить, где искры Джибуты, а где его, Ланьки. Джибута медленно, осторожно убрал руку. Вихрь не прекратился, не померк. Он по-прежнему обволакивал Ланьку сверкающим облаком.

— Хватит. Опусти руки, Лан, — мягко сказал Джибута.

Ланька вздрогнул, спрятал руки за спину. Искорки медленно, с неохотой растаяли. Звон стих. В горнице повисла тишина. Джибута подошел к отцу. Отец неловко — видно, ноги затекли — встал навстречу кудеснику.

— Не томи, Джибута… — хрипло сказал отец. — Что с мальцом?

— Сам знаешь, Михей. Что же теперь отступать? — холодно спросил кудесник.

— Он… это — Дар? — Отец глядел на Ланьку. Ланька только раз видел у отца такой взгляд. Когда на вторые сутки мать разродилась и тетка Нюра вынесла отцу вопящий комочек — Саньку. Глаза отца блестели. Неужто отец… плачет? Ланьке только сейчас стало страшно. И страшнее всего было обернуться и посмотреть в глаза Русте.

3

Первой, на удивление, нашлась Санька. Просеменила к Лану, дернула его за рукав.

— Ты теперь тоже кудесник, да?

Ланька улыбнулся, шмыгнул носом, пожал плечами. Отец шагнул, подхватил Ланьку под мышки, поднял. Крепко, оцарапав отросшей к вечеру щетиной, поцеловал в обе щеки. Ланька настолько опешил, что не мог произнести ни звука. А потом он почувствовал легкий толчок в плечо. Повернулся.

— Ну вот. Я же говорил. Есть у нас в семье кудесник. — Голос у Русты был сиплый, глаза красные. Он улыбался одними губами — в глазах плескалась боль.

— Руста… я не хотел, честно, так получилось. — Ланьке было тяжело говорить. Как будто украл у брата. — Я не нарочно…

— Значит, так, — неожиданно громко, звучным голосом сказал Джибута. Он уже доставал с полок какую-то снедь, раскладывал на столе. — В такую темень я вас со двора не пущу. После ужина будем стелиться. Он мельком взглянул на Русту. — Старший с отцом — здесь в горнице, на скамьях. А Лан с барышней (Санька хмыкнула) у меня расположатся.

— А ты, Джибута, как же? — спросил отец. — Вот так гости, хозяина из опочивальни выжили, сами улеглись.

Санька засмеялась. За ней тихонько засмеялся и Лан. Чуть погодя к ним присоединился Руста. Даже кудесник хмыкнул в длинную бороду.

— За меня, Михей, не бойся. Я наверху, в светелке. Не впервой. — Кудесник вновь посуровел. — Завтра поедете все. Но Лана ты через неделю вернешь. Отпускаю его проститься. Мой он теперь.

Ланька поперхнулся, закашлялся. Глянул с ужасом на кудесника, на отца, снова на кудесника.

— Дар беречь и развивать нужно, — пояснил Джибута, глядя на детей. — Сейчас он как яблонька-дичок. Не привьешь вовремя — какими яблочки будут?

— Кифлыми! — сообщила Санька, деловито запихивая в рот кусок хрусткого пирога с капустой.

— Слышал я об этом. — Отец отложил в сторону хлеб, вытер усы. — И сколько ж Лану в учениках ходить?

— Некоторые всю жизнь ходят, да все без толку. — Хитро прищурился Джибута. — Дважды в год буду отпускать его погостить. На новогодие и на покос. Зимой неделю, летом — три.

— Хорошо. — Отец налил из жбана пенистого квасу себе и Русте. Лан и Санька предпочитали молоко. Кудесник тянул какой-то темный горячий напиток.

— И сколько за учебу причитается, Джибута? — В голосе отца сквозило беспокойство. Небогат Михей.

— Ты уже заплатил. Или не понял? — Кудесник вытянул руку, потрепал Лана по кудрявому затылку. Ланька вздрогнул, поежился. Отец нахмурился. — Парень твой не только учиться будет. И по хозяйству поможет, и вообще. Руки везде пригодятся.

— Вот оно что. — Отец выдохнул, отхлебнул квасу. — Это хорошо. Они у меня с измальства приучены, работы не чураются. Руста сам пашет, даром, что четырнадцать годов всего. — В голосе отца сквозила гордость.

После ужина пошли спать. Ланька так осоловел от сытной еды, что даже не успел рассмотреть кудесникову опочивальню. Постель была жесткой, но он ничего не чувствовал. Рядом сопела Санька, в ногах уютно пристроился Пусёк. Ланька повернулся на живот, подложил под голову кулак и уснул. День был длинный, тревожный, и кто знает, какие еще дни ждут впереди.

Михей и Джибута сидели на крыльце, смотрели на звезды. Под навесом сонно всхрапывала Фенька. Лохматый пес вытащился из-под крыльца и тихо уселся рядом, распустил по земле колечко хвоста. Джибута раскуривал изогнутую трубку. Тусклый багровый свет выхватывал из полумрака задумчивое морщинистое лицо, тонул в глазах. Терпкий, странный аромат поплыл по двору, защекотал Михею ноздри.

— Можно тебя спросить, Джибута?

— Спрашивай.

— Прежде я все думал: эх, не лишили бы меня Дара, хорошо бы было… А сейчас смотрю на Лана и думаю: хорошо ли? Как это — жить с Даром?

— Это все?

— Ответь хоть на это, если можешь.

— Почему ты назвал его Ланом?

— То есть как? Что значит почему? Хорошее имя, моего деда так звали.

— Нет. За ужином и сейчас ты назвал его Лан, а не Малой. Почему?

— Не знаю. Но ты мне не ответил…

Джибута молча пыхал трубкой, смотрел куда-то в даль. В такую даль, где и не было ничего.

— Я, наверное, понял… — Михей провел рукой по лбу, откинул темные вьющиеся волосы. — Это тяжело, Джибута?

— Как сказать. Наверное, сначала да. Я уж и не помню. Давно начинал.

— А потом… как потом?

— Тяжелее всего — не любить.

— Трудновато с тобой разговарить, кудесник. — Михей покачал головой, усмехнулся. — Загадками говоришь. А не любить почему?

— Трудно хоронить любимых.

— Прости.

— Ничего.

Фенька переступала с ноги на ногу, трясла головой — хоть и прохладна ночь, а гнус не спит. Где-то вдали лениво брехали собаки.

— Может, и лучше было свести его в церковь…

Джибута молчал. Уголек трубки монотонно затухал и разгорался, как чье-то огненное сердце.

— Надо было, Джибута?

— Спроси у своей души.

Цикады перекликались на дальнем лугу. По небу плыли невидимые облака, поедали по пути звезды. Михей смотрел на них и думал о сыне. Вот так и его, Михея, поглотит время. И жену. И Русту, и даже Саньку. Лан останется один. Что толку, что станет кудесником. Будет вот так коротать годы на темном крыльце, под чужим небом. Как же это он раньше не додумал, не понял. Жена-то вон сердцем почуяла. Сердцем.

Джибута неслышно поднялся, выколотил трубку.

— Дар, Михей, сам решает. Не ты и не я. Это тебе ответ на все вопросы. И которые спросил, и которые смолчал. Поутру поедешь домой, — присмотри за старшим. И дома — доглядывай. Прикипел он к Подарку. Дело найди ему. Новое, интересное. По душе. Может, ремесло какое — тебе виднее. У вас, в Орловичах, слыхал, кузнецы мастера. По всему Лату славятся.

Михей усмехнулся.

— Первый раз волшбу показал, а, Джибута? Ты же не спрашивал, а я не говорил. Как прознал про Орловичи?

Джибута продул трубку, спрятал за пояс.

А ты, Михей, утром на подковы своей кобылки посмотри. На каждой — орловчанский кондор крылья раскинул. Заезжему-то такие подковы во что встанут?

4

Старик проскрипел ступеньками, поднялся наверх. Заглянул мельком в опочивальню — спят младшие, забот не ведают. Полез дальше. Там, наверху, и воздух свежей, и звезды ближе — все не одному ночь коротать. Нашел на ощупь, зажег свечу. Свечи Джибута любил — хоть и тускл свет, мерцает на сквозняках, а писать легче. В лампе сердца нет. Мертвая она. А пламя свечное дрожит — как душа человеческая трепещет. Строки на пергамент сами ложатся, из-под пера убегают.

Не спать сегодня Джибуте. Отоспал. В зеркале свеча отражается, мигает. И Джибута в нем отражается. Который век. Только с отражением и говорит. Правда, молчалив собеседник, оно и лучше — дурного не посоветует. Джибута привык — сам говорит, сам отвечает.

— Третий ученик, Джибута?

— Третий.

— Долго ждал. Или не хотел?

— Кто знает… Может, и ждал.

— Келло, Словорад, теперь Лан-орлович? Все сначала?

— Все с начала.

Сказать легко. Джибута стоял, смотрел в зеркальную глубь, думал, вспоминал день…

Гостей он не ждал, не чувствовал. Отвык по сторонам сети раскидывать, людей чуять. Спокойно в Колонцах. Лет шестьдесят как спокойно. Только на собачий лай и вышел. Лошаденка у гостя завалящая, но сытая. Бережет хозяин скотину. Вот и сам стоит, мнется. Аура с прорехами, как молью побита. Не иначе святые отцы потрудились — руки поотрывать. Не один, с детьми приехал. Видно, дар прорезался… У которого? Младшая пуста, аура с кровяным отливом. Приняла муку мать, пока рожала, покалечилась. Сама еще не знает, а недуг в изголовье стоит. Или этой зимой, или следующей ударит. Старший. Точно, он. Дар искрит, забивает ауру… сероватая аура. По мелочам — с деревьев яблоки трясти да палки кидать. Вот с кем к кудеснику пожаловали. Отец-то упрям, — в церковь не повез. А это кто такой?…

Джибута смотрел в зеркало, в глаза двойнику. Что-то не рад двойник, забота в глазах. Уж не жизнь ли жалеешь, кудесник? Оплывает свеча, — время сжигает. Горит ночное время, чадит…

Младший сын робел, за отцом хоронился. Оттого и не приметил его кудесник. Аура у мальчишки белая. И искра в ней. Вот оно как. Может статься, из-за этого постреленка весь сыр-бор. Шустер. Все глазенками ощупал. Посмотрим, что за птица.

Думал ли тогда об утреннем послании из Университета? Нет, не думал. А мог бы. Стар стал, умом неповоротлив. Большая волшба в Северном Лате — кто на ребенка подумает? Собирался всю округу обходить — расспрашивать да прощупывать. Темного чудодея ожидал, а вот он — Лан Малой. Что теперь передать в Университет? Волшбы на годовой запас тянет, да не на Колонецкий, а всего Лата. Джибута слабо усмехнулся. Повезло Снежкиным крольчатам — серому и белому с черными пятнами. Повезло, как ни одному владыке мира. От сердца пожелал Лан — не поскупился. В Университете Витраж как огнем полоснуло. Потому и не смогли сказать, где чудодей хоронится. Сияет весь Северный Лат, переливается… Живите, крольчата, долго.

Вспоминал Джибута, а руки свое делали: отливали, добавляли, смешивали… Утром отдаст снадобье Михею, для жены. Ни к чему на земле горе множить.

Значит, все сначала. Третий ученик — последний шанс. Вспомнил первого. Келло. Кудесники среди эльфов — редкость. И люди их чураются, и свои стороной обходят. Кому такая судьба по сердцу? Что толкнуло эльфа к Джибуте, кудесник по сию пору не знал. А Келло не рассказывал. Дар у эльфа был светлый, с изумрудным отливом — как листок на солнце. И смех солнечный, негромкий.

Кудесник улыбнулся сухими губами. Отражение состроило гримасу.

За все время Келло один раз домой уходил. Вернулся на следующий день. И полгода не слышно было тихого смеха. Учился долго. Не по своей вине. Молод был Джибута, самонадеян. Мало знал, много ошибался. Может, оттого сгинул Келло в Большом Океане? Сколько пытался Джибута нащупать связь, сколько ночей на берегу сиживал — чернота. И Витраж не в помощь. Слишком далеко от земли, от волшебства. Тусклое стеклышко — Келло.

Тогда ушел Джибута из Первого Дома. К людям ушел. В Великий Лат. Да так и осел на чужбине. Словорад Джибуте как сын был. Смышлен, добр, прилежен. Джибуту кольнуло в сердце. Где он просмотрел? Хорош Словорад, что говорить… Острый ум, золотой Дар. Только кому польза от книжного червя. Зарылся Словорад в Академию, надел мантию. Вроде живой, а для Джибуты все равно что умер.

Вспоминал Джибута. Вспоминало отражение. Долгая ночь, длинная жизнь. Джибута сам был третьим учеником. Что тогда, сотни лет назад, толкнуло светлого тиэрского мага? Какое предчувствие? Джибута не помнил тогдашнего лица Амонара — только синевато-серые глаза, глубокие, суровые. Джибута залез в карман к Светлому на шумном Гандском базаре. Толстый кошель охотно скользнул в смуглую ручонку. Не успел Джибута обрадоваться, как в него уперся взгляд. Он пытался бежать — ноги не слушались. Вокруг потешался базар — заморыш пытался обокрасть мага. А глаза… глаза впитывали его, поглощали, как древесный змей птичье яйцо, — медленно, неотвратимо. Потом маг отпустил его. Джибута от неожиданности отшатнулся, шлепнулся в горячую пыль. Маг равнодушно отвернулся. Базар взвыл от восторга. Толстый башмачник Маррахани поднялся, хотел огреть Джибуту по спине. Маг метнул в него быстрый взгляд. Маррахани дернул подбородками, сглотнул, грузно осел на свою скамеечку. Джибута ударился в бега. Вечером, когда он залег в свой угол, в их хибару вошел маг. У Джибуты отнялся язык. Мальчишку выгнали во двор, где он долго стоял ни жив ни мертв, отмахиваясь от комаров тонкой веточкой. Потом вышли оба — и маг и отец. Отец заискивающе улыбался, низко кланялся, сложив руки лодочкой. Джибута замер. Маг подошел, посмотрел сверху на убогую фигурку. Протянул руку. Джибута привычно втянул голову в плечи, зажмурил глаза. Ничего не произошло. Тогда он набрался смелости и поднял голову. Маг улыбался. Маг протягивал ему руку. Джибута робко протянул свою.

Семь лет учился Джибута у Амонара Тиэрского. Странный был человек Амонар. Временами Джибута спрашивал себя — человек ли он вообще? Сколько лет было тиэрцу, Джибута не знал. Спрашивать опасался — не любил маг вопросов. «Спросить — показать собственную глупость». Сотни раз слышал это Джибута. Обижался поначалу. Потом понял. Спустя годы университетские профессора пожимали плечами. Джибута? Молчун, одиночка. Ничего не спрашивает, — видимо, ничего не понимает. Так было два года — до первых экзаменов. Джибута не помнил экзаменаторов, не помнил каверзных, двусмысленных вопросов. Не помнил кривых улыбок сокурсников. Многие хотели унизить строптивого студента. Другое до сих пор перед глазами Джибуты. В заднем ряду амфитеатра, под малым витражом дракона, сидит, опираясь на посох, Амонар. Только это и помнил Джибута. А он-то сомневался, заметил ли вообще учитель его уход. Амонар не улыбнулся, не подал знака. Просто сидел. Весь экзамен. Когда коллегия экзаменаторов нехотя вынесла вердикт, Джибута вновь украдкой взглянул на скамью. Амонара уже не было.

О чем думал тиэрец, когда брал гандского воришку в ученики? Третий ученик. Джибута вновь вспомнил Университет, последнюю лекцию. Эти слова каждый маг помнит до гробовой доски. «Волшебник может воспитать трех учеников. Первый — замена погибшего волшебника, не имевшего учеников. Второй — замена погибшего ученика. Третий, последний, — замена учителя. После третьего ученика волшебник не имеет права продлевать свою жизнь».

Третий ученик. Лебединая песня.

Третий ученик. Смертный приговор.

Третий ученик — Лан.

Джибута достал новую свечу, поджег от старой, поставил рядом. Вот он, Лан Малой. А рядом он — Джибута. Надо передать огонь. Зажечь, но не спалить.

Отражение смотрело на Джибуту, пряталось в тени, куталось во мрак. Посверкивало глазами.

Сколько лет тебе осталось, Джибута Гандский?

Спросить — показать глупость.

Стоит ли мальчонка такой жертвы?

Не ответил Джибута. Вспомнил испытание Лана. Теплый ответный удар Силы. Не злой. Мальчишки всегда ощетиниваются, пытаются ударить, защищаясь. А этот… Как телок, боднул легонько лобастой головой в плечо — привет, мол, вот он я. Это не зеленый дар Келло, не золотой Словорада — прозрачный Дар. Только тогда и поверил Джибута. И в оживающих крольчат поверил, и в чудеса. Как же учить тебя, Лан Малой… Какой цвет примет твой Дар, чем обернется?

5

В Колонцах перекликались петухи. Ланька проснулся. Посмотрел удивленно вокруг — чужие стены, Санька сопит, палец во рту. Вспомнил вчерашнее — чуть не подпрыгнул от восторга и ужаса. Он, Ланька, — ученик кудесника. Огромного, мрачного кудесника. Ланька зажмурился, помотал головой, открыл глаза. Нет, не исчезла спаленка. Значит, не сон. Ланька подхватился, вскочил. Надо Феньке корм задать, напоить. Кубарем скатился с крылечка, выскочил во двор. Отец смазывал скрипучую заднюю ось, негромко говорил с кудесником. Фенька хрупала, уткнувшись мордой в торбу. Ланька виновато шмыгнул носом. На задах гулко ухал топор — эхо от берез отскакивало. Ланька любил смотреть, как Руста колет дрова. Даром что четырнадцать, колет так, что не каждый мужик сумеет. Глаз у Русты цепкий. Враз оглядит здоровый неохватный чурбанище — и в три удара между сучков развалит надвое. Это тут у Русты хозяйский топор, а дома — здоровенный колун с хищным толстым оголовьем. Ланька двумя руками с трудом подымал его, а Руста управлялся одной. Охоч до работы Руста, все у него в руках спорится. Возле Русты сидел хозяйский пес — следил за работой, крутил лохматой башкой. Отец мельком глянул на Лана, улыбнулся: «Проснулся, лежебока? Иди буди сестру. Умоетесь — завтракать будем».

Ели деловито, молча. Руста нет-нет да поглядывал на Ланьку. Было что-то новое в его взгляде. Как будто не он, Ланька, напротив него сидит, а кто-то другой. Муторно Ланьке. Скорей бы домой. Кудесник на него почти и не смотрел, все больше на Русту да на отца. Санька спросонок лениво ковырялась в своей тарелке. Молчком снедь прибрали быстро. Вышли во двор, прощаться. Санька спохватилась, убежала назад, в дом, — за Пуськом. Руста уже забрался на телегу, нетерпеливо поглядывал на отца. Ланька успел схватить юркнувшего между ног кота, отдал запыхавшейся Саньке, подсадил наверх. Фенька тепло дохнула ему в затылок. Отец в стороне говорил с кудесником. Джибута достал небольшой медный кувшин с тонким горлышком, передал отцу, что-то сказал. Ланька увидел, как побледнел отец, сжал крепкими пальцами горлышко, а потом поклонился кудеснику в пояс. Руста поперхнулся. Отец быстро сел, бережно поставил подле себя кувшинчик. «Иди, попрощайся», — подтолкнул Ланьку в спину. Ланька слез с телеги, подошел к кудеснику. Все-таки было страшновато. Запрокинув голову, посмотрел в лицо кудесника, в темноту глаз. Что-то словно кольнуло Ланьку, он вдруг, неожиданно для себя, прижался к темной руке. Рука чуть заметно вздрогнула. «Ступай…» — кудесник хотел сказать еще что-то, но, видно, передумал. Мягко подтолкнул Ланьку. Телега выехала на узкую дорогу. Фенька припустила бодрой утренней трусцой, свежий ветерок перебирал волосы. Ланька смотрел на темную неподвижную фигуру у ворот. Когда дом уже скрывался за поворотом, Ланьке показалось, что кудесник махнул ему рукой. Конечно, показалось…

Джибута смотрел вслед. Телега давно скрылась за поворотом, а он стоял у ворот. Чем обернется твой Дар, Лан-орлович? Сколько боли и горечи принесет он тебе? Когда узнаешь, что твой учитель — палач брата твоего? Что Дар у всех людей чист? И нет никакого Злыдня — только глупые сказки. Миф, придуманный расчетливыми умами Университета. Потому что нельзя всем быть волшебниками. Ни один мир не выдержит миллиона магов. Поэтому я, Лан Орлович, обрубил крылья твоему брату. Поэтому ты будешь рубить крылья другим. Поэтому живет мир.

Примечания

1

Tabula rasa (лат.) — чистая доска.

2

Шэихи — население Шэй-хе, государства на юго-востоке Континента.