Сегодня – позавчера

Виталий Храмов, 2016

Из XXI века в 1941 год. Год знаковый, переломный. Но почему именно он, обычный человек? Не генерал, не физик-ядерщик? Почему он? За что? Что ему делать? К Сталину, к Берии прорываться? А как им в глаза посмотреть? Как сказать им, что их бой – напрасен? Что СССР больше нет? Может, лучше рядовым пехотным Ваней на фронт? Выполнить долг сына России? Но мы предполагаем, а кто-то уже всё решил за него, и его ждёт судьба Героя.

Телячья отбивная. Что-то же надо делать?

А зрение ко мне вернулось. И слух. Меня перестали пеленать, как мумию. Только повязка на голове — затылок разбит на одиннадцать швов. Аароныч говорит на перевязках, что я просто везунчик. Такие травмы, «просто не совместимые с жизнью», по его словам, и «такая положительная динамика восстановления». Аароныч, типичный русский еврей, просто светился от радости, как будто не я поправлялся, а он.

Ещё сюрприз — я теперь — Виктор Кузьмин, старшина какой-то там части. Новая идентификация, новое тело, новое лицо. Хотя очень похож на себя прежнего. И рост примерно такой же, хотя не мерил, где-то между 180 и 190 см. На вид и размер ноги совпадает, только плоскостопие пропало.

В палате со мной лежали раненные в той бомбёжке. Один сослуживец моего тела. У него оторвало ступню, располосовало осколком косые мышцы спины. Он и посвятил меня, беспамятного, в «легенду». Мне двадцать семь. Не женат, детей нет. Как призвался, так и служу по контракту, а не, у них это называется «сверхсрочная». Родом с Урала, служил под Байкалом, в мае началась переброска нашей армии на запад (не догадывался Сталин о готовящемся нападении, говорите? Ох, и крут дедушка Ёся!). Попали под бомбёжку. Я, как самый еб…тый, т. е. герой, шмалял из ручного пулемёта по бомбардировщикам. В наш вагон-теплушку как раз угодила бомба. Пять человек погибли — не успели убежать от состава. Сослуживцу оторвало ногу, меня взрывам перекинуло через платформу с орудиями и приложило о штабель шпал. Удар был такой силы, что штабель рассыпался, как поленница дров. Посчитали меня мертвым, даже в рядок с убитыми положили. Только когда в машину грузить трупы стали, заметили — преставившиеся остыли, а моё тело было ещё теплым. Так я оказался в узловой станционной больнице.

Как я понял из контекста потоков сознания свежеиспеченного дембеля-инвалида, обладатель моего теперешнего тела был абсолютным отморозком: бесстрашным до безбашенности, немногословным до угрюмости, уставщиком до нудности, неспешномыслящим до скудоумия, сильным физически, выносливым, как конь, жестким до жестокости, нелюдимым до замкнутости, нелюбопытным и безграмотным, стеснительным с бабами до женоненавистничества, почитатель начальников до подхалимничества. Букет ещё тот. Зато как в «легенду» ложилось! Класс! Я тоже должен помалкивать, чтобы не взболтнуть чего иновременного, из-за этого же должен быть нелюдим. Стоит и дальше придерживаться легенды.

Но полностью соответствовать не получается. Зрение восстановилось настолько, что я, сидя в койке, подтянул газету, помучившись одной рукой, расстелил на коленях, стал читать.

— Товарищ старшина, а вы читать умеете?

Я посмотрел на сослуживца, постаравшись сделать взгляд максимально «тяжёлым». При этом лихорадочно придумывая, как выкрутиться.

— Я не понял, боец. Ты меня тупым назвал? — ответил я, призвав на помощь все перлы «армейского» «юмора», какие смогли отложиться в голове.

Глаза бойца округлились.

— Я… Я просто никогда не видел вас читающим, — залепетал тот. Да, всё-таки авторитет отморозка классная штука. На «вы» обращается.

— Это говорит лишь о твоей недальновидности, невнимательности и общей несообразительности. — Боец офигел ещё больше. Слышал ли он от старшины подобные слова, да ещё три подряд?

— Или ты оскорбил не меня, а Красную Армию?

— Армию-то как? — взвизгнул дембель.

— Ты, правда, считаешь, что в самой просвещённой армии мира — Красной Армии — старшиной может быть настолько тупой тип, неспособный освоить грамоту?

Боец вообще «поплыл».

— Если от моего гнева ты ещё можешь спастись извинением прилюдно, то за клевету на Красную Армию и критику её командования, в части комплектования армии младшим комсоставом, да ещё в условиях военного времени… Это саботаж. Подрыв дисциплины и веры трудового народа командованию. Трибунала тебе не избежать.

На бойца больно было смотреть. Он икнул и откинулся на подушку.

— Сестра! — рявкнул я. — Тут бойцу поплохело.

В палате повисла напряженная тишина. Видимо, потерявший сознание до этого развлекал их байками о приколах над тупым старшиной. И вдруг — такое!

— Да, ребята, — улыбнулся я, — сильно меня головой приложило. Так что будьте внимательнее на поворотах.

После этого я почувствовал себя наркомом обороны. От моего взгляда люди скукоживались, бегом выполняли просьбы, слушали открыв рот. Не скажу, что мне это было приятно, но зато удобно. Дешево, надёжно и практично. Это было круто! Я просто изображал из себя генерала Булдакова из фильмов «Особенностей национальных «всяких там», а они, бойцы, путейцы, медперсонал принимали это за чистую монету. Вот так как-то.

Я уверенно шел на поправку. Ну, а что нет-то? Кормили нормально, покой, лечение, да с Божьей помощью. Стал вставать. Сначала с помощью ходячих соседей по палате, потом сам. Одна нога была в лангетке, обе в швах и бинтах, но потихоньку, полегоньку. Больно. От боли чуть штаны не марал, но надо. Война. Там люди гибнут, а я тут прохлаждаюсь, с медсестричками зубоскалю. Надо, Федя, надо!

Вот и швы через один день сняли. Смог самостоятельно выбираться во двор. Теперь большую часть времени проводил там, на лавочке, под деревьями. Тут, на улице, меня ждало ещё одно открытие — я стал очень хорошо видеть. Прошлое моё тело было всегда близоруким, а тут вдруг мир стал огромным, объемным и бескрайним.

Доброхоты постоянно снабжали меня свежей прессой и книгами. Читать я всегда любил, а сейчас и делать больше было нечего. Поэтому читал всё подряд. Кроме интересного времяпрепровождения, была в этом и цель — как мне ещё объяснить столь широкие (для старшины Кузьмина) познания, тем более после амнезии? А тут и отмаза — прочитал я. И отвали, Вася!

На этой теме ещё ближе скорефанились с врачом Натаном Аароновичем. Он оказался обладателем прекрасной библиотеки. А я — первым подписчиком. Стали много общаться, в том числе и по пресловутому еврейскому вопросу. Кто мог знать, что типичный еврей, правда не картавый и без акцента (ещё его родители родились в этом городе, разговор, даже дома, только по-русски), да ещё и Натан, да и Ааронович, окажется таким антисемитом! Не ожидал.

Всё было в тему, кроме одного — время уходило. Отгорел пожар на днепровских рубежах. Долго упирающийся Могилев пал. Разгоралось смоленское сражение. А я в парке, на лавочке, с книжечкой. Никогда не чувствовал себя настолько убогим.

За время моего пребывания в больнице станцию бомбили ещё три раза. После каждой бомбёжки начинался аврал — десятки раненых, покалеченных, обожжённых. В парке отрыли укрытия-щели — узкие глубокие длинные ямы в земле. Во время налётов в них укрывались ходячие и медперсонал. Тяжёлые оставались на месте на волю Провидения. А узловая больница всего в полукилометре от станции и в сотне метров от путей.

Двух налётов я не видел. А вот третий наблюдал. Животрепещущее зрелище. Налёт был ночной. Может, наконец, стали наши соколы-истребители вламывать тихоходам Не-111 днём? Ночью стали летать. Для станции, говорят, это лучше — ни одна бомба на неё не упала. А вот городу досталось.

Я смотрел из ямы на рыщущие по небу лучи прожекторов, режущие ночное небо трассеры зенитных мелкашек, вспухающие где-то в высоте разрывы зенитных снарядов. Муторно, зубной болью и бормашиной гудели бомберы. Бухали взрывы бомб, алыми всполохами подсвечивали чёрное рваное небо зарева пожарищ от зажигательных бомб. Звенели колоколами пожарные расчёты, свистели всполошенно свистки милиционеров.

Это было страшно. Правда, страшно. Я весь покрылся холодным потом, даже ладони. Страшно. Стоишь и не знаешь — может, тебе на голову уже летит бомба? И сделать ничего не можешь. Бежать? Куда? Да, тут в яме, меньшая вероятность погибнуть, но поджилки-то твои тебе не верят. Вот когда я понял предыдущего владельца этого тела — лучше из пулемёта по ним бить, хоть и опаснее, хоть и не добьешь, да и не попадёшь, но не так, как баран на закланье, ждать своей смерти!

Помнится, в этот момент я стал орать благим матом в семь этажей, рассказывая чёрному небу, что я думаю о пилотах бомберов, немцах, фашистах, нацистах, Гитлере и всей его шайке подонков, что буду делать с ними и их родными, со всеми извращенными подробностями. А все кругом рты поразевали. Некоторые особо стеснительные сестрички уши затыкали.

Отпустило меня лишь, когда стали поступать жертвы ночного налёта. Помочь я ничем не мог, мог только не мешать. Что я и сделал. Доковылял до своего места и вырубился. Устал так, будто сам по всему небу на своих двоих гонялся за немцами, догнал и сотворил с ними всё, о чём орал.

Где-то после этого больница стала госпиталем. Она стала подчиняться не железнодорожным начальникам, а военкому. Для нас, то есть видимыми, изменениями стали только множество пустых пока коек, которых понаставили везде, где только можно, даже в коридорах, да тентованная полуторка (доисторическая «газель») с красным крестом на брезенте, прописавшаяся в парке среди деревьев. Да, Ароныч стал не просто хирургом, а военврачом какого-то там ранга (хотя форму он не надевал, рассекал в тех же белых костюмах). И остальные врачи также.

Дембеля-сослуживца и многих других увезли на этой же полуторке на станцию — отправили в более глубокий тыл. Натан сказал — на базе узловой больницы создадут сортировочный госпиталь. Как я понял — санитарные поезда с фронта тут будут разгружаться и уходить обратно на фронт за свежими «котлетами». А госпиталь уже будет сортировать кого — куда. Тяжелых транспортабельных — в тыл, не транспортабельных — долечивать до возможности отправки, легких и средних — в другие госпиталя города, района, области. Ну и конечно — срочная медпомощь всем поступившим. Меня Натан оставил, уговорил главврача, с которым дружил. Они меня вместе и с того света вытаскивали. Натан обещает на ноги поставить до заполнения госпиталя. Очень надеюсь.

В парке появился новосёл — военно-полевая кухня с толстым добродушным младшим сержантом в качестве повара с белым передником и огромным черпаком в комплекте. Теперь все ходячие у неё и терлись. Та же каша из котла Васи, так звали повара, была в несколько раз вкуснее.

С меня сняли лангету, ещё из шрамов ниток-швов подёр гали. Остались повязки и гипс на руке. Но пальцы руки стали работать, а нога по-прежнему не гнулась. Так и ковылял, как Костяная Нога. Одежду не отдавали, ходил в абсолютно уродских тапках и полосатой хэбэшной пижаме (откуда они её отрыли?), закипячённой до цвета навоза.

Вынужденное безделье меня уже стало напрягать. Я сам над собой офигевал, но факт. Обычно я ленивый, домосед, диванолеж, игроман (компьютерный). Мог все 28 дней отпуска за компом или перед зомбоящиком телека просидеть и нигде ничего не шелохнется, а тут меня просто подрывало куда-то. В такие моменты я слонялся, хромая, по парку, доставал Аароныча и старшую сестру-хозяйку требованиями вернуть форму. Аароныч был неприступен, но сестру-хозяйку я довольно быстро достал, в смысле допёк. И она выдала мне мою форму. Надо было видеть её довольную ро…, а нельзя ж так про женщин, в общем, физиономию, когда она увидела мою рожу (о вот сам про себя я так могу) — я получил кучу окровавленного изорванного тряпья и вспоротые сверху донизу изношенные сапоги.

— Получи, распишись.

— Это что? Как я это надену?

— Но мы тебя из этого как-то вынули.

— А чё сапоги-то испортили?

— Надо было вместе с ногами их снимать?

— Так у меня ноги-то не перебиты!

— А мы знали? Весь был как телячья отбивная. Да ещё тяжеленный! Умучились мы с тобой, пока ворочали.

— А что от крови не отстирали? Как я сам, одной рукой, стирать буду?

— Да, мы выкинуть думали. Тут и восстанавливать нечего — дыра на дыре. А ты что теперь делать с этим будешь?

— Да, похоже, ты права. Это не восстановить. Отстираю — ремкомплект будет.

— Что будет?

— Ремкомплект. Другую форму попробую найти, а эта на латки пойдёт. Видишь, все нашивки, значки целы. Всё на новую форму перешью.

— Понятно. Ну, давай тогда обратно. Постираем мы твои заплатки, может, правда сгодится на что. А новая форма… Похоже, ты на поправку идёшь. Кто бы мог подумать? Ты, видно, в рубашке родился. Какого тебя привезли…

Я вдруг увидел слёзы в глазах этой, суровой в общем-то, женщины. Правду говорят — жалости в сердце русской бабы на весь свет хватит. Она быстро смахнула слёзы. Отвернулась, будто что-то ищет, продолжила:

— А то, глядишь, и на службу вернёшься.

— Конечно, вернусь!

— Вот там и выдадут тебе новую форму. С иголочки.

— Ой ли!?

— Конечно. Ты же от своих отстал. А где они теперь? Натан говорит, полк твой в Смоленске в окружении бьётся. Может, и перебили уже всех. Так что, тебе прямая дорога к нашему военкому, Андрею Сергеевичу. А у нас в городе своя швейная фабрика. Сейчас только военное и шьют. Уже в две смены. Стариков позвали обратно, девок сопливых учат. Если свет наладят — в три смены работать будут. Так что, форму новую получишь.

— Спасибо, мать. Обнадёжила.

— Ты бы, сынок, к Натану обратился. Он с главврачом дружен, а тот с Сергеичем, военкомом, знается близко — выросли вместе. Может, придумают чего.

Я так и поступил. Но Аароныч меня не понял. Так и сказал:

— Не понял я тебя, старшина. Если комиссоваться хочешь — тут я тубе не помощник — сам решай.

— Ты чё, Натан Аароныч? Я, наоборот, служить хочу. В бой быстрее. Там ребят моих в блин раскатывают, а я тут, на казённых харчах, кисну.

— А, вон оно что! А я уж, грешным делом, разочароваться в тебе хотел. Думал, ошибся в тебе.

— Зря ты.

— Ты уж прости глупого еврея. Но не стану пока ничего делать. Рано. Слаб ты ещё. Хотя динамика положительная, всё может испортиться в самый неподходящий момент.

— Жаль. Ну, а такая заморочка…

— Что?

— Да не заморачивайся!

— Что?

— Да что ты такой есть-то! Всё тебе на литературном разжуй. Проблема: часть моя неизвестно где. К кому я приписан, где на довольствии состою?

— Да, это точно, как ты говоришь, за-мо-ро-чка? От слова морок? Навеянный кошмар-заблуждение. Довольно точно. Довольствие…

— Да. Как говорил товарищ Ленин: «Социализм — это учёт и контроль».

— Ты больше нигде так не ляпни. Ленин так не говорил.

— Так, где я на учёте состою? Кто меня контролирует и довольствовать должен? Хотя бы пока, до выписки, в денежном и одёжном-обувном довольствии.

— Да, об этом стоит, как ты говоришь, потереть?

— Перетереть.

— Откуда ты словечек этих набрался? Или вспоминать начал что?

— С мира по нитке — нищему рубаха. Ничего пока не вспомнил. Так нахватался. Не парься!

— Что? Я не в бане.

— Да это тоже значит — не забивай головы. Ну, так что, не забудешь?

— Да уж постараюсь.

— А насчёт баньки ты напомнил — я ведь знаю, что это. Буквально кожей почувствовал. Смотри мурахи какие. Наверное, баню я люблю. Аж жар по душе прошел!

— Всё-таки вспомнил! Память возвращается! Это же просто замечательно.

— Да, ништяк!

— Что?

— Неплохо, говорю. Тем более, надо решать скорее. Воевать мне надо, Натан. Всю жизнь я к войне готовился, а сейчас — здесь. А там щеглы, жёлторотые неумехи гибнут пачками. Воевать мне надо, Натан.

Во как я в легенду вжился!

— Да услышал я тебя, отстань. Как ты говоришь — «отвали»? — фыркнул Натан Аароныч и пошёл к корпусу госпиталя.

А я откинулся на спинку лавочки, зажмурился, вдохнул чистый горячий летний воздух. Хорошо-то как здесь! Спокойно. Где-то война, ещё где-то сумасшедший, бешеный двадцать первый век, а здесь всё тихо, спокойно, как во сне.

На душе тихо, но тоскливо — скучаю по своим любимым. Жене, сыну. Увижу ли я их? Как они там? Я ведь там погиб. Поди, схоронили. Все глаза уже выплакали. Как они будут без меня? Ох, херово-то как. Чем больше думал о них, тем тоскливее становилось. Места себе не находил. Метался по парку до заката, сторонясь людей — общаться ни с кем не мог. Скорее бы на фронт, что ли! Уж убьют, мучиться перестану.

Отступление от повествования

Телефонный разговор:

— Как там объект? Проявил себя?

— Нет. Рвётся на фронт.

— Похоже, твоё чутьё тебя подвело.

— Нет, Объект — чужой. Личность полностью не соответствует легенде.

— Ознакомление с личным делом?

— То-то и оно, ещё больше всё запутало. Человек слишком сложно устроен для старшины Кузьмина. Знает то, чего старшина знать не должен, но не знает того, что должен знать. Полная оторванность от жизни. Хотя языком владеет в совершенстве. Думает по-русски, это я тебе точно говорю. Но в речи использует множество необычных словесных построений и иноязычных включений, но произносит их искаженно, обруссеченно.

— Обруссеченно? А ты не так?

— В этом-то и дело. Я же подолгу бываю за рубежом, слух у меня к такому привычен.

— Ну, так что скажешь?

— Никак я не пойму. Связи его не проявляются. Будем ждать?

— Подождём.